Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)
– Как ничего? Наверное, пишешь?
– Понемногу.
– Почитаешь? – Ляле не столько нравились Сережкины стихи, сколько искренний пафос, с которым он всегда их читал. – Почитай, Сережка.
– В другой раз, – отмахнулся он, смущаясь от того, что ему и впрямь хотелось читать свои стихи.
– Я же вижу, что тебе хочется прочесть, – сказала Ляля. – Не ломайся.
Сережка нервно пригладил назад свой черный чубик и, встав из-за стола, прошелся к окну, выходившему на Первомайский проспект. Внизу, возле подъезда противоположного дома, стояли в ряд немецкие автомашины.
– Открывают банк, – процедил Сережка сквозь зубы.
– Я больше не прошу, – предупредила Ляля капризно.
Сережка, глядя в окно поверх дома, начал своим хрустальным тенорком:
Сережка оглянулся на Лялю. Она слушала. Тогда, еще выше подняв голову, он продолжал:
Невольничье солнце серо
Светит в моем краю.
Тигры или пантеры
Примут меня в семью.
Презрев человека и зверя,
В джунглях построю вигвам,
В единого бога веря,
Которого выдумал сам.
Закончив читать, Сережка снова оглянулся на Лялю. Девушка смотрела на него насмешливо.
– Далеко же ты собрался, друг, – сказала она иронически. – Бежать, значит, надумал?
– Не бежать, а идти!
– Это софистика. Главное, от кого уходить? Не от самого ли себя?
– От фашистов! – твердо сказал Сережка.
– От них ты, наверное, недалеко убежишь. Догонят. Не успеешь построить свой вигвам «среди тигров бурых».
– Ляля! Я прошу тебя: не иронизируй!
– Я не иронизирую. Скажи, Сережка, ты это серьезно: «полон презренья ко всему»? Неужели ты решил отречься… от всего?
– От чего «от всего»? – не понял сначала Сережка.
– От всего, что было. От нашего. Ты, наверное, готовясь в дорогу, уже и комсомольский билет порвал?
– Что? – остолбенел Ильевский. – Не смей со мной так разговаривать, Ляля! Не смей!..
Нервным движением он резко отвернулся от нее и снова остановился у окна. Ветер гонял по улицам листву. Низко над городом катились серые валуны туч.
Сережка стоял, ссутулившись, и обиженно молчал, не поворачиваясь к Ляле. Она встала и пошла к нему, Ласково положила руки ему на плечи, заглянула в лицо юноше. Глаза его были полны слез.
– Когда ты это написал, Сережа?
– Сегодня, когда жернова крутил…
– Я не все сказала. Кое-что вызывает возражения, но поэзия все-таки чувствуется. Тебе этого достаточно? – Она снова заглянула ему в лицо.
– Не смотри на меня, Ляля. Сядь. А то, когда стоишь рядом, ты всегда смотришь на меня с высоты своего роста, – сказал Сережка. – Меня это угнетает.
Ляля, усмехнувшись, отошла к столу.
– Куда же ты все-таки хочешь бежать, Сережка? – спросила она немного погодя.
– Сам не знаю, – откровенно сказал хлопец. – Бывает вот такое… Бросил бы, кажется, все да и пошел бы в люди, как Тиль Уленшпигель… С птицей на плече и с песней на устах… Развлекал бы их в горе, поддерживал бы… Потому что так, как сейчас, – невозможно. Задохнусь.
– К людям хорошо, но уйдешь от людей, Сережка, – сказала девушка грустно, – неминуемо заблудишься. Я сама сегодня чуть было не заблудилась, – призналась она. – И где бы ты думал? В Полтаве. В нашей Полтаве, Сережка!.. Будто попала в совершенно незнакомый мрачный город. Иду мимо бараков, – знаешь, где склады были перед войной, – смотрю, обносят их колючей проволокой, в три ряда. Вышки уже стоят. Видимо, будет концлагерь. Просто удивительно, когда они успевают. Будто за одну ночь.
– Мастера. Набили руку.
– Прохожу мимо детской поликлиники, гляжу – тоже обводят проволокой. Вывеска: кригслазарет… Можно ждать, что, проснувшись завтра утром, увидишь, как весь город уже опутан колючей проволокой.
На лице Сережки появилась болезненная гримаса.
– Все-таки я прав, Ляля, – доверчиво прошептал он. – Давай бежать! Скорее бежать, Ляля! Пропадем.
– Куда, Сережка?
– Куда? Известно куда. К фронту, к нашим!..
Ляля задумалась.
– Хорошо, – сказала она после паузы. – Мы убежим, спасемся. А другие? Ведь все не могут убежать?
Ильевский не нашелся, что ответить.
– Ты говоришь, «к фронту». А дальше что?
– Вступим в армию и будем воевать.
– Воевать… Воевать можно всюду, Сережка. А где воюют – там и фронт. Разве бойцы гоняются за фронтом? Они сами его создают.
– Все это так, Ляля. Но не забывай одну вещь. Кончится война, и найдутся люди, которые всегда косо будут смотреть на таких, как мы. Скажут: они оставались у немцев, они жили под немцами.
– Кто так скажет? – вспыхнула неожиданно Ляля, будто Сережка тронул ее самую больную струну. – Бездушный ханжа будет, кто так скажет… Но не будет, не будет этого, Сережка. Правду о нас скажут наши поступки и наше поведение!..
Она умолкла, не на шутку разволновавшись. Сергей стоял у окна, покусывая губы. Воронье черной тучей кружилось над домами и садами.
– В конце концов, главное не то, где ты будешь, – немного успокоившись, продолжала свою мысль Ляля. – Главное – что ты будешь делать. Нужно, чтобы под оккупантами горела земля. Издали жечь трудно. Жечь ее нужно здесь.
– Я тоже об этом думал, Ляля.
– Думал? Это хорошо. Собственно, тут долго и думать нечего. Нужно начинать действовать, Сережка… Скажи мне, где тот танкист?
– Какой танкист?
– Разве ты не знаешь? Тот, который горел. Которого Власьевна с твоей матерью от огня спасли.
– А, Леня! – просиял Сережка. – Он уже работает. Устроился слесарем на заводе «Металл».
– Ты с ним говорил? Что за парень?
– Кремень парень, – сказал Сережка. – Наш человек, советский.
– Видишь, и впрямь выходит, что одно только местопребывание еще не изменяет человека, его внутреннее содержание, – сказала девушка. – Выходит, что духовную его структуру, внутреннюю сущность не втиснешь в паспорт и в место прописки!
– Конечно, – согласился Сережка. – Это не только прописка. Это каждое дыхание. За Леню я уверен, что, кинь его хоть на Марс, он и там будет нашим.
– Когда ты нас познакомишь?
– Хотя бы и сегодня. С работы он возвращается после пяти.
– Где соберемся?
– Можно у меня.
– Хорошо. Начнем с этого…
Они принялись советоваться, все больше и больше воодушевляясь в предчувствии серьезной работы. И постепенно без следа исчезло неприятное ощущение неловкости, чувство моральной подавленности, которое наполняло обоих в первые минуты сегодняшней встречи.
Когда Ляля, собравшись уже домой, вышла на кухню, она вся сияла, раскрасневшись, как это бывало раньше.
– Чему это вы так обрадовались? – удивленно спросила Ильевская. – Не иначе поссорились и помирились?
– В шахматы играли, – весело сказал Сережка. Раньше, когда заходила Ляля, они непременно садились за шахматную доску сыграть несколько партий.
– В шахматы? – сурово спросила Ильевская. – А это чьи же шахматы?
Она указала под стол. Там лежала запыленная шахматная доска. Сергей смутился.
– Эх ты! – укоризненно покачала головой Ильевская.
– Прости, мама, за неправду. Мы просто… душу отводили, – сказал Сережка честно.
VII
В воскресенье по Пушкинской улице Лялю вел под руку высокий юноша. Ляля все время смеялась, юноша, наверное, развлекал ее какими-то шутками. Он был в простых армейских сапогах, в куцей, будто подрезанной шинели, в танкистском шлеме. Если бы кто-нибудь потребовал у него документы, он без суеты и волнения показал бы удостоверение на имя Ивана Адриановича Пархоменко, слесаря завода «Металл». И если бы на самом заводе «Металл», который немцы решили приспособить под свою прифронтовую мастерскую, спросили у старых рабочих-полтавчан об Иване Пархоменко, они дружно подтвердили бы, что действительно хорошо знают этого светловолосого парня, сына Марии Власьевны Пархоменко. Знают, леший бы его взял, изрядно насолил он им, мастерам, еще будучи фабзайцем, а теперь вот снова откуда-то свалился на их голову. Так бы они ответили…
В конце концов, трудно отличить прокопченные темные руки слесаря от шершавых рук кадрового танкиста.
– Ты только не горячись, Леня, – говорила девушка, когда они уже выходили на окраину в березовый перелесок, который вся Полтава называет Белой рощей. – В таких делах, Леня, выдержка – прежде всего.
Ляля была в осеннем пальто поверх пушистого лыжного костюма. Остроносые туфли на высоких каблуках рядом с широкими шароварами казались особенно изящными и легкими.
– Я уже вижу! – воскликнул юноша, вглядываясь безбровыми глазами в просветы белостволых березок. – Вон он, увяз в болоте. Эх ты, друг!..
– Не кричи, прошу тебя, Леня. – Девушка обеспокоенно оглянулась вдоль аллеи.
– И гусеницы слетели, и башню, видно, заклинило!
– Это твой?
– Нет, это Федорова… А своего я что-то не вижу…
– Запоминай место.
– Подожди! – Леня непроизвольно вырвал свою руку из Лялиной руки. – Ты видишь? Это же командирская машина!
– Твоего командира?
– Что же это такое? – ничего не слышал Леонид. – До сих пор я думал, что она тогда вырвалась, а, оказывается, она тоже засела!
– Не одна она…
– Что-о? – Леонид метнул свирепый взгляд на девушку. – Да пускай бы все сели, лишь бы она вырвалась!
– Очень хороший был командир?
– Командир как командир, не в том суть… Полковое знамя было на той машине!
– Знамя изготовят, Леня…
– «Изготовят!» Ничего ты не понимаешь в этом. Полк, потерявший знамя, расформировывается! Не существует больше!
– В самом деле? – Ляля стояла, глубоко пораженная. – Я этого не знала. А может, его спасли? Может, они вышли?
Леонид сопел, молча осматривая местность. Пахло набухшей корой, мокрыми листьями.
– И все же, Леня, нам нельзя задерживаться, – спохватилась девушка и, потянув парня за руку, заставила его повернуться на месте. – Нам пора возвращаться… Хорошо запоминай. Ночи теперь такие темные. Да еще в лесу…
– Я в любом лесу как дома, – буркнул Леонид мрачно. – На Енисее вырос… И все-таки когда же она, командирская, засела? Это мне просто непонятно!
Он еще раз оглянулся. Сквозь белую гребенку березняка еще виднелись разбросанные по низине замершие танки.
Леня присел на корточки, разглядывая сквозь деревья почерневшие машины.
– Вон моя! – воскликнул он, увидев свою машину. Голос его дрогнул. – Моя, моя… – Леня уже шептал это тихо, с трудом.
– Леня, смотри, заяц! – дернула Ляля товарища за руку. Заяц сидел перед ними на тропинке, насторожив уши, как свечки. Леня свистнул. Косой удивленно повел головой и будто нехотя поскакал в кусты.
– Так могут и волки расплодиться под Полтавой, – промолвила Ляля. – Раньше здесь по выходным полно было полтавчан, а теперь…
– Жаль, нет винтовки. Я бы его с первого выстрела… А вечером уже пельмени варил бы!
Ляля внимательно посмотрела на парня.
– Кстати, как ты живешь, Леня? – спросила она. – Материально…
– Живу, – нахмурился Леонид. – Зажигалки научился делать, а Власьевна продает. Вот шинель она мне купила… Малость коротковата, правда, на меня… Третий рост…
– Мы тебе что-нибудь в складчину…
– Оставь ты, Ляля! – обиделся Леонид. – Теперь всем так… Думаешь, Ильевский лучше меня живет? Да они просто голодают, только Сережка не признается. А я со своей Власьевной как-нибудь перебьюсь. Власьевна – душа бабуся!.. У нее сын где-то на Балтике – морячок, – сказал Леонид и задумался. – Все-таки мне не верится, что весь экипаж командирской машины погиб. Это было бы черт знает что!
Уже выходя из Белой рощи, они на боковой тропинке неожиданно увидели двух немцев офицеров. Небрежно положив ружья на плечи, офицеры медленно шагали в высоких охотничьих сапогах. У одного за поясом мягко свисал заяц вниз головой.
– Какие же они! – шепнула Ляля. – Хари толстые, а глаза – голодные.
– Хочешь, я их сейчас уложу? – прошептал Леня, косясь на немцев.
– Не смей трогать! – Ляля ускорила шаг, теснее прижавшись головой к плечу юноши.
Офицеры, шедшие позади, перекинулись на своем языке несколькими словами и громко захохотали.
– А зря! – Леонид ударил себя по карману широкой ладонью. – У меня семизарядный.
– Ты носишь с собой? Днем?
– И днем и ночью.
– Чтоб это было в последний раз. – Б голосе девушки прозвучали повелительные нотки. – Зачем форсить? Ты слышишь?
– Есть, – чуть было не козырнул Леня Пузанов.
…А ночью он снова появился в Белой роще. Стояла непроглядная тьма, и лишь белые стрелки берез невыразительно светились в ней. Ветер ровно шумел в верхушках, а внизу было совсем тихо.
Пузанов уверенно пробирался между стволами, не цепляясь, нырял сквозь кусты, и ни один сук, ни одна ветка не хрустнули под его ногами, будто не сапоги, кованые и тяжелые, ступали по чуткой листве, а лапы крадущегося тигра. Сережка Ильевский пробирался в темноте следом за ним. С непривычки Сережка все время за что-то цеплялся, кусты хватали его за полы, исцарапанные руки остро щемили. Все колючие ветки, казалось, нарочно направляли свои острия ему в глаза. «Странно, как он тут ориентируется, – думал Ильевский о Леониде. – И как он умеет так ходить: ни треска, ни хруста…»
Леонид слегка шелестел шинелью перед его носом, невидимый, как дух. «Разве мне строить в джунглях вигвам? – подтрунивал над собой Сережка. – Это такому, как Ленька!..»
Наконец кустарник закончился, прохладный тугой ветер дохнул им в лицо, и они остановились. Ветер дул уже с поля.
– Видишь, – шептал Пузанов, наклоняясь к Сережке и указывая рукой вперед. – Видишь, громадина темнеет?
– Ничего не вижу, Леня…
– Вот еще мне!.. Да ведь совсем близко!
– А верно! Вроде что-то выплывает.
– Это он и есть. Ты ляжешь здесь и будешь ждать. Как только сниму, – Леня говорил о пулемете, который надеялся снять с подбитого танка, – я тебе свистну чибисом…
– Как это чибисом?
– Эх ты, друг… Тоже мне поэт… Ну, просто свистну!.. А ты тут прислушивайся как следует… В случае чего – действуй, как условились…
– Есть, – сказал Сережа скромно.
Сначала Пузанов направился к командирской машине. Обошел вокруг нее, ласково ощупывая рукой броню. В левом борту зияла темная пробоина. Через открытый люк башни Леонид привычно забрался в танк, посветил фонариком. Пусто. Все, что можно было снять, кто-то уже унес, похозяйничал раньше него. Попробовал неподвижные мертвые рычаги управления и вылез из башни. Было тоскливо, и все же вроде легче стало на душе. Экипаж успел выйти.
Спотыкаясь на болотных кочках, Пузанов направился к своей машине. Она чернела приземистым силуэтом в нескольких десятках метров впереди. В этой машине он встретил войну на границе Западной Украины. В ней выдержал трехдневный неравный бой с врагом, когда по фронту в тридцать километров шли лесом, танк на танк, в лобовую – и горели. Тогда он сберег машину. Теперь она, беспомощная и молчаливая, стояла, завязнув в трясине, и словно ждала его.
Внезапно в нескольких шагах от машины Пузанов остановился. В танке что-то стучало. Наверное, подумалось ему, это Ильевский устал ждать и забрался в машину.
Подошел ближе.
В машине покашливали, сопели, чертыхались.
– Ты знаешь, Борис, – слышался молодой недовольный басок, – ничего не могу сделать… Где он закреплен, что его держит – ни черта не вижу….
– Брось, Валька, – скороговоркой ответил другой молодой голос. – Так мы с ним до утра провозимся. Лучше уж завтра придем с фонариком. А сейчас давай займемся аккумулятором.
Снова послышались стук и тяжелое сопение, уже, вероятно, у аккумулятора.
– Не сможем мы вытянуть аккумулятор, – произнес вскоре тот же басок. – В нем, пожалуй, пуда четыре будет. Ты не мешай мне, Борис!..
– Ты сам мне мешаешь, Валька!
Пузанов улыбнулся и тихо поднялся к люку. Не выпуская из руки револьвера, крикнул вниз:
– Эй вы, конспираторы! А ну-ка, вылазь!
В машине притихли, даже сопеть перестали. Вероятно, «конспираторы» замерли на месте.
– Вылазь, кому говорю! – вновь скомандовал Леонид.
Через минуту возле танка стояли, потупившись, двое парней: один – высокий, широкоплечий, другой – маленький, в кепке с огромным козырьком.
Пузанов пренебрежительно оглядел своих пленников, свистнул Ильевскому. Юноши вздрогнули от этого свиста.
– Ну что, сняли? – спросил их Пузанов насмешливо. – Вы думаете, тут как – тяп-ляп?.. Вот я вам покажу, как снимать!
Задержанные дружно сопели, опустив головы.
– Что тут такое? – храбро спросил Ильевский, приближаясь.
– Сережка?! – Задержанные встрепенулись, узнав его по голосу. – Сережка, это мы!
Ильевский пригляделся к ним в темноте:
– Валентин? А это кто? Борис?
– Я! – очень живо, даже заискивающе ответил перепуганный Борис.
– Что вас тут носит? – допрашивал Ильевский, как строгий следователь.
Пузанов обратился к нему:
– Знакомые?
– Да это же наши орлы с Подола!.. Знакомься, Леня: это Валентин Сорока, а это Серга Борис…
Парни с некоторой опаской подали Пузанову руки.
– Ваше счастье, – буркнул Леонид. – Ну и головы!.. Кто ж так делает? Охрану не выставили – раз, разговорчики – два, спички зажигаете в машине – три. А если бы это не мы?
– Ничего не видно, – пробормотал широкоплечий Сорока.
– Да вы и днем бы его не сняли! – с ноткой хвастливой гордости сказал Пузанов. – Машина тоже не глупая, она ждет рук хозяина!
Борис неуверенно глянул на него из-под своего козырька:
– Так как же быть?
– А я вот покажу сейчас, как быть! – Леонид мгновенно очутился на машине и бесшумно исчез в ней.
Вскоре из люка высунулся контур пулемета.
– Принимай, Сережка! – послышался голос Леонида.
Ильевский, приблизившись к люку, взял из рук непривычно тяжелое оружие.
Через некоторое время Пузанов, тяжело дыша, выставил на борт аккумулятор.
– Принимайте!
Ребята подхватили его втроем и чуть было не уронили, таким он оказался тяжелым.
– Вот как это делается, – сказал Леонид, спрыгивая на землю.
– Гениально! Это просто гениально! – восторженно воскликнул Борис, приглядываясь в темноте к Пузанову.
– Класс! – согласился и Валентин. – Мы бы до сих пор возились. Подсобите, я возьму аккумулятор на плечи.
Ему помогли. Леонид взял у Сережки пулемет, осмотрел его в темноте, и они все вместе двинулись к Белой роще.
VIII
Утром 26 октября на краю городского кладбища, на Огневом поле, немцы расстреливали пленных политруков. Их расстреливали не в яру, а на ровном месте. Никто из пленных не упал на колени, и пули, пронзив горячие груди и не встречая преграды, летели дальше.
Выскочив на выстрелы, Ляля, еще не причесанная после сна, замерла посреди двора и, не двигаясь, смотрела вверх. Пули тонко свистели над ее головой. Если бы она могла увидеть эти пули в полете, то увидела бы, что они красные от горячей крови политруков.
Стрельба прекратилась, а девушка все еще стояла на месте. Потом оглянулась вокруг себя, будто в незнакомой пустыне.
В этот день с нею творилось что-то странное. Первой заметила это Надежда Григорьевна, которая вообще замечала тончайшие, еле уловимые изменения в настроении дочери. «Она смотрит на меня, как слепая, – с тревогой подумала мать о Ляле. – Смотрит прямо на меня и не видит».
На расспросы о здоровье Ляля бросала односложные скупые ответы.
Потом оделась и молча ушла из дому. Вернулась уже во второй половине дня, насквозь промокшая под дождем, но более разговорчивая и оживленная, чем утром.
– Мама, ты ничего не будешь иметь против, – сказала она за обедом, – если ко мне сегодня придут гости? Хотим кое-что почитать.
– Зачем ты спрашиваешь, Ляля! Ты ведь знаешь, к тебе всегда приходило много друзей. Кажется, я никогда слова не сказала.
– Спасибо, мама.
Константин Григорьевич притащился с работы сердитый и насупленный. Устало сел за стол, закурил.
Глухо шумел дождь, ударяясь о крышу. Мелкими слезами плакали окна.
– Какая дрянь, – задумчиво произнес Константин Григорьевич. – Я никогда и не подозревал, что у нас может найтись такое дерьмо.
– Ты о ком, Костя? – сочувственно спросила жена.
– Ты знала… Да кто его не знал… Сынок Архипа Коломойцева…
– Тот, который распространял лотерейные билеты?
– Тот самый.
– И что же он?
– Служит у них! – воскликнул врач с глубокой обидой. – Встречает сегодня на улице, какая-то грязная повязка болтается на рукаве. «Пану Убийвовку мое почтение!» И даже подмигнул мне, как сообщнику. Даже подмигнул, негодяй!
– Все переиначивают. Девчата для них уже не товарищи, а «паненки», – сообщила тетя Варя, как бы жалуясь.
Константин Григорьевич в этот день рано лег спать.
– А вы знаете, – сказал он, уже улегшись, – большинство этих политруков были ранены… Они их такими и вывели на расстрел.
И врач тяжело вздохнул.
Дождь шумел, как бескрайний камыш. И весь город прятался в этом высоком сером камыше. Затерянный в степях, вылинявший, бесцветный, он будто размывался дождями, становился меньше, уходил в землю.
А как только упали первые сумерки, по улице Гребинки, с ее глухого конца, со стороны Огневого Поля, промелькнула сначала одна фигура, за нею через некоторое время другая, потом третья, четвертая. Все фигуры были серые, как заборы, вдоль которых они тайком пробирались. Казалось, что это встают на Огневом Поле казненные утром политруки и движутся куда-то по глухой улочке, окутанной сумерками и дождем.
Первым пришел Борис Серга. Он учился вместе с Лялей в Харьковском университете, тоже на физмате, и раньше часто бывал в доме Убийвовков. В Харьков и из Харькова Борис и Ляля всегда ездили вместе. Если же среди учебного года в Полтаву вырывался кто-нибудь один из них, то прихватывал из дому коржики к для другого. На факультете Ляля редактировала стенгазету «Вектор», а Борис был ее заместителем. Когда Лялю избрали секретарем комсомольской организации, Борис стал редактором «Вектора». Он в шутку говорил, что если Лялю изберут еще куда-нибудь, то прежнюю ее работу обязательно поручат ему, как Лялин «пройденный этап».
Учебе и работе Серга отдавался самозабвенно, со всей страстью своей неистовой натуры. Услышав на лекции какую-нибудь новую, свежую мысль, он не мог усидеть на месте. На переменке его высокий, почти девичий голос был слышен на весь коридор. Задрав свой острый, как топорик, подбородок, он дискутировал, все распаляясь, непроизвольно хватая пуговицы на груди оппонента и откручивая их. Ему делали замечание, он на миг приходил в себя, а через минуту, увлекшись, уже откручивал пуговицы другому, стреляя снизу вверх очередью отрывистых слов. Ему всегда не хватало времени, и, даже купаясь летом в Ворскле, он жалел, что нельзя одновременно плавать и читать. Все годы он был круглым отличником, и на собраниях, еле выглядывая из-за трибуны острым, продолговатым своим лицом и выпуклым лбом, он призывал товарищей брать науку штурмом.
Шумно влетев в комнату, Боря, по обыкновению, поздоровался с каждым в отдельности, справился у Надежды Григорьевны о ее здоровье, окинув быстрым взглядом пианино, на которое он когда-то набрасывался с ходу, в конце концов надоедая всем. На этой почве он жестоко ссорился с Варварой Григорьевной, которая не терпела в доме шума. Сегодня Борис не подходил к пианино. Он забрался в Лялину комнату, сел, притих, уставившись глазами в какую-то книгу. Однако по неподвижным глазам его было видно, что он не читает, а только смотрит на немую страницу, словно перед ним древний текст, ключ к которому он внезапно забыл.
Следом за Борисом ввалился его верный друг Валентин Сорока, ростом под потолок, широкоплечий, несколько флегматичный парень. Новое пальто на нем с подложенными отцом-портным плечами сидело неуклюже. Разговаривая, Валентин краснел до ушей после каждого слова, будто ему казалось, что он говорит наивно и невпопад. Валентин тоже сразу пошел к Ляле, оставляя по всей комнате лужи своими гигантскими сапогами. Тетя Варя, сердито ворча, вытерла за ним пол.
Последними пришли Ильевский и Пузанов. Ляля познакомила Леонида с матерью и Варварой Григорьевной, сказав, что это тот самый танкист Марии Власьевны, о котором рассказывал отец. А сам Константин Григорьевич уже спал, не раздевшись. Леонид, проходя мимо кровати в Лялину комнату, задержался на миг взглядом на морщинистом лице врача. Даже во сне оно было нахмуренным. Ляля вошла в комнату последней и плотно прикрыла за собой дверь.
Оглядела товарищей. Какие разные люди сидели перед ней! С разными наклонностями, с разными привычками… Леня Пузанов курил в углу цигарку, расхристанный, как в бою. Если бы не было войны, возможно, ему никогда не пришлось бы быть в Полтаве. Водил бы трактор или комбайн в своем сибирском колхозе… Сережка Ильевский, удивленно подняв высокие брови, стоит напряженный возле печки и смотрит в пол, будто слушает, не гудит ли земля от далекой канонады. Валентин сидит рядом с Борисом на диване, положив тяжелую руку на его плечо, словно охраняя друга от всяких напастей. О чем сейчас думает каждый из них? Что привело их сюда в эту осеннюю дождливую ночь, полную опасностей, подстерегающих из-за каждого угла? И какая сила может их, разных, объединить так, чтобы уже ничто разъединить не смогло?
– Товарищи, – сказала Ляля, с любовью произнося это слово. – Товарищи. – Она раскрыла свою сумочку и достала оттуда свернутую трубочкой бумажку. – Я написала листовку о сегодняшних событиях.
– Читай, – хмурым голосом сказал Леонид.
Ляля ровным голосом прочитала текст:
– «Товарищи полтавчане!
Сегодня на Огневом Поле, напротив Красных казарм, немцы расстреливали советских военнопленных. Они нарочно устроили расправу на видном месте, на глазах у населения. Этим палачи хотят запугать нас, убить в наших людях веру и способность к борьбе.
Не выйдет!
Поклянемся кровью наших павших братьев, что не покоримся оккупантам.
Кровь за кровь!
Смерть за смерть!»
Товарищи внимательно слушали. Закончив читать, Ляля посмотрела на них. Сквозь седой табачный дым взгляды юношей горели далекими немигающими огнями.
– А это и в самом деле не случайно, что они вывезли убивать их на глазах у всего города, – прервал молчание Ильевский.
– Но не случайно и то, – воскликнул Пузанов, – что именно в этот день мы создаем свою организацию!
– Давай нам, – обратился Валентин к Ляле, – мы с Борисом размножим. У меня есть черная тушь.
– К утру будет двадцать штук! – вырвалось у Бориса. – Нет, не двадцать, а сто двадцать, – поправился он гневно.
Ляля смотрела на Бориса такими глазами, словно перед ней была задушевная подруга, поверенная сокровенных тайн. Если в обращении с другими Ляля всегда держалась просто и естественно, то перед Сергой ей хотелось быть еще лучше, привлекательнее, чем она была на самом деле. Хотелось быть в его глазах необычайно красивой, безупречной в поведении. Боря, единственный из присутствующих, лично знал Марка Загорного и об ее отношениях с ним. В присутствии Бориса у девушки пробуждалась неопределенная, почти не осознанная разумом надежда, что Серга запоминает каждый ее поступок и когда-нибудь, встретившись с Марком, обо всем ему расскажет.
– Только как подписать листовку? – заколебалась Ляля.
– От имени организации, – предложил Пузанов.
– Конечно, но как?
Внесли несколько предложений. Больше всех поправилось Сережкино: «Непокоренная Полтавчанка».
– Это будет и твой собственный псевдоним, – пояснил он, – и одновременно название всей организации. Наш девиз. Словно манифест.
– Врут они, что уничтожили партизан, – неожиданно произнес Валентин, краснея. Товарищи посмотрели на него. – На днях к бате заходил знакомый из совхоза «Жовтень» [3]3
Жовтень – октябрь (укр.).
[Закрыть], рассказывал, что в Шишаках сейчас действует отряд какого-то товарища Куприяна.
Леонид насторожился.
– Где это Шишаки?
– Не за морями, – продолжал Сорока. – Одни говорят, что это секретарь Шишакского райкома партии, другие говорят, что это Кондратенко.
– Секретарь обкома? – встрепенулся Ильевский.
– Да. – Жесткий крепкий чуб торчал на голове Валентина непокорным гребешком.
– В Зинькове немцы после боя с отрядом товарища Куприяна похоронили больше сотни своих германов… В Гадячских лесах действуют несколько отрядов. Про «Гранита» слыхали? А про «деда Ивана»?
– Надо попробовать связаться, – сказал Пузанов.
– Я пойду в совхоз, – горячо воскликнул Ильевский. – Найду! Свяжусь! Там наши родственники!
– Не горячись, Сережка, – спокойно сказала Ляля. – Будет работа, будет и связь.
– В Писаревщине, – дальше рассказывал Валентин, как сказку, – убили четырех эсэсовских офицеров и самолет сожгли…
– Пора и нам открывать счет, – нетерпеливо встал Пузанов.
– Я уверен, – посмотрел Серга на Лялю, – что в самом городе тоже существуют организации. Разве тут мало осталось коммунистов и комсомольцев? Быть может, не в одном доме происходит сейчас такое совещание. Быть может, они вспоминают и нас, так сказать, в плане гипотезы, лишь догадываясь о нашем существовании.
– Вполне возможно, – улыбнулась Ляля.
– Но как их нащупать? Жаль, Ляля, что нам в университете не читали спецкурса по практике подпольной работы! – сокрушенно сказал Серга. – А теперь плавай. Вот как, скажем, подать другим сигнал о себе?
– Действиями, – сказала Ляля. – Это теперь единственный пароль! Действиями дадим знать о себе местному подполью, а может, и нашим… на Большую землю.
Она впервые употребила это слово, врезавшееся в память со времен полярной эпопеи. Сейчас оно воспринималось всеми по-новому и было наполнено куда более широким смыслом.
– На Большую землю!
Всеми овладело приподнятое настроение от радостного предчувствия серьезной деятельности.
– А теперь давайте поговорим конкретнее, – сказала Ляля. – Прошу к столу. Распределим обязанности и скрепим подписями. Кто будет записывать?
– Пускай Сережка, – предложил Борис. – У него почерк как у Нестора-летописца!
…Поздно ночью от дома Убийвовков снова расходились неприметные фигуры. Тихо растворялись в осеннем мраке. Будто выступали в путь молчаливые политруки, расстрелянные на Огневом Поле утром.
На рассвете город забелел первыми листовками: «Кровь за кровь! Смерть за смерть!»
И гордая подпись: «Непокоренная Полтавчанка».
IX
С тех пор как Ляля, начав активно действовать, почувствовала себя настоящей подпольщицей, со строгими обязанностями и ответственностью перед другими, – с того момента жить ей стало легче. Словно бы с трудом выбралась наконец из глубокого снега и вступила на чистый лед. Хотя какая-то тень внутреннего напряжения, упавшая на нее в день расстрела политруков, так и не сходила до сих пор; даже смеясь и радуясь, девушка не могла освободиться от этого напряжения, которое было заметно в движениях, в выражении глаз, лица; хотя она, быть может, лучше других понимала опасность избранного пути, – все это не только не угнетало, а, наоборот, укрепляло ее. Ляля почувствовала, как борьба, начатая ими, внутренне очищает, облагораживает ее самое.
Обкомовский связной, докладывая секретарю подпольного обкома партии об одной из первых своих встреч с Лялей, заверил, что девушка быстро осваивается в новых условиях, что из нее вырастает настоящий руководитель подпольной комсомольской группы.
