Текст книги "Блокадные новеллы"
Автор книги: Олег Шестинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
Лешка Антонов провел всю свою малую пятнадцатилетнюю жизнь в Подборье, в ста километрах от районного города.
Деревню окружали лесистые холмы; сосна, как высокая изгородь, шла по вершинам холмов.
Лешка с весны по осень исполнял крестьянские работы, а с осени по весну учился в школе. Семья велика была, да еще отец, по местному прозвищу Васька-лисапед, выпивки не чурался. Мать из всех сил тянулась, чтобы дом исправно вести, и в свои пятьдесят с небольшим выглядела высохшей, заморенной и покорной.
Лешке редко удавалось выезжать далеко из деревни, всего три раза побывал он в Лодейном Поле, и город произвел на него большое впечатление.
Ему запомнилось навсегда: белые дома, залитые летним солнцем, ряды зеленых деревьев вдоль главной улицы, гудки пароходов и паровозов, величавая ширь Свири и такое вкусное мороженое…
Город, случалось, снился мальчику по ночам; во сне город выглядел немножко сказочным: на его железных крышах пели петухи, с тополиных веток свисали «эскимо» в серебряных обертках и по асфальтовому шоссе шла деревенская корова Машка…
Каждая поездка в город становилась праздником – Лешка надевал белую полотняную рубашку, курточку, перешитую из пиджака старшего брата, и ботинки чиненые, братовы. Пока он шел до автобуса километра четыре, знакомые останавливали его и расспрашивали, куда он собрался и зачем.
После седьмого класса Лешка уехал в Гатчину учиться на каменщика.
Год учился он, не однажды приезжал в Ленинград, но рокочущий шум города, суета, стремительность ошеломляли его всегда, и он терялся в людском море. Лодейное Поле оставалось для него непревзойденным и любимым городом, где тоже высокие дома, но все успокоенно и понятно.
Летом он собрался домой, в деревню. Он уже проработал каменщиком несколько месяцев, и у него скопилось немножко денег – зарплата да отпускные. Матери решил Лешка никаких подарков не покупать, а привезти ей деньги. Себе же надумал обязательно купить модные ботинки, такие, в каких еще никогда в жизни не ходил.
В Ленинграде он не хотел покупать – такая толчея по магазинам, к прилавку едва пробьешься, где там с толком выбрать!
Он решил купить их в Лодейном Поле.
Мурманский поезд прибыл в Лодейное Поле около часа дня, и Лешка вышел на перрон, полный радостных ожиданий. Он сразу отправился в универмаг. В обувном отделе на полочках стояли мужские полуботинки, поблескивая яркой черной кожей. Лешка оперся о прилавок и долго разглядывал. Его внимание привлекли ботинки без шнурков.
– А почему без шнурков? – спросил он продавца.
– Мода, молодой человек…
Лешка не рискнул немедленно приобрести их: «Пойду-ка пройдусь, загляну попозже…»
Он шел по городу, всем смотрел на ноги, но в таких туфлях никого не встречал: девушки щеголяли в босоножках, мужчины носили туфли легкие, открытые, приезжие из глубинки твердо ступали в прочных, видавших виды сапогах.
Около вокзала сидел в будке единственный в городе чистильщик. Лешка поздоровался, дотронулся до разноцветной бахромы шнурков, свисающих с рейки.
– А я видел ботинки, что и шнурков не надо, – сказал Лешка.
– А я видел баран без головы бегала… Далеко не ушла… – с кавказским акцентом отпарировал чистильщик. – Зачем стоишь?
– Посоветоваться надо, – какие ботинки купить?
– Правилна, малчик! Лучше меня, Махмуда, никто не даст совета… Бери легкие, как бег молодой кобылицы, любую красавицу догонишь… – И, выхватив из-под своего стула матерчатые тапочки на резиновой подметке, он стремительно протянул их Лешке: – Сам делал, носить тебе разрешу… Семь рублей из симпатии!
Лешка объяснил, что ему нужны ботинки настоящие, красивые, черные и кожаные. Чистильщик обиделся:
– Мои не настоящие? Без шнурков – бездельникам хорошо: ни завязывай, ни развязывай…
Прежде чем вернуться в магазин, Лешка заглянул в пристанционный буфет. Пока он размышлял, что бы съесть, его окликнули:
– Лешка! На побывку прибыл?
Лешка оглянулся и увидел дядю Прона, по-местному – Пронька Пуп Земли. Он был немолодой, длинный, тощий, изо рта торчали три острых, как буравчики, зуба. Прон всегда встревал в любую компанию, требовал к себе всеобщего внимания – оттого его так и прозвали. Когда-то бригадирствовал Прон в Лешкиной деревне, а потом сняли его, в протоколе собрания записали: «…за поведение, несовместимое с моралью здорового советского человека…» А проще – за то, что напился он, лег посреди моста и тем препятствовал движению транспорта, да еще, на грех, районное начальство ехало, и поскольку Прон вставать никак не хотел, пришлось начальству собственноручно его на обочину оттаскивать.
– Я, Леша, в «Сельхозтехнику» прибыл, – хитро объяснил он, – только вот не могу сейчас шарика от подшипника отличить.
– А я, дядя Прон, ботинки хочу купить…
– Дело. Дело, – серьезно сказал Прон. – Возьми мне хружку пива, обмозгуем.
Лешка взял кружку пива, они сели за пластмассовый: толик. Прон отхлебнул пива.
– Перво-наперво, чтоб подметка числилась. А без нее никакая обувь ни в жисть. Во-вторых, чтобы каблуки на лятках топорщились.
– Да не до шуток мне…
– А коли не до шуток, – задумался Прон, – то купи за пятнадцать яловые – сносу нет, а на пятерку устрой праздник дяде Прону, – вкрадчиво добавил он.
– Некогда мне, пойду, – встал Лешка.
– Чего обиделся? – удивился Прон. – Пойдем вместе. А то обманут тебя, кутю, без надсмотра моего.
Они двинулись к универмагу. Прон рассуждал: до чего ныне народ ловок и один лишь он, Прон, все насквозь взглядом пронизывает.
В обувном отделе покупателей оказалось совсем мало.
Они подошли к прилавку, и Прон сказал угрожающе:
– Вы мне мальчонку не забижайте! Он у нас самородок!
– Мне вон эти, – указал Лешка на ранее облюбованные полуботинки.
– Докатились, сапожники… Без шнурков мастерят…
Растягивай их, как гармошку, дорогой своей ногой. Одно слово – жисть! – трагически добавил Прон.
Продавец обиделся на Проновы слова, но, как гласил кумачовый плакат, коллектив отдела боролся за звание высокой культуры, и поэтому продавец смолчал.
Лешка сказал:
– Выпишите чек…
Прон не успокоился:
– И шнурки добавьте, мало ли что с такой гармошкой получится.
– За шнурки надо отдельно платить, – строго произнес продавец.
– Посмотрите, – взмахнул руками Прон, обращаясь к двум-трем посетителям, – ребенок на первый заработок обновку приобретает, а они от своей высокой культуры с него тянут дополнительно…
Продавец со знанием дела потянул носом и сурово молвил:
– Это вам не распивочная.
– Что! – взъерепенился Прон, но Лешка уже тащил его за руку к выходу…
– Нервы сдают, – мирно сказал на улице Прон и попросил еще на кружку пива. Лешка дал ему двадцать пять копеек, и они расстались.
Лешка почувствовал облегчение, когда остался один. Он достал из коробки полуботинки, провел по коже рукой – кожа была прохладной и нежной. В ней отражалось солнце. Лешка сбросил свои разбитые ботинки и надел новые туфли. Он поднялся со скамьи и сразу показался себе выше ростом. Он сделал первый шаг неуверенно, словно учился ходить; он боялся, что зазеленит их травой, оцарапает о камешки, заляпает грязью… В подъеме немножко жало, но Лешке это даже нравилось, потому что он все время ощущал на ногах полуботинки. Он прошелся по парку, как под гипнозом, не отрывая взгляда от туфель. На душе было блаженно, словно он приобщался к какому-то иному, взрослому и серьезному миру.
Но думал он сейчас уже не только о своих туфлях.
Он думал еще о девочке Вале, которая на год младше его и живет через избу в его деревне. У Вали круглое лицо, круглые, синие, всему радующиеся глаза и рыжие-рыжие волосы, которые она заплетает так, что косички торчат хвостиками.
Лешка мечтал о встрече с ней. Вроде бы и совеем немного прошло – год жизни, но за этот год. Пешка стал каменщиком, рабочим человеком, Алексеем. А это превращение волновало его и заставляло быть сдержаннее.
Из Лодейного в деревню шел автобус. Ехали, в основном, местные жители, и все они Лешку знали.
– Извелся в иногородье, как подсолнух вытончился. Одна голова рыжая… – узнала его соседка.
Лешка только краснел, отворачивался, молчал всю дорогу, поглядывал в окно, щурясь.
Вдоль дороги шли леса: то боры, то березняки. И когда леса начали набегать на холмы, мелкие речонки урчать, спускаясь с высоток, Лешка сердцем почувствовал близость родного дома. Сколько лет бегал он по этой летней, щедрой земле! Застенчиво касалась ног розовая кашка; высунувшийся стебель крапивы жег мимоходом; полынь обволакивала, ее матово-серебристые листья щекотали ноги; в зарослях вереска трещали сучки, и фиолетово-красные цветки, прижатые к земле, снова выпрямлялись, как от пружины…
К осени пятки у него становились железными, темными, как печеная картошка, и он мог, поспоря, пробежать на пятках по горячей золе, оставшейся после костра.
Лешка вспомнил, что целый год он не холодил ноги вечерней росой, не приминал безобидно цветы на лугу, не прикасался к нагретым за день гранитным валунам.
Лешка заскучал, и внезапно вся его затея с модными туфлями показалась ему уже совсем не такой важной…
И встретился на пути человекНа почтовом поезде ехал я в город Галич погостить к попадье – старухе Таисии Петровне, знакомой моей бабушки. В те годы, как, впрочем, и нынче, меня влекли к себе небольшие старинные русские города, и я хватался за любую возможность, чтобы посетить такой город.
Поезд шел медленно, застревал даже на полустанках, а уж на станциях, без боязни отстать, можно было и в нехитрый буфет ринуться и прикупить чего-либо. Со мною в купе ехали девушки-практикантки, их щебетание скрашивало дорогу, и после остановок я угощал девушек станционными лакомствами. Мы по молодости подружились легко. На одной из станций, где торговки особенно зазывающе подносили к вагонам огурцы, отварную картошку, копченую рыбу, мы всей компанией выскочили из вагона и набрали деревенских разносолов. Возбужденные и шумные вбежали в свое купе, и девушки, постелив скатерку, принялись раскладывать снедь по домашним тарелкам. Я сидел, не вмешиваясь в их хлопоты. И… мой взгляд, скользнув по купе, открыл на третьей багажной полке нечто изумляющее: там, скрючившись, вдавливаясь в стенку, стараясь казаться неприметным, лежал на боку, спиной к нам, человек.
Я оторопело вытянул шею, разглядывая незнакомца) острые лопатки, проступающие сквозь байковую куртку, спортивные туфли с белыми тесемочками бросились в глаза. Я указал девушкам рукой, и они в растерянности уставились на человека, не зная, что делать. Здесь я осознал свою роль мужчины и, привстав, дотронулся до незнакомца.
– Какими судьбами?
Человек словно ждал моего обращения. Он ловко перевернулся с бока на бок и прошептал:
– Тсс… Ехать надо… А грошей нема…
Парень, лет двадцати, с черной жесткой челкой, черными глазами, с вытянутым худощавым лицом свесился с полки.
– Далеко собрался? – спросил я.
– В Сибирь, к сеструхе… Да не на одном этом, еще выезды поменяю…
Девушки смотрели на парня с интересом, и я, почувствовав их интерес, сказал:
– Ну, коли к нам попал, давай к столу!
– А жиган не войдет?
– Какой жиган? – удивился я.
– Ну, проводник, – пояснил он.
– Да нет. Он ни разу к нам не заходил. Мы сами за чаем сходим.
Парень по-цирковому швырнул свое тело с полки и вмиг оказался рядом с нами на скамейке.
– А то кишка кишку утешает.
Он набил рот и, прожевав, кивнул одобрительно:
– Туго живете.
– Это почему туго?
Парень пояснил снисходительно:
– Ну, значит, туго мешок набит. Хорошо, значит.
– Звать тебя как? Откуда ты? – выпытывал я.
– Звать Петр. А вообще-то я – вор, из колонии.
Бедные мои спутницы поперхнулись.
– Вы не волнуйтесь, – свойски и ласково продолжил Петр, – так уж судьба моя никудышно пошла. К сеструхе еду. Там работать устроюсь. По чистой отпущен, все чин чинарем, – и для пущей убедительности он, растопырив губы, щелкнул ногтем большого пальца по золотой коронке и добавил:
– Зуб даю!
Девушки прижались друг к дружке, как курочки на насесте, а я, сам не отвечая себе – почему, почувствовал к парию симпатию.
– Все бывает, – лихо бросил я.
– Все бывает, а все не надо, – рассудил Петр.
Он по-крестьянски стряхнул крошки на ладонь, высыпал их в рот и поблагодарил.
– Такой пищей давно не фартило. Я, пожалуй, опять заховаюсь. Мне б хоть километров двести проехать без торжественной съемки. – И он снова с ловкостью взлетел на багажную полку и свернулся калачиком.
Внезапно я понял, откуда во мне возникает к этому чужому человеку внутреннее и ясное расположение. «Да ведь я его, – говорил я себе, – в такой переломный момент жизни встретил, ведь он как бы заново рождается, а мы не схватываем ситуацию. Парню-то, может, сейчас участие как никогда нужно…» С неприязнью взглянул я на затаившихся девушек. И решение пришло ко мне мгновенно. Я поднялся и хлопнул Петра по плечу.
– Шухер? – вдавился он в стенку.
– Нет. А скажи-ка, к сеструхе ты спешишь?
– Чего спешить? Она ведать не ведает о приезде. Да и помытарюсь я еще по поездам.
– Знаешь, сейчас Галич будет, к хорошей старухе я еду в гости, давай-ка со мной! Денька три передохнешь, сдобы домашней отведаешь – и дальше.
Петр посмотрел на меня недоуменно.
– Я ведь не шебаршился, я впрямь из колонии. Куда же в гости, дядя Иван? (Так он меня стал звать, хотя я всего на пять лет был старше его.)
– Да все по-новому, – потянул я его за рукав.
– Ну, гляди, дядя Иван, сам звал, – протянул Петр, спрыгнув с полки и отряхиваясь.
Девушки глядели на меня остекленелыми глазами, как на смертника. А я, решившись на такое приглашение, вновь проникся к ним нежностью. В окне уже мелькали галичские станционные пристройки.
– Звоните, милые, – помахал я девушкам, – через месяц буду в Ленинграде.
Они столпились у окна вагона и неотрывно смотрели, как мы с Петром пересекаем вокзальную площадь.
– Ты, дядя Иван, рисковый человек. Я бы тебя на любое дело взял… В прошлом, конечно, – добавил Петр.
– Теперь, Петр, ты бы и о манерах своих, и о языке подумал, – иначе заживешь, – наставительно заметил я.
– Это верно, – просто согласился Петр, – время е ше нужно, чтобы отвыкнуть.
– Ты и считай, что это время уже и идет, – улыбнулся я.
Таисия Петровна была извещена о моем приезде и искренне обрадовалась, что я приехал не один, а с товарищем. Жила она одиноко, в большом, разрушающемся доме. Жизнь ее текла неухоженно, неустроенно. Петр это приметил.
– Дров-то у вас колотых почти нет. Дайте топор, потюкаю.
– Что ты, Петруша, за тем ли пожаловал? Подрядился тут мне Агафон переколоть, да пока еще ему неможется, от праздника не отошел, сердечный…
– Дайте-ка топор, – повторил Петр.
Он не торопясь взял топор, провел ногтем по лезвию, буркнул:
– Не для работы, – и принялся его точить о брусок, который нашелся у Таисии Петровны.
– Да какого человека ты мне привез! – восхищалась Таисия Петровна, когда мы с нею вошли в дом. Она ставила на стол под пофыркивание самовара все, что было в доме припасено, и время от времени, прислушиваясь к ударам топора, всплескивала руками:
– Да какого человека ты мне привез!
Потом, когда чай поспел, она открыла окно и певучим голосом пропела:
– Чай, Петруша, парком зовет.
– Порядком еще осталось, – сказал Петр, вытирая льняным полотенцем руки, – завтра у вас похозяйничаю.
– Воистину бог вас послал, – перекрестилась старушка, и мы занялись чаепитием.
Таисия Петровна словоохотливо поведала нам о своем житье-бытье, о местных новостях, жаловалась порой:
– Одна я, одинешенька, не долго уж топотать… Все прахом пойдет после, как угомонюсь. И цветочки завянут в горшочках, и мыши книги церковные пожуют, и иконки-то мои охламонам достанутся, – осерчала она, – а иконки-то в серебряном обрядье, серебро-то не нонешное, чистопородное.
Петр пил с блюдца, скосив в него глаза, и его склоненный, чуть вздрагивающий нос втягивал шумно аромат чая.
«Ни к чему она о серебре», – подумалось мне, и я вставил:
– Нынче серебро не в цене, кому оно требуется, да и тусклое оно у вас, поиссохлось от времени.
Видно, зря я это сказал, задел старуху за живое:
– Да ты, батенька, погляди, какой у меня в сундуке складень. Кому завещать не знаю, поскольку религия-то теперь редко у кого в почете.
Петр чуть оторвался от блюдца и, не поднимая головы, взглянул на меня в пол-ока и подул на чай, волнами разгоняя его по окружности.
– Есть такие, которые собирают иконы, – тихо произнес он, – большие деньги зарабатывают на купле-продаже.
Настроение у меня стало портиться. Говорили что-то не то. И Таисия Петровна некстати со своим серебром, и Петр, как бирюк, в чай уткнулся.
Таисия Петровна не успокаивалась:
– Архиерею в Кострому завещаю да твоей бабушке – вот уж персты надежные.
– Точно надежные, не то что наши, – поддакнул Петр и растопырил свою пятерню.
– Нынче зимой стужа сильная была? – стал я выправлять беседу.
– Стужа всамделишная, в одной комнате и жила для теплоты, ее и топила… Где сундук стоит… – уточнила Таисия Петровна. – А что же я – уморила вас! С дороги и отдых работой почитается.
Таисия Петровна постелила нам в большой комнате, где стояли две никелированные кровати, а сама отправилась к себе в горницу, вниз.
Проснулся я внезапно, на раннем рассвете, полуоткрыл глаз; в окно струился бледный свет, чуть тронутый розовой зарей. Я лежал не шевелясь и увидел, что Петр уже проснулся и, стараясь не производить шума, медленно натягивает брюки. Я принялся осторожно, не двигаясь, следить за ним. Вот он, ступая беззвучно, не надевая ботинок, подошел к выходной двери, придерживая створки, открыл дверь и вышел. Дверь он прикрывать не стал, видимо памятуя, что с вечера она издавала скрип, когда ее распахивали. Я ясно видел, как в глубине коридора он наклонился, прихватил правой рукой топорище, вскинул его на уровень глаз, к чему-то примериваясь, и, прижав топор к груди, так же бесшумно начал спускаться по лестнице.
Я почувствовал, как на лбу у меня выступила испарина. Что он задумал? Что предпринять мне? Я клял себя за все свои благородные порывы.
Вскочил с кровати, схватил попавшуюся мне на глаза медную кочергу и поспешил вслед за Петром по лестнице. На лестнице никого не было. Дверь в комнату Таисии Петровны была полуоткрыта. С бьющимся сердцем я толкнул эту дверь и застыл на приступке. На кровати, в дальнем углу комнаты, лежала старуха, рука ее неестественно свисала с кровати, скрюченная, высохшая нога высовывалась из– под отброшенного одеяла. Лица ее я не видел, оно скрывалось в тени от нависшего ситцевого полога. И вдруг я заметил на полу протянувшуюся от кровати до самой кадки с фикусом узкую полоску какой-то темной жидкости. Я не отрываясь смотрел на застывшее под одеялом старушечье тело, сжимал до ломоты в пальцах кочергу. Я пододвинулся на несколько шагов к кровати. Неожиданно старуха задвигалась, подоткнула рукой одеяло, ясно открыла глаза и спросила ласково:
– Чего тебе, милый?
Кочерги она, к счастью, не приметила.
Язык у меня отнялся, но тем не менее я пробормотал:
– Часы встали. Сколько времени?
– Да погляди, – сказала старуха. Ходики, висевшие посередине стены, показывали пять часов.
– Спасибо, – пролопотал я и, пятясь и пряча кочергу, выбрался из горницы. Постоял, ошеломленный, в сенях и вышел во двор.
Петр, стоя под навесом сарая, разбирал кругляши, готовя их для колки.
Он взглянул на меня, на кочергу, усмехнулся.
– С печью уже шуруешь, дядя Иван?
– Да нет, я по пути взял, – смутился я, – а ты чего в такую рань?
– Надо старуху обиходить, и в путь пора. Загостился, – он снова усмехнулся.
– Чего же так? Ведь на три дня собирался.
– Сам знаешь, дядя Иван. Пригласил ты меня сгоряча, а сейчас никакой веры в меня нет. Как людям сообщаться без веры? – спросил он глухо, словно выявляя напряженную работу своих мыслей.
– Неправда, – попытался слукавить я.
– Нет, правда, – строго сказал Петр, выпрямляясь.
Таисия Петровна С тряпкой в руках показалась на пороге.
– Ох, раннобудные! Спать бы да спать! А я кадку с фикусом вчера в потемках перелила, она и течь у меня дала. Замою пол, а там и самовар затеплим.
Петр расколол все дрова; попил чаю; сославшись на большую занятость, попрощался с озадаченной и расстроенной Таисией Петровной и со мной; растворил калитку и пошел к городу, на вокзал.
– Хороший человек, – раздумчиво произнесла Таисия Петровна.
– Хороший, – вслед за нею повторил я и затосковал сразу и надолго, потому что осознал, что он вправду хороший, что он лучше меня, и еще неизвестно, смогу ли я стать таким, как он.
