Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Он, летя под откос, не видел, как прыгал сапер или еще кто-то, а сейчас же, за то время, которое он бежал, поезд ушел далеко, спрятавшись за ракитник, посаженный вдоль дороги между насыпью и телеграфными столбами.

«Неужели больше никому не повезло? – подумал он, продолжая бежать. – Неужели «как горох» не получилось? Неужели охрана перестреляла всех, кто прыгал?”

Ждать, что кто-то из пленных все-таки выпрыгнет, что этому пленному тоже повезет – его не пристрелят, он не сломает себе шею или ногу так, что не сможет бежать, – ждать не было смысла: поезд уходил все дальше и дальше, и если бы кто-то даже и удачно выпрыгнул, то побежал бы к лесу по кратчайшему пути, и его следовало бы искать в лесу, к которому надо было бежать как можно быстрей.

Он и бежал так, хватая воздух все время открытым ртом, подхлестывая себя словами: «Давай! Жми! Наддай! Прибавь!» – но за опушкой, забежав за первые деревья, он обнял сосенку, приткнулся лицом к шершавой коре и то ли от бега, то ли оттого, что его сердце вдруг разжалось, он радостно замычал: «М…м…м…» Потом, увидев вновь куски того, что было с ним за эти дни: ПМП, испуганное лицо Стаса, блиндаж, рожи всех этих фрицев, которые были так близко к нему, но все время оставались для него недоступными, наоборот, он для них был очень доступен, и они били его, как хотели, как считали нужным бить, тыкали стволами автоматов ему в спину, под ребра, в грудь, увидев, как уходила от него, когда он ехал на машине, его земля, увидев станцию Ракитная, девочку без ботика и ее отца в железнодорожной шинели, пса, готового броситься на него по знаку конвоира, увидев, какой жалкой казалась кучечка пленных возле уборной, как летит на него откос, когда, прыгая, он толкнул ногой вагон, услышав, как конвоиры били по нему, как по движущейся мишени, как по какой-то крупной дичи, – увидев все это, он застонал. Спазма сдавила ему горло, его всего затрясло, но он, стиснув зубы, впившись ногтями в сосенку, прижавшись еще сильнее к ней лицом, подавил в себе дрожь и спазму в горле, открыл глаза, тревожно осмотрелся и пошел назад, к опушке, держа кулак с костылем у плеча. Как занесенный для удара нож.

«Что дальше? Так! Подождать? Подождать! Только немного. Минут десять! – сказал он себе, все-таки надеясь, все-таки не отбрасывая совсем надежду, что кто-то из пленных покажется. – А если? Вряд ли…» – решил он насчет того, что немцы будут гнаться за ним. Для немцев вряд ли был смысл останавливать поезд, ломать график из-за какого-то сбежавшего пленного, держать неподвижный состав на путях, где его могли разбомбить. Остановка этого поезда неизбежно задерживала другие. И следовало ли все его делать ради одного-двух сбежавших пленных? Даже если бы немцы остановили поезд, даже если бы они погнались за ним сейчас, разве они бы догнали его?

«А собака? А эта псина?» – вспомнил он.

Но перед ним и по сторонам никого не было – никто из пленных не подбегал к лесу, никто из немцев не гнался за ним. Поезд ушел, поле перед железной дорогой осталось пустынным и таким же пустынным оно было за железной дорогой.

Бурые, опавшие листья – корочка на снегу – шуршали у него под ногами, и больше ничего не слышалось в покойном и тихом лесу. Ему попался снегирь – красногрудый комочек с бусинками глаз – бесшумно перелетавший с ветки на ветку. Андрей задержался и, прислонившись, чтобы не чувствовать себя таким одиноким, плечом к дереву, последил за снегирем и сказал ему: «Что, брат, хорошо быть свободным? – улыбнулся и добавил:– Счастливо тебе зимовать!»

«Но если они не погнались, это не значит, что я им больше не нужен, – соображал он, глядя, как снегирь, пугаясь его, перепархивает перед ним от дерева к дереву. – На первой же станции узнают, сколько нет и кого, и сообщат куда надо. Куда? – соображал он, не очень-то точно представляя организацию немецкой службы тыла. – В полицию? Этим, как тот, что охранял повешенных? Раз. Своим постовым – два. Еще кому? В те части, которые тут поблизости? А будут ли эти части заниматься ловлей беглых пленных? В общем, держаться надо дальше и от дорог, и от деревень. Иначе – нарвешься!..»

Он шел третьи сутки, и его уже начало шатать, так как он ел только шиповник, обрывая алые ягодки с жестких кустов. От волосатых, шершавых зернышек, которые он выплевывал, у него саднило язык, губы и небо. Он съел много шиповника, ему попадались кусты, усыпанные им. Еще он ел боярку, кидал ее горсточками в рот, обдирая зубами с твердейших косточек тонкую, засохшую кожицу. В ней почти не было сова, она пахла листьями и корой, но когда по пути ему попадалась боярка он набивал ею полные карманы.

Раз ему попалась груша-дичка. Прямо под деревом, разгребая снег сапогами, он наелся этих кислейших, вяжущих рот сморщенных груш и натолкал их за пазуху, сколько вошло. Хотя почти все время он жевал, ощущение голода не проходило, от ягод и груш лишь бурлило в животе.

С куревом дело обстояло лучше. Еще в первое утро, достав кисет, прикинув, что махорки осталось лишь на десяток тоненьких самокруток, нарвав сухих листьев крыжовника, он перетер их в ладонях и досыпал в кисет. Теперь его папироски лишь слегка пахли табаком, но все-таки это было курево.

Когда он шел, он не мерз. Телогрейка, шинель, сухие сапоги грели на ходу хорошо, он даже снимал варежки, сдвигал на затылок шапку. Мерз он, отдыхая. Присев под дерево, опираясь о него, завязав шапку, сложив руки на груди, он, засыпая, весь собирался в комок, но, успев поспать совсем немного, просыпался оттого, что замерзали поясница, бока, колени, дубело лицо, ломили затекшие колени, а пальцы на ногах и руках кололо иголками.

Но все-таки он спал, даже видел сны, правда, большей частью про еду, и этот короткий сон возвращал ему сколько-то сил.

Легко он мог бы развести костер, его «катюша» работала исправно. Он мог бы раздуть трут, надергать из телогрейки ваты, поджечь ее, поджечь потом лепесток березовой коры, от нее сухие веточки, от них палочки и получил бы костерок, в который только подкладывай и подкладывай. Но он опасался жечь костер. У него еще было достаточно сил, чтобы держаться без огня.

Просыпаясь после короткого сна, он сжимался в еще меньший комок, прислушиваясь – нет ли какой опасности, и, убедившись, что опасности нет, радостно вспоминал:

«Свободен! Черт, свободен!»

Не то что это слово согревало его, нет, оно его согреть не могло, но от этого слова чувство холода все-таки притуплялось, отходило.

Он вставал с корточек, стараясь не хрустеть суставами, закуривал, разжигал трут за бортом шинели, смотрел между крон деревьев в небо, угадывая, скоро ли рассветет, ходил вокруг дерева, согреваясь, размахивал руками, приседал и, согревшись, устав, опять опускался на корточки, закрывал глаза, чтобы уснуть еще.

В первую же ночь, отойдя порядочно от железной дороги, почувствовав себя в сравнительной безопасности, он решил, что ошибся, планируя идти ночами. Так как практически ничего не было видно – он шел вслепую. И кто-то, затаившийся где-то, мог услышать его. Нет, он решил идти днем, когда он мог увидеть опасность и сделать так – спрятаться ли за деревьями, лечь ли, – чтобы избежать эту опасность.

Как только рассветало, он, осмотревшись, выбирал направление, держась все время за опушкой леса, спускаясь в овраги, оставляя, если ему приходилось идти полем, далеко в стороне деревни, быстро перебегая пустынные проселочные дороги, наметив в этом случае заранее, куда и как дальше бежать.

Ориентиром ему служила Полярная звезда. Он ждал ее вечером, а когда в небе начинали светиться звезды, когда различалась Большая Медведица, он смотрел на то место, где должна была показаться Полярная звезда, дожидался, когда она засветится, говорил ей: «Привет. Вот ты!» – зрительно ронял от нее линию с неба на землю так, чтобы линия уходила от его глав на восток. Где-то эта линия пересекала фронт, к точке пересечения ему и надо было стремиться.

На линии «он – восток» ему встречались деревни, слишком открытая местность, железная дорога, другие, как он считал, опасные места. Их приходилось обходить, делая каждый раз в этом случае крюк в сколько-то километров.

Немцы, опасность с ними столкнуться, все-таки все время отжимали его к северу, так как он вынужден был идти лесами и перелесками, а поэтому почти каждое утро, намечая себе маршрут, он забирал северней – в северном направлении чаще виднелся лес или лесок. Как он и ни хотел держаться восточнее, разглядывая, что было перед ним, он все-таки уходил все севернее, севернее, севернее, не приближаясь к фронту.

Безлюдье только подчеркивало ощущение свободы, и, останавливаясь отдохнуть, он радостно смотрел по сторонам – до горизонта, так как только горизонт теперь не позволял ему видеть дальше. Возможно, не во всех деревнях, медленно уходивших ему сначала за плечо, потом за спину, стояли немцы, и, разведав такую деревню, он мог бы раздобыть там еды – попросить из милости или стащить незаметно, но он предпочитал не приближаться к деревням, опасаясь нарваться на полицаев.

А вот зверей он не опасался. Возможно, в лесах, которыми он шел, водились и волки. Правда, он не слышал еще их воя, но в последнюю ночь, проснувшись, он хорошо разглядел глаза рыси. Пара зеленых огоньков перемещалась невысоко над землей. Рысь двигалась по веткам бесшумно, и тогда он глухо крикнул:

– Пошла вон! Я тебя! Ишь ты! Пошла, пошла!

Огоньки почти тотчас исчезли, в темноте как будто бы даже мелькнуло тело рыси – темное, удлиненное пятно. Улыбнувшись тому, что он крикнул рыси как какой-нибудь кошке или собаке, которых следовало прогнать, он не сильно постучал костылем по дереву. Но рысь-то хорошо слышала этот стук. Он еще раз улыбнулся, представляя, как она удирает по веткам, сердито прижимает уши с кисточками, мягко перепрыгивает с одного сука на другой.

Закуривая, он хорошенько почиркал огнивом о кремень, выбивая много искр, чтобы рысь, если она убежала недалеко, если что-то замышляла, убедилась, что у него есть огонь.

Под вечер того же дня он видел, как мышковала лиса. Ветер дул от нее к нему, она его не чуяла, занятая поисками под снегом мышей. Она совала нос в снег, нюхала там, дергала от нетерпения хвостом, перебегала, держа нос низко, чтобы не потерять след. Когда она услышала его, подняла к нему свою мордочку, до глаз измазанной снегом, он замер. Он не хотел ее пугать, но, поняв, кто перед ней, лиса как стрельнула себя с места и помчалась по опушке.

На предвечернем светло-фиолетовом снегу она смотрелась как желтая птица, вдруг пронесшаяся у земли.

Утром следующего дня он чуть не убил зайца. Заяц выпрыгнул из-за куста, заяц прыгал куда-то по своим делам, когда он долго и недвижимо сидел на пеньке, так как от голода у него кружилась голова.

Мгновенно выдернув костыль из-за борта шинели, он с силой швырнул его в зайца, метясь в бок; с расстояния пяти метров, как бы костыль ни угодил, он, если бы и не убил зайца, то оглушил бы его, и тогда зайца можно было бы поймать.

Костыль, рассекая со свистом воздух, пролетел над спиной зайца, сбил снег с ветки елочки и врезался в сугроб, а заяц, зачем-то сначала подпрыгнув вверх – наверное, от неожиданности, а может, и от ужаса, метнулся в одну сторону, в другую, и наконец опомнившись, дал стрекача прямо и исчез за елочками.

– Ах, черт! Промазал! – огорчился Андрей.

Еще бы он не огорчался. Он бы наелся, и это вернуло бы ему силы, и перестали бы кружиться голова и дрожать ноги, его бы не тянуло сесть, дремать и дремать. Он шел уже меньше, чем сидел. Как только ему попадался пенек, или упавшее дерево, или просто выступавший из земли толстый корень, он сразу же присаживался.

А идти еще надо было далеко!

– Эх ты! – сказал он себе вслух, вставая с пенька, чтобы идти. – Если бы это увидела Лена… «Черт с ним, с зайцем!» – решил он. Он улыбнулся, вспомнив, что, подпрыгивая вверх, заяц зажмурился, а когда упал на ноги, то широко открыл глаза, – тот круглый глаз, который Андрей видел, смотрел на него с ужасом.

Шагая, шатаясь от голода, жуя боярку, глотая даже ее косточки, он тащился по тихому лесу, забирая к опушке.

Так как от слабости у него уже не просто кружилась голова, а перед глазами начали вертеться разноцветные пятна, и он должен был смигивать их, он решил, что в эту ночь он должен раздобыть настоящей еды, для чего ему придется выйти к людям.

– Эх ты, заяц! – прошептал он, рассматривая далекую деревню, выбирая себе место, откуда, считал он, ему придется наблюдать несколько часов, чтобы определить, есть ли в деревне немцы или нет их.

«Нет, так дальше нельзя! Так не пойдет! – считал он. – Надо рискнуть! Надо только хорошенько понаблюдать и решиться. А иначе как же? Иначе пропадешь…»

Ему, и правда, следовало рискнуть и выйти к людям. Поесть, быть может, и запастись какой-то едой, быть может, что-то узнать о партизанах, быть может, раздобыть какое-нибудь оружие.

Он был на той территории, по которой в сорок первом наши торопливо отступали, выходили из окружений, и, как всегда в таких случаях бывает, на пути спешно отходящих войск оставалось оружие и, как тоже всегда бывает, это оружие, во всяком случае какая-то часть его, попадало в руки населения, не ушедшего с армией.

Подбирали его и взрослые – одни, чтобы потом, при удобном случае, воевать против немцев, другие, просто хозяйственные мужики, не могли не прибрать бесхозное добро, они тащили к себе в клуни и сараи винтовки, патроны, гранаты, запаковав, как сумев, зарывали все это на огородах или в ином укромном месте.

Вездесущие мальчишки-подростки, тайно от родителей, несмотря на всяческие их наказы и близко не подходить к оружию, конечно, а находили его, и прятали, и, уединившись где-нибудь в лесу, в глухом овраге ли, постреливали из пистолетов и винтовок. Им надирали за это уши, их пороли, но переделать их породу, конечно же, не могли.

Он вспомнил пастушат, которых видел возле госпиталя 3792, вспомнил госпиталь, вспомнил Лену…

«Если б ты знала! – подумал он. – Если б ты знала!.. Нет! – тут же решил он. – Очень хорошо, что ты не знаешь. Помочь ты все равно не смогла бы, зачем же тебе из-за меня терзаться?»

Выбрав позицию, он начал наблюдать за небольшой деревенькой. Она была недалеко от кромки леса, в низинке, протянувшись вдоль обоих берегов речки, которая сейчас, схваченная уже тонким ледком, поблескивала. Собственно, оба ряда домов, тянувшихся но берегам, и составляли деревню, но кое-где эти дома прерывались, так как между ними были постройки покрупнее, какие-то хозяйственные строения – сараи, амбары.

Жизнь в деревне шла своим чередом – несколько санных упряжек ездили из нее к видневшимся вдали стогам, возя от них то ли сено, то ли солому, женщины ходили к речке полоскать белье, иногда до него долетал собачий лай, к вечеру над многими домами потянулись вверх дымки – хозяева то ли готовили еду, то ли подтапливали на ночь.

У него складывалось впечатление, что войск в деревне нет, и он почти решил, дождавшись темноты, идти в нее, когда с запада на грейдерной дороге показалось несколько машин-грузовиков с тентами для перевозки солдат, темная легковушка и то ли полугусеничный вездеход, то ли бронетранспортер – он не мог с такого расстояния определить точно.

– Вот тебе и зайдешь в эту деревню! – сказал он вслух. – Тут надо уносить ноги да подальше. «Но, может, сволочи не заедут в нее или только проедут?» – подумал он.

Машины, свернув с грейдера, покатились к деревне, причем не доезжая до нее, колонна сделала охватывающий маневр – два грузовика пошли правее деревни, два левее, по тем не главным дорогам, которые служат в деревнях для внутренних хозяйственных нужд – подвезти ли по ним с полей к амбарам урожай, дрова ли к сараям, корм скоту и для подобных же дел.

Ядро колонны между тем втягивалось по центральной дороге к центру деревни, и за домами, за деревьями легковушка, вездеход, остальные грузовики для него потерялись. Но фланговые машины он видел хорошо – по мере продвижения к тому месту, где боковые дороги сходились у околицы, с этих грузовиков спрыгивали солдаты, и за каких-то пятнадцать минут деревня была в кольце. Правда, цепь окружавших оказалась редкой – дистанция между солдатами составляла метров сорок-пятьдесят, но ведь солдатам не надо было никого хватать руками: даже с его позиции различалось их оружие, в том числе несколько ручных пулеметов, которые солдаты быстро установили в нужных им точках.

– Сволочи! Гады! – сказал Андрей. Ему показалось, что, сжатая этим кольцом, деревня даже как бы замерла, затихла, стала вроде бы и меньше размером, как будто беззащитные дома и прижались к земле, и сдвинулись поближе друг к другу.

Вдруг сразу же в нескольких дворах зло залаяли собаки, и тотчас ударили выстрелы, и собаки завизжали и заскулили.

– Бандиты! Сволочи! Микроцефалы! – ругался он.

Из деревни по огородам в разные же направления побежали было люди, но постовые окриками и выстрелами вверх вернули всех, кроме двоих. Эти двое не останавливались, минули цепь окружения, и тогда немцы ударили по ним в спины, и оба убегавших упали и остались чернеть на снегу. И тут в деревне закричали, заплакали женщины и дети, вновь залаяли, завыли собаки, вновь раздалось несколько выстрелов, и они как будто прекратили человеческие крики и плач, и собачий лай и вой.

«Ну, только бы оружие! Только бы к своим! Только бы выпал еще шанс попасть в роту! – думал он. – Ах, мерзавцы! И так вот – на всей нашей земле, куда они дошли… Ну, погодите, ну, погодите! Еще не все со мной кончено… Еще я жив… Только бы оружие…»

Он собирался было идти дальше, но, кинув еще один взгляд на деревню, остановился. Было видно, что оцепление стягивается в нее, и что околицу минул бронетранспортер, выехали за ним легковая и один грузовик.

– Неужели уходят? – обрадовался он. – Неужели все? – он обрадовался и потому, что все остальные в деревне уцелеют, и потому, что после хозяйничания немцев в ней, он подумал, что после того как они застрелили тех двоих на огородах, может быть, и еще кого-то, кого он не видел, что после всего этого люди встретят его с большим милосердием, возможно, даже сочувственно, возможно, помогут едой ли, оружием ли или что-то расскажут о партизанах. Лес скрывал его, лес кое-как кормил, но это было все, что лес пока мог дать ему. Рано или поздно ему надо было выходить к людям, к своим, и жители этой деревни, где немцы учинили расправу, если не все жители, то многие из них и были своими.

Он стал ждать. Оцепление, кроме нескольких постовых по всему кольцу, ушло через огороды за дома, потерялось из виду, видимо, присоединилось к своим на улицах, а бронетранспортер, легковая и грузовик, отъехав немного, вдруг не повернули к грейдеру, а, двигаясь медленно, свернули к высокому холму. Какие-то три часа назад он проходил недалеко от этого холма. Часть холма за много лет была срезана людьми – там, в карьере, они брали глину, наверное, для ближнего кирпичного завода. Под откосом, на котором снег не держался, были глубокие ямы, да и в самом откосе находились ниши, наподобие пещер.

В деревне опять раздались крики, выстрелы, лай собак, и скоро с той же околицы, через которую проехали легковушка, бронетранспортер и грузовик, вышли сначала немцы, а потом толпой, сжатой с трех сторон охраняющими, жители. Некоторые из них несли какие-то узлы, какие-то вещи, и среди них – Андрей различал это – были и дети.

Тем временем немцы с первого грузовика ссыпались около холма и расположились так, что толпы жителей должны были пройти только к откосу, только к ямам, к пещерам.

– О гады! О гады! – шептал он. – О боже!

Он сел, так как ноги его вдруг перестали держать, и спрятал лицо в руки. Что он мог сделать сейчас? Что? Один! С каким-то костылем против всех этих немцев с винтовками, автоматами, пулеметами, бронетранспортером.

Ударил одиночный винтовочный выстрел, за ним второй и почти одновременно третий.

Он поднял голову.

Так как от карьера до него было ближе, чем от деревни, то и различались сейчас лучше немцы в шинелях с оружием в руках, среди немцев какие-то другие – в полушубках, в пальто, но тоже с оружием, тоже в составе охраны, оцепления, и он догадался, что это или полицейские, или какие-то другие каратели, но не немцы, а из местных или еще откуда-то, а внутри оцепления мужчины, женщины в платках и детвора всякого возраста. У нескольких женщин дети были на руках.

Правей оцепления, шагах в десяти от дороги, темным пятном на снегу лежал человек. Это по нему, пытавшемуся убежать, выскочившему за оцепление, ударили винтовочные выстрелы.

Кто-то в полушубке, держа винтовку в одной руке, торопливо перебежал к застреленному, наклонился над ним, перевернул с живота на спину и возвратился в оцепление.

– О ужас! – бормотал Андрей.

Он знал, что тут будет сейчас, он знал. Он, Веня, Папа Карло, Ванятка, Коля Барышев и один взвод роты – еще до Букрина видали такое…

Кричащую, причитающую толпу гитлеровцы и те, кто был с ними, толкая прикладами, стволами автоматов, оттеснили к самой стене карьера, затем гитлеровцы и те, кто был с ними, по команде – потому что сделали они это одновременно, Андрей хотя и не слышал команды, но хорошо все видел, – по команде отбежали за пулеметы, установленные в трех местах: один напротив центра толпы, а два напротив ее краев, толпа закричала, заголосила, так что Андрей, скорчившись, зажал уши руками, но и так он слышал, как ударили пулеметы, но и так он слышал, как к пулеметам присоединились винтовки и «шмайссеры».

– Изверги! Ироды! – шептал он. – Но придет час… Придет этот час!

Когда деревня, подожженная в нескольких местах, запылала, грузовики, легковушка, бронетранспортер уехали. Остались лишь четверо саней с теми, кто был с немцами в полушубках, пальто, наших шинелях.

Человек шесть из них стаскивали расстрелянных в ямы, лопатами рушили на них с откоса землю, иногда кто-то из этих шестерых стрелял, добивая неубитого, а четверо, расположились так, чтобы видеть деревню, наблюдать за ней – не появится ли кто спрятавшийся, спасаясь от огня и дыма…

Щеночек плакал. Уже не скулил, не звал мать, он совсем отчаялся и не ждал уже ее. Он еще ползал по дороге, хорошо наезженной санями, перебирал растопыренными лапками, стараясь покрепче зацепиться; тыкался носом в отброшенный к обочине снег, возвращался туда, где потверже, делал на дороге круги, боясь, наверное, еще больше заблудиться.

Когда Андрей его поднял, щенок был совсем холодный, лишь под брюшком угадывалось нежное тепло. Андрей сунул его за борт шинели, щеночек судорожно зацарапался, пополз глубже и, уткнувшись носом под мышку, затих там и задремал, согреваясь, он дрожал так долго, потому что промерз, наверное, до самого своего сердечка, плача все тише, тише, тише. А потом он заснул и спал, пока Андрей подходил к деревне.

Полная луна светила вовсю, рассвет лишь угадывался, и деревня лежала в ночи сонно-покойно, виднелась четко и казалась безопасной.

«Что ж ты… Что ж мне с тобой делать? – подумал Андрей о щеночке. – Что мне делать и с самим собой?»

Он свернул с дороги, когда до ближних домов оставалось метров триста и, забирая левее, пошел к огородам, а потом по ним к небольшой избе, которую он выбрал, еще наблюдая днем за деревней.

В этот день он прошел мало, ослабев до такой степени, что каждую ногу приходилось переставлять, как чужую. И к вечеру, когда он подошел к этой деревне, он решил, что войдет в нее, чтобы раздобыть хоть какой-то еды. Пять дней он держался на боярке и шиповнике, так как даже дичок-груш ему больше не попадалось. Что в эту пору он мог добыть в лесу и на полях? Поля стояли голые, декабрьские, и в обмолоченных скирдах, к которым он несколько раз подходил, надо было потратить час, чтобы найти полгорсточки зерна.

Кошмары про еду его больше не мучили. Это раньше у него перед глазами вертелись, сменяясь, то куски хлеба, то бачки каши, то целая ротная кухня супа. Довоенная еда тоже выскакивала перед ним – яйца всмятку, бутерброды с ветчиной, сыром, красной икрой, французские булки, батоны, котлеты, бифштексы, горки начиненных блинчиков или голубцов, словом, все то, что было в его детстве и юности, но что сразу оборвала война.

Он отупел, соображал слабо, весь как-то обмяк, словно его мускулы стали хуже держаться на костях, и шагал то в какой-то полудреме, то пробуждаясь из нее, бессмысленно глядя под ноги, лишь изредка оглядываясь – нет ли опасности.

Он даже было потерял варежку, заметив не скоро, что одной руке холодней. Но у него еще хватило воли вернуться за ней по следам, и он, подобрав ее, тут же и решил, что дальше так нельзя, что надо добывать еду, иначе все кончится плохо.

Ожидая, когда стемнеет, он сидел, зарывшись в стог. Ему показалось, что он вот-вот хорошо согреется, но потом пришла мысль, что он просто замерзает, что его изголодавшемуся телу и такой мороз непосилен, что тело сдается, что оно готово умереть.

«Нет! – сказал он себе. – Нет!»

Несколько раз ему пришлось вылезать из стога, ходить около него, мерзнуть, прогоняя сонливость. Но и торопиться в деревню он не мог – немцев он заметил в ней немного, всего несколько саней с немцами, которые потом уехали, но он боялся, что нарвется на людей, которые выдадут его полицаям, а те – немцам.

Дом, который он выбрал, не был крайним – в крайнем как раз и устраивают посты. «Его» дом находился за переулком, но сравнительно и недалеко от околицы. Дом выглядел и поменьше, и победней многих домов деревни, и это было хорошо – бедные люди добрей, бедные охотней подают. А он и рассчитывал на доброту.

Так как огород не отделялся от домов забором, к дому и следовало бы подходить оттуда, в случае чего можно было побежать назад и через поле к лесу. Конечно, то, что светила луна, ему помогало – он бы мог различить патрульных, если бы тут были патрули, он знал, как пойдет, как отступит. Но при луне в него и целиться было лучше.

Щеночек спал, щеночек угрелся, так что лишь изредка дергался от дрожи, от того холода, который чуть не пропитал его всего, чуть не превратил в ледышку, а теперь уходил, выталкиваемый теплом, той теплой кровью, что двигалась по маленьким щенячьим артериям и венам.

Андрей погладил его через шинель, вынул из кармана костыль, поправил шапку, сдвинул ее назад так, чтобы слышать лучше, и тихо пошел к «своему» дому.

Пропел петух, его крик подхватил другой, третий, петушиные голоса звучали из-под крыш, как бы в отдаленности.

«Как раз! – подумал Андрей. – Должно быть, как раз!» – он глянул на луну. Она скатилась к западу, была так же велика, так же красива, но чуть-чуть уже не такой накаленной.

На огороде остались не убранные с осени палки подсолнечника, стволики кукурузы, и он вышел так, чтобы, став на колено, спрятаться за ними.

С его места двор в свете луны различался хорошо – приземистый глиняный домишко в два оконца на две стороны, бурая от дождей, солнца, ветров соломенная крыша, низкая дверь, завалинка, укутанная для теплоты картофельной ботвой, горшки, насаженные на колья плетеного забора.

Ветер подул на него, запахло навозом, коровой, и тут стеклышке окна во двор затеплилось, мигнуло, опять потемнело, дверь дома отворилась, и через двор к сараю пошла небольшая фигурка, одетая во что-то тяжелое и длинное.

То ли маленькая худенькая женщина, то ли девочка шла к сараю медленно, неся ведро, а в другой руке плошку с огоньком, стараясь, чтобы движение воздуха не убило крохотный огонек. У ее ног скользила короткой гибкой тенью кошка.

Фигурка вошла в сарай, притворив за собой дверь, но Андрей ждал, сколько мог еще терпеть, не выйдет ли еще кто.

Утихли, отпев, петухи, луна продвинулась по небу на какое-то расстояние, стукнули, скрипнули двери в других домах и сараях, и Андрей, потрогав щеночка, сказав ему: «Ну! Сейчас, кажется, повезет!» – скользнул через огород, через двор, сжимая в правой руке костыль, остановился на мгновение, прислушался и вошел в сарай.

Сидя на скамеечке, почти спрятавшись под старым полушубком, наклонившись чуть вперед, доила корову девочка-подросток. Полушалок сдвинулся ей на плечи, открывая темную головку и тонкую, с ложбинкой посредине, шею.

Рядом с девочкой на обрубке стояли горевшая плошка и кружка. Возле плошки из глиняной миски лакал молоко кот.

Воздух от двери толкнул огонек, огонек дрогнул, затрепетал, девочка обернулась, увидела его, блеснувший костыль, глаза девочки наполнились ужасом, она, тихо вскрикнув: «Ой, боже ж мий!» – приникла к задней ноге коровы, уцепившись левой рукой за ее шерсть, а правой обнимая вымя.

– Не бойся! Тихо! Сиди! – глухо приказал он, осматриваясь, прислушиваясь, нет ли тут еще кого, кроме этих четырех живых душ – девочки, коровы, теленка, кота. – Немцы в деревне есть?

– Ни, – ответила девочка, все так же завороженно глядя на костыль. – Вьихалы.

– Полицаи?

– Е.

– Где? В твоем доме есть?

– Ни.

– Где есть? Близко?

– Ни.

Он вздохнул, шагнул к ней, она испуганно забежала за корову, уронив полушубок.

– Можно? – спросил он, черпая из ведра кружкой. Молоко ударило ему в нос теплом, жизнью, и он, закрыв глаза, судорожно проглотил эту кружку, потом вторую, потом третью.

Щенок, пискнув, зашевелился у него на груди, и он, переведя дыхание, достал его, наклонился и сунул носом в миску кота. Кот, сделав «Пфф!», отпрыгнул в сторону, а щеночек залез в миску с ногами и, давясь, стал глотать молоко.

От ударившей в ноги слабости Андрей сел на скамейку. Он выпил еще две кружки и ткнулся головой корове в бок. Корова обернулась и задышала ему в щеку.

– Иди сюда! – приказал он девочке. – На, – он поднял и подал ей полушубок. – Не бойся. Я не трону тебя. Зачем ты мне? Ведь правда? Только ты молчи. Ты – пионерка?

– Була. При красных, – девочка вышла из-за коровы, взяла полушубок, накинула его на себя и повязала полушалок.

– Кто у тебя дома? Отец? Мать?

– Ни. Немае. Тильки диты.

– Где отец?

– На хронти.

– Мать?

– Вьихалы. До систры у Грицаевку.

– Зачем?

– Систра рожають.

Андрей горько потерся лбом о шершавый коровий бок. «Диты… Кот… Теленок… Сестра рожають!»

– Что эта за деревня?

– Яка? Грицаевка? – не поняла девочка.

– Твоя.

– Опонасовка.

– Какой тут ближний город? – Петляя, уходя от деревень, он потерял ориентировку, и ему надо было иметь хоть какое-то представление, где он находится.

– Гайсин.

– В какой стороне?

Девочка махнула рукой в сторону огорода.

– Туды, – она почти перестала его бояться, а может, другая забота отодвинула ее страх. – Та вин же захлэбнэться! – Она пошла к щеночку и вынула его из миски. – Який малэнький! – Краем платка она вытерла ему мокрую мордочку и сунула под полушубок. Когда девочка пряталась за корову, она вступила в навоз, и к ее сапогам прилипли его мокрые комья и солома.