Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

– Ну что ж… Ну что ж… Сейчас выходим! – сказал он вслух, поворачивая к дороге, наблюдая, как навстречу войскам движется санитарная машина, как, пропуская ее, встречный поток отжимался вправо. В кузове, упершись одной рукой в кабину, отмахивая другой, стояла не то сестра, не то врач. Она то грозила кулаком шоферам, то показывала рукой: «Правей! Правей!» Андрей даже услышал, как она кричала:

– Сворачивай! Сворачивай! У меня тяжелые!

И ее жестам, и ее крику шоферы, водители танков, самоходок, видимо, не могли не подчиниться, брали правей, думая, наверно, что хорошо, что эта медичка такая решительная, что если ты сам будешь тяжело ранен, а около тебя будет такая же, как она, то с ней не пропадешь.

Он закурил, успел сделать только несколько затяжек, когда слева от него, в какой-то неполной сотне метров одновременно ударило несколько винтовочных выстрелов, резанула длинная автоматная очередь и коротко – видимо, наводчик был опытный – он то и дело поправлялся в прицеливании – затарахтел ручной пулемет.

Вздрогнув от неожиданности – ночью он не слышал выстрелов из стрелкового оружия, а в этот день и взрывы бомб и снарядов едва доносились, так далеко ушел фронт, – вздрогнув, он выплюнул папиросу, ударил по предохранителю «шмайссера» и выхватил из снега палки. От первых же выстрелов на дороге все смешалось, потому что «виллис» с аккуратной самодельной кабиной из фанеры, покрашенной в белый цвет, потому что этот «виллис», в котором явно ехало какое-то начальство, вдруг взял поперек дороги и ударился об грузовик, из «виллиса» выскочило несколько человек и резкими, длинными очередями из ППШ стали бить в ответ, ударил туда же, по лесу, и бронетранспортер, который шел за «виллисом», и вообще из разных машин тоже открыли огонь, а пехотинцы, упав на обочину, тоже палили по лесу, хотя, наверное, и не видели куда стрелять.

«Гады!» – мелькнуло у него в голове, когда он прыжком развернулся и помчался в лес. С дороги его заметили и ударили по нему – пули свистели над ним или взбивали по сторонам снег, но он, сумасшедше отталкиваясь палками и делая громадные шаги, наклонив низко голову, влетел в лес до того еще, как по нему хорошенько пристрелялись.

– Гады, – повторил он, летя по дуге в тыл стреляющим. – Я сейчас вам!..

Все было точно – под вечер, чтобы впереди была ночь на отход, у дороги, подходившей близко к лесу, кто-то, какая-то группа сделала засаду, и – вот тебе на! – дала несколько точных очередей по командирской, а может, и генеральской машине. И вот тебе на!

Он вышел в тыл стрелявшим еще до того, как замолк пулемет, он перехватил их как раз тогда, когда они отходили, они – их было четверо – тяжело бежали, проваливаясь в снегу. Трое из них бежали не кучкой, но близко друг к другу, а четвертый левей, в стороне. Он срезал сначала пулеметчика, потом того, у которого был автомат, но тут слева по нему выстрелил тот, кто бежал в одиночку, и его словно кто-то со страшной силой ударил по руке – чуть ниже локтя. Рука упала, его «шмайссер» качнулся, он промазал по третьему, третий побежал от него в сторону, и тогда он, стиснув зубы, все-таки схватил «шмайссер» снизу за магазин и, целясь в мелькавшую за деревьями фигуру, догоняя ее, всадил очередь ей в спину.

Так как он шел без палок, палки он бросил, он не мог теперь особенно быстро двигаться. Толку от палок было бы чуть – левый рукав у него намок от крови, рука лежала бессильно за бортом шинели. Другой рукой он сжимал ее выше раны, стараясь, чтобы крови вытекло поменьше, и все говорил себе:

– Чем ты докажешь, что ты не стрелял по машине? Что ты не был с ними? Тем, что убил троих?

Он бежал, чувствуя, как горячо его раненой руке, понимая, что горячо от текущей из нее крови, но так как надо было отбежать подальше, и лишь потом можно было перевязаться, он бормотал те слова, которые говорила бабушка в детстве, когда он приходил к ней с разбитым коленом или какой-то иной кровоточащей ссадиной:

– На море, на океане… На острове на Буяне… Стоит светлица, во светлице три девицы… Первая иглу держит, вторая нитку продевает… А третья девица кроваву рану зашивает… Ты конь рыж, а ты, кровь, не брызжь!.. Ты, конь, карь, а ты, кровь, не капь!..

Он перевязался, лишь отбежав несколько километров, лишь проскочив поле за лесом, лишь войдя глубоко в другой лес, а когда вышли первые звезды, он, сориентировавшись, взял строго на восток и шел почти до утра. Под утро он лишь вскипятил себе чаю, есть ему теперь не хотелось, его, как всякого раненого, мучила жажда, и он выпил два котелка, заваривая чай покрепче. Он пил его, перекуривая, раздумывая, что же делать дальше.

При костре он сменил повязку и осмотрел рану. Рана была плохой, хотя пуля вышла навылет. Обе дырочки от нее– входная и выходная – болели не так сильно, как болело внутри руки. И он мог в пальцах держать лишь что-то невесомое – папироску, палочку, но тяжесть финки, например, уже вызывала боль, а котелок вообще был неподъемным. Это означало, что кость, или обе кости или пробиты, или задеты.

– Неважно твое дело, Андрей. Неважно! – бормотал, он себе. – Видишь, как вышло. Под самый занавес… И еще хорошо, что так, а ведь мог валяться там сейчас вместе с той парочкой. Возьми та сволочь чуть точней, и…

Но так как кровь текла спокойно, ее не выбивало из обеих дырочек толчками, это означало, что крупная вена или артерия не задеты, так что тут ему повезло. На всякий случай, чтобы помочь крови хорошенько свернуться, он перетянул руку выше сгиба локтя куском стропы, как жгутом.

Он выпил чай, подремал, но недолго, потому что, хотя руку и терпимо, но все-таки ломило, и еще потому, что он нашел, как ему казалось, правильное решение. И знал, как это решение выполнить.

– Разоружаться! – бормотал он, шагая все еще на лыжах и волоча все на себе. – До первой хорошей дороги!..

Переезжая широкую просеку, которая служила, видимо, и лесной дорогой, он свернул по ней, прошел немного и догнал странный обоз.

Мальчик лет пятнадцати и девушка лет шестнадцати, а может, и семнадцати, двигаясь в затылок друг другу, тащили сани. Первым шел мальчонка. Широкая лямка, сшитая из мешковины, надетая на грудь наподобие бурлацкой, была связана с санями скрученной в жгут бельевой веревкой. На необычно больших, самодельных, склепанных из углового железа санях лежала целая гора груза, увязанного в виде тюков и узлов в рогожи и ту же мешковину. Судя по контурам, главным грузом на санях были книги.

Санки девушки были поменьше – обычные детские парные санки. Спереди на них, как защита от ветра, тоже был привязан груз из каких-то мягких узлов, а за узлами на толстом слое тряпья, сидела укутанная, повязанная до глаз стареньким байковым одеялом, девочка лет пяти.

И мальчик, и девушка были одеты в обтрепанные пальтишки, из которых они выросли, – пальтишки были короткие, руки из их рукавов торчали.

Когда он поравнялся с ними и стал, загородив дорогу, они испуганно остановились.

– Привал? Привал? Оля, привал? – прощебетала девочка на санках из-под одеяла.

– Да. Привал, – наверное, чтобы успокоить ее, ответила сестра. – Сейчас поедем. Не слезай.

Но девочка, подвигав под одеялом плечиками, немного освободилась от него, обернулась и посмотрела на Андрея с любопытством и доверчивостью. Глаза у девочки были совсем голубые – как василечки. Повозившись, девочка высвободила руку, оттянула одеяло, высунула над его краем нос, рот, сложенный от любопытства в букву «о», и подбородок. Удерживая подбородком край одеяла, она мигнула несколько раз и прощебетала ему:

– Здравствуйте.

– Здравствуй, – ответил он и улыбнулся ей.

– Здравствуйте! – сказал он всем. – И далеко вы? Или это военная тайна?

– Здравствуйте, – ответил настороженно мальчик.

– Здравствуйте, – тихо ответила Оля, переглянувшись с братом. Что вся эта троица была родней, увидел бы каждый – у всех васильковые глаза, один овал лица, один у всех тонкий, с крошечной горбинкой нос.

– Так все-таки куда, ребята? – Ему было по пути, и он здоровой рукой тоже взялся за веревку от саней мальчика.

– В Пятихатку, – ответил мальчик. – Не беспокойтесь, мне не тяжело. Я втянулся. Вы ранены?

– Конец привала! – скомандовала девочка на санях, когда они тронулись.

Солнце еще не обогрело, снег не подтаял, и по смерзшейся за ночь корочке сани скользили и правда легко, но Андрей все-таки не отпускал веревку. Эта троица была первыми советскими людьми, с которыми он встретился за эти месяцы, и он был рад им, и он не хотел с ними расставаться.

– И откуда?

– Из Харькова.

– Из Харькова? – переспросил он. – Из Харькова… Я лежал там в госпитале. И я опять буду там лежать. – Это было то решение, которое он принял. Он должен был найти роту и ротного, но они теперь для него стали лишь промежуточной, хотя и обязательной, точкой. Конечной точкой был госпиталь 3792 на Белогородском шоссе в двенадцати километрах от Харькова. – Как тебя зовут? Вы там жили, в Харькове? Все время?

316

– Женя, – ответил мальчик. – Да, все время.

– А зачем в Пятихатку?

Женя, навалившись грудью на лямку, дернув веревку, немного опередил сестру, чтобы, наверное, не слышала девочка.

– Там у нас тетя. Мы ведь одни.

– Вот как! – Он помолчал, и Женя сказал:

– Год мы были с мамой, – он прикусил губу, посопел, но продолжал с большей, чтобы подбадривать себя, твердостью. – Мама умерла. Год мы были сами.

– Вот как! Вы молодцы, что продержались.

– Мы меняли вещи и катали пары.

– Что это значит?

– Мы катали пары колес. На станции. Их много на станциях, и когда-то надо их перекатывать с одного места на другое, или с одного пути через стрелку на другой путь, или в депо, или туда, где ремонтируют вагоны. Надо наклониться, упереться руками в ось, и сначала тяжело будет, а потом, когда раскатятся, тогда легче. Нам за это платили.

– Когда будем кушать? Я хочу кушать! – звонко и требовательно прощебетала девочка.

Женя сердито обернулся.

– Еще рано! Мы мало прошли. Попозже. Через час! Ох уж эта Зойка! – все также сердито сказал он ему. – Из-за нее мы и идем. Тетя прислала записку, чтобы мы отвезли Зойку к ней. Мы, наверное, там останемся.

– А я хочу! – крикнула Зойка. – Я хочу сейчас!

Андрей обернулся. Оля, чуть наклонившись, легко шла в потертых, проеденных молью фетровых ботиках на каблучке. Видимо, эти материнские ботики валялись где-то в кладовке как уже негодные, но война заставила их разыскать и обуть. На ее худом сейчас лице чуть розовел румянец, рот, чтобы легче было дышать, приоткрылся, она с каким-то мечтательным выражением смотрела не под ноги, а куда-то вперед, вверх, забыв про лямку.

– Почему у вас столько оружия? И все – немецкое? – спросил, взглянув на него сбоку, Женя.

– Так сложились обстоятельства.

– Вы – партизан?

– Пожалуй, не совсем… В определенной степени, так сказать, приближенно.

– Вы были на каком-то задании?

– Считай, так… Не это сейчас важно…

– А что важно?

Он не ответил, он спросил сам:

– Что с отцом?

Женя наклонил голову пониже, вздохнул, помедлил, снова посмотрел на него сбоку.

– Он ушел в сорок первом. Осенью. Мы получили всего одну открытку. С дороги. Он ушел в ополчение. Он не был военным.

– Понимаю.

– Он был археолог. Он был ученый. Он ходил в экспедиции. Он был настоящий человек. Так говорила о нем мама…

Они прошли еще немного.

– Что в Пятихатке? Вы продержитесь там?

– Продержимся, – Женя решительно тряхнул головой. – Главное – Зойку отдадим. И будем работать. Мы работы не боимся.

«Да, после того как вы катали пары, теперь вы ее не испугаетесь», – подумал он.

– У тети домик. На окраине. В Харькове как мы вдвоем могли работать? Опасно же бросать Зойку. А один троих не прокормит.

– Сколько вы уже идете?

– Третью неделю. Точнее – семнадцатый день.

«Нда, – подумал он. – От деревни к деревне. Вечером просятся переночевать. В уголочке, на полу, стараясь пристроить Зойку поближе к печке, чтоб не простыла. И так им еще дней десять? А что там, у тети? В домике на окраине Пятихатки? Что-то их ждет там?»

– Привал! – крикнул он, подражая Зойке. – Привал вправо! На час!

– Ура! – крикнула Зойка! – Обед! Оля, обед! Будем варить кукурузу!

Под книгами у Жени нашелся топор, и он показал Жене, как надо разводить хороший костер – жаркий, но горящий спокойно и долго: срубить деревце побольше, перерубить его пополам, положить бревнышки так, чтобы между ними и жечь костер, а потом, по мере того, как бревнышки будут сгорать, подвигать их, толкая в торцы.

Они вырубили и рогульки, Оля по его команде наломала в кастрюлю сосулек, он достал остатки свинины, муку, соль, сахар, чай, обломок сухаря. В мешке у него оставались банка консервов, несколько пачек концентрата, баночка сгущенки. Он подумал: «Это для Зойки будет хорошо!», полплиточки шоколада, о нем он тоже подумал: «Это тоже будет отлично!» Но в целом на четверых еды все-таки оказалось мало. «Ага! Вот именно!»– нашел он решение.

Сначала Женя было гордо возразил ему:

– Спасибо. У нас есть продукты.

Продукты у них состояли из мешочка кукурузных зерен и небольшого ломтя сала. Конечно, когда они ночевали в деревнях, крестьянки подкармливали их, давали им, наверное, картошку, простоквашу-варенец, иногда и хлеба, но он хотел, чтобы эта публика конец пути чувствовала себя уверенней. И чтобы там, в заветной для них Пятихатке, у них, пока они пристроятся куда-то работать, что-то было продать или сменять.

– Слушайся старших! – приказал он.

Они поели того мучного супа – затирухи со свининой, который Оля варила под его руководством. Так как Зойка, осоловев от еды, клевала носом и вовсю зевала, ей на больших санках было сооружено нечто наподобие постели. Когда она уснула, он осторожно накрыл ее полушубком.

Он почти не ел, так, делая вид, что ест, чтобы не стеснять их всех. Ему теперь было не до еды – руку дергало, в руке, где-то в глубине раны, что-то нарывало, и пульс отдавался там каждым ударом. С рукой было скверно, худо получалось с рукой – она отекла, мерзла, потемнела. Он должен был торопиться, он должен был торопиться.

– Вот что, ребята, – сказал он им тихо, чтобы не будить Зойку. – Слушать и не перебивать.

Он встал и они тоже встали.

– Первое. Зойку довезти в целости и сохранности. Второе. Все, что я вам оставлю, – для нее. Используйте, исходя из обстановки. Можете продать, но чтобы она не была голодной. Ясно?

Оля смотрела на него непонимающе, а у Жени было начали сходиться к переносице брови, но он не дал ему ничего возразить.

– Я иду в госпиталь. Мне там все будут давать. Мне поэтому ничего не нужно. Ясно?

Прямо на снег он вытряхнул из мешка все свое хозяйство – валенки, сменное обмундирование, запасные носки, портянки, куски парашюта, подшлемник, сапоги. Присев на маленькие саночки, он сбросил пьексы, чтобы обуть сапоги. Одной рукой держать развертывающуюся портянку и натягивать сапог было невозможно, он попробовал удержать портянку раненой рукой и сразу же поморщился – в руке сильно дернуло.

– Вот видите, – улыбнулся он им. – Я почти не боеспособен. Так человек и выходит из строя. Осталось – только в госпиталь.

Оля и Женя переглянулись, и Оля тотчас же перебежала к нему и, став на колени, сказав: «Мы вам поможем! Как же не помочь? Хорошо? Вы не стесняйтесь», – осторожно навернула ему портянку, а Женя уцепился за голенище.

– Берите за ту сторону. Раз-два! – скомандовал Женя, и они натянули сапог.

– Второй! – потребовала Оля, и они втроем справились и с этим сапогом.

Что же, у этой публики, как называл он про себя эту детвору, была закалка на человечность: два года оккупации, тяжеленные пары колес, которые надо катать и в холод, и в жару.

– Спасибо, ребята.

Он потопал сапогами. После мягких пьекс и валенок ноги в сапогах чувствовали себя твердо, каблуки врезались в снег, сапоги не скользили, и в них можно было идти и идти, и по морозцу, и по лужицам, когда днем пригревало солнце, растопляя хрустящие сине-белые льдинки на них.

А он и должен был так идти.

Перетряхнув свое хозяйство, Андрей выбрал все патроны и запалы.

Потом он обшарил карманы и оставил лишь кисет Зины, зажигалку и клок газеты на завертки.

Подумав, взяв из кучки оружия бинокль, сняв с руки компас, он отдал их Жене.

– Будешь археологом, пригодится. Бери, бери. Слушаться старших!

Тут Зойка проснулась, села, откинула с себя полушубок и, гладя его мех, как гладят какого-нибудь зверька спросила:

– Привал продолжается?

Он погладил ее по щеке, стараясь не поцарапать огрубевшими от морозов и костров пальцами.

– Вот и это. На всякий случай! – он протянул Жене Тишины часы. – В случае, если не будет продуктов, можете продать. Или обменять на них. Лучше, если это сделает ваша тетя.

Женя отступил, качая головой.

– Нет. Нет. Пожалуйста, нет. Мы не можем принять такого подарка, – он опять переглянулся с Олей. – Это несправедливо.

Оля, конечно, сразу же поддержала:

– Вы и так все отдали нам! Это несправедливо.

– Каждое утро мне будут приносить рисовую кашу, хлеб с маслом, сладкий чай. Раненому положен такой паек. Каждый обед – из трех блюд. С мясом. Каждый ужин – опять каша, какая-нибудь гречневая, манная, овсяная, может, картошка, хлеб, чай. И так – пока не выздоровлю. Буду все это есть, посматривать на часы, а в это время Зойка, может, будет голодать. Это справедливо?

Женя наконец протянул руку.

– Хорошо. Мы примем этот подарок. Спасибо. Кто вы? Как вас найти после войны?

– Это неважно, – ответил он. – Просто человек. Сержант Советской Армии.

Потихоньку шлепая на лыжах, он проводил детвору до опушки, постоял, посмотрел, как их саночки покатились по дороге, помахал в ответ, когда они, оборачиваясь, махали ему. Потом саночки и детвора, все уменьшаясь, поднимались к вершине длинной и пологой высоты и, скатившись за вершину, скрылись.

Андрей дождался, когда покажутся вдалеке машины, скользнул к дороге и на обочине сложил в кучу «шмайссер», магазины и обе оставшиеся гранаты. Не заметить это оружие из кабины было невозможно, и он, довольно ухмыльнувшись, вернулся в лес и даже не стал смотреть, как подберут сейчас ненужный ему его арсенал.

Без мешка, лишь с винтовкой, ему было легко, но и непривычно, и он, шагая, все поводил плечами и спиной, которые ощущались как-то странно, как будто они были голые, хотя и не мерзли.

Лыжи он подвесил на сучок, когда из леса показалась деревенька. Лыжи он повесил так, чтобы они не очень бросались в глаза. Он рассчитывал, что они могут достаться какому-нибудь пареньку из деревни, полагая, что из деревни люди ходят в этот лес, и рано или поздно кто-то наткнется на лыжи, но кататься на них будут все-таки мальчишки.

День выдался солнечный, чистый и с морозцем, его сочило бледно-синее небо без единого облачка. Оно уже начало густеть перед сумерками, все сильнее скрипел снег под ногами.

– Так! – сказал он себе, – так! – вглядываясь в подходившую небольшую колонну, в которой не чувствовалось особого порядка. – Что ж, Андрей, выходим?

Колонна была какая-то разномастная – во главе ее катил «виллис», обитый фанерой под будочку. Ясно, что в нем ехало какое-то начальство. Но левого заднего куска будочки не было, и из дыры, свешиваясь над колесом, торчали две пары ног в валенках. Не хватало у «виллиса» левого крыла и части облицовки с этой стороны, отчего мотор был как бы снаружи. Зато на крыше лежал громадный брезентовый тюк, к которому сзади были привязаны поставленные на дно вплотную друг к другу канистры.

К «виллису» на крюке была прицеплена семидесятишестимиллиметровая пушка. На станинах пушки сидели, сколько могло уместиться, солдаты, а пушка была обвешана вещмешками, карабинами и автоматами. Вещмешки висели и на стволе и болтались на нем оттого, что пушка на выбоинах и буграх подскакивала.

«Виллис» парил радиатором и катился потихоньку, так, чтобы за ним все в колонне поспевало.

За этим расхристанным «виллисом» довольно бодро урчала полуторка, везшая в кузове разбитую сорокапятку и на буксире, жестко сцепленные – ствол к станине, – друг за другом еще три сорокапятки. Было видно, что этим пушкам тоже досталось – щиты у всех трех были пробиты в разных местах, у средней в сцепке пушки кусок одной шины был отстрелен, и она двигалась кособоко, как хромая утка.

Конечно, и на полуторке, даже на ее подножках, и на станинах пушек ехали солдаты, а их вещмешки и оружие тоже были нацеплены где возможно.

За полуторкой ехали еще пушки, но их везли лошади, причем не было ни одной упряжки, в которой бы лошади оказались одной масти, на стволах у всех пушек краска совершенно обгорела, а на казенниках облупилась, отчего пушки имели очень неряшливый вид и казались усталыми.

После пушек, держа большие дистанции, ехали армейские повозки и деревенские сани, в них тоже были впряжены разномастные лошади. На повозках лежало много всякого имущества и сидели битком солдаты, причем некоторые из них с повязками на головах или с перевязанными руками.

Предпоследней в колонне двигалась однооконная кухня, из ее трубы тянулся дымок, показывая, что повар начал готовить ужин, – он подбрасывал на ходу в топку заготовленные дровишки. Замыкала колонну деревенская огромная арба, ее волокла пара верблюдов. Арба тоже была набита всяким армейским добром и солдатами, как и розвальни, подвязанные к арбе тракторной цепью.

Между машинами, повозками, санями топали те, кому или не досталось в них места, или кто замерз и шагал чтобы разогреться. И так хотелось быть среди них, так хотелось лежать или сидеть в повозке или машине, или идти рядом, останавливаясь для закурки или чтобы перемотать сбившуюся портянку, или подтянуть обмотку, идти с ними и разговаривать о чем-то, подпевать, когда кто-то запоет, чтобы было веселей, в общем, быть с ними, с этими счастливцами – остатками какого-то артполка, уходившими на переформировку, увозившими то, что осталось от пушек, лошадей, машин, знающими, что всех их ждет какое-то пристанище на месяц, полтора, два: землянки ли, бараки ли, сараи ли, крестьянские домишки ли, в которых они будут жить, не опасаясь артминобстрелов, бомбежек, жить, отмывшись, получив чистое белье, спать вдосталь в тепле, жить и опоминаться от того, через что каждый из них и весь этот артполк прошел.

Начало колонны уже минуло его, уже пахнуло к нему от кухни дымком, перловкой с мясом, и он, скомандовав себе: «Вперед!», дернув брючный ремень, так и вышел, делая вид, что застегивает брюки, что был за елкой по большой нужде.

Никто на него не обратил особого внимания, его одежда, Тишины погоны и звездочка на шапке, подвешенная в лямке ремня раненая рука, конечно же, не вызвали никаких подозрений у обычных солдат, сержантов и офицеров – ну, вышел раненый из-за елок, ну и вышел, что тут такого!

К тому же, как он сразу же определил, многие из этих, отходивших на формировку, были навеселе.

Что ж, никто бы их и не осудил за такое: свое они сделали, им посчастливилось остаться живыми (до следующего круга), почти у всех у них были новенькие ордена и медали, фронтовая водка им еще полагалась, продукты имелись – чего же им было не выпить, с утра до утра находясь на морозе, да еще после такого ада, из которого они выскочили?

Он пошел по дороге, держась так, чтобы быть чуть сзади одной повозки, но впереди другой.

С этими остатками отходящего артполка, конечно же, шли и прибившиеся к нему чужие раненые – во-первых, им время от времени давали подъехать – а это тоже что-то значило, во-вторых, им перепадало и около кухни – во всяком случае, чаем или хотя бы кипятком они могли разжиться, это тоже что-то прибавляло к их сухому пайку, в-третьих, с полком идти было и безопасней, и веселей. Поэтому сразу на него и не обратили внимания. Но когда полк остановился, то есть когда командирский «виллис» стал, так как шоферу надо было долить воды в радиатор и покопаться в моторе, и полк, подтягиваясь, уплотнял дистанцию между повозками и машинами, когда его обогнало несколько повозок и несколько пушек, его окликнули:

– Эй, солдат! Эй, борода!

Он хотел сделать вид, что окрик относится не к нему, прибавил шагу, но тот, кто кричал ему, предложил;

– Садись. Чай, ноги гудят?

– Спасибо, – он полез на передок. – Еще не гудят, но передохнуть надо.

Ездовой дернул вожжами, потому что колонна тронулась. – Как звать-величать тебя? – Андрей назвался. – А меня Степан Ерофеич. А вообще – Ерофеич. И куда ты? До дому далеко? Далеко! – согласился Ерофеич, когда Андрей сказал про Москву. – Не дойдешь. Перехватят и – в госпиталь. В первый ближний же. Документы заберут, сапоги, штаны снимут, куда тогда пойдешь? До сортира и обратно. – Ерофеич засмеялся и локтем ткнул Андрея в бок. Ерофеич, кажется, всему радовался, а кто не радовался, возвращаясь из боев на формировку.

– Ну-кась, привстать! – приказал Ерофеич и, когда они оба привстали, Ерофеич, не бросая вожжей, добыл из передка немецкую флягу в суконном чехле. Передок, заметил Андрей, был набит консервами, замерзшими буханками хлеба, пачками концентрата, в нем лежало и несколько таких фляжек, а снарядов было только два.

Ерофеич изрядно хлебнул и передал ему фляжку.

– Ты особо не горюй. Добраться бы до дому да в этой, в твоей Москве завалиться в госпиталь было бы оно, конечно, славно, но коль нельзя – чего уж тут! Чего уж тут печалиться? Заваливайся в первый попавшийся госпиталь, что получше, и полеживай себе!

Хлебнув, Ерофеич еще больше покраснел, а его светло-серые небольшие глазки под кустистыми соломенными бровями так и засияли, отчего обветренные, кирпичные лоб, щеки и подбородок под рыжей щетиной как бы даже посветлели.

Андрей тоже изрядно хлебнул.

– Мне не надо в госпиталь, – и так как Ерофеич, удивленно вздернув брови, замигал, он пояснил: – Не надо в госпиталь сейчас. Сейчас мне надо найти бригаду. – Он провел ладонью по горлу:– Вот так надо! Бригаду, в которой я раньше воевал. А в госпиталь потом…

Ерофеич, пошарив в кармане, достал сухарь, стукнул его об колено, сухарь переломился, и сунул кусок Андрею:

– Зажуй. У тебя там что, родич?

– Да нет… – Он жевал сухарь – сухарь пах вкусно!

– Значит, деваха! – решил Ерофеич. – Ну, смотри! А найти – найдем. Будем ехать да спрашивать, ехать да спрашивать. Чего нам – язык не оторвут!

Его устраивал, его как нельзя лучше устраивал этот вариант – ехать с артполком да спрашивать: так можно было узнать, что надо.

Ерофеич поболтал полупустой фляжкой и предложил:

– Добьем-ка?

Шумно сморкаясь набок с передка, вскидывая в патетических местах своего рассказа то одну руку, то сразу обе с вожжами, отчего лошадь косилась и делала вид, что переходит на рысь, оборачиваясь к Андрею и приближая свое обветренное, пьяненькое сейчас лицо к его лицу, Ерофеич поведывал:

– Мы в прорыв шли! А ты знаешь, что такое итить в прорыв? Знаешь? Спереди, правда, наши – долбят фрица, клюют, гонют, а он сбоку, значит, как бы под дых норовит, да как вдарит, да как вдарит! «Тигры» эти всякие, мать их так… «Фердинанды!» И каждая такая «тигра» – как дом! Да еще не у всех в деревнях такие дома. Особенно, где с лесом плохо. Значит, как вдарит, так, куда угодит, – там щепа! Щепа и щепа тебе! Вот и удержи его!

– Я понимаю, – соглашался Андрей. Да и как тут было не соглашаться – пушка у «тигра» была 88 миллиметров в диаметре, да длиной шесть метров, а у «Фердинанда» еще мощнее. Конечно, когда снаряд из таких пушек куда-то попадал – в деревенский дом, в грузовик, в противотанковую пушку – он все крушил.

– То-то! – смягчался Ерофеич. – Но ничего, держали, да еще как держали. Выйдут, значит, эти «тигры»-«фердинанды», мы их подпустим, да потом как вдарим, как вдарим, да по боку, да по гусеницам, да еще куда, где помягче! Глядишь, и задымили, закоптили гады!

Ерофеич засопел, вновь высморкался набок, покряхтел, вспоминая и наново переживая бои, и, в который раз привстав, оглядел остатки полка.

– Ниче! Были б кости, а мясо нарастет. А кости вот они, – Ерофеич показал на командирскую машину, где ехали усталые, сорвавшие голоса офицеры, с провалившимися глазами и запекшимися, черными ртами. – И тебе знамя, и тебе денежный ящик. Все цело! Как у людей. Сам видел, сам в карауле был: глаз – не дреми! Да-аа-а! – протянул он. – Знамя это ведь что? Это сердце. Ниче, оклемаемся!

Убегали за спину метры, под эти вот рассуждения Ерофеича, отходили назад телеграфные столбы, на которых сидели, надувшись, жирные, важные вороны, через двадцать таких столбов появлялся верстовой столбик, означавший для Андрея, что он еще на целый километр приблизился к той цели, к которой шел.

– Вот бы на побывочку еще пустили, – после паузы помечтал Ерофеич, закрыв свои маленькие глазки, от восторга даже качаясь на передке. – Хуч на недельку, хуч на пяток ден!

– А далеко? – Андрей должен был хоть как-то поддержать этот совершенно нереальный разговор. – Если бы было где-то близко…

Ерофеич заерзал, засуетился – расстояние до его дому было самым уязвимым местом. Но он не раз уж обдумывал предполагаемый разговор с каким-то очень высоким начальством, которое только и имело право давать отпуска.

– И вроде бы далеко, а по сути нет! – заявил он. – Ведь поездом же! Для поезда что лишняя сотня верст? Ничто…

– А все-таки, куда?

– Да… Арзамас город, значит. Это, значит, по железке и тридцать верст до деревни на попутных. А я бы что… Я б за неделю управился – и посмотрел всех, и себя показал, и по хозяйству. Эхма… – Ерофеич постучал себе пальцем в левую грудь. – Шило у меня тут, шило и шило – колет все время по детям.

– Попробуй все-таки. Попытка не пытка. Важно у кого проситься будешь, вот что важно. Но не меньше, чем в командиру корпуса, – предложил Андрей. Он подумал. – И заслуги тут, брат, тоже играют роль.

Ерофеич бросил вожжи между колея и распахнул руки, как бы распахивая и всю грудь, до самого сердца. – Какие уж у меня тут заслуги. Ну какие? Ну что я? Кто? Так, ездовой. Он же в бою подносчик снарядов. То есть тут же, со всеми, за пушкой. За щитом, за ейным. Как все, значит, жмешься за него. Я не наводчик. Наводчики, конечно, они все заслуженные. Мимо бьет, мимо по той же самой по «Фердинанде», значит, она в тебя, значит, во всех, кто за щитом, влупит. Только щепки, а от людей – ошметки. А попал в нее подкалиберным – «Фердинанда» встала, и люди, значит, расчеты целы, и пехота на месте, не давит фриц ее, не гонит – вот что значит наводчик. У нас герой есть наводчик. По фамилии Сапырин. Калистрат Сапырин. Про него и в газете писали. Тот их бьет, колотит! Глаз у него что ватерпас: ему только чтоб снаряды были. Такому, конечно, и побывку дадут. А я – ездовой. Какие мои заслуги? – Он пожал плечами, надул губы, оттер капли с носа, перебирая своя невеликие заслуги. – Всего по два: два года воюю, два ранения, два ордена да две медальки… Пойди с такими заслугами к генералу, он тебе, знаешь, такой поворот от ворот сделает, что небо с овчинку глянется.