Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Тихо! Тихо! Тихо!– шептал Андрей, гладя морду Зазора. – Тихо, милый. Тихо, умница! Фрицы рядом! Слышишь, рядом. Если заржешь, пропадем. Оба пропадем. А я – уж это точно…

Развязав супонь, он раскрыл клещи хомута, и Зазор выдернул голову. На клещах было выжжено гвоздем имя этого работяги-артиллериста -«Зазор». Такое же имя, наверное, было написано и на бирке, подвешенной к хвосту, но вода размыла чернила, и надпись здесь стерлась. Потом Андрей снял и седелку, а чересседельник подвязал к недоуздку. Поколебавшись, он сдвинул узду, и Зазор вытолкнул изо рта трензеля.

– Ну вот, ну вот…– сказал ему Андрей. – Теперь тебе легче. Только тихо. Ни слова, друг!

Зазор ткнулся мокрым носом ему в плечо, в шею, захватывая губами его ухо. Зазор, наверное, любил своего ездового, а ездовой, наверное, был хорошим человеком, и между ним и Зазором была дружба, а может быть, и любовь. Та любовь, которая рождается от преданности животного человеку и от доброты человека к нему.

Пошарив по карманам, Андрей нашел небольшой комок слипшегося сахара и отдал его Зазору. Зазор схрумкал сахар, закрыв от удовольствия глаза, а потом ткнулся носом ему в руку, облизывая ладонь. Андрей, гладя его шею, отмахивая веткой мух от ран, прислушивался.

Наверху, над кустами, над свисающими с обрыва корнями, время от времени звучали голоса. До верха обрыва было метров двадцать, и говорившие не подходили к самому краю, боясь обвалиться, но если бы они услышали, как ржет Зазор, то им ничего не стоило бы бросить на звук пару или тройку гранат. Так, для перестраховки, потому что их, немецкие, лошади тут быть не могли.

– Тихо! Тихо! Не вздумай! – предупреждал его Андрей. – Нам надо продержаться еще каких-то пару часиков.

Под обрывом темнело быстро, их в кустах ни с воды, ни сбоку уже не могли бы различить, но Днепр все еще отливал потускневшим серебром, и по этому серебру плыли, минуя их, осколки, обломки, остатки того, что попало под немецкие бомбы, но не пошло на дно.

По-прежнему левее, вверх по течению, рвались эти бомбы и снаряды, туда летели, разворачиваясь, «юнкерсы», «мессеры», наши истребители, над выдающимся в Днепр обрывистым мысом в небе рвались зенитные снаряды, и то, что все это продолжалось, что плыли по Днепру плотики и скатки, потерявшие хозяев, что не смолкали бомбежка и бои в воздухе, говорило ему, что плацдарм держится, что на плацдарм перебрасываются новые части, что немцам пока не удается сбросить их в Днепр и расстрелять там.

Что ж, он не был виноват, что оторвался от своих, что оказался здесь один. Свое, в меру сил, он сделал. Он был ранен, хотя и не тяжело, но ранен и в правый бок пулей, и в левое плечо, и в левое бедро осколками, и вообще левая сторона, куда его ударило взрывной волной, все еще продолжала быть деревянной, как будто он ее отлежал. Раны больше не кровоточили, хотя, когда он вылез из воды, кровь из них текла. Но они быстро подсохли, и, хотя ныли, он, стараясь реже шевелиться, не обращал на них внимания, следя, как темнеет Днепр, да уговаривал, да поглаживал Зазора, да просил его молчать.

Когда тот берег потерялся, когда впереди виднелась только вода, он нашел прибитые к берегу бревнышко и сиденье от понтона, супонью привязал к бревнышку свой ППШ, а конец супони к постромке. Из свободного конца постромки он сделал неподвижную петлю, которую можно было надеть Зазору на грудь. Он хотел, чтобы, когда они поплывут, голова Зазора была свободной, чтобы ничто не тянуло ее вниз, к воде. Брючным и поясным ремнями он увязал одежду и сапоги на сиденье от понтона, а бревнышко и сиденье сплотил чересседельником так, что сиденье не давало крутиться бревнышку. ППШ, сапоги и одежда теперь не мешали плыть. ППШ был все-таки помехой для Зазора, но Андрей не хотел, чтобы на том берегу в медсанбате ему сказали: «Сам выбрался, а оружие бросил? Тебя что, без сознания вынесли с поля боя? А ну назад, на плацдарм! Или найди оружие, или в штрафную!» Нет, он не хотел слышать этого и привязал к бревнышку бесполезный сейчас ППШ, так как, кроме разбитого магазина, другого у него не было.

Он нервничал, и тревога передалась Зазору. Зазор смотрел, как он увязывает автомат и одежду, тихонько фыркал, кивал на Днепр, тянулся к нему, Андрей успокаивал его:

– Тихо! Тихо! Тихо! Еще не время. Видимость метров триста. Это знаешь что? Это, брат, мы будем учебными целями: короткая очередь, поправка прицела по всплескам, огонь на поражение. Раз, два – и в дамках. На дно! И – вниз по течению. До Черного моря. Если раньше нас не сожрут раки и рыбы. Ты ведь не хочешь, чтобы они тебя жрали? Ты ведь не хочешь на дно? – Зазор, переступая, прядал ушами, отмахивался головой. – То-то. Отдыхай. Нам с тобой отдыхать еще лишь полчаса. Какие-то полчасика. А там… Там, брат, держись! Лишь бы они меня за тобой не заметили. Вот что главное!

Когда стемнело совсем, когда и на таком расстоянии, куда можно докинуть камнем, ничего не различалось, когда Днепр лишь угадывался по шороху волн, по его тихому дыханию, всплеску рыб, Андрей сжал узду, притянул к себе голову Зазора, погладил, потерся лицом ему о лоб.

– Ну, держись!

Зазор мягко стукнул копытом в песок, тряхнул головой. Его шершавый лоб пахнул потом, теплом, жизнью.

– Уф! – сказал Зазор.

– Вперед! – приказал Андрей, дернув Зазора к воде. – Вперед, друг!

Он взялся за постромочную петлю, они без всплеска вошли в воду, и через какой-то десяток шагов от берега уже плыли – здесь была страшенная глубина.

Зазор, отплыв недалеко, дернулся было вправо, чтобы держаться у берега, чтобы выйти где-то на него, но Андрей, перехватившись за узду, потянул голову Зазора к середине.

– Туда, Зазор, туда!

– Уфф! – ответил Зазор. – Уфф! – Зазор как бы сомневался в правильности этого решения, как бы не очень верил, что им хватит сил на весь Днепр, но покорно взял к середине.

Они, конечно, плыли по косой линии: течение, нажимая им в левый бок, сносило их вниз, поэтому проплыть им надо было дистанцию, пожалуй, в две ширины реки, во всяком случае, не меньше полуторы. Течение не было сильным, вода в Днепре спала, так что тек он плавно, и будь он поуже, можно было бы и брать круче к берегу, но громадная его ширина заставляла беречь силы, плыть, осторожно продвигаясь вперед, держась поспокойней, рассчитывая, как можно дольше продержаться для того, чтобы рано или поздно где-то прибиться к другому берегу.

Ухватившись правой рукой за петлю из постромки, лежа в воде наполовину на боку, Андрей левой рукой с силой подгребал под себя воду и, как при кроле, часто-часто сек ногами воду, чтобы держаться как можно горизонтальней. При таком положении вода меньше сопротивлялась и Зазору было легче.

Зазор плыл чуть впереди него, вытянув голову над водой, делая примерно такие же движения, как при беге рысью. Он бежал в воде резво, дышал спокойно и равномерно, и полдороги, наверное, они проплыли так благополучно, что Андрей, выдыхая очередной раз, как бы выдохнул и тревогу, хотя ничего уже, кроме воды, кругом их нигде не различалось.

Он чувствовал, как напряжено тело Зазора, как напряженно движутся в этом теле мышцы и как где-то в глубине его бьется, стучит сердце Зазора, сердце преданного человеку существа, доверчивого и безропотного. И он то и дело подбадривал Зазора:

– Так! Хорошо! Умница! Спокойней! Спокойней, Зазор! Мы ушли. Понимаешь? Мы ушли. И теперь ни хрена они с нами не сделают. Ты понимаешь это, Зазор-Зазорчик?

Ему хотелось погладить мокрую сейчас шею Зазора, погладить его сильное плечо, но он не делал этого, чтобы не сбиться с ритма и не сбить с ритма Зазора.

Они и правда ушли, им везло. Пока все было тихо, только раз их, может быть, видели немцы, еще когда они отплыли всего метров на двести. Три «шторха», держась низко, пролетели над Днепром, бросая осветительные ракеты, высматривая, а не готовится ли и здесь десант, а не плывут ли уже и тут? Спускаясь на парашютах, ракеты горели долго и, как какие-то фантастические фонари, мертвым фосфорным светом озаряли широко все вокруг. Зазор в этом свете, конечно, еще был виден немцам, а он, Андрей, спрятавшись под бок Зазору, не был виден, что же касается бревнышка и доски, так немцы могли и не обратить на них внимания – мало ли плыло по Днепру всего?

Но немцы по Зазору не стреляли. Не стреляли то ли потому, что не хотели обнаруживать себя, то ли потому, что среди них не нашлось такого, кто бы мог застрелить переплывающую широченную реку одинокую лошадь. Нет, им везло. Когда погасли ракеты, глаза опять привыкли к темноте и виднелись даже маленькие звезды и узкий, лишь чуть обозначившийся серпик нового месяца. Почти не освещая гребешка крошечных волн, серпик лишь отражался на них. Где-то, судя по времени, сколько они плыли, где-то за серединой Днепра Зазор вдруг сбился с дыхания, глубоко и торопливо задышал и тревожно и устало пожаловался:

– Фр-р-р-ух!

– Ну, ну! – прикрикнул на него Андрей.– Вперед! Это что еще?! Вперед! – Он начал сильнее отгребаться, чтобы Зазор взял с него пример. – Уже близко! Держись. И – без паники!

Но сердце его сжалось. О себе теперь он мог почти не беспокоиться: для немцев он был недосягаем. От западного берега он был уже далеко, бомбежки тут не ожидалось, на восточной стороне Днепра опасности наткнуться на немцев не было, Днепра он не боялся – что теперь для него был Днепр! Так – много воды, и все. Чего же ему было особо тревожиться?

Будь он один сейчас с оставшимися у него силами, он бы перевернулся на спину, сориентировался по какой-нибудь звездочке, привязав ее к Полярной звезде, и плыл бы строго на восток и так, покачиваясь на спине, потихоньку-полегоньку, взглядывая на эту звездочку, делая поправки на нее, поплыл бы и поплыл. Так он мог плыть еще хоть час, хоть больше, держа в поводу бревнышко и доску. Плавал он хорошо, к прохладной воде притерпелся, судороги не боялся, из ран у него кровь не бежала, хотя корки на них опять подмокли, но даже если бы эти корки и отлипли, то вряд ли у него началось сильное кровотечение, такое сильное, что он мог бы ослабеть и не доплыть.

Нет, он знал, что доплывет, он знал, что с ним теперь-то все будет в порядке! Что для него теперь был какой-то кусок Днепра? Да ничего. Всего-навсего каких-то десять, пятнадцать, двадцать минут в воде. Ну полчаса от силы.

Его тревожил Зазор. Зазор плыл тяжело, фыркал, всхрапывал. Он весь погрузился в воду, ни круп, ни плечи его уже не отблескивали над поверхностью, торчала лишь одна голова с задранной мордой, я вода касалась его скул.

Андрей, держась за постромку, чтобы не отпустить Зазора, греб левой рукой, натягивая лямку. Его лицо и морда Зазора были рядом, и он чувствовал, как быстро дышит Зазор, его дыхание обдавало Андрею щеку. Андрей не видел выражения глаз Зазора, глаза лишь поблескивали, но, наверное, в них было отчаяние.

Вдруг сонно крякнула утка.

– Слышишь? – спросил Андрей громко.– Берег!

Они почти уже не двигались под углом к течению, лишь держались на воде. Ударив из последних сил передними ногами, Зазор приподнялся над водой и, колотя ногами, удерживаясь над ней, заржал отчаянно и умоляюще.

Совсем недалеко ему отозвалась лошадь, и Андрей, крикнув: «Лошадь, Зазор, держись!» – поднырнул ему под шею так, чтобы Зазор положил ему голову на спину.

Плывя брассом, не отпуская теперь уздечки, натягивая уздечку так, чтобы голова Зазора не соскользнула с его спины, Андрей медленно тянул его за собой. Зазор фыркал, всхрапывал, совсем вяло шевелил в воде ногами, но еще раз заржала лошадь – и совсем, как показалось, рядом, потому что звук над водой шел хорошо,– Андрей наддал, чувствуя, что его хватит теперь лишь на сотню метров, но проплыл, видимо, все полторы сотни метров, потом вдруг стало как-то совершенно легко: Зазор достал дно. Андрей тоже встал на мягкий, сложенный барханчиками песок. Он ощущал его пальцами, подошвой, пятками.

Они немного постояли, потому что берег был еще не близко, просто далеко от берега заходила мель. Держа повод высоко, чтобы голова Зазора была приподнята, Андрей гладил его морду, за ушами, около глаз, чувствуя, как под рукой у него мелко-мелко, словно через нее идет слабый ток, дрожит его кожа, и говорил:

– Теперь все! Теперь что нам – раз плюнуть! Что мы, не дойдем? – Он не торопился, давая Зазору, да и себе, передохнуть, опасаясь, что мель кончится, что пойдет опять глубина, и Зазор не выдержит. Но он знал, что сам-то он выдержит.

– Хоть сдохнем, а выволокемся. Точно, Зазор? Точно?

Зазор тяжело дышал, поводил под водой боками, и Андрей чувствовал, прикасаясь к ним плечом, как мелко дрожат и бока.

Мель оказалась широкой, лишь дважды на ямах им пришлось подплыть, потом снова пошло дно, и они волоклись по нему, увязая в песке, все больше выходя из воды, оба все больше дрожа и от пережитого, и от того, что воздух казался холоднее воды.

На берегу, у самой еще кромки воды, шатаясь на ватных ногах, Андрей снял с Зазора постромочную петлю, выволок на песок бревнышко и доску и сел, а Зазор, тоже шатаясь, переступил к нему.

– Уф! – сказал Зазор. – Уф!

– Да, – согласился Андрей, обнимая ногу Зазора. – И все-таки мы это сделали. Так ведь? Сделали же! Черт бы нас побрал!.. Спасибо, брат, тебе…

До света что-то предпринимать не было никакого резона. Гимнастерка, брюки, сапоги все-таки намокли, и следовало ждать рассвета, чтобы осмотреться, и солнца, чтобы обсушиться. Оставалось ждать, и Андрей ждал, сидя на песке, дрожа от холода в мокрых трусах. Зазор, передохнув, отошел от берега и, потрескивая кустами, стал пастись, шумно вздыхая, с хрустом отрывая губами траву.

Андрей начал не то дремать, не то впадать в какое-то странное забытье, когда вдруг услышал далекий и мерный то ли громкий шорох, то ли тихий гул. Он вслушался, встал, отжал, насколько мог гимнастерку, майку, брюки, портянки, оделся, обулся, подпоясался и подвинул автомат.

Подошел Зазор.

– Свои, Зазор. – Зазор уже обсох, чистая шерсть под ладонью казалась мягкой теплой байкой. Андрей прижался к плечу Зазора, согреваясь от его тепла. – Свои, друг. – Зазор, наверное, лучше слышал и хруст песка под сотнями ног, и позвякивание оружия и снаряжения, может быть, он даже слышал общее дыхание торопящихся к Днепру многих людей.

– Пошли, – сказал Андрей Зазору.

– Уф, – ответил Зазор.

Андрей снял с него узду и повесил на куст.

Или останешься тут? Как всякому раненому, тебе положено лечение и отдых. Ты свободен. А я – я, брат, обязан доложиться. – Он осмотрел раны Зазора. Днепр и правда смыл с них корки, они были чистыми, свежими и пока не опасными, но все-таки было бы очень хорошо, если бы ветеринар чем-то их смазал и заклеил, чтобы мухи не занесли в них заразу. – Смотри, решай сам. Пока, Зазор. Еду ты найдешь. – Он погладил Зазора, потрепал ему холку, пошлепал по крупу и, подхватив с песка автомат, пошел от Днепра, держась на видневшуюся недалеко деревеньку.

Зазор догнал его, когда он не отошел и сотни метров. Наверное, Зазору одиночество было тяжелее, чем таскать пушки. Наверное, он уже не мог быть без людей. Наверное, ради права быть с ними, он и готов был ради них на все.

В деревне, когда он расспрашивал у солдат, где ГЛРы третьей танковой армии, Зазора у него забрали. Зазор попал к таким же хозяевам, которых оставил на Букрине, к артиллеристам. Судя по всему, Зазор был рад: от этих людей тоже пахло пушечным салом, лошадьми, сгоревшим порохом, в общем, пахло знакомо. И были, конечно, лошади, к ним Зазор подошел, как к своим, и лошади, такие же и внешне и нравом – лошади-трудяги, приняли Зазора как своего.

За Зазора артиллеристы дали Андрею полкотелка картошки с мясом, хорошую горбушку, вволю почти сладкого чая, а санинструктор перевязал его раны белоснежными бинтами.

– Да, – сказал Андрей, присаживаясь около пушки и беря у приземистого длиннорукого круглолицего с расшлепанным носом и сметливыми карими глазами артиллериста ложку. – Его зовут Зазор. Зазор, ребята. Я читал эту кличку на его хомуте.

– А где хомут? – спросил артиллерист.– Коль недалеко, мы съездим, чего добру пропадать. Одна нога тут, одна нога там. Так где он, хомут-то? Новый?

– Далеко,– ответил он неопределенно.– Но уздечка на берегу. Там, – он показал рукой.

– Зазор, значит, Зазор? Ничего звучит,– сказал другой артиллерист, полный, бритоголовый, пожилой. Осколком ему рассекло бровь, шрам потянул кожу на лбу вверх, отчего казалось, что глаз под этой бровью значительно больше другого. – А я уж подумал, не назвать ли его Диогеном? Взамен нашего. Убило третьего дня, когда разгружались. Но Зазор – тоже ничего. Звучно!

– Диоген? – переспросил Андрей, доскребывая котелок.

– Был такой человек когда-то, – объяснил приземистый артиллерист. – В стародавние времена. И хомут там, где уздечка, на берегу? Если так, то я мигом…

Андрей пучком травы вытер его ложку и отдал ему.

– На берегу, но на том. На этом – только уздечка, постромки, супонь и чересседельник. Поедешь?

– Так ты… так ты с ним – оттуда? – артиллерист посмотрел на Зазора. Зазор, засунув до глаз голову в подвешенную торбу, хрумкал овес, мигал, отмахивал хвостом мух. Казалось, он и мигал и помахивал хвостом от удовольствия. – Значит, оттуда?

– Оттуда.

К ним на начищенной, гарцующей от избытка сил молодой пегой кобыле подъехал майор, туго затянутый ремнем с полевой портупеей.

Все, кто тут был, встали, не очень вытягиваясь, но все же опуская руки по швам. Андрей тоже встал.

– Кто такой? Откуда? Документы!

С розового бритого лица сверху вниз на Андрея смотрели серые суженные глаза.

– Он, товарищ майор… – начал было артиллерист, который давал ложку, но в это время из домика рядом крикнул дневальный:

– Товарищ майор! К телефону! Срочно!

Майор спрыгнул с кобылки, бросил повод артиллеристу, вбежал в дом и через полминуты скомандовал с крыльца:

– Дивизион! Запрягай! Взять все! Приготовиться к движению!

– Ну, друг, – крикнул уже на бегу артиллерист, – наш черед!

Не прошло и четверти часа, как дивизион снялся и, взяв в рысь,

вытянулся из деревни и пошел по проселку, держась к северо-западу, к Днепру. Там, видимо, его ждали плоты на понтонах. Андрей видел, как ходко, поблескивая обтертыми о песок подковами, бежал Зазор, подпряженный к каким-то другим лошадям, и как катилась за ним пушка.

«Счастливо, друг! – сказал мысленно Андрей Зазору, – Счастливо, ребята!» – сказал он и всему дивизиону и подумал, что если его рота еще держится, то, может быть, именно ее и будет прикрывать этот дивизион, а если роты уже нет, не существует она, то этот дивизион будет прикрывать какую-то другую, такую же роту из тех, что десантировались вчера, или из тех, что десантировались сегодня.

Но он надеялся, что если жив ротный и достаточно цел для того, чтобы командовать, и живы два-три сержанта (пусть даже уже нет офицеров), да живы полтора-два десятка солдат, то рота еще есть, еще держится, и этот дивизион с Зазором в нем или любой другой дивизион, будет роте хорошей поддержкой. Он сказал мысленно артиллеристам: «Счастливо, ребята!»

Он знал, что после госпиталя, не позднее чем через месяц, ему снова за Днепр.

Он вздрогнул, вспомнив Веню, Барышева, Папу Карло, Ванятку, всех остальных, нашел себе местечко в саду одного дома, под вишнями, и лег там.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

…ДО БЛИНДАЖА

Писарь ГЛРа, ладно одетый, откормленный, чистый, энергичный и вроде бы даже заботливый, покричал в улицу так, чтобы его далеко расслышали:

– Команда 316! Команда 316! Получить сухой паек на дорогу! Быстро, ребята, быстро! А то не достанется! Старший команды – ко мне за документами…

«Значит, утром топаем, – понял Андрей. Триста шестнадцатая была его команда. – Что ж, пойдем получим».

– Как думаешь, сала нам дадут? – спросил догнавший его щуплый, мелкорослый солдат. Он, видимо, бежал из дальнего конца деревни, где команду писаря передали санитары и сестры, торопился, запыхался, боясь опоздать к продуктам. Его лицо, состоявшее все из мелких частей – маленькие бесцветные глазки, пришлепнутый нос, короткая щелка рта, – выражало озабоченность и желание получить сало. Он объяснил это так: – Нам же в дорогу! Что полегче да посытней. Сало, концерва тоже хорошо. А то вдруг навалят концентратов. Мы чо теперь? Мы хилые, да на своих двоих, да верст по двадцать в день… Мы можем и требовать. Как считаешь?

– Можем! – поддержал Андрей громко и дерзко потребовал у каптенармуса: – Сала давай! Концерву! Мы кто теперь? Мы– хилые. Да верст по двадцать в день… Сало давай! Концерву! Не то я тебе…

Каптенармус, тоже ладный, тоже чистенький, сытый, видавший всяких, зыркнул на него глазами и хотел было обрезать:

– Ты кто такой? Что дадут, то и возьмешь! Ишь, аристократы…

Триста шестнадцатая команда состояла из сорока пяти человек,

двое из них были танкисты в обгоревших комбинезонах. И один из танкистов, смекнув что к чему, крикнул на каптенармуса:

– Как кто? Ты что, не знаешь? Да это личный шофер генерала. Протри зенки! Личный, пенял? – с устрашением повторил он.

Они – триста шестнадцатая команда – получили и сало, и сухари, и сахар, и, конечно же, заветный концентрат “суп-пюре гороховый”, и, оттащив все это в сторонку, разделили на сорок пять порций.

Так как у Андрея не было вещмешка, он попросил того солдата, из-за которого спорил с каптенармусом:

– Давай сложим все в твой. А нести будем по очереди.

В глазах солдата еще не погас восторг победы, и он не мог не согласиться:

– Давай. Коль доверишься. А ты и правда шофер генерала?

– Это детали, – небрежно уклонился Андрей.

Старший команды объявил, что выходят из деревни завтра в семь, что сбор на восточной околице, что цель их – станция Яготин, к которой им надлежало прибыть к вечеру третьих суток, что там сбор у продпункта.

Старшего слушали внимательно, в его полевой сумке были их документы – карточки передового района, начатые истории болезней, без которых отставшего от команды на любом КПП задерживают. Чтобы этого избежать, следовало не отставать от старшего, утрами ко времени приходить на околицу, вместе трогаться с привалов и идти себе и идти в тыл, все отдаляясь от фронта.

Двадцать – двадцать пять километров в сутки было не расстояние. По теплой сухой осенней погоде, неторопливо шагая по обочинам проселочных дорог, вытянувшись в цепочку или парами, тройками, чтобы можно было поговорить, при такой погоде можно было шагать и шагать, глядя на поля, рассматривая птиц, присаживаясь на берегу речушки, в перелеске, чтобы и перекурить, и проветрить портянки, и подремать, пожевав сухарей с салом. Вечером же, добравшись до деревни, расположившись на огородах или еще где, легко и приятно было зажечь костерок, наварить супу-пюре, вскипятить чаю, зная, что впереди у тебя вся ночь, что никто теперь тебе не крикнет: «Подъем! В ружье! Выходи строиться!..»

Что могло случиться с ними за эти трое суток? Да ничего. Повязки у них свежие, фронт далеко, для «юнкерсов» или «мессеров» они, бредущие в тыл, не цель, потому что боеприпасы летчики берегут для тех, кто не уходит от фронта, а подходит к нему.

Что же касалось Яготина, так стоило ли задумываться над тем, что будет там, кроме, наверное, перевязки для тех, кто попросит ее, кроме новых продуктов, кроме ожидания, что рано или поздно их погрузят в какую-то санлетучку и отвезут дальше в тыл, так как Яготин служит лишь отправной станцией.

Не стоило и думать, куда отвезут. Какая разница. В какой-нибудь полевой госпиталь, но не очень далеко. Конечно же, не в глубокий тыл.

– Подберем местечко на ночь? – предложил солдат, когда они уместили продукты в мешок. – Тебя как звать-величать? Андреем? Ну, а меня Тимофеем. Вишь, как складно. – Он разулыбался. – Андрей да Тимофей, горюшко завей, мимо рота не пролей. Ну, значит, со знакомством!

Он протянул руку лодочкой, Андрей пожал ее, улыбнулся в ответ, вздохнул и почувствовал, что он уже не так одинок.

Госпиталь 3792 размещался в бывшем не то пограничном, не то еще каком-то училище в двенадцати километрах от Харькова, по Белгородскому шоссе. Здание училища стояло чуть в стороне от него, в высоком сосняке, и так как солнце грело еще хорошо, то запах нагретой хвои даже перебивал госпитальные запахи хлорки, кровавых повязок и гипсов.

В палате, раньше классной комнате, койка Андрея стояла у окна, и днем он заворачивал постель, чтобы смотреть за окно. Кроны сосен приходились вровень с окном, и Андрей слушал, как сосны тихо шумят, смотрел, как они качают ветками, следил, как в соснах возятся птицы.

До ближнего к нему дерева было рукой подать, ветки качались в трех метрах от земли, и в них хорошо различались синички, какие-то, похожие на воробьев, серенькие пичуги, тоже проворные, непоседливые, вертихвостые. Однажды он видел дятла, стучавшего по сухой толстой ветке, у дятла была красно-черная головка, блестящий глаз и твердый, как, наверное, щепка, хвост. А один раз на очень близкую к нему ветку сел удод. Пестроперый, с цветным хохолком на голове, удод долго чистился, тряся крыльями и посматривая по сторонам, как бы приглашая оценить, какой ой нарядный, какой радужный. Удод потом, толкнувшись ножками, как упал с ветки, как нырнул в воздух под ней и, пролетев стрелкой у земли, взмахнул крылышками, отчего его слегка подбросило вверх, и удод так и полетел, поплыл на воздушных волнах – чуть вверх-вперед, чуть вниз-вперед, чуть вверх-вперед, чуть вниз-вперед – и исчез за деревьями, мелькнув цветным огоньком.

Часами после завтрака, перевязки, обхода врачей Андрей лежал, глядел на эти сосны, на жизнь в них, на бездонное небо над ними и дышал смоляным воздухом. За окнами было тихо, покойно, ветки деревьев глушили и голоса на дворе, и рокот мотора, подъехавшей или уезжающей машины, а с шоссе звуки вообще почти не долетали.

Он дремал, когда глаза уставали, засыпал сладко и покойно, потому что его раны, если их не очень бередили на перевязках, почти не болели, подживая. Устав лежать, он надевал халат из толстой байки и, потуже подпоясавшись, уходил из госпиталя в глубь леса, который через полкилометра кончался широким логом. По обе стороны лога, прижимаясь огородами к речке, тянулись дома деревни, а за ее околицей начинались поля.

Деревня почти не пострадала от войны, бои, видимо, прошли мимо, сгорело лишь несколько домов и сараев с ближней к Харькову стороны, и было отрадно видеть, стоя на опушке, как ходят по деревне не солдаты, а люди в штатском: старики, женщины, дети, как они занимаются своими делами, слышать петухов, рев коров, собачий дай.

Двое мальчишек лет по двенадцати по утрам подгоняли коров к сосняку, здесь меж кустов коровы щипали пожелтевшую траву, наевшись, лежали, сонно пережевывая жвачку, отмахиваясь от мух, и было приятно подойти к ним, погладить по теплому носу, похлопать по костлявой спине.

Но в лесу еще много осталось следов от войны. Меж сосен у дороги на немецких позициях ПТО1 валялись снаряды, бочки из-под бензина, пустые пулеметные ленты, попадались деревья с ранами от осколков, а у самого шоссе стоял сгоревший Т-IV. Пастухи, бросив коров, все шарили по этому лесу, ища, как они объяснили ему, гранаты и тол. Гранаты и тол годились, чтобы глушить рыбу.

1 ПТО – противотанковая оборона.

– Вы, пацаны, аккуратней. Гранаты и взрывчатка не игрушки. Шваркнет – и без головы, – предупредил он их, полагая, что лучше пацанов как следует напугать. – Себя угробишь, тех, кто рядом, а кто подальше – покалечишь!

– Тю-тю-тю! – не без пренебрежения к нему протянул мальчишка, обутый в венгерские ботинки, одетый в наши брюки и телогрейку. – Та мы их знаете скильки покидали? Мильен!

Так как Андрей усомнился, второй мальчишка, обутый в наши непомерно большие для него расхлябанные сапоги, но одетый в немецкие брюки и штатское истрепанное пальтишко, из которого он давно вырос, разъяснил ему:

– 3 сорок першего року кидаем! Як наши видступалы, потим як нимцы видступалы, потим як у другий раз наши видступалы, потим як нимцы видступалы. – Мальчишка довольно махнул рукой: – Тут таке було! – и тут же спросил: – А бильш вы не будэтэ видступаты?

|– Нет. Теперь все! Теперь не будем, – заверил он их, но они все-таки подозрительно покосились на него, не очень-то уверовав в эти слова.

Что ж, они могли и не поверить ему до конца: Харьков немцы взяли в сорок первом, в сорок втором, зимой, наши пытались отбить его, подошли на какие-то полста километров, но не взяли, в мае в большом наступлении подошли еще ближе – до Мерефы, от которой до Харькова было рукой подать, – какие-то три десятка километров, – но и в этот раз не взяли город.

Мальчишки, конечно, знали от старших об этих неудачных наступлениях на их город.

В феврале этого года, наконец, Харьков взяли, но удержались в нем только месяц, сдав в марте. Наконец в августе взяли его второй раз, а сейчас был лишь октябрь, и эти мальчишки могли еще не привыкнуть к тому, что война для них кончилась.

– Все! Вы отвоевались, – заявил он им. – Теперь вы немцев и не увидите. Разве что пленных. А раз война для вас кончилась, аккуратней с гранатами и с оружием тоже. Не хотите же вы остаться после войны калеками?

Он видел в госпиталях таких вот мальчуганов, которых война превратила в калек. То ли потому, что достала их осколком при обстреле или бомбежке, то ли потому, что подсунула в прифронтовой полосе неразорвавшийся снаряд, который захотелось поковырять, или противотанковую гранату, взорвавшуюся на поверхности воды, когда мальчишки бросили ее в озеро или речку, чтобы наглушить рыбы, да недалеко или плохо спрятались. Граната разметала их, кого убив, кого ранив. То ли война подбросила им блестящий запал, похожий на красивый футлярчик с винтиками-шплинтиками, пацанам его хотелось развинтить, а при развинчивании он коротко хлопал, отрывав пальцы или целиком кисти детских рук, выбивая глаза или уродуя наклонившуюся любопытную рожицу и всаживая осколки в тоненькую мальчоночью грудь.

Тут, конечно, прошли уже и саперы, и трофейные команды, подобрав мины и оружие, но Андрей, гуляя в лесу, все-таки смотрел себе под ноги, опасаясь нарваться на какую-нибудь пропущенную мину, а мальчишки же специально искали их.

Он знал, что никакие увещевания надолго не остановят в этих пацанах неистребимое мальчишеское желание возиться с оружием, в мирное время заменяемое рогатками и луками. Но эти два пастушонка родились и жили сейчас там, где можно было разыскать не только пистолет, но и автомат, и ПТР, даже противотанковую пушку, брошенную при отступлении нашими или немцами со снарядами. В освобожденных городах и поселках, на железнодорожных станциях к комендантам или просто офицерам половину, а может, и больше, сданного населением оружия и боеприпасов, приволакивала детвора, которая, конечно, всегда всюду совала свой нос и знала все.