Текст книги "Блокадные новеллы"

Отчаяние матери было молчаливым и потому особенно страшным для нее. Муж прямо из ополченской роты попал в стационар для «дистрофиков», а сын, продолжая по-мальчишески вытягиваться, как-то странно усыхал.

Мать прижималась ладонями к железной остывающей печурке, словно верила в чудотворство тепла, верила, что оно может превратиться в хлеб, пшено… Когда они с сыном заканчивали очередное чаепитие и мать четко подмечала, что клубящийся паром кипяток на какие-то мгновения создал у сына иллюзию сытости, она подхватывала это иллюзорное состояние и начинала рассказывать необыкновенные истории, вычитанные из книг, говорила об Индии, где никогда не была, но которой когда-то очень интересовалась. Мальчик вместе с матерью уносился в сказочный мир, и иногда это продолжалось подолгу.

Но, оставаясь одна, мать видела вещи такими, какими они были, в их жестокой наготе. И сегодня она впервые не знала, что делать. Два ее брата, военных, писали, что должны приехать, – конечно, они приедут не с пустыми руками. Но когда, когда? Может быть, тогда, когда уже запустение и сырой могильный дух угнездятся в распахнутой обезлюдевшей квартире?..

И в этот миг, когда ее пальцы как бы вмялись в жесть печурки, в дверь раздался стук. Мать машинально взглянула на окно, – не со светомаскировкой ли что-либо? Но окно было занавешено плотно. И вдруг ее, как молнией, пронзило: брат! Спасение! Мать с неподозреваемой силой метнулась по темному коридору к двери и выдохнула: «Кто там?» – «Откройте, пожалуйста!» Она сразу поняла, что это не брат, но, может, кто-то от него, и мигом выдернула щеколду. На пороге стоял человек, которого мать поначалу не признала, в полушубке, ушанке и белых бурках, отороченных коричневой кожей.

– Здравствуйте! Не признали? – И он снял ушанку, рыжие волосы рассыпались по лбу. Мать узнала гостя. Это был Пашкулич, ее бывший больной, которого она несколь ко раз навещала во время его болезни гриппом.

– Заходите, – удивленно сказала мать.

– Да нет, я так, – замялся Пашкулич, – мимо проходил, адресок ваш запомнился, дай, думаю, наведаюсь, фронтовым гостинцем поделюсь, – и протянул матери нечто, завернутое в газетную бумагу.

– Что вы! – с ужасом и счастьем взмахнула руками мать. – За что вы!

– По старой памяти, – мелко засмеялся Пашкулич. Он не стал заходить в комнату, сославшись на то, что спешит на передовую, и исчез, сделав свое дело в духе индийских факиров, о которых только что шел разговор.

Мать позвала сына, они развернули газету – и в центре стола воцарился большой кусок сыра: с красной шкуркой, нежно-желтой плотью, испещренной мелкими круглыми отверстиями… Не верилось, что его можно было есть, таким он выглядел красивым. Мать, не срезая красную корку, отделила от куска два ломтя – побольше и поменьше – и больший ломоть протянула сыну.

– Швейцарский, – сказал сын, хотя раньше был к сыру равнодушен. – Может, и второй фронт скоро откроют, – со взрослой озабоченностью добавил он.

Мать объяснила, как к ней попал сыр, и, поев, они оба задумались, что за чудеса произошли.

– А может, ты лечила его как-нибудь очень хорошо? – спросил сын.

– Да как обычно, – напрягая память, сказала мать, – Ну, лекарства выписывала, слушала, бюллетень выписывала… Что еще! Ну, улыбалась, подбадривала… Ничего больше, сын, – воссоздавая картину прошлого, заверила мать.»

И тогда сын подумал вслух:

– Значит, просто еще много добрых людей.

Вечером мать, лежа в кровати, пыталась всломнить, кем же был ее больной, но точно определить не могла. Вспоминала только почему-то одну фразу, брошенную больным, видимо, домработнице, когда уже выходила на лестницу: «Вы сегодня, Феклуша, цыпочку ощипите». «Как нежно», – усмехнулась тогда мать. «А теперь с фронта приехал, – тянула она цепочку размышлений. – Что у него здесь, родных– знакомых нет? Я ведь посторонняя, а лечила его – так это моя работа была… – И вдруг широко раскрыла глаза в темноте. – А ведь у него звездочки на ушанке не было, точно не было… Ну и что? Бывает, наверно, и так», – успокоила она себя.

Четыре дня ели ломтями швейцарский сыр, и мать рассказывала сыну о Швейцарии все, что знала. А знала она немногое.

Сыр, как и все на земле, кончился, и мать вновь стали одолевать мучительные мысли о поисках пищи. «Брат, скорей бы приехал брат!» – мечтала она, и облик брата возникал в воображаемом пару кипящих кастрюль, шипении жареных котлет, сухом треске разламываемых галет…

Мать достала из шкатулки кольцо – свою последнюю драгоценность – и лихорадочно перебирала в памяти знакомых, которые могли бы помочь выгодно его обменять на продукты.

И в этот миг снова раздался стук в дверь. На пороге стоял румяный и оживленный Пашкулич.

– Ой, – воскликнула радостно мать, потому что связывала уже с его приходом надежды.

– Проходил я рядом, горемыка, дай, думаю, наудачу постучусь, авось добрым взглядом разживусь.

– Раздевайтесь, проходите, я чай сейчас согрею, – захлопотала мать.

– Чай – это хорошо, а к чаю мы что-нибудь накумекаем, – и Пашкулич выложил на стол пачку галет, пригоршню конфет «Мишка на Севере» и красную головку сыра.

– Ой, что вы! – покраснела по-девчоночьи мать.

Закипел чай, и все втроем сели за стол.

– Как здоровье ваше? – профессионально спросила мать.

– Плохо, – сокрушенно уронил голову Пашкулич, хотя выглядел – плакаты бы с него писать!

– А что? – с тревогой взглянула мать.

– Работа ответственная, нервная система не выдерживает порой, – уклончиво заметил гость, и все замолчали, чувствуя что-то запретно-секретное за этими словами.

Пашкулич пил и ел нехотя, вроде как собираясь с мыслями, готовясь к важному для себя разговору, – он многозначительно поглядывал на парнишку. Наконец и до матери дошло, что он, Пашкулич, хотел бы остаться с ней наедине. И она сказала просто, обращаясь к сыну:

– А. теперь на боковую, живо!

Сын перешел в соседнюю комнату, лег на диван, но ему было слышно, как говорят взрослые.

– Благодарность наша безмерна, сами знаете, какое время, – произнесла мать.

– Да что уж там… Теперь каждый, чем может, друг другу должен…

– Конечно, друг другу… – подхватила мать.

– Я бы к вам, – вдруг напрягся голос Пашкулича, – товарищем заглянуть желал бы…

– Да, пожалуйста, – простодушно согласилась мать.

– Ну, мы там закусочку бы соорудили – того, другого, четвертого… Малыша бы после в сад выпустили, а сами бы свои разговоры разговаривали.

– Да я бы всей душой, – отозвалась мать.

– Товарищ мой в чинах, его еще уговорить надо прийти, ну, а коли придет, уважение оказывать…

Мать вскинула брови.

– Мы семья интеллигентная, умеем встречать гостей.

– Да уж ясно! Да уж ясно!.. Я не к тому, чтоб как тарелку поднести, а к тому, чтобы все сообразить.

– Слушаю вас, – удивилась мать.

– К тому я, – подбирал слова Пашкулич, – что я посередке беседы вдруг «бряк» со стула сделаю, на пол.

– Что? – не поняла мать.

– Ну, «бряк» со стула, и забьюсь до синевы на полу, аж до пены на губах… Эпи-лепти-че-ски, – по складам выложил он. – А вы меня таковым и аттестуете на глазах у товарища. – Да зачем это вам?

– Да затем, – четко и зло сказал Пашкулич, – что на фронт меня намереваются отправить, а мне туда рановато еще… Продержусь малость, тогда меня замначальником военторга смогут сделать… Это из завмагов-то! Тут, главное, недельку, две, три задержаться. Вот вы и поможете мне, а уж мое спасибо – до пупа! – развязно добавил Пашкулич.

Мать молчала, сын понял, в каком смятении находилась она. Наконец она тихо сказала:

– Но это подлог.

– Да никакого подлога! У меня вся уже эпилептика разработана, как на репетиции. Вам проштамповать на глазах у начальника – и прощай блокада для вас навсегда!

Сын весь сжался в комок, все соображая и ожидая ответа матери. Он так ждал приезда своих дядей, они ему снились ночами – в белых полушубках, ремни крест-накрест, у каждого в руках по плитке шоколада. Ему чудилось, что они все время, без перерыва, долбят фашистов… А этот бугай не хочет быть с ними, чтобы долбить. «Эпилептик!» Он знал, что это такое. Их сосед по лестнице бился в падучей, но во всамделишной падучей.

– Малыша ведь спасать надо, – донеслись вкрадчивые слова Пашкулича.

– Нет, Пашкулич, я вам не сделаю фальшивки. – И сын понял, что мать не сделает. Если она кого-либо называла по фамилии, этим выражала свое крайнее неодобрение и несогласие.

– Ну, что ж, бывайте, подберем нужные кадры, а вам – доброго здоровьица, – с издевкой протянул он. – Уж, извините, сырок за визит неласковый оставлю, а галетки и конфетки прихвачу.

Мать молчала, и слышно было, как Пашкулич прокопытил крепкими каблуками до двери. «Господи, – думал сын, – что сейчас в душе у матери! Отказаться от еды, оставить меня голодным, ради чего? Кто ее проверит? Бьется человек в падучей – ну, и дала бы справку. Кто проверит? Как бы мне сделать, чтобы не хотеть есть!» – уткнулся в подушку и, зажмурив глаза, снова видел дядей, молотящих фашистов, а у фашистов были бесстыжие рожи Пашкулича.

Наутро мать подошла к сыну, темные подглазья были еще чернее. Видимо, она не спала.

– Сын мой, – спросила она в раздумье, – ты смог бы украсть?

– Я еще об этом не думал, – честно признался он.

– И не думай, мой мальчик, – слабо улыбнулась она. – А как ты считаешь, мы выживем? – мать заглянула ему в глубь глаз, словно сама вычитывала ответ в них на свои слова.

– Обязательно! – заорал он и обнял мать, чувствуя, что делает что-то самое нужное сейчас для нее.

Через несколько дней опять раздался стук в дверь. И все было как в сказке: на пороге стоял мамин брат.