Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

– Командирам рот проверить людей, приготовиться к движению и доложить! – услышал Андрей далекую команду комбата и через некоторое время – своего ротного: -…в составе ста четырнадцати человек готова к движению…

«Значит, один все-таки отстал,– подумал Андрей. – И Веня. Это вообще немного».

Что ж, это и правда было немного.

Сто четырнадцать человек составляли полнокровную роту, а до фронта было уже рукой подать: далеко на западе можно было рассмотреть чуть заметный – серый с такого расстояния – отсвет ракет.

– На-пра-во! – услышал он команду комбата. – Походной колонной!.. Направляющая первая рота!

– Направляющий первый взвод! – отдал свой приказ ротный. – Шагом марш!

Они шли по песчаной дороге, в темноте, под неяркими звездами, вытянувшись в длинную колонну. Шли молча – через полчаса все разговоры затихли, – лишь хрустя по песку сапогами и ботинками. Было нежарко, чуть поддувал ветерок, дорога тянулась недалеко от леса. Когда она приближалась к нему, пахло нагретой за день хвоей, лесной травой, земляникой и было слышно, как где-то в лесу бесстрашно ухал филин.

В самом начале марша их обогнали штабные, санитарные, хозяйственные машины. С санитарной машины Веня, проезжая мимо батальона, спрашивал: «Какая рота? Какая рота?» В темноте на ходу ему, конечно, было невозможно разобрать, кто идет, кого он обгоняет, и Андрей откликнулся:

– Мы здесь! Здесь, Веня!

– Я с вами, ребята! – крикнул Веня. – Счастливого пути! Скоро увидимся! Аты-латы! Никому не отдавайте мой автомат! Аты-латы шли в санбат мы!

– Ладно! – ответил ему Андрей, различив все-таки, как Веня перегнулся через борт, вглядываясь в идущих. – Не отдадим.

– Пока! Лечись как следовает! – крикнул запоздало Ванятка. – Васильев под станком! На всю ночь! Приходи в гости! Покед-ва!

– Отставить разговоры! – приказал ротный. – Не растягивайсь!

Ванятка прибавил, когда крикнул, что Васильев на всю ночь под станком. Из их расчета, пожалуй, всю ночь могли тащить станок только Коля Барышев да сам Андрей. Еще до первого привала Васильев тяжело задышал, но после привала они его все-таки не сменили. По команде «Приготовиться к движению!» Ванятка и Коля Барышев подняли станок, Васильев снова влез в хомут, и они опять пошли. На середине Васильев раскис. Он тянулся в хвосте взвода, отставал, а когда Барышев, оглядываясь, прикрикивал на него, он тяжело пробегал десяток-другой шагов. Выбившись из сил, он начал жаловаться.

– Ребята, больше не могу. Пупок развязывается! Сейчас упаду…

– Я тебе упаду! Только упади! Как стрелять по своим, так можешь! Можешь? – напоминал ему Ванятка. – На всю ночь! И не проси сменку! Ясно? – добавлял он по-командирски.

Андрей шел впереди Васильева, неся одной рукой на поясном ремне переброшенный за спину пулеметный щит, придерживая другой рукой автомат, который висел у него на плече. Он слышал, как жаловался Васильев и что говорил Ванятка, и улыбался в темноте. Ко когда Васильев застонал, Андрей приказал:

– Смена! Бери, Ваня,– они подхватили станок за колеса, приподняли его, и Васильев, словно вынырнув из глубины, вздохнул:

– 0-о-о-у-у-у. И тяжелый же, черт!

– Папа Карло! – позвал Андрей, не сбавляя шага.

В начале марша, пока у всех силы только начали тратиться, надо было под станок ставить тех, кто послабей: Папу Карло и Ванятку, оставляя себя и Барышева на второй десяток километров. Он перехватил у Папы Карло автомат, Папа Карло, сдвинув скатку как хомут, нырнул под хобот. Андрей и Ванятка отпустили станок, Папа Карло крякнул под ним и сказал Васильеву:

– Есть три сорта человеческих отношений. Первый – один за всех, все за одного. Второй – каждый за себя и третий – каждый против всех. Понятно, парень?

Расчеты к пулеметам ротный подбирал сам, и под команду Андрея попали наводчиком Коля Барышев, вторым номером Ваня Козлов, а подносчиками Веня Милоградов и Ерофей Сушков, бывший работник скотобойни. От Вени в дни знакомства он получил имя Папы Карло. Папа Карло был крайне нескладен: длинный, худой, с длинной морщинистой, словно она была в заживших порезах, шеей, на которой болталась маленькая голова с оттопыренными ушами и невысоким лбом. Но из-под этого лба, из-под почти безволосых надбровных дуг выглядывали маленькие мудрые глазки. Лицо Папы Карло было в склеротических жилках, мешочках, над бескровной узкой верхней губой нависал длинный, вытянутый к губе нос, тоже в склеротических жилках, а подбородок кончался сразу же под нижней губой, убегая к морщинистому горлу.

Папа Карло был философом, видимо, его профессия сформировала в нем философский подход к жизни. Он воспринимал все, как свыше данное, никогда не роптал, выполнял безмолвно все приказы, тянул не ретиво, но и без внутреннего сопротивления солдатскую лямку, придя к выводу: «Ничего тут не попишешь. Война! Весь народ воюет! Сейчас человцы суть солдаты, и вся недолга! Многажды так было!»

– Тута-ка мы живем по первому сорту: один за всех, все за одного, – разъяснил Папа Карло Васильеву. – И коль ты с нами, не выпускай этого из головы. Расправь скатку под осью. Чуть левей. Ага. Сейчас хорошо легла. А то по хребту стукала.

Из шестидесяти шести килограммов «Максима» девятнадцать приходилось на тело пулемета, и его надлежало нести с особой осторожностью. На всех коротких маршах Коля Барышев нес его сам, опасаясь, что его могут стукнуть, погнуть прицел, сбить мушку, испортить механизм вертикальной наводки или повредить еще что-то. И сейчас он не отдал тело Ванятке, лишь сунул ему автомат Папы Карло, приказал Васильеву взять запасные стволы, инструмент и выпрямитель.

– Помалкуй! – не дал он ему ничего возразить, и Васильев, еще не опомнившись от станка, поволок всю эту снасть, бормоча:

– Нагрузились, как Ной перед потопом!

– Эх, деревня! – опять засмеялся над ним Ванятка, передразнивая его.– Нагрузились… Как Ной… Ты что думал, пулеметчики это только так? Только почет да красота?

– Ничего я не думал…– начал было Васильев. Но Коля остановил их: – Помалкуй, робяты. Чего зря языком молоть?

Коля Барышев, молчаливый, коренастый, деловитый Коля как бы уравновешивал вечно говорящего, дергающегося Ванятку, своего дружка и земляка. Коля был из тех сноровистых людей, которые в любых обстоятельствах находят наиболее разумное решение и, найдя его, сразу же приступают к делу.

Коля не знал, что такое праздность. Просто ничего не делать он не мог: вечно ему надо было чем-то заниматься, а если вдруг занятия не находилось, то Коля спал, считая, видимо, что коль нет работы, значит, надо спать.

Главным предметом его нынешних забот был их «Максим»: свежезеленый, без единой царапины. Они получали все ротное оружие в один день, на складе, прямо в заводских ящиках. Оружие было новейшим, с пристрелочными картами, с полным комплектом приборов для ухода за ним, чехлами, ремнями, всем остальным, что полагалось к нему. Коля Барышев на курсах пулеметчиков имел дело со старенькими, изношенными «Максимами», некоторые из них были времен первой мировой войны, хотя как учебные они вполне годились для бесчисленных разборок и сборок. А тут из крепкого березового ящика, который он сам и вскрыл, Коля осторожно, словно что-то взрывающееся, поочередно извлек разобранный «Максим», все части его, завернутые в бумагу, щедрейшим образом – храни хоть годы! – смазанные.

Когда смазка была смыта, все детали протерты и пулемет собран, он так и засиял и приобрел даже что-то от живого, сильного, свирепого, коротконогого зверя. Казалось, он может сам вдруг покатиться и, подминая под окованные сталью маленькие колеса траву, раздвигая тупым рылом, на котором надульник был как нос, кусты, убежать в лес…

И этого тупорылого, приземистого зверя обихаживало пять человек: два крестьянских парня – Ванятка и Барышев, интеллигентный юноша Веня из Москвы, философ-самоучка Папа Карло и он, Андрей Новгородцев, в довоенном прошлом студент с двумя законченными курсами историко-архивного института и плюс спортсмен-двоеборец: лыжи и стрельба из винтовки с разных дистанций, теперь командир пулеметного отделения, которое прибывает на Второй Украинский.

Ротный, прикоснувшись кончиком сапога к кожуху, словно почесав пулемету горло, строго сказал Барышеву:

– Он стоит трех минометов. Это – первое. Второе: он должен работать не как часы, а как хронометр. Третье: пока пулемет исправен, есть патроны и за пулеметом лежат не трусы, рота сохраняет боеспособность в любых обстоятельствах. И четвертое: за пулемет отвечают головами и командир отделения, и наводчик, и вообще весь расчет!

Ротный посмотрел на всех их поочередно, дабы каждый из них проникся глубиной сказанного, и сжал губы, отчего его тяжелый подбородок, с ямкой посредине, еще больше раздвоился.

– Ясно? Строевой шаг кончился. Вот-вот поедем бить фрицев. И любой приказ там…

– Должен быть выполнен безоговорочно, точно и в срок! – как эхо подхватил Ваня цитату из боевого устава. Он выпалил это с полной серьезностью и даже с каким-то воодушевлением. – В случае же попытки подчиненного к невыполнению, командир обязан применить все меры вплоть…

Ротный поднял ладонь: ясно, знаешь, после «меры» шло: «вплоть до применения оружия…», подошел к Ванятке и предупредил:

– Нарядов и гауптвахты там нет. Там разгильдяев перевоспитывают в штрафбате!

– Да что это вы, товарищ старший… товарищ гвардии старший лейтенант!

Разговор шел вне строя, так сказать, приватный был разговор – отделение занималось пулеметом, когда ротный подошел.

После команды Андрея: «Отделение, смирно!» он сразу же дал команду: «Вольно! Продолжайте!», и они продолжали заниматься пулеметом, поэтому ситуация была такова, что разговор получался не официальный, не по уставу: старший и младшие, а как бы доверительный, откровенный, человеческий, что ли, разговор получался, и это дало право Папе Карло и возражать:

– Да что это вы, товарищ гвардии старший лейтенант! – Папа Карло даже как-то скорбно посмотрел в лицо ротного: на широкий лоб, в небольшие глаза и на этот раздвоенный подбородок.– На смерть же едем! А вы… Штрафбат… Пугаете, что ли, вы нас? Эх!..

Папа Карло наклонил и затряс свою стриженную наголо, как у всех, но совсем-совсем поседевшую голову, как бы этим трясением не позволяя мысли о том, что ротный их действительно пугает, укорениться в ней.

– Эх! – передразнил его ротный и, в один прыжок оказавшись вплотную к Папе Карло, приказал: – Голову вверх. Смотреть на меня!

Ротный принял стойку «смирно!» – каблуки вместе, носки врозь на ширину ружейного приклада, руки вдоль бедер, кулаки сжаты, большие пальцы на брючных швах, локти прижаты к туловищу, плечи развернуты, голова прямо, подбородок чуть приподнят.

Ладный был ротный – начищенные сапоги, брюки по размеру, гимнастерочка, облегающая выпуклую грудь, фуражка с малиновым околышком на крепкой и крупной голове.

А вот Папа Карло смотрелся неважнецки, расхристанно смотрелся Папа Карло: пилотка потеряла форму, расплылась и съезжала ему на поросшие волосами уши, из непомерно широкого ворота торчала морщинистая шея, сама гимнастерка, с разводами от пота, висела на узких плечах бесформенно, широкие брюки, взятые на животе ремнем в боры, свисали с петушиного зада, обмотки подчеркивали тонкость ног, а громадные ботинки – громадность же стопы.

– Соберись. Оправьсь! – приказал ротный и ловко одернул складки гимнастерки Папы Карло, затянул ему сразу через три дырки брезентовый пояс, поправил пилотку.

Папа Карло было страдальчески завел глаза, так что ползрачка ушло под веки, и Папа Карло, казалось, вдруг ослеп, он было прошептал: «О, господи!», но ротный прикрикнул на него:

– Подберись! Рядовой Сушков! Подберись!

И Папа Карло подобрался: носки на ширину приклада, плечи развернуты, бескровные губы сжаты, а зрачки выпали из-под век.

Тогда ротный ему выдал:

– Не те слова сказал ты, рядовой Сушков. Не те! – ротный быстро повернул голову влево, как если бы ожидал возражений и со стороны. Но возражать, конечно, ему никто не собирался. Ротный вдруг положил руку на плечо Папы Карло. Папа Карло растерянно поднял брови. Но ротный не заметил этой растерянности.

– Не то ты сказал, отец! Не то! Не на смерть мы едем! – ротный снова быстро посмотрел по сторонам – поочередно в глаза всем.– Мы едем за победой! – Папа Карло вдохнул, собираясь что-то сказать, но ротный продолжал: – Да, да! За победой! Хватит, наша берет. Выстояли! Выстрадали, а выстояли – так надо же к концу! Выбить этих вонючих фрицев с нашей земли. Выбить и добить!

Сжимая плечо Папы Карло, ротный опять оглядел всех:

– Всем ясно? За победой! Выбить и добить!

Он разжал ладонь, уронил руку от Папы Карло и, как-то передернувшись, как если бы ему вдруг стало зябко, как-то по-мальчишески подняв плечи и втянув в них шею и голову – плечи его почти касались ушей, – сказал тише:

– Но уж если и смерть…– он опять передернулся,– смерть принять придется, так война… Так святая война, а на войне…

Ему вдруг пришла в голову другая мысль:

– И если костьми усыпаны там, – ротный показал на запад, – наши поля и леса, так в этом моей, его, – он кивнул на Андрея, – вины нет. Ясно, Сушков? Ты, ты тоже! – воздай за эти истлевшие кости. За сирот да вдов. За все. Ясно, Сушков?

– Ясно, – Папа Карло, смигнув и раз, и два, и три, повторил тверже: – Ясно, товарищ гвардии старший лейтенант. Им до Углича уже было рукой подать! А мы – углические.

– То-то! – согласился ротный. Подходя к каждому, он клал руку на плечо Барышеву, Ванятке, заглядывал им в глаза, повторяя: «То-то! Кто, кроме нас, их выгонит и добьет, кто, кроме нас, таких, как мы? Дети? Женщины? Старики? То-то, ребята!” – кивнул Андрею, как давно уяснившему все это, потом козырнул всем: – Вольно. Продолжайте,– и пошел себе не торопясь, сорвав травинку, пожевывая ее.

Коля Барышев пекся о «Максиме», потому что его хозяйственная душа не могла относиться с небрежением к такой новой, так ловко сработанной, точной и сложной вещи. Он то и дело протирал бронзовый лафет и вертлюг, механизмы наводки, патронный приемник.

– Да будет тебе муслить его! – не раз говорил ему Ванятка, но Коля делал вид, что не замечает этих слов или миролюбиво отвечал:

– Еще маленько. Ну-кась дай тряпичку почище. Вот тут еще маленько, вот тут. И вот тут. Вроде бы все, – говорил Коля, но тер пулемет еще полчаса.

Важнейшую для замка запасную боевую пружину Коля носил, завернув в тряпицу, в нагрудном кармане, считая, что там она будет и целей, и всегда под рукой.

По боевому расчету Коля стоял перед пулеметом, чуть слева от него, и Андрей – он стоял впереди всех, – оборачиваясь, не раз видел: Коля стоит так, что может голенью прикоснуться к пулемету, словно пассажир на вокзале с чемоданами у ног, как будто Коля опасался, что пулемет могут увести.

Андрей был доволен, что Коля попал к нему в отделение. Хозяйственность Коли была очень полезна для отделения. Коля не терпел, когда кто-нибудь при чистке пулемета тратил излишне ветошь, проливал щелочь и масло, оставлял брошенными тряпки. Коля говорил: «Ну, робята, накулемили вы тут, однако. Прибирушку сделать надо. Люди-то чо скажут? Грязнота жила здесь. Ну-ка, дружно!» – командовал он и первым брался за уборку.

Зная лес, как свои дом, Коля приносил из него грибы, ягоды, орехи, находя их там, где другой бы ничего не нашел. Припрятав на кухне несколько картофелин и луковиц, он варил грибы с ними и еще с какими-то корешками, разложив за соснами недалеко от лагеря небольшой, но жаркий и бездымный костерок, над которым на рогулях подвешивал пару котелков. За какие-то полчаса он сварганивал такой суп, от которого невозможно было оторваться.

– Ешьте, ешьте, ребяты, – говорил он, пропуская свою очередь черпать из котелка.

Однажды он нашел дупло с дикими пчелами и, соорудив из куска марли, добытой в санчасти, маску, выкурил их с помощью горящей бересты, перемешанной с хвоей. Он взял две трети меду, пояснив, что время к осени, и пчелы не смогут собрать до холодов нужный им запас.

Папа Карло страдал ишиасом. Бывали дни, когда он пластом лежал на животе. В один из таких дней Коля, капнув во фляжку меду, затолкал ее по горлышко в муравейник. Громадные злые рыжие муравьи устремились во фляжку сотнями. Коля дал им накопиться, добавив туда воды, подогрел фляжку и этой муравьиной кашей натер Папе Карло ягодицы, низ спины, закутал в две шинели, а потом напоил каким-то отваром. Папа Карло, спеленутый, как кукла, лежал в шалаше, обливаясь потом. Утром, еще не вставая, он начал было заранее охать, но вдруг, встав, замолк. Ишиас лишь напоминал о себе. Вечером Коля повторил натирание, безжалостно давя на пояснице Папы Карло муравьев, и через день Папа Карло забыл, где и болело.

– Подыми, подыми-ка голову, слышь, Васильев. Тебе говорят – подыми голову,– сказал Папа Карло. Станок давил Папе Карло на грудь, и говорил он с трудом, но все-таки жестко и властно.

– Ну и чего? Ну поднял, – откликнулся Васильев.

– Что там увидел?

– Ничего. А что там должно быть? И луны нет. Нарождается.

– Сияли в небе звезды и до нас, – тише и немного торжественно заявил из-под станка Папа Карло.– Значит, и до тебя тоже, – разъяснил он.– И после тебя будут. Мильон лет. То-то. Ты хоть что-нибудь понял?

– Это тебе не по своим палить! – поддержал его Ванятка.

– Ну будя, будя вам, ребяты,– снова включился Барышев.– Как на посиделках! А ходу еще сколько, конца не видать. Собьете дых.

Андрей усмехался в темноте, не вмешиваясь в этот как будто ни о чем разговор. Чего было вмешиваться, когда все эти разговоры были обыденными, как серый хлеб, который им давали, или махорочные самокрутки.

Они шли всю ночь, делая короткие привалы, шли, механически переставляя ноги, в полудреме, сквозь которую пробивались отрывочные мысли, связанные больше всего с воспоминаниями о прошлом. Они шли всю ночь, а когда засерело, свернули в лес, получили приказ маскироваться, замаскировались, а потом ткнулись кто под сосну, кто под куст и как упали в тяжелый, без сновидений сон, сунув оружие под бок или придерживая его рукой.

В бой они вступили через сутки. Ночью на передовой они сменили какую-то потрепанную часть, сбили немцев с обороны и без очень тяжелых боев пошли все дальше на запад.

Кончалась Левобережная Украина.

Бои в авангарде, преследование отходивших немцев, атаки узлов сопротивления, бомбежки и обстрелы немцев, отдых во втором эшелоне – через все это рота Андрея прошла, потеряв за месяц сравнительно немного людей – человек тридцать пять.

– Ничего, – говорил ротный. – Главное какой держим темп! Так мы скоро и до Днепра допрыгнем.

В отделение вернулся Веня. Он пришел как-то под вечер, заявив: – Аты-латы, аты-латы! Из противного санбата возвращаются солдаты?

Веня был рад, лицо его, округлившееся от санбатской еды, ничегонеделания, светилось еще больше – Веня был отмытым, отоспавшимся, совсем не похожим на них. За месяц боев, наступления, они все, даже их старшина, даже санинструктор, как бы усохли от солнца, от ветра, от неба, которое все двадцать четыре часа суток было над ними. Кожа на их лицах, руках, на груди почернела, обветрилась, огрубела. В каждом из них не осталось ни жиринки, тело состояло из костей, жил и твердых, как дерево, мускулов.

Но все были живы и целы – судьба пулеметчиков миловала.

Вокруг Вени столпились, рассматривали его, тыкали в живот и бока пальцами, восхищаясь его упитанностью и чистотой.

А Веня ежился от щекотки и смеялся:

– Да что я вам? Поросенок?

Он смотрел на них и с радостью, и с завистью: на их медали, только что выданные во втором эшелоне – Андрей, Коля Барышев, наводчик второго пулемета отхватили «За отвагу», Ванятке же и Папе Карло дали «За боевые заслуги», – на их выцветшие, просоленные потом гимнастерки, на чиненные на коленях брюки, на порыжевшую разбитую обувь.

– Ах, ребята, ребята! Я скучал без вас, – признался Веня.-

Хорошо, хоть за месяц зажила. – Он потрогал руку там, где под рукавом еще обозначалась не очень толстая повязка. – Ах, ребята, ребята!

Улучив минутку, когда рядом больше никого не было, Веня стеснительно достал из кармана нашивку за легкое ранение.

– Мне в санбате дали, но я думаю… – он застенчиво посмотрел Андрею в лицо, как бы ища в нем продолжения для фразы: – Я думаю, что это же было не на фронте и не от немцев же… Как же мне нашивать? А мне говорят – нашивай.

– Кто говорит?

Щеки Вени зарделись, он стал разглядывать нашивку, перевернул ее изнанкой, как бы изучая швы.

– Ну… Ну дали… Ну… Ну, говорит, пришивай. В прифронтовой ведь полосе… Девушка одна… Медсестра, – Веня покраснел совершенно.

– Ага! – Андрей заговорщицки улыбнулся. – Роман? Мужественный раненый юноша, чуткая, тонко чувствующая медсестра…

– Нет! Нет,– жарко возразил Веня. – Не подумай чего-нибудь такого. Просто… просто там милые люди. Они приглашали заходить.

Я обещал…

– Спрячь, – сказал Андрей насчет нашивки. – Перед ребятами будет нечестно. Другое дело в тылу: кто знает, как ты был ранен. А здесь знают.

Веня с готовностью спрятал нашивку.

– Пожалуй. И как я сам не додумался. Просто стыдно. Стыд и срам…– Веня сокрушенно закачал головой.

– И второе. Помни, самовольная отлучка на фронте сроком более двух часов для солдат и сержантов за пределы КП батальона считается дезертирством. А санбат за КП бригады! Обдумай это.

– Но я обещал,– Веня сердито засопел.– Если человек обещает…

– Только ходу туда и обратно больше двух часов. Такси здесь нет.

Веня сопел все тише.

– Что же делать? Меня будут ждать, а я… могут подумать, что…

Что можно было ему посоветовать?

– Звони. Или пусть эта… эти милые люди как-то навещают тебя. Но сам – от меня ни на шаг. Тем более без разрешения.

– А где здесь автоматы? Не эти,– показал Веня на ППШ.– Телефоны-автоматы.

Андрей засмеялся, обнял одной рукой Веню за плечи и подтолкнул вперед.

– Телефон у ротного. По этому телефону с санбатом не свяжешься. Но есть еще телефоны у комбата. Как-нибудь разик прорвемся, и ты договоришься. Телефонисты – солдаты. Значит – свей брат!

Веня засиял.

Пулеметчики делали то, что и должны были делать: при атаках роты они поддерживали ее огнем, а когда рота продвигалась, под прикрытием огня стрелков перекатывали, перетаскивали пулемет к ней, падали между стрелков, если было время, старались хоть немного зарыться, а если не было, то вели огонь так, не из окопа, а распластавшись на земле.

Все обходилось пока хорошо, никто в отделении не был даже ранен, но пулемету досталось: он был исцарапан, щит в нескольких местах помяло пулями и осколками, осколками же разбило совершенно ступицу на левом колесе, а кожух пробило в двух местах, так что для того, чтобы из кожуха не вытекала вода и пулемет не перегревался, Коля Барышев сначала затыкал эти дырки выструганными и подогнанными колышками-пробками, но потом ружмастер нашел паяльник и поставил на кожух заплаточки.

Пулеметчики и обстрелялись, и насмотрелись того, что давала война: смертей своих товарищей, сожженных деревень и поселков.

Пулеметчики видели приказы, наклеенные на домах и заборах,– над текстом всегда был оттиснут коршун, раскинувший крылья, вцепившийся в круг со свастикой. Круг можно было понимать как проекцию шара, тогда получалось, что в лапах коршуна была вся планета. Разные эти приказы кончались одинаково: «За невыполнение – расстрел!»

Отходя, не надеясь задержаться на левобережье Украины, немцы жгли и рушили ее, используя для этого не просто обычное варварство – облить бензином, зажечь, а то, что не горит,– взорвать. Нет, и в этом деле у них работала инженерная мысль.

Движение войск всегда привязано к коммуникациям – железным и обычным дорогам, по ним поступает все, что нужно войскам. Так вот, чтобы затруднить продвижение, немцы беспощадно уничтожали дороги.

Пулеметчики видели это своими глазами: взорванные на протяжении многих километров телеграфные столбы, исковерканные железнодорожные пути – тоже на многие километры.

Если соломенные крыши в деревнях поджигали факельщики, то мосты, мостики, водопропускные трубы на шоссе, станции, дома в городах рвали саперы, «специалисты» шли от столба к столбу вдоль телеграфной линии, сверлом делали в столбе дырку, в дырку вставлялась палочка тола с взрывателем и хвостом бикфордова шнура, немец щелкал зажигалкой, шнур загорался, немец шел к следующему столбу, сзади трахало, перебитый взрывом столб падал, рвал провода.

Чтобы труднее было использовать, срастить потом провода, второй немец, идя сзади на безопасном расстоянии, какими-то ножницами или большими кусачками кусал провода в нескольких местах между столбами. И между ними лежала не часть линии, а лапша из проволоки. И так – на километры. Что касается железной дороги, то здесь немцы взрывали станции, полустанки, будки обходчиков, штабеля запасных рельсов, причем заряд засовывался в штабель у торцов рельсов, взрыв дробил, гнул концы рельсов, и, хотя сами рельсы оставались целыми, в дело они не годились. Путь немцы портили еще проще. За последним отходившим паровозом прицеплялся гигантский крюк. Литой, тяжеленнейший, изогнутый под нужным углом, он волочился за паровозом и, захватывая шпалы, ломал их, как карандаши, тянул за обломками рельсы, рельсы корежились, поднимались, гнулись, лопались в стыках, и когда паровоз проходил, то на насыпи лежали не две ровные стальные нитки, четко связанные промасленными шпалами, а валялась путаница из обломков шпал и исковерканных рельсов. Катясь по целому пути, паровоз как бы сжирал его, оставляя за собой пережеванное, уничтоженное.

Рота видела все это, рота как-то шла, двигаясь во втором эшелоне походным порядком по такой вот насыпи, вдоль которой валялась телеграфная линия с десятком проводов. На одной станции паровоз с крюком попал под нашу бомбежку, был сброшен с рельсов, и все приспособление можно было хорошо рассмотреть. Подвешенный к мощной стальной раме крюк напоминал коготь того коршуна, который держал круг со свастикой.

Больше всех в отделении всему этому поражался Веня, наверное, потому, что он с детства слышал только слова: «строить», «создавать», «возводить». А здесь все было из категорий разрушения.

– Ну и ну! – говорил он.– Ну и ну! Ведь это только подумать надо! Если бы мой отец видел все это, он бы… он бы с ума сошел! Да, Андрюша. Да. У него бы,– Веня сделал ладонями круговые движения перед лицом: – У него бы все перевернулось в голове.

Числа двадцатого сентября их неожиданно оттянули в тыл, дали вволю отоспаться, помыли, сменили им белье, а у кого было особо рваное – и обмундирование, и хорошо кормили – ешь не хочу! Им даже показали концерт московских артистов. Певица пела «Синий платочек», певец «Землянку», «Темную ночь», а чтица-декламатор с пафосом прочитала рассказ Алексея Толстого «Армия героев» и стихи Симонова: «Жди меня», «Презрение к смерти», «Убей его!».

Сильнее всего действовало, конечно, стихотворение «Убей его!». В своем выступлении чтица его оставила под занавес.

Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты в люльке, качаясь, плыл…

Выступали артисты на «студебеккере», борта у которого были опущены, так что получилась как бы небольшая открытая с трех сторон сцена, приподнятая над землей. Довольно большая поляна была окружена старыми соснами, они росли плотно, смыкаясь кронами, и на поляне от этого создавался резонанс, даже эхо, так что все было прекрасно слышно даже тем, кто завалился под соснами.

Чтица была рослой, плотной, пышноволосой, в театральном серебристом платье с вырезом наподобие червового туза, дамой лет тридцати с сильным, хорошо поставленным голосом. Каждое слово стихотворения звучало как бы отдельно – так четко, ударно она его произносила, – но в то же время все они складывались в литые предложения, а предложения в строфы.

Чтица распахивала руки, а ладони сгибала к себе, как бы показывая, что хочет охватить ими все на поляне, откидывала голову, как бы стремясь вобрать в себя небо, отчего ее пышные подкрашенные волосы ниспадали за спиной, и их шевелил ветер.

Никто не кашлял, не переговаривался, не чиркал железкой о кремень «катюши», чтобы прикурить, зажав цигарку в стиснутых зубах, и было слышно не только каждое слово, а даже как актриса вдыхает воздух, а когда она замолкала, делала паузу, то было слышно, как переговариваются кузнечики, стучит где-то далеко дятел и что где-то, еще дальше, летят чьи-то самолеты.

… Если мать тебе дорога,

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть,

Если вынести нету сил,

Чтоб фашист к ней, постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав,

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье,

И стелили ему постель…

– И стелили ему постель… – шепотом повторил Папа Карло – тут как раз чтица сделала паузу – и сердито засопел, уронив подбородок к груди и уставившись на рыжие носки своих ботинок.

Они все – весь взвод – сидели почти рядом с грузовиком, так, шагах всего в пятнадцати от него, и могли хорошо разглядеть каждого, кто выступал. С такого расстояния было видно, что у чтицы глаза подведенные, и там, на голове, где ее волосы распадались, они у корней не белые, а рыжеватые, но все равно чтица по сравнению с девушками в солдатском обмундировании – с сестрами, связистками, регулировщицами – представлялась очень красивой женщиной, статной, с высокой шеей, яркими губами.

– Хороша тетенька! – так оценил ее Ванятка, когда она вышла для своего чтения.

… Если ты отца не забыл,

Что качал тебя на руках… -

начала было чтица после паузы, но тут вдруг послышался близкий гул самолета, все уловили, что гул приближается, кое-кто даже вскочил, чтица сбилась, шофер «студебеккера», стоя на подножке, вытянул было шею, чтобы раньше увидеть, чей же это самолет, аккордеонист, который стоял на платформе, прислонившись к кабине, снял с плеч ремень аккордеона, поставил аккордеон на кабину и подвинулся к краю платформы, кое-кто уже побежал под сосны, и тут, как бы толкая перед собой рев собственного мотора, над поляной прогремел «мессер».

– Ложись! – страшно и запоздало крикнули сразу несколько офицеров.

«Мессер» прошел так низко, что от воздушной волны, которую он делал и своим винтом, и своим телом, с сосен посыпалась старая хвоя. Что это был за отчаянный фриц, никто, конечно, не знал. Это мог быть и какой-нибудь ас, летавший днем в одиночку на свободную охоту, но это мог быть и отбившийся или отбитый от своих, драпающий, уносящий ноги летчик.

Грохот мотора перешел в напряженный звон – «мессер», невидимый сейчас с поляны, закладывал вираж, летчик-немец, наверное, не хотел упустить такую поживу, какую разглядел у себя под крылом.

– В укрытие! – крикнуло опять сразу несколько офицеров.