Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)
– Видели?!
– Кто его не видел, – ответила тетя Варя мягче обычного.
Потом Сапига заперся с Лялей в ее комнате, и они около получаса энергично совещались о чем-то. По обрывку случайно (а может быть, и не случайно) услышанной фразы тетя Варя поняла, что Сапига что-то приносил Ляле и учил этим пользоваться.
– Чему он может ее научить, – жаловалась потом тетя Варя Надежде Григорьевне. – Она и без него ученая.
Вскоре Сапига ушел, а за ним через несколько минут вышла из дома и Ляля. В этот день знакомые видели ее то на Октябрьской, то возле кинотеатра, то под руку с каким-то юношей у центрального городского ресторана, предназначенного только для немцев – nur für Deutsche. Вечерами там собиралась тыловая офицерня.
Лицо Ляли было радостно, с оттенком какой-то счастливой боязливости, взволнованности, которая появляется у девчат в самом деле только перед долгожданным замужеством.
«Не выходит ли она замуж», – всерьез говорили знакомые, видевшие Лялю в этот день.
Поужинав дома, Ляля снова собралась уходить.
– Если я вдруг задержусь, вы не волнуйтесь, пожалуйста. Без паники.
Мама подавила вздох. «Не волнуйтесь…» Разве мать может не волноваться? Разве может хоть на минуту она быть спокойной, когда Ляля выходит из дому! А особенно сегодня: дочь обернулась от двери и обвела взглядом комнату, словно прощалась.
Знала бы мать, где сейчас ее Ляля, ее нежная, хрупкая «мамина дочка»!..
Сидит она в подвале разрушенного многоэтажного дома. Под нею холодный покореженный металл и битый кирпич, а над нею – звезды, алмазно чистые зимние звезды.
До войны Лиля часто бегала в этот дом – здесь жила любимая ее учительница Вера Миновна Кричевская. Теперь от дома осталась только коробка, выгоревшая внутри, занесенная снегом. В подвале, который, наверное, служил жителям в начале войны бомбоубежищем, сейчас был навален разный металлический хлам. Стоя на дне этой заваленной ямы, Ляля смотрела вверх. Клочок звездного неба над головой виделся отсюда как из брошенного, вымерзшего до дна колодца. Звезды, звезды!.. Когда-то изучала вас в обсерватории, рассматривая через телескоп! Не думала не гадала глядеть на вас из таких кирпичных колодцев-телескопов. А видит вас и понимает сейчас лучше, чем из обсерватории Харьковского университета.
Тяжелые стены дышали холодом, как вечная мерзлота. Не верилось, что здесь когда-то жили люди, жила белолицая и совсем седая Вера Миновна и Ляля бегала к ней в коротеньком платьице с наивными ленточками в тоненьких косичках. Потом стройной голубоглазой десятиклассницей она приносила сюда с подругами весной цветы, первую синюю сон-траву. А еще позже – студенткой – приходила в гости, и комната Веры Миновны казалась ей будто меньше, чем раньше, и сама Вера Миновна казалась меньше. Она не знала теперь многого из того, что знала Ляля, девушка жалела старую добрую учительницу. Вера Миновна боялась отстать от науки, жаждала «идти в ногу» и задавала своей ученице такие вопросы по астрономии, которые Ляле казались детскими. Однако девушка скрывала это от учительницы и отвечала ей всегда серьезно, терпеливо и как можно яснее. Часто Вера Миновна просила девушку что-нибудь продекламировать, и Ляля читала;
Богатство потерять – немного потерять.
Честь потерять – потерять многое.
Утратить мужество – утратить все.
Тогда лучше было б не родиться.
И учительница, глядя на нее, взволнованную, сверх меры углубленную в чтение, говорила:
– У тебя, Ляля, чувство долга всегда было самым сильным чувством. Вообще в своем классе я это у многих из вас замечала…
– Вы замечали, Вера Миновна? – смеялась Ляля. – А кто же нас воспитывал именно такими? Разве не вы научили нас относиться с презрением к тем, кто хочет жить беззаботными мотыльками? Разве нет и вашей доли в этом, Вера Миновна?..
Кто знал тогда, глядя на нее, жизнерадостную десятиклассницу или уже студентку, во что выльются впоследствии эти мысли о чувстве долга? Какой ворожке под силу было проникнуть в безоблачную девичью судьбу, предсказать, что на дне разрушенного дома, где жила твоя учительница, в этой заброшенной яме, будешь стоять, девушка, с холодной ракетницей, зажатой в руке?
Сдвинув берет, как будто он мог задержать долгожданные звуки, Ляля прислушивалась к небу. А оно молчало, до ее слуха долетали лишь глухие звуки бравурной музыки из ресторана.
«Как там Леня устроился? – думала она с некоторой тревогой. – Хотя бы ничего не случилось, хотя бы все обошлось!..»
После той ночи в саду на Кобыщанах Ляля не только не сердилась на Леонида, а наоборот, он стал для нее еще лучшим другом. Возможно, девушке и в самом деле немного льстило, что она вызывала такое сильное чувство к себе. А главное, что в ту ночь своим благородным отречением от нее, желанной, во имя другого Леонид сразу вырос в Лялиных глазах. Она хорошо знала, чего все это ему стоит, однако Леонид, встретившись с нею на следующий день, держался так, словно между ними ничего не произошло или, по крайней мере, он обо всем забыл. Больше они к этому не возвращались, хотя Леня опять провожал ее ночью. Ляле было приятно, что она ошиблась в Леониде. Раньше, по правде говоря, она считала беспечного танкиста не очень щепетильным в таких вещах. И сейчас она радовалась, что Леонид сразу и до конца понял ее. В то же время она немножко сожалела, что это кончилось так сразу и нельзя теперь спорить с ним, отстаивая свое чувство к другому. (А ей хотелось бы защищать его и защищать!)
В то время когда Ляля думала о Леониде, он – по другую сторону ресторана – сидел, вытянув ноги, на дне забытого среди развалин водопроводного колодца. Он тоже прислушивался к небу и ничего не слышал, кроме звуков разухабистой музыки, доносившейся к нему будто из могилы. Ноги у Леонида закоченели в изношенных сапогах, хотелось курить, как в окопе. Казалось, что стоит затянуться – сразу согреешься.
«Как там Ляля? – думал он. – Наверное, пришла в туфельках… Конечно, в туфельках. Если бы это у нас дома, я обул бы ее в пимы. Она, пожалуй, и не знает, что такое наши сибирские пимы!.. Поскорей бы уже летели!»
А высота, испещренная звездами, молчала.
«Почему они не летят? – думала Ляля, с горячим нетерпением вглядываясь в звездное небо. – Ну почему они не летят?.. Да разве же у них одна Полтава? Быть может, именно в эту ночь они летают над Харьковом или где-нибудь над Бобруйском…
Но все же… Почему они не летят?»
Ей хотелось крикнуть отсюда: «Летите же, родные, летите!.. Летите среди высоких звезд. Не сбейтесь с курса в темном поднебесье, услышьте мой голос и летите прямо на меня! Не думайте о том, что будет со мной!..»
Неизмеримая космическая глубина глядела на нее спокойными холодными звездами.
В этот вечер никто не прилетел.
На следующий – тоже.
Но Ляля и Пузанов были на своих местах и в третий вечер. Они стали более опытными и, отправляясь дежурить, одевались теплее, дежурили почти спокойно, не волнуясь, как поначалу. Будто выстаивали свои часы на посту. Леонид ухитрялся даже закуривать в своей яме, дымя в рукав, Ляля об этом и не знала. «Будем дежурить хоть месяц, – думала девушка с холодной твердостью. – Когда-нибудь дождемся. Непременно дождемся!»
И именно в этот вечер они дождались.
Вначале Ляля подумала, что где-то далеко гудит автомобиль. Потом стало слышно, что гул идет не от земли, а падает с вышины, с неба. Будто сдержанно загудели-зазвенели морозные звезды от перенапряжения..
Звонко ударили зенитки. Сквозь их трескотню гул приближался, рос, охватывая небо над городом, и вместе с нарастающим ровным гулом крепло в Ляле чувство бесстрашия, юношеской дерзости. Хотелось выскочить из своего укрытия, предстать перед всем городом: «Я вызывала эту грозу и жду ее, и она идет!»
И вдруг гул, как бы слившись в единый свистящий поток, ринулся с высоты вниз и рассыпался громом. «Над Южным вокзалом!» – радостно подумала Ляля, и почти одновременно загрохотало в противоположном конце города. «Над аэродромом!» – догадалась Ляля и, отскочив от стены, высоко подняла руку с ракетницей: моторы, кажется, ревели над самой головой. По темному небу пробежала узкая тень, закрывая звезды, и снова за нею вспыхнули те же самые звезды, словно еще ярче. Ляля выстрелила из ракетницы, подумав, что острая бомба, весом в полтонны или в тонну, наверняка сейчас влетит в этот короб-колодец, и высоченные тяжелые стены рухнут, рассыплются вдребезги, и от нее самой не останется следа. «Возможно!» – подумала она и выстрелила снова.
Как только первая ракета взметнулась, шипя, в высоту, загибаясь над рестораном, с противоположной стороны, ей навстречу, вспыхнув, взлетела другая, и они, словно обнявшись в вышине, рассыпались слепящим сиянием. Сотни глаз увидели это сверкающее объятье над Полтавой, яркую вспышку ракетных огней, будто взорвались звезды, осветив несколько кварталов города. На некоторое время стало светло как днем.
«Мы хоть там обнялись с тобой!» – подумал Леонид.
Не видела этого только Ляля из своего глубокого убежища. Третья ракета вспыхнула уже на излете. После этого Ляле стало казаться, что ракеты, со свистом взмывающие в небо, почему-то и летят и вспыхивают слишком медленно, – она услыхала, как пронзительный визг нарастает у нее над головой, врезаясь в самые стены воющим звуковым острием. Небо потемнело, сейчас рухнут стены, все взлетит в воздух. Она закрыла лицо руками и кинулась вслепую куда-то в угол, спотыкаясь о куски металла и уже чувствуя на себе тяжесть обвалившихся стен. И в то же время у нее было необычайно легко на сердце и она ни о чем не жалела. Если бы она могла вызвать разрушительную силу во сто крат большую – вызвала бы, не колеблясь.
Задрожали стены, осветилось небо, ударил гром где-то совсем близко. «Наверное, в ресторан! Вот оно – попадание…» – промелькнуло в сознании девушки. И рев моторов, и скороговорка зениток, и грохот могучего взрыва – все было неимоверным, мелькающим, обрушилось хаосом, как бурное бушующее сновидение.
Грохот затих, все успокоилось сразу, только моторы, удаляясь, ревели как будто еще сильнее, разъяренные боем.
Ляля выскочила из ямы и бросилась бежать вдоль стен, маневрируя между ними, как в запутанном лабиринте. О, этот лабиринт она хорошо знала!..
Горячий, тошнотворный, как яд, запах взрывной волны наполнял воздух, на снегу полыхал отблеск близкого пожара. Ляля подбежала к забору и, скользя вдоль него, оглянулась. Разрушенный ресторан пылал. Он стал ниже, осел, крыши на нем уже не было.
Гул моторов, стрекот зениток отдалялся. И в это время над рестораном неожиданно взвилась еще одна… вторая! третья ракета!
«Что он делает? – ужаснулась девушка, пробегая вдоль заборов и между деревьями и оглядываясь на ракеты широко раскрытыми от восторга глазами. – Что он делает, сумасшедший?..»
Уже на Кобыщанах в условленном месте – в саду – ее догнал запыхавшийся Ленька с ракетницами в обеих руках, в расстегнутой шинели.
– Ты зачем столько палил? – накинулась на него Ляля, сияя глазами. – Ведь вроде и так угодило?
– Прямое попадание! – выкрикнул Ленька. – Только мне еще хотелось, прости, Ляля… Думал: пусть еще вернутся и трахнут так, чтобы только воронка осталась! Чтоб вода выступила на том месте, где сидела их джаз-банда! Мне эта джаз-банда за три вечера все кишки вымотала!
– Хорошо, что так обошлось, как это хорошо…
По Фрунзенской со звоном пролетела немецкая пожарная команда.
Пожары пылали над Южным вокзалом, над аэродромом и в центре города. Словно вырастая из-под земли, перекликались багровыми полотнищами огромные знамена.
– Новый танковый полк, – сказал Леня, глядя на озаренный пожарами город.
Он с благодарностью подумал о девушке Марийке из совхоза, которая, по рассказам Сережки, до сих пор представлялась ему поэтическим образом из легенды.
Всю ночь до самого утра команды немцев вытаскивали из развалин ресторана трупы офицеров.
Утром похоронная процессия растянулась по всей Гоголевской – от памятника до фонаря, на котором недавно был повешен подросток в армейских ботинках. Хоронили на немецком кладбище, открытом с этого дня в Полтаве.
Аккуратно размеренное кладбище было, как и ресторан, только для оккупантов: nur für Deutsche.
А живым еще долго по ночам грезились буйные огненные ракеты, что стремительно рвались в небо навстречу летящим братьям и, обнявшись, снопами света рассыпались над городом, освещая улицы и кварталы, как днем.
Часть вторая
I
С утра в лесу шел бой. Стрельба слышна была во всех окружающих селах. Женщины-солдатки, которые из-за отсутствия скота сами впрягались в бороны, останавливались посреди пахоты и, отпустив шлеи, тревожно прислушивались.
– Хотя бы выскочили. Хотя бы спаслись.
Солнце пригревало, от земли шел пар. Дыхание весны катилось все увереннее – теплое у земли и холодноватое под голубым небом.
Немцы все туже прижимали отряд товарища Куприяна. Они наступали с левого берега Ворсклы, стремясь оттеснить его к горе за рекой, а там уничтожить или забрать в плен. Немцам помогали полицаи, собранные ради этой операции из нескольких районов – Великобогачанского, Санжарского, Шишацкого и из самой Полтавы. Все подгорье на правом берегу Ворсклы, покрытое лесом и кустарником, изрытое за долгие годы кручами, трещало и дымилось. Немцы пустили в ход не только пулеметы и автоматы, они палили по глинистым кручам из ротных и батальонных минометов. Казалось, что после долгого затишья тут снова открылся фронт.
А из всего отряда в живых остался лишь один – товарищ Куприян.
Его верные друзья по оружию, которым он еще утром отдавал боевые приказы, навеки полегли на крутых склонах.
Без шапки, с кашне на шее, в простом пиджачке на меху, командир отряда тяжело ступал по дну глубокого оврага, по руслу которого навстречу ему, с горы, неслись мутные воды последних снегов. Слежавшиеся пласты почерневшего снега еще задержались на теневом склоне оврага. Снег был рыхлый, ноздреватый, словно источенный жуком-древоточцем.
Внизу, за спиной командира, весь лес гудел от беспорядочных криков наступающих, от треска стрельбы. Пули впивались в мокрую глину оврага. Командир отряда иногда поглядывал на косогор рассеянно и безразлично. Он не пригибался, не прибавлял шагу. Лишь когда многоголосая погоня, приближаясь, становилась особенно угрожающей и визгливой, он поднимался по склону, припадая к земле и цепляясь за нее руками, изредка посматривал вниз из-за своего естественного бруствера. Немцы шли рядами, раскинувшись по всей круче, стреляя на ходу вслепую. Командир отряда, не торопясь, целился и давал несколько одиночных выстрелов. Кто-то из передних хватался за грудь, крики вокруг взрывались еще сильнее. Куприян снова спускался на дно оврага и продолжал идти с автоматом под мышкой, будто с листом бумаги, свернутым в трубку. Он спокойно смотрел вперед сухими, воспаленными глазами. Зачесанный назад чуб лежал на голове будто прилизанный – видно, шапка командира месяцами не снималась ни днем, ни ночью, плотно приглаживая его. А сейчас Куприян снял ее, словно направляясь к трибуне.
Все его товарищи остались внизу. Последними пали бригадир совхоза «Жовтень» Платон Рудченко и инструктор райкома партии Андрей Бутко, первый его помощник. Пуля попала Бутко в затылок, когда они уже поднимались по этому оврагу. Бутко, весь в глине, не вскрикнув, упал на дно ручья, и вода закипела вокруг. Товарищ Куприян запомнил, как суровое лицо Бутко словно отбеливалось на глазах.
Шум приближается, идет по пятам.
Который теперь час?
Командир отряда медленно вынул из кармана тяжелые кировские часы. Циферблат раздроблен пулей. Когда же это случилось? Как будто бы ни один выстрел не задел. По крайней мере, он ничего не почувствовал. Который же час?
Солнце поднимается все выше и выше. Наверное, оно еще не в зените. До вечера далеко. Как высоко ходит солнце весной!
Только бы удалось перебраться на северный склон горы! Он спустится в яр и вновь выйдет к Ворскле. Не доходя до стана третьей бригады артели «Парижская коммуна», он перейдет реку вброд. Немцы, конечно, не знают этого брода. Им придется искать лодки, и задержка неминуема. До вечера он успеет дойти до базы лесничества. А что, если речка так разлилась в половодье, что никаких бродов нет и в помине? Тогда он пойдет прямо в артель «Парижская коммуна», и там ему дадут лодку.
В «Парижской коммуне» у него много друзей. Участница Всесоюзной сельскохозяйственной выставки Ганна Олешко. Ее шестнадцатилетний сын Павлик был у него в отряде. Она еще не знает, что Павлика уже нет.
Голоса немцев слышны совсем близко. Командир отряда поднимается над стеной кручи и видит, как они ползут за ним по склону, будто саранча. Беспорядочные выкрики команд, неутихающий треск выстрелов. Судя по всему, преследователи его не видят. Слева десятка полтора гитлеровцев осторожно пробираются к другому рву, держа наготове гранаты с деревянными ручками. Ниже, за извилистым поворотом, они сбиваются в кучу, разглядывают что-то. Видимо, наткнулись на Бутко или на кого-нибудь другого из погибших бойцов отряда.
Командир отряда долго целится в эту группу и делает один за другим два выстрела. В сплошном реве его выстрелы почти не слышны. Немцы растерянно смотрят, как упал один из них и другой. Они не могут понять, откуда по ним бьют. Не знают, куда прятаться, откуда подстерегает их опасность. Растерянно топчутся на месте, вытягивая, будто гусаки, свои головы во все стороны. Один указывает рукой куда-то вниз, в заросли. Командир отряда опять нажимает крючок. Но выстрела нет. Он нажимает снова. Все.
Патроны кончились.
Скользя, он спускается к ручью и снова бредет навстречу бурлящим потокам. Вода быстро слизывает глину с его сапог.
Кто же примет парашютистов, если отряд перестанет существовать? Они выбросятся ночью в степи на землях совхоза «Жовтень», где был в начале войны временный аэродром. Они будут надеяться, что их встретят друзья.
…Командир и он же боец, один автомат и ни одного патрона.
Со всех сторон бьют по взгорью, взрываясь среди голых деревьев, мины. Наступающие обстреливают склон, словно командир отходит не один, а вместе со всем отрядом.
А разве это не так? Почему же тогда, оставшись один, он не чувствует одиночества? Все утро его не покидает твердая, неодолимая уверенность в том, что это еще не конец. Ведь остается на востоке огромная Красная Армия, остаются другие отряды, в частности, тот, который сейчас ведет бои в Гадячских лесах вдоль железной дороги. В каждом районе действуют подпольные организации. В одной только Полтаве их несколько. Одна из них – группа «Непокоренная Полтавчанка». По заданию сверху он до сих пор организовывал и направлял ее деятельность. Эта группа постепенно превратилась в часть его собственного отряда, стала одним из его многочисленных ответвлений, раскинувшихся во все стороны: эта ветка распустилась, расцвела в самой Полтаве. Надежная, сплоченная группа. Правда, горячие головы, порой им не хватает выдержки… Как теперь они будут работать? Ведь не пойдет уже больше к ним Безрукий с подробными указаниями и инструкциями… Его убили еще на рассвете на том берегу Ворсклы. Успеет ли эта группа снова связаться с подпольным обкомом непосредственно? Не натворят ли тем временем молодые горячие головы каких-нибудь неисправимых промахов?
Кроме того, парашютисты… Они спустятся в районе действий отряда Куприяна, спустятся, надеясь на него. А тут… А тут из всех, кто был об этом предупрежден, остался он один… Если погибнет здесь, кто возобновит связи? Успеют ли своевременно товарищи, сомкнувшись, заполнить его место в строю? Сейчас это тревожило и мучило командира больше всего. В конце концов, самым существенным для него было не, что он погибнет. Сколько таких, как он, секретарей райкомов гибнет в это время в армии на поле боя! Он тоже – солдат Отчизны, и отдать за нее жизнь ему не жалко. Ему только очень горько от сознания, что, видимо, придется оставить дела незаконченными. Так ему раньше бывало горько каждый раз, когда перед отпуском не успевал управиться с делами, которым не было конца-краю. Тогда он мог передать их второму секретарю, а сейчас кому передаст? Кого пошлет в Гадячские леса, кого в Полтаву? Идя по оврагу, он всерьез был обеспокоен тем, что за свою несвоевременную смерть может получить выговор от товарищей. А там уже объяснений не дашь, если потребуют от тебя…
Достал из бокового кармана маленький, как бумажник, пистолет, вынул на ходу магазин, проверил, заглядывая в отверстия. Отверстия пусты, патроны поблескивают медью лишь в верхних дырочках. Их всего три.
Овраг становится мельче. Командир отряда иногда оглядывается и отсюда, с высокого склона, видит далекое заречье Ворсклы. Солдатки с боронами на поле, кое-где коняга, как на старинной гравюре. Дымится земля до самого горизонта. Плывет, клубится прозрачная, белесая мгла. В эту пору в поле уже выехали бы тракторы с сеялками. На степных просторах то тут, то там виднелись бы полевые будки трактористов. Вон той полевой дорожкой ехал бы на своих бегунках председатель «Новой жизни» Кравченко. Прошлой весной они на бюро записали Кравченко выговор за медленные темпы весенней вспашки. Сейчас Кравченко лежит там, внизу, где и Рудченко, где и Андрей Бутко, и его уже, наверное, нашли немцы. Обыскивают, заросшего, не стриженного четыре месяца. Откровенно говоря, можно было бы ему тогда и не записывать выговор…
Дышат поля за Ворсклой, дрожит на горизонте прозрачное марево. Мерцают, как в светлой воде, колхозные молодые лесополосы. Что было бы здесь через десять, двадцать лет! Какие машины к тому времени уже загремели бы здесь по весне! Эти молодые лесополосы уже превратились бы в зеленые рощи. И на этом склоне, по которому он поднимается, уходя от погони, можно было бы разбить виноградники, весь склон обращен к солнцу. И упрямый Кравченко ехал бы полевой дорогой не на бегунках, а на легковой… И, быть может, не критиковал бы его секретарь райкома за некоторый дедовский консерватизм и за стычки с агрономом.
Солнце припекает, крик усиливается, шум приближается уже с трех сторон. Внезапно впереди, за поворотом оврага, засвистели разрывные пули и что-то бултыхнулось в воду. Держа пистолет на взводе, командир отряда остановился, глядя вверх вдоль склона оврага. Прислонившись плечом к круче, он спокойно выжидал.
В это время внизу, у него за спиной, тоже послышалось тяжелое бултыхание многочисленных ног. Бредут. Бредут. Бредут. Огляделся. Никого. Шлеп, шлеп, шлеп. И вдруг увидел первого. Он высунулся из-за рыжего выступа оврага, запыхавшийся, потный, по пояс в грязи. Увидев командира отряда – на фоне глиняной стены, в измазанной глиной одежде, казалось, он вышел из нее во весь рост, – немец подался на шаг назад, вскидывая автомат.
– Сдавайсь! – крикнул он.
– Сдавайсь! – послышалось одновременно и спереди. По дну оврага, разбрызгивая воду, рысцой, запыхавшись, с раскрытыми ртами приближалась целая группа.
Командир отряда стоял, заложив руки за спину, выжидая, пока они подбегут ближе. Потом порывисто выбросил руку вперед на уровень глаз и выстрелил в грудь первому и тому, который появился следом.
Оба сели, загребая руками рыжую муть.
– Сдавайсь! – снова прозвучало сзади и откуда-то сверху, с кручи.
Оставался последний патрон. Последний, который солдат имеет право оставить себе.
Командир отряда приставил пистолет к виску.
Прозвучал выстрел – и Куприян повалился в воду, головой навстречу весеннему говорливому потоку, который, бурля, бежал и бежал с горы.
Ласковая вода словно бы причесывала длинные пряди его волос, смывала с лица многодневную усталость.
II
Об уничтожении партизанского отряда куприяновцев немцы раструбили на всю Полтаву. Бургомистр Галанин по этому случаю устроил банкет. Уверял, что теперь господа немцы и служащие бургомистрата могут спокойно охотиться на зайцев и лисиц по всему Полтавскому гебиту [5]5
Гебит – область (нем.).
[Закрыть].
Как только прошел слух о разгроме отряда за Ворсклой, организация «Непокоренная Полтавчанка» распространила по городу листовки, призывая не верить оккупантам, не верить, что отряд товарища Куприяна уничтожен.
Молодые подпольщики в самом деле некоторое время не могли, не хотели себе представить, что весь этот партизанский отряд ликвидирован. С нетерпением ждали Безрукого. Ждали день, ждали два, а он не приходил. Так и не пришел.
Это означало, что трагедия в самом деле произошла и связь с отрядом товарища Куприяна оборвалась навсегда. Перед организацией встал вопрос, как быть дальше. Главный отряд в это время совершал рейд вдали от Полтавы, в северных районах области, и связаться с ним сейчас было не так просто. Попробовать опять через совхоз? Но однажды прибежала Люба Ильевская и рассказала, что за связь с партизанами оккупанты забрали несколько семей и вывезли неизвестно куда. Арестован и Марийкин отец, а сама Марийка прячется у односельчан.
Надо было немедленно принимать меры. Леонид предложил, чтобы вся их группа шла в лес, «на простор». На этот раз его поддержала и Ляля.
– Мы заменим погибший отряд, – говорила она на последнем заседании. – Мы возьмем имя товарища Куприяна и будем действовать от его имени. Пусть все думают, что секретарь райкома действует до сих пор.
– Надо поддержать веру в людях! – воскликнул при этом Серга. – Спасти народ от неверия!
– Не надо его спасать! – рассердился вдруг Сапига, вызывая удивление товарищей. – Народ не нуждается в этом!.. От этого он спасен не нами и задолго до нас. – Сапига встал, взволнованный. – Разве мы, подпольщики, могли бы сейчас привить эту веру людям, если она не жила в них еще с наших, советских времен?!
Было решено выходить в «гоголевские места», в Диканьские леса. Все понимали чрезвычайный характер этого шага, понимали и то, что малейшая оплошность может стоить жизни многим. Надо было самым серьезным образом все предусмотреть, ко всему подготовиться. Сапига, как человек военный, разработал подробный план выхода.
Первой должна выйти группа военнопленных из кригслазарета во главе с врачом Веселовским. Они заберут с собой все наличное в организации оружие, в частности, и второй пулемет, собранный Пузановым с помощью рабочих завода «Металл». За это время ядро организации должно было подготовить себе смену в городе, передать явки и надежные связи. Одновременно решено послать кого-нибудь из Полтавы через фронт, чтобы связаться со штабом партизанского движения.
Сделав все это, подпольщики основного ядра во главе с Лялей Убийвовк также покинут Полтаву и направятся в «гоголевские места». Там они встретятся с группой Веселовского уже для совместных действий.
Таков был план. Как только он был одобрен, Ляля пошла в кригслазарет к Веселовскому.
Еще осенью немцы обнесли колючей проволокой помещение бывшей детской поликлиники на улице Фрунзе и устроили там госпиталь для советских военнопленных, кригслазарет.
Обслуживающий персонал госпиталя состоял частично из штатских, работавших в поликлинике до войны, частично из самих военнопленных, имеющих медицинское образование.
Через санитарок, которые развлекали белокурую единственную дочь врача Убийвовка еще совсем маленькой, Ляля познакомилась зимой с Веселовским – руководителем подпольной группы в лазарете.
Военврач третьего ранга Веселовский, командир медсанбата одной из отступающих частей, раненный и взятый в плен под Полтавой, сначала сам был брошен в этот лазарет для «лечения». Конечно, тут никто никого по-настоящему не лечил. Раненые лежали в грязных палатах, гнили заживо. И все-таки здесь было несравненно лучше, нежели в общем лагере военнопленных, расположенном на краю города в бараках. Там все время свистели палки – в госпитале их не было. Там люди, не помещаясь в бараках, ютились прямо во дворе, под открытым небом, – здесь была крыша над головой. Там затаптывали людей насмерть, толпясь у котлов с баландой, – здесь баланду разносили санитарки.
В первые дни своего пребывания в госпитале Веселовский познакомился с одним раненым, лежавшим с ним рядом. Этому раненому еще наши успели наложить на ноги шины. Так он и попал в плен. Неудачно наложенные, шины сейчас буквально врезались, въелись в тело. Нечеловеческая боль жгла его днем и ночью, пилила тупыми ножами постоянно, не отпуская ни на миг. Когда привезли Веселовского, раненый уже не кричал. Он порвал голосовые связки и теперь только хрипел. Начальнику госпиталя, флегматичному баварцу, до этого было мало дела.
Веселовский решил снять ему шины. Сам едва передвигаясь на локтях, он подполз к товарищу и стал привычно разрывать бинты, которыми были привязаны шины. Вдруг он почувствовал удар сапогом в спину. Оглянулся: над ним стоял начальник госпиталя.
– Медик? – спросил немец.
Пришлось признаться.
– Медик.
Тут же баварец назначил его «главным хирургом» кригслазарета.
Главного хирурга за ворота тоже не выпускали, но тут, внутри, он получил, однако, некоторые, хотя бы относительные, права.
Ляля, расспросив о Веселовском у санитарок, которые не могли нахвалиться своим врачом, сказала, что училась в Харькове с какой-то Веселовской, – не его ли это дочка? За небольшую взятку вахтеры пропустили девушку в госпиталь, и она познакомилась к самим Веселовским, отцом выдуманной подруги. С тех пор Ляля каждую неделю, а иногда и два раза в неделю приходила в кригслазарет. Начальник госпиталя как-то этим заинтересовался и спросил хирурга, что это за девушка так часто ходит к нему с какими-то книжками и продуктами. Веселовский объяснил, что это университетская подруга его дочери. Она, мол, носит ему, Веселовскому, Чехова и Джека Лондона, а больным – еду, потому что она филантропка. Баварец успокоился. К тому же на все, что его здесь окружало, и на филантропов в том числе, он смотрел сквозь пальцы.
Через одну из санитарок Веселовский также был связан с отрядом товарища Куприяна и по его указанию создал подпольную группу в кригслазарете – в самом немецком аду. В состав группы вошел и тот раненый, которому врач в свое время снял шины. Спасенный им – как выяснилось позже – был политрук-артиллерист Явор.
Зимой смертность в лазарете увеличилась. Усилия, которые Веселовский прилагал, чтобы спасти товарищей, помогали только частично. Помещение не отапливалось. В метель коридор засыпало снегом. Кормили вонючей, несоленой баландой – дважды в сутки по пол-литра. Больные и раненые умирали десятками. Живых от мертвых начальник госпиталя отделял таким образом: заходил утром в палату, где на полу вповалку лежали пленные, тех, кто покрылся инеем, оставлял, – это живые, – а тех, на которых инея не было, приказывал вывезти. Мертвые не покрываются инеем. Так была спасена, кстати, раненая медсестра Галя Королькова, за судьбу которой Ляля особенно волновалась. Веселовский заранее снял с нее иней, а охрана, вывозившая трупы, отвезла Королькову к одной из Лялиных знакомых, получив за это двух кур.
