Текст книги "Блокадные новеллы"
Автор книги: Олег Шестинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Мария-Тоска с огорчением рассказывала: «Село Зеленое Дерево находилось в самом центре боевых действий, не раз переходило из рук в руки. Все злоключения войны перенесли его жители. Жил в Зеленом Дереве мальчик Тотю. Было ему тогда восемь лет. Тотю вырос, стал учителем. И в тридцать лет написал воспоминания о своем детстве. Записки эти ревностно хранит его дочь: в музей не передает, не продает, копии снять не разрешает – боится, что потеряет. Но у нее дома я их читала – бесхитростные описания очевидца… Заглянем-ка к ней. Хоть полистаете».
И вот я держу заветную тетрадь. На титульном листе аккуратно выведено: «Тотю Зеленодеревский (учитель). Воспоминания из моей жизни. 12 февраля 1900 г.».
На этот раз Марии-Тоска удалось наконец уговорить хозяйку. Под расписку дала она на день старинную тетрадь, с тем чтобы сняли в Габрове фотокопии. Некоторые страницы фотокопии я увез с собой.
Турки в Зеленом Дереве
Это было в августе 1877 года. Солнце показалось на горизонте, когда со старшим братом Христо и сестрой Минкой мы пришли на ток. Мы ставили снопы для молотьбы. Я был в длинной рубахе да старая шапка на голове. Едва взрослые начали молотить, как все увидели на дороге Цончо Кирёна; рядом с ним его единственный сын гнал стадо овец. Не успели они отойти от нас и на полтораста шагов, как трижды прогремели револьверные выстрелы. Село потрясли крики и женский визг: «Бегите! Турки!» С первого выстрела турки убили Цончо, а мальчонка успел скрыться за большим камнем.
Это рассказывал сам мальчик, который и сегодня жив.
Как выяснилось позже, турки еще вечером, лишь начало темнеть, двинулись от местности Малуша, где были их укрепления, на запад и через возвышенность Вятср Поле ворвались в Зеленое Дерево, чтобы перерезать путь русским у моста Хаджи Цонева и села Червен Бряг.
Когда мы услышали «Бегите! Турки!» и выстрелы, я заорал что есть мочи, брат и сестра мои тоже заревели в голос. Сильно испугавшись, я бросился бежать, ничего не сказав ни сестре, ни брату. Вылетел с тока, как птица, пронесся мимо нашего дома и крикнул: «Мама! Беги! Турки!»
Брат с сестрой остались на току. Я решил бежать к бахчам. По пути меня настигли турки, которые бешено неслись на конях и едва не раздавили меня. Спасло меня то, что сошел с дороги, и они пролетели мимо. Я добрался до бахчи, отступил метра на три от дороги и замер на небольшом лужке возле сарая. Бой был в разгаре. Пули градом свистели над моей головой. Когда я стоял возле сарая, на лужок карьером вылетел турок и остановился. Он вынимал патроны из патронташа и стрелял в воздух, не обращая на меня внимания, хотя я был совсем рядом. Видно, не хотел убивать малолетку… Ошеломленный свистом пуль, я не двигался с места, не знал, что делать. Тут появилась наша соседка, хозяйка сарая Велчонца Терзиева, и, увидев, что я как вкопанный застыл рядом с турком, закричала в ужасе: «Тотю! Беги же! Это турок!» Я бросился со всех ног от турка и подбежал к тетке Велчонце, которая обнимала за плечи своих детей, Колю и Иванку. «В сарай!» Я пустился за теткой и ее детьми. Турок тронул коня и ускакал. Соседка говорит мне: «Тотю, надо выбираться отсюда, потому что или сарай зажгут, или нас убьют».
Возле ограды росли терновник и крапива. Соседка помогла детям перелезть через ограду, перелезла сама, а меня оставила, надеясь, что я сам справлюсь. Но ограда была высокая, я не смог перелезть через нее и остался на открытом месте. Бой еще продолжался. Посидел я перед сараем, потом заметил, что от домов приближается ко мне турок. Когда он подъехал к сараю и увидел меня, то придержал коня, направил на меня ружье и выстрелил. Сноп искр опалил мне ухо, шапка слетела с головы. Турок поскакал дальше.
…Я пошел по дороге, что вела в село Баевци. Вдруг слышу: «Беги вниз! Вниз живее!» Не знаю, кто кричал, но благодаря этому я спасся, иначе бы очутился в местности Ралчова Локва, где сновали турки.
Я спустился и, перейдя поле, двинулся в село Стомонеци. Неприятельские пули свистели все реже, и постепенно стрельба совсем прекратилась. В Стомонеци был отряд донских казаков. Я подошел к ним. Один казак дал мне хлеба и мяса и велел, чтобы я бежал в Габрово. Я вышел из шоссе у села Червен Бряг. Что тут творилось! Много– много русских войск вдоль шоссе, но еще больше солдат наступало из Габрова. Разбушевавшееся море беженцев: мужчины, женщины, дети… Здесь я встретил свою мать. Она, рыдая, заключила меня в объятия. Отправились искать брата и сестру, которых я оставил на току при налете турок. Нашли их целыми и невредимыми. Никто из нашей семьи не был убит.
После полудня, около трех часов, возвратились вместе с русскими войсками в Зеленое Дерево. Языки пламени еще вырывались из развалин сгоревших домов. Всюду обгорелые балки, обломки камней. Вой собак, плач испуганных детей, причитания женщин при виде разоренных и ограбленных очагов. И самое бесчувственное сердце зарыдало бы и запомнило навечно эту кровавую, душераздирающую картину.
Бесстрашный
Известно, что прежде чем турки окопались на Малуше, в северную Болгарию прибыло из Фракии много беженцев.
Вместе с беженцами приехала в Зеленое Дерево и одна семья из села Шипка. Она расположилась в доме убитого турками родственника. Главой этой семьи был Боню Шипченин, высокий, плечистый, широкогрудый человек с русыми закрученными усами.
Турки налетели неожиданно – лишь немногие жители смогли убежать, а большинство турки убили в их домах. Среди тех, кто не успел скрыться, был и Боню с семьей.
К счастью, под рукой у Боню оказалось ружье. Он смело сказал жене: «Ничего не бойся, только патроны мне подавай, чтобы не задерживать стрельбу».
Как только показывались на дороге турки, этот неустрашимый юнак стрелял по ним попеременно из трех окон дома. Турки были вынуждены вернуться назад и двинуться по верхней дороге, что над селом. Боню застрелил двоих турок.
Когда русские войска прогнали из села турок, Боню со всем семейством вышел им навстречу. За геройство русские наградили Боню несколькими рублями.
При встречах с потомками ополченцев меня не покидало чувство огорчения, что я неимоверно опоздал: память людей утратила многие подробности, детали, черты того времени. А ведь еще в 1953 году, когда я учился в Болгарии, я увидел на широкой трибуне мавзолея в Софии в торжественный день 9 Сентября подтянутых стариков в форме ополченцев. Орлиный взгляд, пышные седые усы… С глубоким почтением относились к ним и те, кто проходил перед трибуной, и те, кто приветствовал с трибуны демонстрантов.
…Земледелец-кооператор Никола Турсунов. Пятидесятичетырехлетннй внук ополченца, с лицом словно вытесанным из крепкого древесного корня, с кулаками как булыжники. О своём деде он мало что помнит. «Дед мой, так же как и я, прозывался Никола Турсунов. Был он садовником в Плоешти. Как там стало создаваться ополчение, он вступил в 4-ю дружину… – Никола задумывается, стараясь вызвать из глубины памяти еще что-либо. – Бабка мне говорила, что во время боев на Шипке она и ее односельчанки воду на ослах возили бойцам». Никола замолкает, и в его светлых глазах, обращенных ко мне, читается: «Ну, что еще! Все, что знал, – сказал…» Встаю, протягиваю руку, но Никола неожиданно оживляется: «Пошли ко мне (наша беседа проходила в сельсовете), портрет деда вам покажу».
…Любопытные домочадцы – от мала до велика – собрались возле портрета ополченца, наперебой объясняя мне: «Это наш дед», «Это наш прадед». С портрета смотрел Никола Турсунов-старший, с крестами на груди. Никола пригласил нас за стол. Но мы спешили и вынуждены были отказаться. «Добре, – сказал Никола, – но уж без флейты не расстанемся…» – «Какой флейты?» Никола вынул из ящика стола флейту, завернутую в материю. Приложил флейту к губам.
Как удивительна была эта музыка в маленьком балканском селе, закрытом от мира нависшими горными грядами и плотной стеной голых и влажных от тающего снега деревьев. Звуки вырывались из флейты, вспархивали, как птицы, с крыльца и, смешиваясь со щебетом воробьев на дороге, со звоном капели, падающей с крыш, с перестуком ослиных копытцев по обнаженным камням, создавали чудесную музыку природы… Никола уже перестал играть, а я все стоял в молчании. Зачем он вдруг достал свою флейту? И я понял с благодарной отчетливостью: а ведь потому, что в звуках флейты весь он сам, со своими мыслями и душой, глубокий и ясный, такой, каким он хотел остаться в нашей памяти.
Село Борика. Крутая обледенелая каменистая дорога, терновник карабкается по склонам. Само село расположилось над причудливо изрезанным оврагом, целиком открывающимся взгляду… Покосившаяся калитка: черная дворняга заливисто лает, звеня натянувшейся цепью; дом в запустении – чувствуется, что не хлопочет в нем женщина.
А живет в этом доме Христо Петков, человек судьбы необыкновенной.
Поднимаемся к нему по скрипучей лестнице. Бай Христо не ждал гостей. Невысокого роста, щуплый, с худым, изострившимся от старости лицом, он несколько растерян. Смахивает крошки со стола, отодвигает почерневший от копоти кофейник. Мария-Тоска представляет меня. «Русский?»– вспыхивают от волнения красные пятна на щеках Петкова, и он обращается ко мне на чистом русском языке.
…В окружном комитете партии в Габрове мне сказали: «У нас в округе живет Христо Петков – участник Октябрьской революции…» Я познакомился с документами, касающимися жизни Христо Петкова. Запомнились фразы из автобиографии: «Старость приходит, когда сердце остывает, а мое – горячее…», «Я боролся, чтобы восторжествовал коммунизм…»
…Несколько раз мы прерывали беседу с баем Христо: волнение душило его, на глазах выступали слезы.
У его отца, бедного крестьянина, были родственники в южной России, и одиннадцатилетнего Христо отправили к ним – учиться ремеслу.
Гражданская война застает его, уже молодым человеком, в Екатеринославе. В 1918 году Христо вступает в партию большевиков. Позже он напишет: «Места не мог найти от радости, что среди них». Он создает партийную группу из болгар и становится ее секретарем.
Христо сражается с бандами атамана Григорьева.
«Собрали нас, коммунистов. Приказ зачитали – переправиться через реку, вступить в город Амур. Отряд наш в несколько тысяч человек, рабочие-партийцы. Каждому – по винтовке, а к ней лишь пять патронов. Поддерживают нас два броневика, под их прикрытием наступаем. Сто метров не дошли до станции, как ударили пулеметы из окон. Все равно мы с ходу взяли станцию. Меня и еще семерых бойцов оставили охранять ее. Мое внимание привлекли товарные вагоны поодаль, на запасных путях. Пригляделись, а там кавалеристы, эскадрон григорьевцев… Залп – и солдаты сдались.
Из Екатеринослава паровоз прислали – на платформе мешки с песком, а за мешками пулеметная команда.
Паровоз вперед двинулся, мы – за ним. Вдруг глядим: попятился наш паровоз. Что такое? А то, что навстречу григорьевский бронепоезд. Паровозу куда против него устоять. Да удача вышла: солдаты на бронепоезде в нас, красных революционеров, стрелять отказались… Возле узловой станции Знаменка одержали мы победу над Григорьевым».
Партия посылает Христо в болгарские села южной России – колесят там по жарким шляхам разбойничьи ватаги Махно.
«Должен был я, как пропагандист, разъяснять, кто такой Махно, что несет он трудовому люду. Помощников себе подобрал в деревнях: учителя Ивана Кару и его брата Степана… Стали людьми обрастать – «болгарский летучий отряд» прозывались. А у меня винчестер за плечами – боевой парень. Цель нам высокая светила: всю Болгарию на борьбу поднять…»
После разгрома Врангеля вернулся Христо в Екатеринослав и как мастер огородничества создал образцовый огород. Но однажды прилег на влажной земле отдохнуть и заболел воспалением легких. Лечили его, даже на Кавказ посылали, но осложнение не проходило, и решил он домой в Болгарию поехать, а подлечившись там, вновь вернуться в Россию.
На турецкой шхуне в 1922 году переплыл Христо Черное море и вступил на болгарский берег. Радостно встретили его дома, ухаживали, выхаживали соскучившиеся в разлуке по сыну родители. Снова почувствовал себя Христо молодцом. «Пора мне, отец, в Россию». Но власти призвали Христо в трудовые войска, и потянул он солдатскую лямку. А после демобилизации царские чиновники отказали ему в выезде.
Он отправился в Турцию, считая, что оттуда легче перебраться в Советский Союз. Два раза ловили его турецкие пограничники, два раза сидел он в тюрьме за попытку нелегально перейти границу.
Семь лет провел Христо в Турции, а затем переехал в Иран, чтобы там осуществить свой замысел. Но и в Иране не удалось перейти границу, а английские власти, обвинив Христо Петкова в деятельности против интересов Великобритании, добились его выдачи и заточили в крепость в Индии. Лишь в 1947 году вернулся он в Болгарию, уже ставшую Народной Республикой.
«Последний бы раз увидеть русскую землю… Последний бы раз…»—с такой щемящей тоской произносит бай Христо, что мне становится не по себе. Он стар. С трудом, опираясь на палку, идет по селу. Дальние пути ему ныне заказаны. Но мечта о земле его молодости жива в нем, пока бьется сердце. Земля, где он сражался за свободу. Земля, где он ощутил себя мужчиной. Земля, где, может быть, в вишневой черноте ночи жарко целовали его коханые уста.
«Последний бы раз увидеть русскую землю… Последний бы раз…»
Когда я уезжал из габровского края, я оглядел окрестные горы и спросил: «А в какой стороне Шипка?» – «В той», – протянул руку мой товарищ. И я увидел кромку дальнего черного леса, подернутого туманом, и рассеянные лучи солнца, позлатившие снег. Кое-где на склонах снег уже сошел, и черные проплешины земли виднелись ясно, очертания их не были размыты. С деревьев при порыве ветра осыпались со звоном льдышки, а мне казалось, что где-то там, в горах, еще грохочет бой, и это осколки долетают сюда, до мирного селения Боженци.
«Держись так, сынок»Давным-давно молодым человеком я приехал в село Перущица, что среди живописной болгарской Фракийской равнины. В гостинице меня ожидал номер, но я, лишь оставив в нем свой нехитрый багаж, отправился бродить по селу.
Мир был наполнен необычными красками и запахами. Красный стручковый перец гирляндами спускался с подоконников. Связки его тянулись от дома к дому, и казалось, что их повесили нарочно, по поводу какого-то праздника. Запах от перца шел едкий, пряный, но стоило подуть легкому ветру со стороны сада, как с жарким дыханием перца смешивался аромат цветущих розовых кустов. Ослики с лоснящейся коричневой шерстью; разнаряженные, отупевшие в своей важности индюки; мохнатые пастушьи собаки; толстогубые, с выпирающей лобной костью волы – привносили в сельскую жизнь свои звуки, шорохи, свой характер.
Я посидел в корчме, потягивая из зеленоватой глиняной кружки прохладное местное вино, и едва небо подернулось предвечерними сизыми сумерками, тронулся в гостиницу, устав от дневного пути, впечатлений и предчувствия нового.
Долго не мог заснуть, сидел у окна, приоткрыв занавеску, наблюдал, как появляются звезды на небе – сначала робко, бледно, расплывчато, а потом они вспыхивали, набирая раскаленную световую силу.
Я заснул поздно, но вскоре проснулся оттого, что в дверь мою постучали.
– Кто? – спросил я.
– Откройте! Друзья! А мы и не знали, что вы тут!
Я открыл дверь и увидел на пороге двух молодых людей. Один держал объемистый газетный сверток, из которого торчала жареная куриная нога, другой с выражением отчаянья на лице поднимал перевернутую бутыль, показывая, что вина в ней нет.
– Мы инженеры-путейцы, – начал тот, который был с курицей, – дорогу прокладываем в горы… И вдруг узнаем, что русский товарищ рядом поселился. На горе – вино уже выпито. Но курица – честь ей и хвала! – лучшая на всю округу!
– Спасибо, я сыт…
Но тот, который был с пустой бутылкой, решительно вошел в комнату.
– Ужинать никогда не поздно…
Ну что ж, сели за стол. Того, что с курицей, звали Дянко, того, что с бутылкой, – Павел. Они вели автомобильную дорогу в горное село Чурен, приобщая горцев к благодатям фракийской равнины, и были преисполнены энтузиазма.
– Народ у нас с открытым сердцем, – уверяли инженеры, – вот стоит нам в любую дверь постучаться и вина попросить – целую бутыль вынесут! Может, попробуем? – задиристо воскликнул Павел.
Но… в этот миг снова постучали.
– Видите, – тихо сказал я, – соседей за стенкою беспокоим.
Я открыл дверь. На пороге стоял бравый мужчина со строгим, суровым лицом. Он молниеносным взором пронзил Дянко и Павла и представился:
– Христо Пашев, парторг кооператива… Стыдно, товарищи, так дорогого гостя принимать! Он ведь из России к нам, а вы ему – косточки на газетке, – люто взглянул он на распластанную курицу.
– Да ведь мы сыты… – промямлил я.
– Да ведь лентяи корчму закрыли еще до темноты… – развел руками Павел.
– По поводу трудовой дисциплины – особый разговор, – оборвал Пашев инженера, – а вас, – Пашев взглянул на меня, – прошу следовать за мной…
Я осторожно спросил;
– А куда?
Пашев кинул еще раз:
– Пошли, – и бросил через плечо инженерам: – И вы тоже…
Мы молча проскрипели по деревянной гостиничной лестнице и оказались под бархатным звездным небом.
Мы свернули с освещенной улицы, и теперь только белые цветы акаций обозначали наш путь. В глубине улицы один из домов был освещен. В нескольких шагах от дома Христо Пашев остановился и широко повел рукой:
– Пожалуйста.
Я посмотрел в его лицо и был поражен происшедшей переменой: лицо сияло добротой, весельем.
– И вас, товарищи инженеры, прошу.
Хозяйка в домотканом переднике встречала нас у порога, приговаривая с улыбкой:
– До такого часа за стол не садиться! Хорошо о нас гость подумает!
– Да мы курицу… – начал было Дянко.
Хозяин сказал:
– Узнаю, что русский гость у нас поселился. Да еще известили, что наши инженеры с бумажным пакетом да с пустой бутылкой к нему двинулись. Ну, – думаю, – позора наша Перущица не оберется…
– Мы ведь от души. Это корчма раньше срока закрылась… – оправдывались инженеры.
Ах, какой стол простирался, – именно простирался перед нами! Иссиия-черные баклажаны, рассеченные пополам, вываливали свою вязкую мясистую плоть с вкрапленными в нее продолговатыми, зелено-водянистыми семечками; помидоры, похожие на детские щеки, готовые лопнуть от смеха; лакированно-блестящие скрюченные стручки перца, таящие в себе неслыханно обжигающий заряд; миски с кислым молоком; вяленое мясо с желто-серебристыми прожилками жира; отварная рыба из горных ручьев, еще не утратившая своих переливчатых красок; дымчатые грозди винограда; вина: белое – такое ясное, что в него можно было смотреться, как в зеркальное стекло; и черное, от которого казалось все почернеть должно – губы, зубы, язык, все, кроме души и сердца…
– А вообще-то наши инженеры молодцы, – с лаской посмотрел Христо на присмиревших молодых людей.
– Мы, – продолжил он, – плодородная Перущица, пригласили войти в наш кооператив горную деревушку Чурен. Там – чистый воздух, лес, пастбища. Но фруктов нет. А теперь дети Чурена и виноград, и персики, и сливы получат от нас с равнины. А мы на травостойных полянах животноводческие фермы выстроим… Хорошая дорога нам позарез нужна…
И вдруг… На крыльце послышались тяжелые шаги, и дверь без стука открылась. Невысокий человек, кареглазый и подвижный, недовольно покачивая головой и в то же время улыбаясь пухлыми губами, прошел через всю комнату к столу.
– За что боролись? – весело закричал он. – Чтобы приезд русских друзей без нас праздновали? Я тебе, Христо, этого не прощаю, – так же весело погрозил он пальцем.
– Да вот как произошло… – стал объяснять Пашев, обращаясь к гостю с глубоким почтением.
– И слышать не желаю, – отмахнулся вошедший. Он положил мне руку на плечо и сказал – Вот что, сынок, – перебираемся ко мне.
И все послушно встали из-за стола и снова вышли на улицу. Пашев шепнул мне, что идем мы с Пенчо Савовым, легендарным в этих краях партизаном.
Пенчо Савов спросил меня:
– А чем ты занимаешься, сынок?
Я ответил, что изучаю славянские языки.
– А зачем? – неожиданно спросил Савов.
– Ну, как зачем? – удивился я. – Буду стремиться, чтобы наши народы еще глубже узнали друг друга… Ну, чтоб еще больше сблизить народы… – не очень внятно объяснил я.
Савов замедлил шаг, повернулся ко мне и пытливо взглянул на меня:
– Трудный путь выбрал, сынок… Вдумайся только в слова – «сблизить народы». Это тебе не ветку к ветке пригнуть. Трудный путь, да поприще великое… Держись так, сынок…
Уже зарозовела кромка неба над дальним горным кряжем, когда мы расположились под росистой темно-зеленой грушей в саду у Пенчо Савова. Он принес свежего хлеба, брусок пупырчатого сыра, зелень и откупорил бочонок вина. – я хочу провозгласить здравицу за Советский Союз…
И мне вдруг стало неловко оттого, что я сам еще так мало совершил полезного и важного на земле, – Революция, ломка социального уклада, создание нового великого государства, даже победоносная Отечественная война – все прошло без моего личного участия, а ныне заслуженный герой Болгарии чествует мою Родину и как бы меня лично приобщает к ее высоким делам. Савов словно понял мою смятенность и добавил ободряюще, задумчиво:
– Тебе еще, сынок, столько выпадет в жизни… Держись так, сынок…
…В тридцатые годы на лесных склонах Гвадараммы принял на себя Пенчо Савов удар неистовых марокканских стрелков. Сочные оливковые листья, сбитые осколками, кружились над ним, опадали. Его пулемет засекли. Справа и слева рвались мины. Стоило чуть приподнять голову, как пули с визгом вонзались в кряжистые стволы олив. Растерялся Пенчо, уткнулся в желтую песчаную землю… Послышался шорох за спиной Пенчо, кто-то спрыгнул к нему в окопчик. Оглянулся Пенчо, видит – комиссар интернациональной бригады в потрескавшейся кожаной куртке. Сначала сказал по-испански: «Комарадо…», а после, узнав болгарина, по-русски: «Давай, сынок, переместим пулемет… Да и вдарим!» Установили пулемет в небольшом овражке. «Держись так, сынок!»—махнул комиссар и по– пластунски скрылся в кустарнике. Захлебнулась и эта атака марокканцев.
…А здесь, весной сорок четвертого, у дороги на Чурен, засев в трещинах между скал, отбивала горстка партизан из отряда Пенчо Савова осатанелые цепи жандармов. «Сдавайтесь, коммуняги!»—орали жандармы. Пенчо, сам еще молодой, подбадривал: «Держитесь так, сынки! От скал отступим, – перебьют на склонах… Держитесь так, сынки!» Откатились, воя, жандармы. Поручик Горанов, кабацкий щеголь и изувер, разрывал бархатный воротничок мундира, обливаясь кровью в предсмертном стенании.
…Высокий старик неслышно приблизился к плетню и спросил удивленно:
– Что за пир на рассвете, Пенчо?
Пенчо Савов озорно, по-мальчишески блеснул глазами, склонился ко мне:
– Разыграем? – и к старику – Ты, Стефан, не узнаешь моего гостя? Да когда в сорок втором в тюрьме в Сливене сидели, паренек с нами был, помнишь?
Стефан близоруко вгляделся в мое лицо, протянул:
– А точно… Встреча-та какая!
Потом ему растолковали, кто я есть, и он долго не мог успокоиться.
– Ты, Пенчо, как парень молодой – лишь бы шутки шутить над товарищем, потешаться… – он поворчал незлобливо и подсел к нам под грушу.
…В гостиницу мы возвращались вшестером, в обнимку, впечатывали твердо шаг в пыльный настил и пели песню:
Три танкиста, три веселых друга,
экипаж машины боевой!..
А потом, уже у входа в гостиницу, Пенчо Савов незаметно сунул мне конверт, шепнул: «Поглядишь позже!» В номере я раскрыл конверт, и из него выпала фотография Пенчо Савова – крест-накрест пулеметные ленты на груди, на голове пилотка со звездой, в руках карабин, и весь он, молодой, крутоплечий, устремлен вдаль, вперед…
Вновь в Перущице я оказался через пятнадцать лет. Перущица уже была не селом, а городом, чистым, красивым, залитым летним солнцем.
– Поищем твоих друзей, – сказал мой спутник.
Машина подъехала к горсовету. Любезные люди любезно вникали в мои просьбы и сокрушались, что не могут мне помочь.
– Инженеры Дянко и Павел? А фамилии не помните? К сожалению, трудно установить.
– Христо Пашев? О! Христо – большой руководитель. Вы его в Софии разыщите.
– Стефан?.. Да был такой борец против фашизма… Стефан Попов… Умер…
– Пенчо Савов?..
…В чистом, аккуратном городском музее я перешагнул порог и оказался в мемориальной комнате Пенчо Савова– его оружие, его одежда, его документы… Глаза мои невольно наполнились слезами.
– Что с тобой? – недоуменно спросил товарищ.
– Ничего, – выдавил я, а в шелесте заоконных веток, заглядывающих в дом, мне слышались слова «Держись так, сынок», – слова, которые за эти годы я не раз мучительно-счастливо призывал к себе на помощь в минуты отчаянья, победы, надежды…
