Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Когда Барышев принес свинину, Папу Карло помянули впервые, да и то не по имени.

– На шестерых,– сказал Барышев. Но их-то с Васильевым было теперь пятеро.

– На?.. – переспросил Веня, но тут же замолчал, и они разделили мясо на пятерых, и съели его, и почти ничего не говорили, и никто не осмелился заговорить о Папе Карло, хотя, конечно, представляли, как он лежит под отвесным днепровским берегом, как лопухом закрыто от мух его лицо, как, наверное, уже неподвижно вытянулись его длинные ноги в старых зеленых обмотках и расшлепанных солдатских ботинках, как по его сухой, неподвижной руке, лежащей на песке, ползают букашки и муравьи. Они, наверное, ползали и по его лицу, но под лопухом этого не было видно.

Их атаковали за полдень.

Солнце спустилось к западу, слепило глаза.

Еще до атаки, примериваясь, как он будет вести огонь, отрываясь от прицела, Андрей видел, что в этом солнце летали нитки и пучки паутины, поблескивая, переливаясь, нежно качаясь на невидимых воздушных волнах. На некоторых паутинах висели полупрозрачные паучки, они куда-то путешествовали. Тонко жужжа, тоже куда-то стремились громадные темно-рыжие стрекозы, то и дело от земли взлетали желтые бабочки, они, как огоньки, вспыхивали, и ветер сносил их вбок. Пела, как стучала по наковаленке ювелира, синица: «Тинь! Тинь! Тинь! Тинь!» Какой-то шатоломный дрозд, или забыв про грохот разрывов, или совершенно очумев от них, забравшись на дерево повыше, дул в свои серебряные трубочки. Казалось, что какой-то мальчишка дорвался до этих трубочек и вот и дует, и вот и дует в них, как будто дразнится.

Чуть шуршали под ветерком травы, качались, шумя листьями, деревья, от опушки леса тянуло прелой хвоей, прохладой, в небе плыли облачка, и темными черточками на огромной высоте тянулась стая каких-то перелетных птиц.

Что ж, жизнь шла, жизнь на земле шла.

Андрей подумал, что, может быть, это и есть те птицы, которые, взлетев высоко-высоко, мчатся до самой Африки, не садясь на землю. Он представил себе, как это целые сутки они машут крыльями, как это бьется у каждой из них сердце, крохотное, величиной, наверное, всего с автоматный патрон – крохотное сильное сердце.

«Они, наверное, отдыхают там, прямо на высоте, – подумал он о птицах. – Летят, летят, машут крыльями, а потом раз – и немного парят. А крылья и сердце отдыхают. Потом опять машут. Потом опять парят. Конечно, так! Иначе до Африки не выдержишь…»

Их атаковали за полдень. По той же дороге, по которой удрали немцы из деревни, подъехали другие немцы. Дорога просматривалась километра на полтора, и было видно, как подходят машины и низкие приземистые бронетранспортеры, как примерно в километре немцы разгружаются, разворачиваются по обе стороны дороги, как устанавливают пушки и минометы.

Ротный и Степанчик побежали вдоль окопов. Оба они были без оружия, без пилоток и гимнастерок: ротный помогал Степанчику копать ход сообщения. Коротконогий, короткошеий, со вздувшимися на плечах и руках мускулами, ротный сейчас походил на боксера. Он и руки по-спортивному располагал: кулаки у груди, локти вниз.

– Держаться! Держаться! – говорил ротный на бегу. – Если сбросят в Днепр, потопят, как котят! Держаться, товарищи! Без паники! Главное, без паники. Да разве они выковыряют нас? Черта с два! Держаться! Пэтээровцам он приказал: – Одно ружье – ко мне! Живо!

За немцами, как будто эти немцы привели их на длинных поводках, вылетело десятка полтора «юнкерсов». Сначала показалось, что и эти «юнкерсы» пройдут к Днепру. Но «юнкерсы» стали в круг. Андрей скомандовал:

– Пулемет на дно!

Барышев и Ванятка сдернули пулемет с площадки и опустили его в окоп, все легли на дно, и тут «юнкерсы», вываливаясь из круга, начали пикировать почему-то главным образом на деревеньку.

“Идиоты,– подумал Андрей, – что мы, там в погребах прячемся? Лишь бы цель покрупней, сфотографировать да доложить!»

Но тут он вспомнил о раненых – несколько тяжелых как раз и лежали в погребе, ожидая, когда за ними придут санитары. Ротный не имел права выделить на каждого тяжелого по нескольку человек, чтобы снести тяжелых на ПМП1. На это потребовался бы весь взвод, например, Лисичука, то есть оборона ослабла бы на одну треть. Атакуй немцы в этот момент, сбей роту, значит, выйди в тылы батальона, значит, угрожай всему батальону. Останься после этого ротный жив, узнай начальство, что во время такого боя треть роты занималась эвакуацией раненых, и командир корпуса мог бы своей властью отправить ротного месяца на три в офицерский штрафной батальон. Нет, ротный не имел права рисковать ротой, это раз, и рисковать позицией батальона – это два. Так что раненых, кто не мог идти, пришлось лишь оттащить в деревню да для безопасности спрятать в глубокий погреб. А что можно было еще сделать для них? Что? Оставить в неглубоких окопах роты? Под те же бомбы да под мины и снаряды? Нет, лучшего места, чем погреб, здесь для раненых не нашлось. От прямого попадания погреб, конечно, не спасал, но там было безопасно и от пуль, и от осколков, и от ручных гранат, если бы немцы пробились к траншее на бросок гранаты.

1 ПМП – пункт медицинской помощи.

Только лейтенант Рязанцев, когда к нему подошли, чтобы отнести в погреб, слегка покачал кистью руки, не поднимая ее высоко. Под кистью у него лежал «ТТ».

– Нет. Спасибо. Я умру тут. Рядом с вами. На ветерке. Слышите, как она шумит? – он показал пальцем, опять не поднимая кисти, как будто боясь, что у него отнимут «ТТ», вверх, на крону груши. – Ей лет сто? Нет, столько не бывает. Меньше. Но пусть живет еще столько. Сколько детворы было под ней? Сколько еще будет? Идите, ребята. Не мешайте мне. Держитесь. Идите, идите.

Андрей с Барышевым лежали на дне окопа голова к голове, положив лица на руки. Земля под ними дергалась, с боков окопа сыпался песок, их несколько раз, как дождем, накрыли фонтаны земли, выброшенные взрывами, над ними ревели моторы «юнкерсов», визжали сирены падающих бомб, а взрывы глушили их, потому что воздушные волны от взрывов, ударяясь об стенки окопа, отражаясь от них, ударяли и по дну.

Андрей, закрыв глаза, представлял, что происходит впереди их окопа: бронетранспортеры выстраиваются за пехотой в линию, пехота торопливо бежит, сбиваясь время от времени на шаг, ни пехота, ни бронетранспортеры еще не стреляют, не стреляют и пушки, тоже развернувшиеся к бою, потому что целей нет, потому что цели не обнаруживаются.

Андрей, пережидая взрывы, говорил Барышеву:

– Дистанция четыреста! Не раньше! Во-первых, патроны…

У них было снова шесть набитых лент да еще полтора цинка в пачках. Шесть лент, по двести пятьдесят штук в каждой, при технической скорострельности пулемета двести пятьдесят выстрелов в минуту означало шесть минут чистой стрельбы. Пусть даже Барышев экономил бы, пусть стрелял очередями по пятнадцать-двадцать выстрелов в каждой, на сколько минут хватило бы ему шести лент? Пусть даже Веня и Васильев сразу же, как только лента освобождалась, начали бы с обеих концов набивать ее, на сколько хватило бы полтора цинка?

– Во-вторых, бронетранспортеры. Они сразу перенесут огонь на тебя. Что ты против них сделаешь?

«Юнкерсы» ревели над ними, но взрывов больше не было, и Андрей вскочил.

– К бою! – крикнул он.– Пулемет! – Барышев и Ванятка махом поставили пулемет на площадку. – Дистанция пятьсот! – крикнул Андрей.

Немцы уже развернулись, за немцами на малой скорости, держа интервалы, качаясь на пахоте, шли бронетранспортеры.

Торопливо, резко хлопая, по ним ударили бронебойщики. Было видно, как по бокам бронетранспортеров вспыхивают искорки. Но угол был острым, и пули бронебойщиков чиркали, рикошетя. А до пехоты было метров четыреста.

– Пулемет! Пулемет! Пулемет! – крикнуло сразу несколько голосов.

– А, черт! – выругался Андрей. Он хотел приказать Барышеву стрелять, но Барышев, сжавшись за пулеметом, уже дал длинную очередь по пехоте, потом еще одну, еще одну, расстреляв целую ленту.

Все так же резко хлопая, бронебойщики били по бронетранспортерам, один из них загорелся, другой, как-то вильнув, стал боком, остальные два затормозили. Но и с того, что вильнул и стал боком, и с этих, затормозивших двух, хлестанули крупнокалиберные. Вокруг их окопа – по бокам, за ним, перед ним – забились фонтанчики песка, снова резко ударили бронебойщики, развернувшийся боком бронетранспортер загорелся. Барышев вдернул вторую ленту, успел расстрелять еще сотню патронов, и тут пулеметчик с бронетранспортера поймал его в прицел. Андрей видел, как откинулся от пулемета, всплеснув руками, Барышев, как ткнулся головой под колесо Ванятка, и Андрей метнулся к пулемету, оттащил Барышева,

60

схватился за ручки, приподнял большим пальцем предохранитель и обоими большими пальцами нажал на спусковой рычаг.

Через прямоугольное отверстие в щите, как через окошечко, все виделось суженно, и поэтому четче – кусок пространства перед позицией роты и в нем горящие два бронетранспортера и два еще целых, а перед бронетранспортерами торопливо бегущие к ним, к роте, немцы и то, как взбивают пыль сразу за немцами пули его пулемета.

– Ленту! – крикнул он.– Ленту!

– Есть ленту!

Веня сунул конец ленты в приемник.

Андрей правой ладонью толкнул рукоятку дважды вперед, видя, как лента вдернулась в приемник, представляя, как замок, поднявшись, а затем опустившись, втолкнул патрон в ствол.

– Держи! – крикнул он Вене, не глядя на него, глядя лишь на прорезь прицела, на мушку и на фигурки перебегающих немцев.

Справа, сзади них, вдруг хлопнуло раз, другой, третий, пятый. Била то ли одна наша пушка, то ли били сразу две. По звуку Андрей определил, что это пятидесятисемимиллиметровка с длинным стволом. Для такой пушки, в стволе которой снаряд разгонялся до чудовищной скорости, для такой пушки эти бронетранспортеры были лишь мишенями – бронебойный пробивал их насквозь. Оба транспортера дали задний ход, и оба – один за другим – загорелись. Из них выпрыгивали немцы.

По горизонтали водить пулемет при стрельбе не надо – каждая пуля, вылетая из ствола, вращаясь, толкает ствол вправо, поэтому по горизонтали пулемет рассеивает сам, и если на него идет цель, то этого рассеивания достаточно, чтобы срезать эту цепь.

Держа левой рукой колесико вертикальной наводки, держа правой рукой рукоятку затыльника, нажимая на спусковой рычаг большим пальцем этой руки, все время глядя через окошечко в щите, видя, куда ложатся его пули, Андрей стрелял, довертывая механизм вертикальной наводки так, чтобы пули ложились за цепью. Это означало, что цепь они пролетают на уровне груди атакующих.

Он срезал эту цепь, бормоча:

– Думали – все? Думали – как котят? Ленту! – крикнул он, когда, чуть скосив глаза вправо, увидел, что Веня поддерживает уже хвост той ленты, которую он расстреливал.

Веня полулежал спереди справа от него: место второго номера расчета, чтобы удобнее подавать ленту в приемник, было выдвинуто на полметра вперед. Веня полулежал, навалившись боком на площадку, опустив голову под щит так, что короб пулемета и приемник были у него перед глазами. Это все, что он видел – трясущийся короб, дергающийся приемник, который, как какой-то прямоугольный рот на боку пулемета, глотал ленту. А лента прыгала, билась, как живая, и ее следовало аккуратнейшим образом поддерживать, как что-то нежное, хрупкое, иначе ленту могло перекосить, в приемнике патрон бы заело, и пулемет бы умолк.

– Что там? Как там, Андрюша? – спрашивал Веня, когда Андрей, опустив спусковой рычаг, подвертывал механизм наводки. – Идут? Лежат? Огонь, огонь, Андрюша!

Пули немцев цокали о щит, взбивали рядом с ними землю, тенькали над ними, и Вене, наверное, хотелось, чтобы Андрей стрелял не только потому, что надо было удержать немцев, но еще и потому, что за грохотом пулемета не было слышно этих пуль.

– Лежат! – цедил Андрей, отжимая предохранитель. – Встают!

Веня осторожно припадал глазом к одной из дырочек в щите,

пробитых крупнокалиберным с бронетранспортера.

– Огонь! Андрюшенька, огонь! Что ты ждешь!

– Пусть подойдут, пусть поближе подойдут, – цедил Андрей, щурясь, ловя поднимающихся на линию прорези прицела и мушки на конце кожуха. – Ага!

Упираясь в дно окопа ногами, наваливаясь на пулемет согнутыми в локтях руками, он осторожно жал на спусковой рычаг, и когда пулемет начинал грохотать, дергаться, биться у него в руках, он, стараясь не мигать, удерживал эту прицельную линию на уровне груди подбегающих немцев.

Перед ним они уже не вставали, перед ним некому было вставать, но он, развернув пулемет сначала в одну сторону, потом в другую, срезал кинжальным огнем тех, кто атаковал роту на флангах;

Ударила сначала одна мина, потом другая, потом третья: его засекли, по нему пристреливались.

Андрей крикнул:

– Пулемет на руки! – Отшвырнув назад Васильева, который было бросился к пулемету, он крикнул ему: – Коробки! -дернул за хобот пулемет на себя, одновременно разворачивая кожух на Веню, крикнул сначала: – Берись! – а потом сразу же: – Ложись! – потому что вокруг них рванула целая серия мин: немцы били по ним уже прицельно, вскочил, когда мины кончили рваться, крикнул опять Вене: – Берись! – и Веня схватился за надульник и тут же бросил его и затряс рукой – надульник был раскален. Тогда он, швырнув Вене пилотку, крикнул снова: – Берись! Осел! – и Веня схватился за надульник через пилотку, от пилотки сразу же пошел пар, и они, сдернув пулемет с площадки, поволокли его по совсем мелкому, всего по колено, ходу сообщения на запасную позицию, а Васильев, перебираясь на четвереньках, волок за ними в каждой руке по коробке.

Они падали на дно, пережидая мины, но все-таки доволокли пулемет до запасной позиции, Андрей выхватил у Васильева коробку, сам – потому что Веня, отшвырнув дымящуюся пилотку, тряс рукой, – крикнув Васильеву: «Назад! Забрать все!» – вдернул в приемник ленту, дважды коротко стукнул по головке рукоятки и припал к прицелу.

До вечера они отбили еще две атаки. Их еще несколько раз бомбили, до вечера их позицию все время обстреливали из минометов и пушек.

В роте боеспособных осталась половина даже не от числа штата, а от того числа, которое было, когда они садились в понтоны.

Но до вечера в их позицию на прямую наводку подкатили две сорокапятки, сзади них вырыли свои круглые окопы минометчики и разложили на брустверах в виде ожерелья мины, похожие на тупоголовых короткохвостых рыб, им подбросили патронов и гранат, так что держаться было можно.

День они выстояли. Впереди была целая и не короткая, предосенняя ночь.

Солнце шло на закат, посвежело, с Днепра тянуло сыростью, раненые немцы, которые не могли сами отползти от их окопов, тише стонали, чтобы не привлекать к себе внимания. Те из них, кто мог, наверно, уже ползли к своим, а те, кто не мог, ждали, что, как только стемнеет, их вытащат.

Пришел ротный. Он сел на край пустого ящика от патронов. Голова у ротного была перевязана. Бинт с левой стороны промок до верхнего витка, но кровь все-таки засохла, бинт здесь стал твердым и, наверное, мешал ротному, ротный время от времени осторожно оттягивал бинт с этой стороны и морщил нос. Но даже под пороховой копотью и грязью, которая получилась оттого, что пыль, осевшая на лицо, смешалась с потом, было видно, что ротный здорово побледнел.

– Пулемет?

– В порядке.

– Лент?

– Шесть. – Они опять набили все ленты и сейчас сидели, и ели консервы и сухари. – Патронов осталось мало.

– Собери. Найди. Людей?

– Трое.

– Так! – сказал ротный. – Атылатов, ты жив? Молодец!

Веня промолчал.

Веня сидел на бруствере, свесив в окоп ноги. Нехорошее лицо было у Вени – сосредоточенное, хмурое, даже какое-то угрюмое. Сложив ладони лодочкой, он держал их на коленях. Иногда он приоткрывал ладони и смотрел внутрь их. Потом снова складывал плотно, вздыхал, смотрел на лес, обиженно оттопыривал губы, опять хмурился. На ротного он даже и не посмотрел.

– Слезь! – приказал ротный. – Подстрелят!

Веня съехал в окоп и сунул в карман то, что держал в ладонях лодочкой – прямоугольный клочок ткани с красной полоской, нашивку за ранение, полученную им от «милых людей» санбата.

– Дай людей, хоть одного, – сказал Андрей ротному. – Васильев не успевает набивать ленты.

– Посмотрим, – ответил ротный. – Убитых похоронил?

– Нет еще. Сейчас доедим и…

– Давай, давай! Не затягивай. Писаря! – крикнул ротный по цепи.– Писаря ко мне!

– Дай легкораненых. Пусть сидят и набивают, – настаивал Андрей.

Ротный на это, конечно, согласился.

– Этих дам. Скажи санинструктору, что я приказал.

Писарь притащил три большие лопаты. Одна лопата была совковая. Писарь нашел их в деревне.

– Займитесь! – приказал ротный. – Я подежурю.– Он передвинулся поближе к пулемету. – Метров за полста в тыл. Поглубже!

– Документы? – спросил писарь.

– Возьми сам, – ответил Андрей, и писарь, проворчав: – Не могут даже документы у людей собрать, – отошел к Барышеву и Ванятке, и начал шарить у них в карманах, вынимая документы и все остальное.

Лопаты глубоко уходили в песок. Они работали без передышки и за какой-то час вырыли узкую длинную могилу.

– Аты-латы, два солдата, – грустно сказал Веня, когда они с Андреем несли Барышева. Веня шмыгнул носом. Они осторожно опустили Барышева на руки Васильеву – Васильев стоял в могиле – и пошли за Ваняткой. – Как два брата…– Когда они втроем ссыпали на Барышева и Ванятку землю, Веня больше ничего не говорил.

Андрей пошел к санинструктору. Санинструктор рвал солдатские полотенца на полосы, скатывал полосы в короткие бинты и заталкивал их в свою санитарную сумку. Было ясно, что полотенца он забрал из вещмешков убитых. Полотенца были почище и погрязней, но это сейчас не играло никакой роли.

– Чего тебе? – хмуро спросил санинструктор. – Кажись, на этот раз нам не выбраться. Вот.

Санинструктор показал ему листок, на котором он записывал фамилии тех, кому оказывал помощь. Санинструкторам и санитарам за какое-то число раненых, которых они вытащили из боя или просто перевязали и отправили в тыл, полагались награды. За столько-то раненых – медали, за столько-то – ордена. Последним в листке под числом 27 стояла фамилия самого ротного.

– Легкораненых, когда будут, направляй ко мне. Набивать ленты. Ротный приказал.

– Так что, их за штаны держать?! – всплеснул руками санинструктор.

Любой легкораненый имел право идти в тыл, то есть добираться до Днепра с задачей ночью проскочить его на пароме или понтоне, затем как можно быстрее уйти от берега и заявиться в ГЛР. Где-нибудь километров за тридцать от Днепра, где уже не достанут не только фрицевские мины, но и снаряды, где вообще-то фрицы и бомбят уже редко…

Санинструктор выглянул из своего окопчика и посмотрел в тыл, в лес, куда следовало добираться раненым, куда они и добирались. Большое рябоватое лицо санинструктора было озабоченным, а глаза так и бегали.

– Хоть за штаны! – процедил Андрей.– Расчета нет, понял, нет? И если никто не будет набивать ленты, фрицы нас перестреляют. Или ты спрячешься за свою сумку?

Санинструктор встал. Санинструктор был крупным дядькой, крупным и хорошо упитанным. Что ж, санинструктору полагалось снимать пробу с ротной кухни: сверху пожирней, со дна погуще.

– Иди ты знаешь куда! -санинструктор угрюмо посмотрел ему в глаза. Глаза у санинструктора больше не бегали. Он оглядел свое хозяйство: сложенные в окопной нише гранаты, диски к ППШ – дисков было штук пятнадцать, да и гранат хорошая кучка. Еще в нише лежали начатые и нераспечатанные пачки патронов и к карабинам, и к автоматам, словом, санинструктор, отправляя раненых в тыл, забирал у них боеприпасы, оставляя раненому лишь минимум: ну, магазин, ну, парочку гранат, и собрал тут неплохой арсенал. Словом, санинструктор правил свое дело как полагалось.

Санинструктор дернул очередное полотенце, и оно лопнуло в его руках, как старенькая марля.

– Налибоков! Налибоков! – позвал санинструктор.

Из тупичка, примыкавшего к траншее шагах в пяти от них, выполз на четвереньках Налибоков. Левая нога у него была в ботинке и обмотке, а правая толсто замотана бинтами и полотенцами.

– Чо? – упираясь ладонями в землю, Налибоков смотрел на них снизу вверх. Лицо Налибокова было бледным, то ли от потери крови, то ли от только что пережитого, проступившая на полотенце кровь еще не успела побуреть.– Чо, робяты?

Санинструктор кивнул на Андрея:

– Он тебя сейчас заберет. Оттащит к себе. Устроит. Будешь набивать ленты.

Налибоков моргал, соображая, но руки-то у него были целы, руки были целы – короткие сильные руки. Оттого что он упирался ими в землю, было видно, как под гимнастеркой надувались мускулы.

Санинструктор опорожнил чей-то вещмешок, переложив его содержимое в другой, мелькнули запасные портянки, пачки писем, перехваченные бечевкой, обмылок, бритва, чашечка и помазок, растрепанный и помятый томик Лермонтова, блокнот с какими-то записями, огрызки карандашей, еще что-то.

– На закорки его! – скомандовал санинструктор, и Андрей, присев пониже, подставил Налибокову спину, Налибоков взгромоздился на нее, сцепил руки у него под шеей, скомандовал: «Поехали», и Андрей так его и дотащил к пулемету. Санинструктор приволок мешок с патронами и гранатами и автомат Налибокова.

Жди здесь. Какая разница, где ждать до ночи? – объяснил он Налибокову, который все-таки вопросительно смотрел на него. – Все равно до ночи никуда. А тут – при деле. Меньше про боль думать будешь. Ясно?

Санинструктор приволок еще одного солдата, раненного тоже в ногу, углубил для них траншею, расширив ее у дна так, что оба раненых полулежали довольно удобно, сходил на свое место, приволок все хозяйство и устроился рядом с ранеными. Андрей показал, как надо набивать ленты, подтащил поближе оставшиеся патроны, дал им фляжку воды, полпачки махры и клок газеты.

Что ж, теперь, если включать и санинструктора, снова был полный расчет – пятеро. Но включать санинструктора не следовало, санинструктор мог в любую секунду, согнувшись, побежать по траншее к раненому.

– Так! – сказал он всем.– Я пойду за патронами, – А вы тут… В общем, я пошел.

У немцев взлетело несколько ракет, потом не чисто по-русски по радиоустановке кто-то прокричал:

– Рус! Не стреляй! Санитар! Не стреляй!

– К бою! Рота, к бою! – крикнул по цепи ротный.

Но немцы, чтобы показать, что они не готовятся к атаке, время от времени пускали одиночные ракеты, и в их искусственном свете обозначались серые, согнутые под тяжестью носилок, фигуры санитаров.

Потом радио вновь заговорило.

– Русские солдаты! Храбрые русские солдаты! Слушайте нас хорошо! – говорил немец-пропагандист. Голос у немца был высокий, радио звучало чисто, и все слышалось прекрасно.

– Ну, ну? – подбодрил немца ротный. – Что ты теперь скажешь? «Штык в землю! Сталин капут!»? Все то же? Или что-то новенькое?

– Храбрые русские солдаты! – повторил диктор. – Подумайте про свою судьбу. Плацдарм окружен. Все, кто будет сопротивляться, будут уничтожены. В бой вводятся крупные силы германских войск. Храбрые русские солдаты! Сохраните свою жизнь! Переходите на нашу сторону! Сопротивление бесполезно. Перешедшие к нам будут немедленно отправлены в тыл. Им будет обеспечено питание и медицинская забота…

– И путевки в санаторий! – развил эту мысль ротный.

– Сохраните свою жизнь! Переходите на нашу сторону! – нажимал пропагандист. Но закончил он, как и прежде: «Штык в землю! Сталин капут!» Этот же пароль для перехода к немцам был и на листовках, которые сбросил перед закатом «шторх», над рисунком осыпавшегося окопа, порванного проволочного заграждения и косо воткнутой штыком в землю трехлинейки.

– Жвачка! – сказал ротный. – Сейчас поставят «Катюшу». Год отступают, а до сих пор не перестроились.

И правда, немцы прокрутили им два раза «Катюшу», потом повторили передачу, радио щелкнуло и выключилось. Вместо радио с той же стороны, но ближе к роте, кто-то закричал:

– Иван! Переходи! Переходи к нам! Мы тебя кашей накормим!

– Власовцы! А, с-с-су-ки! – протянул ротный. – Слышишь, Андрей?

– Слышу. Они их выдвинули вперед. Ты, предательская рожа! Ты, сволочь! – крикнул Андрей. – Мы тебе завтра покажем кашу!

Вся рота, конечно, слушала и власовцев, и то, что кричали из роты, потому что не только Андрей крикнул «предательская рожа». Кричали и другие. Кричали всякие слова. Власовцы тоже кричали. Веня, высунувшись из окопа, слушал все это, говоря Андрею:

– Русские люди! Ведь русские же люди! Разве можно было подумать? Можно было поверить? С немцами против своих. Как, Андрюша, объяснить все это?

Всю ночь над Днепром стоял гул – и ночью немцы летали и бомбили, сбрасывая ракеты, чтобы видеть, куда кидать бомбы. Всю ночь грохотали зенитки, отбивая эти «юнкерсы», рвался сухой коленкор в небе, всю ночь через Днепр плыли подкрепления: тысячи, тысячи людей везли боеприпасы, еду, орудия, минометные батареи. Но и всю ночь на стороне немцев урчали моторы подходивших машин, бронетранспортеров, танков.

Рота спала. Кто вполглаза, кто крепко, махнув на все рукой – будь, что будет, главное поспать, как следует , хоть несколько часов перед тяжким днем. Рота спала.

Еще перед рассветом немцы начали артиллерийскую подготовку. Они били по всему плацдарму. После атак они точнее узнали, до каких рубежей дошли высадившиеся, и на все пространство от этих рубежей и до Днепра, и в Днепр, и за Днепр, летели их снаряды и мины, потому что все это пространство – от закопавшихся передовых рот до Днепра, сам Днепр, за Днепром, на той стороне его – было занято нашими войсками. И каждая немецкая мина, каждый снаряд падали среди высадившихся, высаживающихся, готовящихся к высадке или поддерживающих высадку.

Еще перед рассветом полетели «шторхи», высматривая, радируя, что они высмотрели, указывая артиллерии и «юнкерсам» цели. Потом полетели «юнкерсы». Их было больше, чем накануне, больше было и «мессершмиттов» и «хейнкелей», но больше прилетало и наших истребителей, и целый день над плацдармом, Днепром, над Заднепровьем шли воздушные бои.

К этому полудню рота отбила четыре атаки. Конечно, она бы не продержалась так долго, но за прошедшую ночь сзади нее прибавилось сорокапяток, пятидесятисемимиллиметровых пушек, и стояли, зарытые под ствол, две семидесятишестимиллиметровые отличнейшие пушки, подкалиберный снаряд которых пробивал боковую броню и «тигра».

Но к полудню рота едва держалась. Бомбежкой, непрекращающимся артобстрелом почти все орудия в тылу роты были выведены из строя, а в оставшихся многие из расчетов погибли.

В роте не осталось и трети от того числа, что высадилось сутки назад. Ротный снова был ранен осколком в голову, но роту не бросил, по-прежнему командуя, гоняя Степанчика и связных по узким и мелким ходам сообщения между окопами.

А Веня был убит. Еще во вторую атаку немцев и власовцев. Поддерживая прыгающую ленту, пока Андрей вел огонь, Веня забылся, забыл осторожность, высунулся из-за щита, и пуля попала ему в темя. Андрей увидел это, когда кончилась лента, а новую Веня не вставлял.

Он крикнул:

– Что ты! Ленту!

Но Веня теперь не должен был вставлять ленту, как ничего не должен был делать.

Он лежал боком на площадке, упираясь лицом в колесо пулемета, уцепившись руками за станок под приемником. Глаза у Вени были закрыты, а от затылка под колесо капала с коротких светлых волос кровь.

– Васильев! Сюда! – Андрей сам вставил ленту, а Васильев сжался за щитом. – Отодвинь! – Васильев отодвинул Веню. – Держи! Видел, как? Ровно держи!

Перед позицией роты, начиная примерно с двухсот метров и дальше вперед метров на триста, лежали убитые немцы и власовцы. Но за ними до самой дальней кромки поля, до леса за полем, двигались, перебегая, новые немцы. Лес будто выплескивал их, и, хотя по этому лесу били и наши пушки с того, с левого, берега, и, хотя на этот лес пикировали, словно ныряли с высоты, «петляковы», хотя над этим лесом то и дело ходили штурмовики, скидывая на него бомбы и стреляя по нему из пушек и реактивными снарядами, лес все выплескивал и выплескивал новые цепи немцев.

После полудня положение роты стало критическим. Она была фланговой в батальоне, с соседним батальоном локтевой связи у нее не было: немцы сдвинули соседа, и теперь у роты они висели на фланге.

Андрей, удерживая этот фланг, не давая пулеметом подойти немцам сбоку, расстрелял все патроны.

– Ленту! – крикнул он Васильеву.

Васильев, отшвырнув пустые коробки, пустые ленты, выдернул у Налибокова набитую еще только наполовину.

– Все! Больше нет!

Андрей сунулся в левый отвод от окопа, потом в правый, но нашел только пустые цинки.

– Старшина! – крикнул он. – Патронов! Патронов нет!

На стороне немцев ударили тяжелые минометы, и, то скрипя, то издавая какой-то близкий к ишачьему рев: «И-а-а-а! И-а-а-а!», к ним подключились шестиствольные реактивные, воздух задрожал, напрягся, через секунды, визжа, подлетели, разрывая этот воздух, и рванули мины, и над позицией роты встал дым, смешанный с пылью, так что ничего дальше нескольких метров нельзя было увидеть.

– Старшина! – крикнул опять Андрей, когда прошла первая серия взрывов. – Где старшина?

Он схватил автомат и, согнувшись, побежал к центру позиции, но тут же услышал, как у немцев снова ударили тяжелые минометы. Успев обернуться, чтобы крикнуть Васильеву: «Пулемет на дно!» – Андрей почувствовал лицом, как снова дрожит воздух, напрягаясь от ввинчивающихся в него тяжелых мин, и упал на дно хода сообщения.

Мины ударили по позиции, закричали раненые, он вскочил, открыл рот, потому что на месте пулемета и Васильева теперь была воронка, нашел глазами отброшенный пулемет и еще дальше от него то, что осталось от Васильева, какой-то бурый ком из солдатской одежды и человеческого тела.

Пулемет не годился ни к черту. Весь механизм вертикальной наводки был вырван, дно короба вбило внутрь, крышку сорвало, замка вообще не было, раму изогнуло так, что она торчала почти до края короба, а из кожуха, из многих дырок в нем, вытекала вода.

«К Бодину! К Бодину! – скомандовал себе Андрей, в один бросок возвращаясь к траншее. – Здесь – все! Точка!»

А Налибоков, второй раненый и санинструктор были целы. Они смотрели на него, выпучив глаза, старались что-то сказать, причем Налибоков отряхивал с головы, шеи, плеч, спины песок, делая такие движения, какие делают на физзарядке, чтобы размять, разогреть шею и плечевой пояс, а санинструктор ковырял в ухе. Из уха у него текла кровь.

– За мной! – крикнул Андрей. – К центру! К ротному!

– Отходи! – крикнул ротный.– Отходи!

Андрей оглянулся и увидел, что ротный, наполовину спрятавшись за деревом, с колена бьет из автомата по охватывающим их с фланга немцам. К ротному перебегали, рассредоточиваясь около него, остатки первого и второго взводов, но третий взвод, взвод Лисичука, еще лежал, отстреливаясь.