Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Не твое дело. – Но девушка думала, она еще ниже опустила ствол автомата. Она то смотрела на него, то перед собой, то даже в сторону.

Он достал махорку, свернул папироску, закусил, он не торопил девушку. Он тоже думал.

– Смотри, – начал он и подошел шага на три. – Смотри. Что у нас получается?

– Не подходи! – предупредила она. – Ближе не подходи! – В ее голосе уже не было той жесткой, той беспощадной настороженности. То ли начав верить ему, то ли убедившись, что он ей не опасен, она немного оттаяла.

– Ладно, – он кивнул несколько раз. – Хорошо. Не буду подходить. Но ты слушай внимательно. Так вот…

– Только быстро. Мне тут некогда с тобой растабаривать. Передавай покороче.

– Предположим, я – гад. Предположим, я сволочь, которую хотят забросить к вам под видом беглого пленного.

– Предположим, – согласилась девушка.

– А ты что делаешь? Делаешь глупость какую-то! Вроде бы не дура, а…

– Почему глупость? – девушка даже отошла от куста. Он видел, что она морщит лоб и моргает, соображая. – Ты мне мозги не морочь!

Поборов досаду, выждав чуть-чуть, чтобы лучше «передать», он постучал себе по виску и почти приказал ей:

– Включи «прием»! «Прием»! Включила? Теперь не перебивай. Повторяю: я, предположим, сволочь. Я обнаружил связного, твою связь с ним, выследил тебя. Теперь я прошусь к вам. Так разве можно меня прогонять? Я сам даюсь вам в руки. Что ты должна сделать со мной? Ты же, предположим, захватила сволочь. Так «Руки вверх! Кругом! Не оборачиваться! Шагом марш!» И веди эту сволочь к своему начальству. Доложи. Начальство допросит меня, снесется с кем надо, и, если я и правда сволочь, если я не сумею доказать, что я свой, если вы убедитесь, что я гад, – так что же проще: к сосенке и пулю в лоб. Или петлю на сук, а мою голову в петлю.

На недалекой елке одна ветка, стряхнув снег, разогнулась, толкнула верхние, те, тоже стряхивая снег, толкали другие, снег зашуршал, осыпался, девушка вздрогнула, быстро присела, дернула ствол автомата в ту сторону.

– Не бойся! – усмехнулся он. – Так вот…

Девушка открыла рот то ли от удивления, то ли чтобы что-то ему возразить, но он не дал ей и слова молвить»

– А ты… а ты эту сволочь отпускаешь, сволочь сейчас бегом в город, к первым фрицам или полицаям: «Тревога! Тревога! Тревога! Русские диверсанты в квадрате таком-то! По машинам! Окружить квадрат!..» И куда ты денешься? Куда? Под землю? Улетишь на воздушном шаре? А остальные? Зароются в снег? Так у них, у фрицев, у полицаев – собачки…

– Гад! – коротко выдохнула девушка.

– Вот именно, – согласился он. – А ты этого гада не стреляешь, не ведешь на допрос, а отпускаешь.

Девушка было подняла автомат, но не надолго. Что делать – она не знала. Ей надо было подумать. И он дал ей подумать, свернув еще одну папироску, рассыпав от волнения немного махорки.

– Вот, – сказал он. – Из-за тебя. А ты не мычишь, не телишься. – Он не хотел ее обижать, но подтолкнуть ее к действию следовало. – Я ведь без тебя, без твоих товарищей пропаду!

«Почему она и правда меня ни к кому не ведет?» – подумал он, и тут у него мелькнула сумасшедшая мысль. Он даже опять было пошел к ней, но она предупреждающе вздернула автомат. Он остановился, недовольно махнув на ее движение.

– Погоди. Успеешь убить. И насмотришься. Ведь ходить мимо будешь? Или обходить придется? Чтоб не отворачиваться?

– Не буду отворачиваться! – дерзко заявила девушка. Но в голосе у нее почти не было злобы, а были неуверенность, даже отчаяние.

– Нс смогла бы, – как решенное сказал он. – Так что с тобой? Ты одна? Тебе не к кому вести меня? Твои товарищи погибли?

– Ты… Ты… Ты… – выдохнула девушка, но он ее перебил:

– Ты только не ври! Не ври! Ни к чему это. Я на фронте с сорок первого. Три раза ранен. Я кое-что понимаю в войне. Я тебе сказал, что ты не дура, сказал? – он не дождался ответа. – Ты и не ведешь меня ни к кому, потому что не к кому вести. Я…

Он коротко рассказал о себе.

Девушка молчала.

– Мы должны помочь друг другу, – снова, как решенное, сказал он. – Ты мне. Я тебе. Поодиночке мы слабей. Подумай над этим. Кто тебя защитит? Николай Никифорович? Тенором?

– А ты чем?

Это уже был человеческий разговор. Он показал ей костыль.

– Не этим, конечно. Но оружие я добуду. Твоим автоматом. Все можно сделать, были бы согласие да воля. – Девушка опять молчала. – Он распахнул шинель. – У меня нет никаких документов, – он опять рассказал ей, как его взяли и про Стаса. – Но ведь не всем же везет, – объяснил он. – Не всем. Кому-то же должно не повезти. – Следующая фраза сложилась глупо-многозначительно: – Если всем не может повезти, значит, кому-то должно не повезти? А, черт, – махнул он на себя. – Да разве об этом говорить надо? Вот, – он показал издали кисет. – Его видел и Николай Никифорович. Это не документ, да если бы я и показал тебе кучу бумажек, поверила ты бы им?

– Думаешь, твои слова важнее? – не очень уверенно спросила девушка. – Им можно верить?

Он спокойно покачал головой и, как бы подытоживая весь этот разговор, начал загибать пальцы:

– Фактам. Верить можно только им. И вот они. Первое, я не предатель, не подослан, предатели и подосланные действовали бы в этих обстоятельствах иначе. Второе, я не бродяга, не дезертир, которому нужно твое оружие. – Он пояснил ей с невеселой усмешкой:– Когда я тебя ждал возле сосны, я мог взять тебя сзади. Вот этим же костылем… Прыжок, удар в спину или плечо, другой рукой за ствол, еще удар в шею… Что ты успела бы сделать? Разве удержала бы автомат? А потом из этого же автомата тебя… И с концами…

– Гад! – сказала девушка и стукнула от злости ногой. – Гад.

– Нет. Я не гад. Ты это знаешь. Ты злишься, потому что ты просто боишься мне верить. Ты вообще боишься. Тем более что ты одна…

– А ты веришь, что, если ты пойдешь за мной, я буду стрелять? – почти крикнула девушка. – Нет? Так пойди, попробуй пойди!

Он подумал и пришел к выводу, что она и правда будет в него стрелять.

– Ладно, – он пошел к елке погуще, приподнял ее нижние ветки. У ствола, скорчившись, можно было сидеть – под нижние ветки елки снега еще не намело, там лежали сухая рыжая хвоя и шишки. Их можно было сгрести, сесть на них и так, ежась, вздрагивая, коротать время. – Я буду здесь. Иди. Думай. Но помни, что я не гад и что сейчас мы можем помочь друг другу. Иди и думай. Хватит разговоров. Главное – думай!

Она позвала его, когда он задремал, он даже видел несколько снов, нелепых, перебивающих друг друга. В них смешивалось несовместимое – дом, мать, сестра и ротный, институт и Лена, сапер, взрывавший стенку вагона и Днепр, и эта девушка, которая не желала ему верить. Общим оказывалось для всех снов лишь то, что он в любом из них вздрагивал то ли от ужаса, то ли от немыслимой радости, то ли от прикосновений людей, которые были ему неприятны. Но вздрагивал он в действительности всегда от холода.

– Эй! Эй! Где ты? Как тебя? – Девушка вспомнила: – Новгородцев! Андрей! Ты не ушел?

– Нет, – сказал он из-под елки. – Я сейчас. Я замерз как собака. Ты молодец, что вернулась. Сейчас, – он вылез.

– Хотя солнышко и спряталось за серо-белые тучи, похолодало не очень – время было еще только за полдень, но все-таки он здорово промерз и, свертывая негнувшимися пальцами папироску, подрожал: «Бр-р-р! Бр-р-р!» и тише спросил:

– Так что с тобой произошло? Почему ты одна? Ребята погибли? Или где-то пропали? Ты одна не должна быть здесь…

Автомат у девушки висел стволом вниз, глаза тоже смотрели вниз, на носки валенок, а голова свесилась так, что подбородок упирался в маскхалат на груди.

– Погиб. Один. Старший радист. Тиша Луньков.

– Убили?

– Убился.

– Нда!.. – это было все, что он мог ответить. – Ладно. Не плачь. Слезами ему не поможешь. – Он подумал, что так тоже бывает, что в общей – в большой – войне все это естественно: нельзя рассчитывать лишь на одни удачи, на одни победы, всегда и везде на фронте не могут быть одни удачи, одни победы, как не могут быть всегда и везде только поражения, только неудачи у противника. История с этой девушкой – младшей радисткой, сброшенной после разведшколы с опытным, наверное, радистом и разведчиком – этим Тишей Луньковым, была печальной, но, в общем, и закономерной: сколько разведчиков благополучно сбрасывали в тактический или оперативный тыл немцев за войну? Сколько их благополучно делало свое дело, а потом уходило, куда приказывало командование? К партизанам или на явку, дожидаясь прихода своих, или через фронт, когда проход через него обеспечивался. Но ведь сколько-то по логике и закономерности войны должно было погибнуть. Погибнуть на разном кусочке их пути: одни в воздухе – в простреленном самолете, другие, неудачно прыгнув с парашютом, третьи, отбиваясь, когда группу обнаруживали, четвертые где-то в конце задания, воюя вместе с партизанами, попав под облаву, переходя фронт, когда до своих было уже всего ничего.

Тиша Луньков погиб на начальном кусочке своей, в этот раз разведческой, дороги…

– Не плачь. Хочешь? – он обтер папироску о варежку и дал ей.

Она неумело затянулась, пустила дым, сдержала кашель. Потом, опять прямо из его руки, затянулась еще раз.

– Погиб! Так по-ненужному! Мы шли низко, я прыгала первой, за мной летчики сбросили тюк, ну груз наш, и Тиша, наверное, чтобы сесть поближе, затянул прыжок. Может, на какие-то несколько секунд… Когда я нашла его, парашют на дереве не зонтиком, а как кишка, а Тиша… – девушка рукавом маскхалата вытерла глаза и нос… – Поперек сучка…

– Он и сейчас висит? Ты парашют сняла? – быстро спросил он. – Девушка затрясла головой. – Дай! – он протянул руку к автомату. – Ведь демаскирует же! Парашюты на деревьях не растут! Дай! Дай! Если что, я смогу лучше. Еще магазины есть? Два? Молодец, что не поленилась тащить. Ну, пошли, пошли. Веди.

Тяжесть автомата, ощущение его деревянного приклада и стального кожуха, два запасных магазина, то, что девушка покорно шла впереди и, по большому счету, к кому-то из своих вела его, все это возвращало ему уверенность, и он, вздохнув несколько раз, подумав: «Просто счастье! Просто, Лена, счастье!», стал прикидывать, что же ему надлежит делать сейчас.

– Как тебя зовут? Мария? Ну что ж, хорошее имя. Наше. Так вот, Мария, ты иди, иди. Так вот что… Где он разбился? Найдешь сейчас место? Найдешь до темноты? И сколько туда идти? Час? Два?

– Найду. Часа полтора. Но, может, завтра? Хотя там его и автомат, и все остальное, – неуверенно сказала Мария.

– Тогда – туда! – решил он. Пошел снег, судя по тому, как все в природе затихло, снег должен был идти всю ночь, и это было хорошо – снег к утру скрыл бы все следы. – Быстро туда. Мы должны успеть! Ясно?

– Ясно. Ясно, Андрей.

– Не плачь! – сказал он опять. И прибавил нежно: – Нам надо успеть и вернуться. Грузовой парашют нашла?

Мария на ходу развязала завязки маскхалата, расстегнула полушубок, сдвинула еще дальше на затылок шапку.

– Нашла. Он ближе. И он не на дереве, он сорвался с дерева. Он в кустах. Я спрятала. А Тишу достать не могла.

– Молодец, – похвалил он ее за грузовой. – Ладно. Все сделаем. Все, Мария, сделаем! Мы еще повоюем! Мы еще этим гадам всыпем!

Он не стал спрашивать ее больше ни о чем, план у него сложился, ему надо было только разделаться с парашютом, как-то похоронить или хотя бы спрятать Тишу, перетащить груз к какому-то месту, то есть – забазироваться и помочь этой Марии делать то, что она должна была делать.

За два года войны он повидал всяких солдат, в том числе и армейских разведчиков. С одним он лежал в госпитале месяца полтора. Их койки стояли рядом. Этот разведчик кое-что, в общих чертах, ему рассказывал. Разведчик ходил – прыгал – в тыл к немцам и больше, чем за сотню километров, несколько раз. Однажды он с двумя товарищами наблюдал за перекрестком каких-то важных дорог. Наблюдали издали, из леса, через десятикратный бинокль. Считали, что прошло за сутки – ночью они выдвигались поближе и старались определить на слух и по контурам, что движется по дороге. Потом, когда наши наступали, разведчики спрятались хорошенько и дождались наших. Весь месяц им было запрещено делать что-либо иное, кроме как наблюдать и передавать какому-то своему начальству данные. Ни стрельбы по немцам, ни «языков», ничего другого, что могло повредить их наблюдениям. Их данные были для начальства дороже всего, и им надлежало только этим и заниматься, стараясь не обнаружить себя ни своими действиями, ни радиосвязью. Раз за сколько-то времени они минуту слали в эфир код и замолкали. И не высовывались.

Но он-то решил, что он не замолкнет. Что он имеет право высовываться. И он решил, что он будет это делать, подумав хорошенько, как делать, чтобы не мешать Марии, и будет помогать ей, если она попросит.

Тиша и правда лежал поперек толстой ветки, ниже середины развесистой сосны, которая росла у края поляны, не стесненная другими деревьями, и поэтому тянулась не только вверх, но раздавалась многими ветвями и вширь – к центру поляны и к сторонам опушки.

Под сосной, почти под Тишей, валялись его автомат с оборванным ремнем и смятым магазином, почти засыпанные снегом банки сгущенки, консервов, пачки патронов, ломти сухарей, мыльница, сделанная из снарядной латунной гильзы, и исковерканные детали передатчика. Все это высыпалось из разорванного об ветки вещмешка. Под головой Тиши чуть розовело небольшое пятно – нового снегу на него попало еще мало, но он все-таки почти скрыл кровь. Она была видна лишь на подбородке Тиши, застывшая бурая струйка, выбежавшая из угла его рта. Левую часть дерева, как громадный прилипший бинт, накрывал захлестнувшийся парашют.

Андрей, разглядев, что на боку у Тиши висит финка, быстро отдал Марии автомат, быстро же снял шинель, ткнул ее на куст и попытался залезть на сосну. До крепких веток руки его не доставали метра два, он попытался было обхватить сосну и ногами, чтобы пролезть эти метры, но намерзшие сапоги скользили, и он только исцарапал ладони и чуть ли не сорвал ногти, впиваясь ими в кору. Тогда, кинув шинель под ствол, на розовое пятно, он разулся и приказал Марии:

– Колено! Руку! Потом – плечо! – он показал ей, как надо стать, чтобы он мог упереться ей в колено, потом в прижатую к стволу руку, а с нее перебраться ей на плечо, чтобы уцепиться за ветки. Взглянув вверх, увидев прямо над собой лицо Тиши, Мария было сказала:

– Не могу, ой, не могу…

Но он прикрикнул на нее:

– Отставить! Надо мочь! – а когда она подставила ему руку, он пояснил: – Кто, кроме нас, ему поможет? Кто? – Через носок он ощутил, как дрогнуло под его тяжестью ее плечо, но он уже схватился за нижний сук, подтянулся, упираясь ступнями в бока сосны, перехватился за второй сук, поставил на первый ноги, схватился за третий и был на дереве, на человеческий рост от Тиши.

Сверху он скомандовал:

– Собирай все, что найдешь. Не стой без дела.

Всхлипывая, Мария начала собирать банки и остальное, а он полез к Тише. Он только раз еще глянул в белое, бескровное, припорошенное снежком лицо Тиши, блестящее под этим снежком, потому что, пока Тиша был еще теплым, тончайший слой снежка растаял и покрыл лицо еще более тонкой пленочкой льда. Он тронул его за плечо, пробормотав:

– И за тебя мы сочтемся…

Все стропы, кроме трех, он отрезал Тишиной финкой у самого чехла парашюта, а три, забравшись к куполу, коротко, у его края. Упершись ногами в хороший сук, прижавшись к стволу спиной, он потянул за эти стропы, вытянул Тишу из развилки и, послабляя стропы, спустил Тишу под дерево. Потом, карабкаясь по веткам, где распарывая парашют, где сдирая его с сучков, он сбросил стропы Марии и приказал ей тянуть. От лазанья по дереву он не просто согрелся, а даже вспотел, но он торопился и поэтому не давал себе ни секунды передышки. По пути сюда они оставили достаточно следов. Топчась у дерева, оставили еще больше, теперь же Мария, сдергивая парашют с веток, отходя то в одну, то в другую сторону, прибавила их столько, что любого попавшего к этому месту мало-мальски пытливого человека они не могли не заинтересовать. Вся надежда была на то, что снег до утра прикроет их. Следовало как можно скорей уходить, чтобы снег упал на следы пораньше.

Он спрыгнул на шинель, быстро обулся, не обращая внимания на разорванный носок и довольно сильно ободранную лодыжку, оделся, отхватил ножом полпарашюта, расстелил его, срезал с Тиши вещмешок и рацию, снял с него маскхалат, полушубок, сумку с гранатами, магазины к автомату, флягу, компас, часы, уложил Тишу на край парашютной ткани и, обернувшись, бросил Марии:

– Попрощайся.

Мария, пока он управлялся с делами, стояла, прижав под грудью руки, закрыв глаза и плача, всхлипывая, как будто у нее в горле что-то перехлестнулось, и воздух то попадал в легкие, то не попадал, и она от этого задыхалась.

– Попрощайся, – еще раз сказал он. – Надо торопиться.

Мария, все не открывая глаз, сделала несколько вялых, каких-то тяжелых шагов, упала рядом с Тишей, прижалась виском к его подбородку, а руку закинула через грудь, обнимая его.

Андрей ошалело отступил, хлопая глазами, бессмысленно оглядываясь по сторонам. Такого он не ожидал, не знал, как поступить, растерялся, но все-таки понял, что эти двое были не просто товарищи по заданию.

– Он – твой друг?

– Муж. Месяц… как была… свадьба… Все разведчики.. Из армии… из штаба армии был генерал… Да… И вот… Ах, Тиша, Тишенька мой… – причитала Мария, утирая глаза о подбородок мужа.

Смеркалось, деревья стали нечеткими, снее потерял белизну, на него можно было смотреть просто, как на белый песок, нее щурясь, но так как к ночи стало холодать, снег скрипел громче, и как-то громче звучал голос девушки и его голос тоже.

«Не надо было тебе лететь!» – подумал Андрей, все же не сказал этого, потому что и говорить теперь было бесполезно, потому что он не знал, как она просилась на это задание, полагая лишь, что оба они, и Тиша и она, просили, видимо, не разрывать их. Конечно, то, что они поженились, не освобождало их от войны. Они должны были продолжать войну, но, видимо, хотели быть рядом или поблизости. Он подумал, что она, видимо, и уговорила командование послать е, а не другую радистку, с Тишей. Что ж, она должна была выполнять работу радистки-разведчицы, и те, что ее послали с мужем на эту работу, не составляло, наверное, особого нарушения правил. Кто же знал, что у них получится так нескладно? Кто же это мог вообще знать?

Он присел рядом о ней.

– Пора.

Мария только сильней прижалась к мужу.

– Пора, Мария. Пора, – он потрогал ее за плечо. – Нельзя так… Убиваться… Что сделаешь?..

Мария сжала в кулаке воротник Тишиной телогрейки, а другой обвила его голову и снова затихла.

– Пора, Мария. Пора, – он погладил ее пальцы, потом осторожно расцепил их и, не давая ей снова схватиться за мужа, приподнял, перехватил под мышки и отнес в сосне.

Чехлом парашюта он накрыл лицо Тиши, считая, что так к нему не скоро доберутся ласки, или хорьки, или какие-то другие зверьки, которые, наверное, тут водились и зимой, закатал его в парашют и захлестнул стропами.

– Это все, что мы можем для тебя сделать, друг, – сказал он. – Ты уж нас извини. – Вскинув Тишу на плечо, он вошел с ним в ельник и, срезав почти у ствола крепкую ветку, подвесил на сук той частью, где была голова. Забросив ту часть, где были ноги, на другую ветку, он примотал все тело стропой. Тиша повис, как в коконе, выше, чем в метре от земли.

Срезанной веткой, пятясь, Андрей, сколько мог, загладил свои следы, чтобы снег потом и вовсе скрыл их.

На остаток парашюта он быстро сложил все, что им досталось от Тиши, увязал концы узлом, приспособил все те же стропы, как лямки, сменил в Тишином автомате магазин, связал ремень, надел этот автомат на плечо Марии и поднял мешок.

– Ну, пошли, Мария. – Мария безучастно стояла, глядя на ельник. Она было наклонилась в ту сторону, как бы собираясь идти именно туда, но он не дал ей: – Нельзя. Не надо, Маша. Ты его выдашь. Ну, пошли?

Он взял ее за руку и повел за собой, и она шла за ним, как девочка, – боком, запинаясь, оглядываясь, оттягивая ему руку, плача.

Он вел ее, ощущая ее сопротивление и тяжесть вещмешка, в котором лежало то, что принадлежало Тише, ее мужу, а теперь должно было служить им, потому что на войне не только живые должны помогать живым, не только живые должны помогать мертвым. Потому что на войне мертвые тоже должны помогать живым.

Землянка оказалась крохотной – размером лишь на два хороших сундука или с железнодорожный контейнер для перевозки домашних вещей, если этот контейнер положить на бок. Но оборудовали ее отлично – справа и слева от входа пол поднимался, образуя по бокам землянки нары. Чтобы нары вышли пошире, в степах возле них были подрыты ниши, так что бок человека входил в такую нишу. Напротив входа на полу меж этих нар стояла печечка величиной с ведро. Кусок водопроводной трубы, ввинченный в крышу печки, выходил из землянки под ствол елки, так что ни дымок, ни тем более сама трубка не были заметны даже с очень близкого расстояния.

Над нарами и под ними были вырыты разного размера квадратные и прямоугольные углубления, наподобие тех, что бывают в русских печках со стороны топки – в таких печурках сушат варежки, держат спички, свечки, прочую хозяйственную мелочь. В землянке же в этих печурках лежали, кроме немецких плошек-свечек и спичек, гранаты, патроны, банки консервов.

Плоский потолок землянки был сделан из толстых, сечением в бутылку, жердей, плотно пригнанных, так что и насыпанная на них земля не просыпалась и потолок держал тепло. Входом в землянку служил люк, вроде люка для погреба. Люк закрывался крышкой-творилом, имевшим с внутренней стороны ручки – кривые, прибитые к доскам палки. Чтобы вылезти из землянки, следовало приподнять крышку люка, стать на специальную ступеньку, сдвинуть люк в сторону на узловатые корни сосны и осторожно положить его на них. За печкой, в торцевой стенке была вырыта глубокая ниша, где лежали коротко напиленные, видимо, пиленные еще сырыми, а теперь хорошо просохшие, твердейшие березовые чурбаки. Там же в уголке было врыто до половины ведро для воды, накрытое фанерным кругом. По обе стороны от люка над парами торчали вбитые в землю крепкие колья, на которые при нужде вешалось оружие, вещмешки и все, что надо было повесить. На нарах лежали сплетенные из тала на манер циновок двойные подстилки. Они делали нары мягче, суше, теплее, но не крошились, так как, видимо, от земли брали сырость и сохраняли от этого упругость, гибкость. Словом, земляночка оборудовалась со знанием дела, даже с какой-то затаенной любовью.

«Не иначе, как делал ее Николай Никифорович, – решил Андрей, уже пожив в землянке. – Потихонечку, полегонечку, сегодня одно, завтра – другое, за лето и сделал. – Он вспомнил пальцы Николая Никифоровича – они были длинные, сильные. Они хорошо обхватывали ручку топора. Да и топор у него был отточен, как плотницкий. И вообще, рассматривая Николая Никифоровича сейчас, из землянки, зрительно возвращая его на опушку, он пришел к выводу, что, несмотря на свою колченогость, этот архивариус был сильным человеком, родился сильным, и, если бы не увечье, он бы был крепким мужчиной. Поэтому-то ему и не составляло особого труда потихоньку вырыть эту крохотную землянку и оборудовать ее. Он и место для нее выбрал так – не в чащобе, куда, если будут искать, в первую очередь и начнут заглядывать, а в неприметном, вроде бы просматриваемом местечке, на которое глядят вскользь, с которого сразу же переводят глаза на чащобу, начинавшуюся метрах в пятнадцати-двадцати от землянки. Но он расположил ее так, что можно было пройти рядом и не заметить ничего подозрительного: кустики, старый, полусгнивший тяжеленный комель с землей и корневищем, овражек, пеньки от давно срубленного подлеска – все это маскировало землянку.

Конечно, при хорошо организованной облаве с собаками, с большим числом людей эту землянку немцы могли бы обнаружить, но, судя по тому, что Андрею рассказала Мария, расчет Тиши, вернее, командования, которое послало их на это задание, делался на то, что Тиша Луньков будет слать свои радиограммы далеко от землянки, километрах в десяти-пятнадцати-двадцати от нее, и каждый раз с нового места. Для этого-то ему и полагались лыжи и вообще вся остальная лыжная экипировка. Тиша считался отличным лыжником, для него пробежать двадцать пять-тридцать километров в день не составляло труда.

– Но только в метель. Или только когда пойдет снег. В общем, так, чтобы следы не оставлялись, чтобы по ним не пришли к землянке, – объяснила Мария, когда они пробыли в землянке дня три. – У нас частота передач не планировалась. Главное – чтобы не выдали себя. На Земле, – она сказала это слово так, как сказала бы его, если бы находилась на острове, – на Земле на нашу волну настроены. Ждут в любое время суток. Групп-то…

Она замолкла, как бы спохватившись, что дальше говорить не следует.

– Можешь не говорить, – помог ей Андрей.

Она безразлично махнула ладонью!

– Я же поверила тебе.

– И все-таки, что считаешь не нужным, не говори.

Но она досказала:

– Групп-то готовили не одну. Конечно, каждая не знала, к кому и как пойдут другие, но на занятиях… В общем, ловили друг друга… Да ведь и жили все вместе. Свои же все. И потом, когда на одной волне не один радист, а несколько, да с разных точек – это сбивает перехват. Ведь так?

– Так. Видимо, так.

Все, что он должен был сделать, он сделал на следующий же день, перетащил и перепрятал груз – запасное питание к рации, лыжи, мешок с едой, мешок со штатской одеждой для Марии и Тиши.

По этой штатской одежде он догадался, что при нужде или по команде с «Земли» они могли, переодевшись, через Николая Никифоровича или с помощью кого-то еще уйти из леса на какую-то явку и работать оттуда.

Так как в землянку все это не вошло бы – и так в ней было не повернуться – весь тюк, изрезав грузовой парашют, Андрей разделил на три части. Одну затащил в землянку, а две спрятал в разных местах. В каждой из частей были еда и боеприпасы, так что в землянке запаса еды хватило бы дней на десять, а две части составляли как бы тайный резерв. Оба эти резерва он увязал и разместил так, что заметить их было трудно, но он бы мог в критическую минуту, предположим, если бы ему пришлось отступать с боем, он бы мог в считанные секунды добраться до любого из них. Больше того, он боеприпасы увязал отдельно, в особом узле, прикрепив его стропой к основному, а узел затянул на бант, так что стоило дернуть за хвост банта, узел развязывался и патроны и гранаты оказывались под рукой.

Сбежав из плена, дойдя до этого леса, встретив Николая Никифоровича и Марию, оказавшись в этой земляночке, он не имел права по-глупому рисковать. Он понимал, что в подобной обстановке и мелочь может стоить жизни. И он старался продумать каждую мелочь, в том числе даже то, как увязать боеприпасы и где в тайнике их расположить.

Лыжи и все необходимое, чтобы ездить на них, он спрятал совсем неподалеку.

Да, лыжи и снаряжение хорошо вооруженного лыжника все меняли.

«Теперь я им… – подумал Андрей о фрицах в том блиндаже, где его били, хотя, конечно, именно этих фрицев ему было не достать.

Но все-таки он злорадно подумал: – Что, выкусили? Теперь посмотрим. Теперь, попадись вы мне на мушку, я вас разделаю… как того Гюнтера. И как второго Гюнтера»,

Да, лыжи меняли все! Даром, что ли, он перед войной входил в первую двадцатку биатлонистов республики? Даром, что ли, он был в рейде с РДГ?

– Посмотрим, посмотрим!.. – бормотал он себе. – Это, брат, как подарок, это, брат, как счастье, которого не ждешь. Ну, фрицы! Ну, вонючие фашисты! Маму родную вспомните!

Управившись с тюком, наевшись досыта колбасы, сухарей, сгущенки и предварительно хватанув спирта, от которого он чуть не задохнулся и который он судорожно заел двумя горстями снега, он залез на левые нары, поворочался, устраиваясь, в завалился спать.

Нары оказались ему коротки, ему приходилось лежать на них или на боку, согнув ноги, или же на спине, тоже согнув их. Но это его нисколько не беспокоило: в землянке было тепло, пахло горящими дровами, землей, корнями, было очень покойно, почти безопасно, и он проспал сутки.

Мария его не будила, он ей, уже засыпая, пробормотал:

– Посторожи меня, ладно? Знаешь, я – выдохся. Но я отойду. День – и отойду. А пока посторожи. Последний раз я спал по-человечески, – он прикинул, сколько же дней прошло после госпиталя, – месяца полтора назад. Или… или давай и ты спи. Нет? Ну хорошо, но, когда захочешь, разбуди…

Она его не будила, он проснулся сам, потому что хотелось пить.

В землянке горела плошка, тлели угли в печке, на которой стоял котелок. От котелка пахло гречневым супом с говядиной. Мария сидела, опустив ноги в проход, положив руки лодочкой между колен. На плечи у нее была наброшена телогрейка. Мария была без шали, без валенок, только в вязаных носках, валенки лежали у нее под ногами, служа вместо подстилки.

– Есть будешь? – спросила Мария, улыбнувшись, как другу или родственнику.

– Погоди, – сказал он, протирая глаза. – Сначала – здравствуй. – От долгого сна он весь затек. Он встал, развел руки, потоптался под люком, сгибая шею, чтобы не задевать головой за ручки. – Пахнет вкусно. – Но тут у него мозг заработал: – Но ведь пахнет и там, – он тихо постучал в люк. – На сколько метров пахнет? На полсотни? На десять? На сотню? Запах – это тоже следы. Да еще какие!

Мария помешала ложкой в котелке.

– Не бойся. На улице метель. Только поэтому я и сварила горячего. Здравствуй, – запоздало добавила она.

– Метель? – это слово как ударило его. – Метель, говоришь? А сколько времени? – Он повернул руку так, чтобы свет упал на часы. Ему пора было начинать свою пока одиночную войну. – Пять двадцать? Вечера? – По тому, сколько ему пришлось заводить пружину, он понял, что время «пять двадцать» утра! – Метель, значит!… – процедил он, соображая, что к чему. – «Для начала не очень далеко?.. Или подальше? Посмотрим.»– Он повернулся к Марии:– Ну, раз ты за хозяйку, накрывай на стол.

Мария сняла котелок, поставила его к нему на нары. Когда она сделала это, телогрейка соскользнула с ее плеч, и под еще нерастянувшимся свитером четко обозначилась сильная, высокая грудь. Мария, уловив, что он заметил это, стыдливо запахнулась в телогрейку, но он посмотрел ей в глаза, сказал без слов:

«Будь спокойна, милая. Не до этого. Жаль, что с тобой я, а не твой Тиша. И у меня есть Лена. И вообще я не сволочь».

Но Мария не поняла его взгляда, вернее, поняла по-иному.

Он сделал шаг к ней, сел рядом, обнял за плечи, она крикнув: «Не надо! Не надо! Прошу тебя! Прошу!» – сжалась под его рукой, но он сильнее прижал ее к себе, ее плечо и бок к своей груди, к своему боку.