Текст книги "Блокадные новеллы"
Автор книги: Олег Шестинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Всю жизнь проработал Евдокимыч рядовым служащим. Он сидел в большой комнате и сверял счета, а потом проверенные документы передавал в окошечко.
Когда он проработал больше двадцати лет, его стали по праздникам приглашать в президиум, и тогда руководитель учреждения называл его «наши старые кадры».
Евдокимыч привык к своей жизни, к ее однообразному ходу, но порой ему вдруг так хотелось командовать, приказывать, решать. В одно из таких мгновений взял он да и поставил свою подпись под проверенным счетом. Счет сочли недействительным, а Евдокимыч получил выговор.
Но такие вольности он позволял себе редко. И вот наступил день, когда начальник отдела сказал торжественно:
– Вы честно потрудились на своем веку, Павел Евдокимович, пора и на заслуженный отдых, – и протянул ему подарок сослуживцев – будильник. – Чтоб всегда вы были на часах, – сострил начальник.
Так Евдокимыч стал пенсионером. Сначала он несколько растерялся, но, подумав, решил: «Ну, ничего, теперь-то я и начну жить человеком». Он и сам себе ясно не представлял, как жить человеком, но ему мечталось, что это значит быть на виду и обязательно выражать свои мысли обстоятельно и серьезно.
У него были скоплены небольшие деньги, и жена его всплеснула руками и чуть не заголосила, когда он твердо сказал, это ему необходима моторная лодка и без нее он дальнейшей жизни не представляет. А потом он поехал на рынок и приторговал поношенный бушлат и фуражку с «капустой».
Однажды Евдокимыч встал на рассвете, сунул в мешок соли, хлеба, консервов, разбудил жену: «Жди, мать, с рыбой», – и пошел на Неву, где у причала стояла его моторка, голубая, с красным нарисованным якорем на корме.
Это было удивительное утро. Он плыл Невой у берега, и ему казалось, что люди на набережной все до одного смотрят на него и думают: «Не иначе, как старый морской волк, вот ведь и пожилой уже, а все в море тянет». И ему от этих мыслей становилось томительно сладко, он ухарски сдвигал набекрень фуражку и приосанивался.
Город кончился. Пошли вдоль берега поля, рощицы, деревеньки. К полудню Евдокимыч пристал к небольшому поселку и отправился в чайную обедать. В чайной было йушно и многолюдно. Он встал в очередь, но в этот миг раздалось:
– Батя! Капраз! Не побрезгуй нашим моряцким столом – чего тебе в очереди стоять!
В углу столовой, тесно облепив стол, сидели ладожские рыбаки, на клеенке стояли бутылки вина, закуски. У Евдокимыча радостно кольнуло в груди: «Они назвали меня капразом – капитаном первого ранга! Да я, наверно, и впрямь так выгляжу!»
Он подошел к столу, ребята сдвинулись, налили Евдокимычу вина.
– Отплавал я свое по большим морям! – сказал Евдокимыч и звонко добавил: – За море!
И все закричали:
– За море! – и чокались с Евдокимычем, и лезли целоваться.
Через час Евдокимыч тронулся дальше. Он плыл к Новой Ладоге. Никогда еще не было ему так хорошо, и, почти счастливый, он пел, сжимая руками руль:
– «Я, моряк, бывал повсюду…»
В Ладоге он решил остановиться в доме для приезжих. Оказалось, что паспорт оставил дома, но он протянул старушке дежурной удостоверение ДОСААФ и сказал внушительно:
– Запишите, капитан первого ранга… в отставке… – И от этой немудреной лжи ему снова стало томительно сладко.
В общем номере он жить не стал, не пожалел полтинника и занял койку в двухместном номере, но поскольку приезжих было мало, жил в комнате один.
Проснулся он оттого, что услышал голос за стенкой:
– Отнеси чай капитану, пока горячий. – И сразу в дверь постучали. И Евдокимычу сделалось необыкновенно приятно, потому что «капитаном» назвали его.
Целый день он гулял по городу, разговаривал с местными жителями, спрашивал, где лучше рыба клюет, куда ему отправиться на рыбалку, и уже к середине дня как-то сам собой возник в городе слух, что приехал на рыбалку знаменитый капитан, гроза фашистов в Отечественную войну, и мальчишки издали почтительно смотрели на Евдокимыча.
Ехать он надумал на остров Княжно, где рыбачил от колхоза известный всей Ладоге Николай. Новые знакомые– ладожане провожали Евдокимыча, и он, прощаясь, взял под козырек и сказал скупо, по-мужски:
– До встречи.
Николаю по рации передали, что Евдокимыч едет, и когда услышал Николай шум мотора, вышел на берег и встретил Евдокимыча у самой воды.
– Поярков, – четко представился Евдокимыч, и его немножко покоробило, что Николай ответил просто:
– Здорово.
Но это в конце концов было сказано сердечно, и Евдокимыч успокоился.
Потом они сидели в доме, пили за знакомство, Евдокимыч хмелел и становился все разговорчивей.
– А однажды, – говорил он, – вел я китобойное судно. И вдруг льды – справа, слева… Затерло, одно слово… Выключили машины – в дрейфе, значит. Стоим. Думаю, что предпринять. А тут, поверишь, медведи откуда-то взялись, белые, значит, и прямо к кораблю идут. Ну что делать? Оружия нет. А медведь зимой злой. Беда. Командую: «Гарпунеры! К пушкам!» И сам тоже за пушку встаю. Как дали гарпунами по медведям, три на льду остались, остальные – деру!
Он говорил, захлебываясь, увлекаясь, почти сам веря в свою фантазию, и одно смущало его, что Николай не охает, не перебивает, а только глядит и улыбается. И эта улыбка словно подстегивала Евдокимыча, и он снова говорил, говорил… Погасла трубка. Он выбил золу, набил.
– Трубку курите? – спросил Николай.
– Трубку… В Бостоне подарили… Докеры…
– Докеры? Почему докеры?
Евдокимыч и сам не знал, зачем он помянул докеров, и, закашляв, объяснил не очень ясно:
– Это, значит, бастовали они. Ну, а нас, как советских людей, уважили, разгрузили. И трубку подарили. За мир, значит, одним словом.
– А что в Бостон возили?
Евдокимыч снова сбился с плавного разговора, но потом сказал:
– А помидоры, значит… Поскольку мы с Америкой промтоварами не торгуем.
Они сидели допоздна, и Евдокимычу только одно не нравилось, что Николай все время улыбается, хотя, если подумать, улыбка ведь у него хорошая, без обиды.
На следующий день Евдокимыч решил заняться делом– рыбачить. Николай отвез его в тресту на высокий камень, откуда лучше всего в последние дни окуни клевали.
Евдокимычу не везло. Поплавок дергался, рыба либо срывалась, либо вообще, съев червяка, уходила. К вечеру привез Евдокимыч лишь пять небольших плотвичек. Он расстроился: пора домой возвращаться, а без рыбы хозяйке хоть и не показывайся.
Наутро заверещал мотор вдали, и вскоре причалила к берегу моторка. Приехала жена Николая. Николай старался виду не показывать, но был рад ее приезду, суетился и неуклюже помогал жене. Жена была молодая, высокая, черты лица крупные, но мягкие, и потому она казалась добродушной и милой. Звали ее Верой. Она вымыла в доме полы, настелила пахучие луговые травы, протерла стекла, и вдруг стало в доме как-то просторнее, светлее и торжественней.
Николай уезжал ставить мережи, а она гуляла по острову и пела негромко, и ее голос на пустынном маленьком острове среди ольшаника и серебристой болотной осоки звучал для Евдокимыча как-то непонятно, таинственно и щемяще. Она была единственная женщина на острове, и это как-то поднимало ее в глазах Евдокимыча, он старался незаметно следить за Верой, и чем больше приглядывался, тем сильнее она его удивляла. «Волосы светлые, глаза карие, брови черные, – чудно, а красиво!» – думал он, и какая-то незнакомая грусть наполнила его сердце. Вера кипятила чай, чинила сети и все время поглядывала на часы.
Евдокимыч чувствовал, как она любит Николая. И ему становилось еще грустнее, потому что он пытался вспомнить тех, которые светло и верно любили его, и никого не мог припомнить. Когда ему было двадцать, он, красный конник, стоял с частью под Дубно. И почти каждый вечер встречался с крестьянской девушкой, полячкой Зосей. Она целовала его и спрашивала: «А ты приедешь ко мне, когда война кончится?» И он говорил: «Приеду, коханая», – а потом забыл ее и никогда уж больше в жизни не встречал. Другие воспоминания были смутны и далеки. А жену свою он видел такой, какой она была сейчас, – расплывшейся, в старом сальном переднике, отчего он казался туго накрахмаленным. И ему становилось жаль себя, он понимал, что пропустил в жизни что-то очень важное и, может быть, бесценное. И когда он начинал с Верой говорить о чем-нибудь, ему хотелось признаться ей, что никакой он не капитан, а просто пенсионер и до недавнего времени самый маленький по своей должности служащий учреждения. Ему казалось, что, если он ей в этом признается, она скажет ему нечто полезное и необходимое для всей его будущей жизни, но он никак не мог себя перебороть и рассказать о себе.
Вернулся с озера Николай. Лодка шла тяжело, наполовину забитая светло-серыми судаками, они еще разевали рты, словно хотели что-то сказать.
Евдокимыч увидел рыбу, глаза его загорелись. «Вот бы мне несколько таких», – подумал он, но просить ему было неудобно, и он только сказал важно:
– Хорош улов… Ну да мне в город пора… Дела.
Вера взглянула на мужа:
– Павлу Евдокимычу выбери в город, Коля.
– Само собой! – И Николай протянул Евдокимычу несколько жирных, блестящих на солнце рыб.
Евдокимыч расплылся в улыбке:
– Ну вот спасибо, спасибо… Далеко мне еще до тебя… как рыбаку… Спасибо…
Он просолил рыбу, уложил ее на дно лодки, покрыл брезентом, попрощался с Верой и Николаем за руку и тронулся в путь. Он ехал медленно и думал, как приедет в Ленинград, как понесет по улице судаков, обязательно так, чтобы все видели, – небрежно скажет соседям: «Улов как улов. Времени маловато». И непременно будет рассказывать жене, что ловил их в шторм и его едва не перевернуло.
И вдруг ему стало тоскливо и пусто от своих мыслей. Он и сам не знал, чем это объяснить, но почти физически ощутил тупую гнетущую боль во всем теле.
Он остановил моторку.
Закурил сигарету.
Задумался.
Поплыл обратно к острову.
Выключил мотор метрах в десяти от берега и пошел по мелкой воде, молчаливый, к причалу.
– Спасибо, Николай, возьми. – Он положил рыбу на бревно, еще раз пожал руку обоим и пошел обратно к лодке.
– Может, все же возьмете? – спросил Николай.
– Нет, так уж получилось…
А Вера смотрела и ничего не говорила, и, наверное, это было естественно, потому что женщины иногда понимают вернее и глубже мужчин и не надо им тогда слов.
НинаТретий день живем мы в рыбацком городе на берегу Белого моря. Третий день ходим в одну и ту же столовую, что напротив нашей гостиницы. В городе есть еще кафе и столовые, но мы никуда не заходим и идем в «свою». Девушки-официантки уже привыкли к нам и встречают нас приветливо, а одна из них, Нина, улыбается.
Нине лет двадцать, она худощавая, большеглазая. Мы уже знаем, что Нина недавно вышла замуж. Ее муж рыбак. Они, наверное, очень любят друг друга. Когда Степа – так мужа зовут—уходит в море, он просит, чтобы носила Нина его тельняшку. Чтобы вспоминала его часто. Вот и сейчас выглядывают у Нины из-под распахнутой белой куртки голубые полосы тельняшки. Значит, Степа в море. Море тихое. Небо солнечное.
Когда Нина подходит к нашему столику, она всегда улыбается. И мы тоже улыбаемся. И пытаемся острить. Нина с тележкой подъезжает к столику и собирает посуду. Мы просим:
– Нина, покатайте нас.
Это не очень смешно, но мы все смеемся, и Нина на миг останавливается:
– А и впрямь можно…
Когда мы уходим, я беру в буфете несколько шоколадных конфет и протягиваю их Нине. Если бы я протянул коробку, она бы, наверное, смутилась. Но когда подносишь в горсти, это выглядит как-то дружески и естественно.
…На четвертый день мы проснулись оттого, что ветер градом и крупными каплями дождя бил в наше окно. По небу стремительно неслись тучи. Моря из нашего окна не было видно, но его рев отчетливо долетал до слуха. Мы оделись и отправились завтракать. Нина была беспокойной, не улыбалась. Ну чем мы могли ее утешить?
– Пройдет и это, – сказал один из нас.
Нина даже не взглянула в нашу сторону. Мы заметили, что и ходить она стала вдруг слегка покачиваясь, словно под ней палуба шхуны.
Когда мы пришли ужинать, Нину нельзя было узнать. Она осунулась и словно еще больше похудела. В углу сидела подгулявшая компания. Один из парней кивнул Нине:
– Давай встретимся, милая, после работы…
Нина замерла и неожиданно крикнула срывающимся голосом, звонко:
– У меня муж есть, понимаешь, муж!..
Парень опешил и сказал мирно:
– Ты не серчай… Я ведь ничего тебе…
Поздно вечером я пошел в баню. Вдруг дверь в баню распахнулась, и вошли пятеро мужчин в рыбацких капюшонах, резиновых сапогах. Лица были багровыми, иссечены прутьями ливня. Они, не подходя к кассе, прошли прямо в баню. Их никто не остановил. Медленно разделись, бросив одежду как попало на лавку, и прошли в парилку…
Старик банщик собрал их одежду и развесил по шкафчикам.
Рыбаки сидели на верхней полке, хлестались вениками. Молчали. Один сказал:
– Степана жаль…
И все на миг перестали хлестать себя, а потом снова как-то ожесточенно стали бить по спине и груди.
…Я тяжело спал в эту ночь, и снилось мне море: идет по морю, как по лесу, Нина и все ищет, ищет.
Коль Саныч– Поедем, пожалуйста, меня сватать, – попросил Коль Саныч, появляясь на пороге избы, в которой жил Володя.
Володя чуть не поперхнулся от неожиданности.
За время Володиного житья на берегу Ояти сложились у него странные, но довольно близкие отношения с учителем истории Николаем Александровичем, или, как его звали здесь, Коль Санычем.
Внешностью своей Коль Саныч привлекал внимание: худенький, волосы редкие, с сильной и неровной проседью, от чего они казались пегими; личико вытянутое, и когда он чисто выбривался, то щеки отливали какой-то жалостной синевой, словно его на морозе прихватило. Более всего удивляла голова – она вертелась на тоненькой шее с быстротой неимоверной, и у Володи – иногда появлялась сумасшедшая мысль, что голова Коль Саныча может свободно сделать полный оборот, как глобус. Несмотря на свой серьезный возраст – ему за сорок перевалило, – учитель был холост.
Коль Саныч родился в крестьянской семье. Жили небогато, мать перешивала ему одежки старших братьев. В ранние лета он уже и коров пас, и косил, и метал стога…
В начале тридцатых сочли было батьку подкулачником, увезли с милиционером в райцентр. Меньшой, Колька, бежал за подводой, плакал… Отец вернулся через несколько дней, объяснять ничего не стал, только сказал сумрачно: «Недоразумение получилось…»
Как помнил себя Коль Саныч, росли возле их дома пять кудрявых яблонь. В мае заметали крыльцо белым пухом, а осенью плоды с глухим стуком падали в траву, приминая ее. Мать собирала яблоки в плетеные корзины, ставила корзины в избу, и ароматный, таящий в себе солнечную силу запах наполнял комнаты.
Но однажды пришла в сельсовет инструкция, по которой каждое плодовое дерево облагалось налогом. Весна выдалась пасмурная, холодная, медленно и вяло зацветали яблони, и по осени урожай был курам на смех.
Темным осенним вечером отец прохрипел сыну: «Руби!» И они срубили все пять яблонь. Коля сек ствол, и ему становилось чуть ли не физически больно, словно по собственной ноге попадал.
Постепенно все сильней и сильней зрело в мальчике желание уйти куда-то далеко, стать кем-то иным, чем его отец. Казалось, стоит уехать в город, и там жизнь сразу пойдет по-другому – лучше, счастливей.
Случай выдался, и Коля поступил в учительский техникум. В небольшом городе, где высились каменные дома и гудели паровозы, он первые месяцы просто блаженствовал.
А когда окончил техникум, направили его в дальнюю деревню учительствовать.
С тех пор не одну школу он сменил, отвоевал войну, постарел, а жизнь его все текла неустойчиво и неустроенно.
Коль Саныч был человеком покладистым – над ним подтрунивали, а он и сам посмеивался; в одиночку не выпивал: если брал «маленькую», то искал собеседника.
Его не покидала одна надежда – жениться. «На ком же думаешь?» – спрашивали его. Он хлопал ресницами, застенчиво улыбался. «Точно не скажу. Главное, чтобы вышло соответствие», – туманно объяснял он.
И вот Коль Саныч стоит перед Володей Селезневым, говорит просительно:
– Ну, поедем, пожалуйста…
– Да к кому ехать-то? – спрашивает Володя.
…Петя Кругликов, работник леспромхоза из большого села Степанихи, поведал Коль Санычу о Дарье.
Петя Кругликов слыл балагуром, баечником. Степаниха лежала на пересечении автобусных дорог, и, часто принимая гостей у себя, Петя обстоятельно беседовал с ними, наставлял.
– Женим мы тебя, Коль Саныч, – и глазом не моргнешь. И уж полное соответствие наметим… А мы тебя, – вдруг торжественно воскликнул он, – на представителе Советской власти женим!..
Тут даже Коль Саныч опешил. Он спросил тревожно:
– Это в каком смысле?
– А в прямом. На Дарье. Она у пас секретарь сельсовета.
Дарья жила на отшибе от Степанихи, в маленькой деревеньке, с матерью, подслеповатой старухой. Был у нее сын, взрослый парень – первый год служил в армии. Дарье шел сорок второй. Невысокая, располневшая, она выглядела налитой, и лишь морщинки у глаз да нечастые седины говорили о немягкосердечной ее судьбе.
Сын у нее еще при войне народился. Солдатский сын. А солдата того сыском ищи – не отыщется. Как говорится, глупа да молода была.
Позднее никто к ней в дом так и не вошел женихом. Случались встречи, недолгие и пустые, но после каждой из них она горевала томительно и тяжело, потому что чувствовала: еще одно нелегкое и возможное счастье прокатилось мимо…
В последние годы, когда сын подрос, она стала меньше тяготиться своей одинокой жизнью, в хлопотах о сыне коротала свободные часы. Но ведь сорок лет – это еще далеко до женского покоя, и находили на Дарью минуты шалые, жаркие, изнуряющие. Тогда она думала тоскливо: «Неужели все?..»
У нее застучало сердие, когда Петя Кругликов заговорщицки остановил ее на крыльце сельсовета:
– Учитель… Николай Александрович… Метит о серьезном браке…
Дарья покраснела, но, поскольку Петя был старый знакомый, спросила:
– Верно ли, Петя?
– Жди в субботу. Заявимся после вечернего автобуса.
В субботу с утра было пасмурно. Дарья сидела за своим столиком в сельсовете, отвечала на телефонные звонки, носила какие-то бумаги председателю, но все это делала механически.
Встала она в тот день на рассвете, вынула из сундука слежавшуюся белую скатерть, слегка намылила ее и разостлала на сугроб перед домом. Она знала, что так скатерть кипенно выбелится и тонкий аромат снега распространится в комнате. Матери объяснила:
– Мама, ко мне сегодня человек придет. Может, и подружимся мы с ним… Ты уж сядь с нами для порядка.
Бабка ответила покорно:
– Хорошо, дочушка!
Бабка засуетилась, слезла с печи и пошла в погреб за мясом. Ей сделалось беспокойно, потому что кто-то неведомый собирается войти в их размеренную жизнь. А каков он? Может, бражник, табакур, голь перекатная или утес– нитель ее старческих дней? Она понимала мудрым умом матери, что невмоготу дочери одной, да и дом без хозяина плох, но тревога за их жизнь наполняла мать. Однако жизнь свою надо показать лином, что бы там ни было. И она варила яйца, мешала их с молодой бараниной, заливала сметаной – стряпала, как в давние времена, когда в доме бывали большие праздники.
Потом она взяла в горнице с этажерки портрет внука и переставила в комнату, на комод, рядом со столом: пусть, дескать, и Митенька как бы присутствует здесь, да и гостю он должен быть виден от начала.
К середине дня появились в избе лукавые соседки:
– И что творишь?
– Загулять вздумала, – отшутилась бабка.
– А мы глядим, – тянули соседки, – что-то долго у тебя нынче дым из трубы бежит.
Хотя суббота была коротким днем, Дарья впервые за всю свою службу в сельсовете попросила отпустить ее пораньше. Она зашла к сельскому парикмахеру, и тот, расчесывая ее рыжие кудряшки, приговаривал:
– Мы только что с курсов усовершенствования: взовьем локоны, как в Париже.
Дарья испугалась:
– Лучше – как в Ленинграде.
– И это нам с руки, – согласился парикмахер и защелкал оглушительно ножницами.
Потом она шла домой по узкой распускающейся мартовской дороге и сокрушалась, как пойдут ее гости по талым местам, черпая в темноте воду в ботинки. Дома она отыскала старенькие мужские шлепанцы, помыла их, высушила и поставила у входных дверей. Дарья достала из заветной деревянной коробки ссохшуюся, давно не употреблявшуюся помаду и осторожно, словно ножом касаясь, провела перед зеркалом по нижней губе и по верхней. Губы вдруг стали какими-то ей чужими, но лицу придали новое выражение, и Дарья решила, что так она выглядит моложе. Она налила в рюмку браги, пригубила хмельной и сладковатый напиток и обрадовалась, потому что брага была в самый раз, словно для этого вечера она ее и варила.
Дарья осмотрела еще раз комнаты и села у окна, ожидая гостей.
Когда Володя с Коль Санычем, пришли на автобусную остановку, деревенские кумушки были тут как тут.
– Далеконько ли? – невинно спросили.
– На совещание, – твердо ответил Коль Саныч.
– Ишь, работа учительская, – сокрушенно и лукаво закачали они головами, – и в субботний-то вечер покоя нет…
Девчонки-старшеклассницы, вертевшиеся возле взрослых, прыснули. Коль Саныч, строго взглянув на них, зачем-то добавил:
– По линии ДОСААФа еду.
– Известно, батюшка, по линии, – дружелюбно поддакнули бабы, – на то и учен. – И добавили, прикидываясь простушками: – А Досафа – оно вроде как имя женское…
В автобусе ехали без приключений и через час, ступив на землю, прямо столкнулись с Петей Кругликовым.
– Добре, – сказал он. – А вы налегке? – обратился он к учителю.
– Тепло ведь, – обрадованно сказал Коль Саныч.
– Я в смысле чего-нибудь в кошелке.
Коль Саныч смутился и тихо произнес:
– Образно говоря, не подготовлен я. До получки имеется дистанция.
– Так, – мрачно молвил Кругликов.
– По дороге прихватим, – успокоил Володя и добавил, выгораживая Коль Саныча – Это он от волнения.
По пути они завернули в буфет.
– Надо выпить малость, – сказал Петя, указывая на Коль Саныча, – чтоб он успокоился. Дело-то навек!..
– Конечно, – с готовностью подтвердил Коль Саныч и уставился преданным взглядом на Володю.
Заказали две бутылки «Фраги».
Вошел пожилой шофер.
– Гуляешь? – обратился он к Пете.
– Сложней, – нахмурился Кругликов.
– А чего сложней? – заинтересовался шофер.
– Секрет.
– Да они Дарье-секретарке жениха везут, – высунулась из раздаточного окошка баба в белом халате. – Вот он и есть, – указала она поварешкой на Володю.
– Дела, – протянул шофер.
– Пора, – скомандовал Володя и залпом выпил свой стакан.
В магазине Володя предложил взять в подарок мармелад, поскольку в кармане у него было уже не густо.
Коль Саныч взглянул на Володю:
– А может, шоколад?.. Хотя, конечно, дистанция…
Взяли все-таки коробку шоколада.
Дарья увидела их издалека, вышагивающих гуськом во главе с Петей. Это было, наверно, не очень солидное шествие, поскольку они прыгали с сушины на сушину и все-таки попадали в лужи, раскидывая брызги.
Дарья еще разок подошла к зеркалу, поправила прядь и с безжалостной отчетливостью разглядела мелкие морщинки, которые ничем не скрыть. Ей вдруг так захотелось своего добротного счастья с мужиком, который бы заставил ее забыть одинокую тоску. Она накинула шаль и метнулась в сени.
Гости неловко втолкнулись в невысокую дверцу дома и стали неистово топать ногами. Вроде бы снег стряхивали, а на самом деле, конечно, – от переживаний. Дарья неестественно широко распахнула дверь в комнату:
– Пожалуйте.
Володя, Коль Саныч и Петя Кругликов гуськом, как и на улице, вошли в горницу. Старуха стояла, как перед фотоаппаратом: неподвижно, скрестив руки и глядя прямо перед собой. Коль Саныч растерялся и вручил ей конфеты, и все вздрогнули, когда бабка звонким не по возрасту голосом крикнула некстати:
– Век не забуду!
Дарья, по-женски уловив общую растерянность, пригласила за стол. Гости сели на стулья, пододвинули тарелки, налили по стопке и ощутили себя в своей стихии.
– Вот привезли. Целехонек, – высказался Петя, словно речь шла о товаре в ящике с надписью: «Не кантовать».
Учитель зажмурился и похвалил баранину.
Дарья улыбнулась.
Бабка подложила в тарелку Коль Саныча.
Володя налил по второй стопке.
И все облегченно вздохнули.
Дарья пила мало, пригубляла больше. Коль Саныч ей нравился – интеллигентный и собой шустрый. Ей было приятно, что сидит он во главе стола, что курит и придавливает окурки в блюдце, что он пьет ею приготовленную брагу, – ей было приятно все, чего так давно не видела она в своем доме.
За столом шел уже тот пестрый и вольный разговор, какой всегда возникает к середине застолья.
– Все же школьная система нынче с изъяном, – важно твердил Коль Саныч.
– Не без того, – поддакивала Дарья.
– Не соглашусь, – упрямо мотал головой Петя.
А бабка, близоруко разглядывая Коль Саныча, спрашивала Дарью:
– Да никак он волосом совсем еще черненький?
Дарья говорила:
– Мама, перестаньте, – и улыбалась Коль Санычу, пожимая плечами: дескать, простим старость.
Коль Саныч сидел окруженный вниманием, и ему все очень было по душе – и пухлые плечи хозяйки, и заботливость бабки, и то, что есть спорщик Петя, которого он, учитель, может сражать своими доводами Он моментами забывал, зачем сюда приехал, и ему казалось, что он просто сидит в милой и теплой компании.
Бабка, прихлебывая бражку, расспрашивала Петю, не знает ли он, где поросеночка купить, жаловалась, что сена до живой травы не хватит, прикупать придется, везти не на чем, а шофера-шабашники дорого берут.
Коль Саныч ласково смотрел на пышную Дарьину грудь, но когда ясно осознавал, что его сегодня потчуют как будущего хозяина, то произносил про себя: «Нет соответствия, нет…»
Коль Саныч явственно ощущал в эти минуты вечные заботы крестьянской жизни, те, от которых он бежал в юности, от которых отвык и которые представлялись ему теперь изнуряющими и чужими. Он трезвел и лихорадочно думал: «Детства с меня хватит… Потом за этих поросят…» Снова всей своей жизнью стать сопричастным деревенскому быту, стать хозяином живности и дома – Коль Санычу казалось это изменой самому себе, мечте своей. «Люди-то какие хорошие, приветливые, встречают как», – твердил ему внутренний голос. «Ну и что? – возражал этому голосу Коль Саныч. – А если не соответствует? Так уж что тут!»
Коль Саныч сжимался, казался себе маленьким и жалким, каким-то совсем бесталанным. И оттого, что казался себе таким, произносил велеречиво:
– Думаю министру письмо отправить. Изложу свои соображения.
– Конечно, надо писать, – соглашалась Дарья и добавляла в простосердечье: – Вот в сирени и столик стоит.
Коль Саныч посмотрел в окно и снова важно сказал:
– В мае цветут сирени.
Дарья обостренным чутьем одинокой женщины схватывала– не так все идет. Словно обычная пирушка это, а не торжественное и таинственное начало новой жизни. Все напряженней вслушивалась она в речи Коль Саныча, все пристальней смотрела на него и с болью понимала, что не жилец он здесь, в ее доме. И чем сильнее она это ощущала, тем яростней хотела, чтобы вышло наоборот, чтобы этот тощий и нескладный человек остался с ней. Она бы так ждала его возвращения из школы по вечерам, еще издали бы из окна видела подпрыгивающую при ходьбе его зеленую шляпу и бросалась бы к плите разогревать блины, жирные и румяные. Так она думала, но с каждой минутой застольный разговор уводил от того главного дела, с которым гости пришли.
И Дарья уже хотела, чтобы скорее кончилось застолье, потому что ничего желанного оно не могло принести. Она медленно провела ладонью по лбу, зевнула неприкрыто и взглянула на часы.
Петя сказал, обращаясь к Володе:
– Пора.
Все трое поднялись, но в последнее мгновение Дарья смело и откровенно положила свою полную руку на плечо Коль Саныча, и тот беспомощно замигал, топчась на месте.
– Спокойной ночи, – усмехнулся Петя и дернул Володю за рукав. Они вдвоем вышли на темную дорогу и, обнявшись, отправились к Петиному дому.
…Утром, когда Дарья пила с Коль Санычем чай, она поняла уже бесповоротно, что снова ей быть одинокой. Она молча тянула из блюдца, вспоминая ночные прикосновения его рук, теплых и сильных. Дарья дотронулась до рубашки Коль Саныча, на которой расплылось винное пятно, и сказала:
– Оставьте рубашку, я застираю. А вы другую наденьте, у меня такая же есть…
Коль Саныч поперхнулся чаем и скороговоркой, словно боясь, что его прервут, застрекотал:
– Что вы! Забота вам! Ерунда это! Нет-нет, не надо…
И Дарья, глядя на его испуганное лицо, усмехнулась горько и жалостно.
Володя уезжал из Степанихи восьмичасовым автобусом. Сидел на ступеньках станционного домика, грелся на первом весеннем солнышке, как услышал за спиной стук сапог и знакомый голос Коль Саныча:
– Доброе утро!
Учитель бодрился, но выглядел понурым. Развел руками:
– Соответствия не произошло. А потом еще добавил с грустью:
– Хорошая женщина…
О Коль Саныче и истории его сватовства я узнал от своего приятеля, художника Володи Селезнева, который жил несколько месяцев в деревне на Ояти. А как-то он сказал мне:
– Получил я недавно письмо от Коль Саныча. Сообщает, что стал наконец горожанином: женился на учительнице из райцентра. «Поздравь меня, – пишет, – с законным браком»… Не стал я его поздравлять… Впрочем, может быть потому, что замотался тут со своими делами.
