Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Он то и дело оборачивался, он смотрел через плечо на вспышки далеких ракет, и он делал это не только потому, что старался определить расстояние до переднего края, но больше потому, что теперь у него так щемила, так болела душа, что по сравнению с болью от тычков автоматом в хребет и от пинков, которые ему, поторапливая, поддавал штангист, эта боль была куда громадней.

Одни ракеты, взлетев, повиснув на мгновенье в высшей точке, падали, догорая, другие, взлетев, снижаясь на парашютах, медленно двигались по ветру, до всех этих ракет, как и до редких, слишком высоко пущенных трассирующих пуль было не так уж далеко. Исчезни немцы или отпусти они его, и он бы добежал до этих ракет, несмотря на боль, добежал бы не останавливаясь, не передыхая, но немцы, конечно, исчезнуть не могли, тем более не могли они его отпустить, и надо было шагать среди них, скорбя, печалясь, представляя себе своих знакомых и не знакомых, но своих, своих, своих…

Немцы шли почти не переговариваясь, так изредка кто-то из них бросал фразу-другую, кто-то так же коротко отвечал, немцы шли, все прибавляя ходу, наверное, потому, что разогрелись, разошлись, а может быть, и потому, что торопились до места.

Когда они вышли на какую-то дорогу, им то и дело начали попадаться другие немцы, больше идущие навстречу, это были группы, и целые взводы, и целые роты: по покашливанию, бряцанию оружия, снаряжения, по общему звуку, который получался, когда десятки сапог одновременно хлюпали по дороге, можно было определить примерное число встречавшихся немцев. Попадались им и пушки, их везли тяжелые битюги, битюги всхрапывали, скользя на подъемах. Им попалось и несколько одиночных машин, но что они везли, в темноте не виднелось, машины ехали, конечно, без фар, лишь на секунды включая синие подфарники. Один раз их остановили. Человек десять фрицев в толстых плащах, в касках задержали их у наспех сделанного шлагбаума. Старший из фрицев разведчиков что-то ответил на вопрос старшего из тех, кто был у шлагбаума, и их пропустили сбоку его, но еще прежде этот старший из фрицевских постовых осветил их всех фонариком с узким лучом, задержав свет на Андрее на несколько секунд.

Фрицы обменялись несколькими фразами, кто-то из них коротко засмеялся, старший постовой несколько раз сказал: «Гут. Гут. Гут», – в общем, было ясно, что и тут фрицев-разведчиков поздравили с «языком», и Андрей стиснул зубы от злости, отчаяния и бессилия. Кто-то из разведчиков помянул, проходя у шлагбаума, Гюнтера, постовые что-то ответили, но что, конечно, было непонятно.

За КПП1 была опять та же раскисшая дорога, те же пешие фрицы, артиллеристы, в одном месте фрицы-артиллеристы ругались, освобождая запутавшуюся в постромках лошадь, еще попала им съехавшая в кювет и застрявшая там машина, над которой билось десятка полтора пехотинцев, шофер жал на газ, ревел натужно мотор, кто-то что-то командовал, видимо: «Раз-два, взяли! Еще взяли! Еще дружно! Раз-два, взяли!» – но машина, наверное, расскользив под колесами глину, сев на ось, повиснув теперь колесами над кюветом, не хотела из него выходить.

1КПП – контрольно-пропускной пункт.

В общем, все было, как и бывает ночью в прифронтовом тылу, только разница заключалась в том, что тыл-то был фрицевский, тыл-то был фрицевский. Тыл-то был фрицевский!..

Андрей шагал, низко опустив голову, механически переставляя ноги, не чувствуя врезавшуюся в кисти веревку, повторяя про себя, как сумасшедший, одно и то же слово: «Бежать! Бежать! Бежать! Бежать! Бежать!»

Гюнтера они догнали уже в деревне. Но сначала они догнали других разведчиков, с другим «Гюнтером». Этого Гюнтера, этого второго его крестничка, несли на плащ-палатке другие разведчики, держа провисшую между ними плащ-палатку за ее углы, и Андрей сначала подумал, что не то Гюнтера зачем-то переложили в нее из носилок, не то Гюнтер умер, и они отослали носилки, позаимствованные у медиков батальона, которым командовал майор с крестами. Но он потом догадался, что это его второй крестничек, и что ему он всадил очередь удачнее, чем Гюнтеру, и что тащат его посменно разведчики из группы обеспечения.

Видимо, пока Гюнтера перевязывали и кололи и пока Андрея отливали водой и потом допрашивали, группа обеспечения ждала где-то рядом с блиндажом, а этот второй Гюнтер, которого они вытащили убитым, лежал, ожидая, когда его понесут в тыл, чтобы предъявить начальству, как доказательство того, что этот, второй Гюнтер, не попал к русским в плен, а при захвате «языка» был убит. Насколько Андрей знал, для разведчиков было делом обязательным вытащить с собой не только раненых, но и убитых, именно как доказательство того, что никто из разведчиков сам не стал «языком» для противника.

Видимо, по общей для всех разведчиков команде, группа обеспечения понесла этого второго Гюнтера, но отстала от тех, кто нес носилки, потому что те, кто нес носилки, все-таки торопились, считая, что Гюнтера могут спасти где-то: то ли в их санбате, то ли в ближайшем ППГ, а тем, кто нес палатку, торопиться особо было нечего. Вот они и отстали, и их нагнали те, кто вел Андрея, и когда все фрицы опять оказались вместе, то кто-то из группы обеспечения дал Андрею пинка, а еще кто-то дал сильно в скулу. Видимо, били его те, кто был дружен с этим вторым Гюнтером, которого он уложил наповал.

Стало чуть светлее, потому что немного вызвездило, – дождь перестал, и из части неба ветер тучи выдул; кто там лежал в плащ-палатке, не виделось, но что в этой провисшей к коленям тех, кто ее нес, палатке лежит человек, Андрей различил хорошо: его провели в полуметре от фрицев с палаткой, и вот тут-то ему и дали пинка и в скулу.

У околицы деревни резко запахло бензином, и, по мере того как они шли дальше по улице, бензином пахло сильней и сильней, потому что вся деревня была набита танками, самоходками, бронетранспортерами, поставленными вплотную к домам, в палисадники, возле сараев, на огородах. В случайном свете, да еще под масксетями тела танков и других машин не имели четких очертаний, их темные тени лишь угадывались, но всех их на таком расстоянии выдавал запах горючего и остывающего металла.

Деревня была набита всей этой техникой, и Андрей подумал:

«Если все это утром развернется и двинет… Если наши еще не знают, что в этой деревне… Если завтра не разбомбят… А что я могу сделать, хоть и знаю про все это? Уже, наверное, за десять километров от наших? Нет, – прикинул он. – Не десять, километров пять-шесть».

Возле какого-то переулка те, кто нес носилки, остановились и, коротко посовещавшись со штангистом и остальными, ушли в переулок. Гюнтер еще был жив, Андрей слышал, как он тихо стонал и что-то бормотал.

Андрея подвели в крыльцу какого-то дома, прямо к часовому, который стоял у нижней ступеньки, штангист развязал веревку, толкнул «шмайссером» в хребет и приказал:

– Комм!

Растирая затекшие кисти, поводя замлевшими плечами, Андрей прошел ступеньки и, вздохнув, как если бы собирался нырнуть, толкнул дверь и вошел в комнату.

Здесь все было не так, как в блиндаже, и в то же время именно почти все так же.

Но теперь у него был опыт, хоть крохотный, в какие-то двадцать минут допроса и час дороги на веревке под автоматом, но все-таки опыт пленного. Пока его вели сюда, у него в голове пролетел миллион мыслей, которые грубо делились на два разряда: первый – «Бежать!» и второй – «Ведь как-то же другие проходили через все зто? Не он первый…» Если в блиндаже штангист и остальные разведчики берегли его жизнь, потому что не могли себе позволить расстрелять его, то теперь, в ближнем тылу немцев, его жизнь для немцев могла представляться величиной мнимой.

Что он был для них? Сержантишка, который запирается. Врет, выкручивается, стараясь и шкуру свою спасти, и не выдать ничего. Стоило немцам выудить у него то, что он знал, и он превратился бы для них в ноль. Может, и хуже, чем в ноль, – в некую помеху. Возись с ним: где-то держи, охраняй его, заботься, чтобы не сбеясал. Конечно, если бы он вымаливал у них жизнь, говорил все, что знал, немцы могли бы оставить ему жизнь. Но вот если бы он стал запираться, врать, выкручиваться, разве трудно было бы обозлить немцев? Тех, кто распоряжался его жизнью? Если бы они пришли к выводу, что толку от него для них не будет, какой же резон было бы вставлять ему жизнь? Из каких соображений? По каким мотивам?

Он был уверен, что никаких соображений, никаких резонов, никаких мотивов для этого у немцев быть не могло. В таком случае, не проще ли было дать кому-то из фрицев, тому же штангисту, побить, что он, Андрей, больше не нужен и нет нужды с ним возиться. И тогда шагом марш к ближайшему леску, или оврагу, или к обрыву речки. «Стой!», очередь в три-четыре пули, и никаких хлопот с ним у фрицев больше нет.

Шагая среди фрицев под тычки автомата штангиста, он лихорадочно вспоминал все то, что слышал в разговорах о плене.

С открытого грузовика виделось многое. Ему даже не надо было вертеть головой, как только они тронулись, он чуть повернул голову вправо и уставился так, что его взгляд приходился между головами двух сидевших напротив его немцев. Он не видел их глаз, так как не хотел их видеть, он смотрел на все то, что проплывало по левую сторону грузовика, приближалось спереди, и если косился вправо, то видел и то, что было там.

Хотя и подморозило, отчего дорога затвердела и грузовик ехал довольно быстро, колдобин попадалось много, грузовик трясло, все в нем дергались, подпрыгивали, хватались за лавки и борта, и в общем таком движении он мог хорошенько обернуться и вправо, чтобы, коротко глянув, охватить все, что было и там.

Как на всякой прифронтовой дороге, здесь было передвижение. Несмотря на то, что рассвело, по ней шли немцы, попадались встречные машины и колонны машин с грузами, солдатами, бензином, пушки, обозы телег. Их тащили громадные светло-желтые, мохнатоногие ломовики. В одном месте грузовик, прижимаясь к обочине, объехал длинную цепочку танков – он насчитал сорок шесть штук.

Танки, чтобы не мешать движению, составленные у самого края дороги, хорошо спрятались под масксетями. Сверху, наверное, летчику их было не разглядеть, а следы их гусениц, конечно же, затерли машины и повозки, так что танки, именно спрятанные на дороге, оказывались невидимыми. Если бы они сошли с нее и, к примеру, попытались спрятаться в каком-нибудь перелеске, как раз следы и выдали бы их летчикам-разведчикам. А так, пожалуй, летчику на разведсамолете, чтобы разглядеть эти танки под сетками, покрашенными под грязь и землю, пришлось бы лететь все время на бреющем полете, чтобы, наткнувшись на эту колонну, разглядеть ее.

«Хитро, сволочи!» – подумал Андрей, считая эти танки. Он вообще все считал и запоминал, хотя и понимал, что, даже если бы ему и удалось бежать и бежать скоро, пока бы он добрался до своих и сообщил бы эти сведения, толку от них было бы чуть – сведения бы устарели.

Но все-таки он считал, сделав в уме мысленные графы: пехота, артиллерия, танки, машины, прибавляя в каждой графе новые числа:

«Пехота до батальона, пехота до полутора батальонов, пехота до двух батальонов. Пушек 6, 14, 27… Машин с бензовозами 43, 61, 75… Танков… Аэродром – один…»

Он заметил, что немецкие самолеты летят в одну сторону низко, да еще и снижаясь, вылетают оттуда тоже низко и поднимаются, и хотя самого аэродрома он не разглядел, но догадался, что аэродром где-то там есть.

Считать и запоминать для него сейчас было хоть каким-то смыслом. А что ему оставалось? Попытаться выскочить через борт? Даже если бы ему это и удалось, предположим, немцы не успели бы его задержать, и он сумел бы отбежать на какие-то метры, немцы прямо с грузовика всадили бы ему в спину, в затылок, в ноги столько пуль, что он бы стал похож на арбуз, набитый семечками.

Нет, бежать в этих обстоятельствах было невозможно. Надо было ждать своего случая, своего шанса.

«Только бы дался этот шанс! Только бы дался! – повторял он про себя. – А там мы посмотрим!»

Теперь, когда он ничего не сказал фрицам, на душе у пего стало покойней. В том штабе, как он понял по охране и по количеству старших офицеров, – в штабе дивизии он заявил, что только прибыл на передний край. Прибыл именно в тот вечер, когда его и захватили. Справка о ранении из госпиталя 3792 подтверждала, что он недавно выписался. Между датой справки и днем его захвата был всего лишь сорок один день, и на допросе он раскидал этот срок на пребывание на пересыльном пункте, на дорогу от него в запасной полк, на пребывание в запасном полку, на дорогу от запасного полка.

Он сказал, что в первый вечер ему и его товарищу по госпиталю Черданцеву приказали тащить ящик патронов, что они отстали, что Черданцев был убит, а его захватили.

На все вопросы о переднем крае он отвечал:

– Не знаю. Я там не был. Если бы я там был, вы бы меня сейчас не допрашивали!

Он упорствовал, он мертво стоял на одном и том же, он козырял датой справки о ранении, вновь возвращался к разбивке сорока одного дня; приводил всякие мелкие доказательства, что, мол, из госпиталя, за сорок один день до передовой только-только и добираются, что и у них, у немцев, наверное, так же, пока собьют команды на пересылке, пока собьют маршевые роты, пока эти роты топают, не очень-то спеша к фронту, недели и проходят.

Как доказательство, что он только-только попал на передний край, он показывал на сапоги.

– Вот, даже сапоги еще целые. Получил в запасном полку. Да разве же на фронте… да через неделю на фронте они во что превращаются?

Те, кто допрашивал его, смотрели на его сапоги, о чем-то переговаривались, думали, мигали: сапоги казались и правда сильнейшим аргументом.

Его били, но он повторял одно и то же.

На вопросы, что он видел в тылу, он отвечал, говоря, что видел танки там, где их не видел.

Особенно их интересовало, где он видел, если видел, «сталиниш органен». Так немцы называли катюши. Он сказал им, что видел их в Харькове, хотя видел значительно ближе к фронту, считая, что Харьков был таким большим железнодорожным узлом, что определить, куда, на какой участок фронта что оттуда пошло, было практически невозможным. Тут он мог сочинять – поди, проверь его!

Его опять били, но не очень. А он стоял на своем – говорить наоборот. Словом, там, в штабе дивизии, они от него тоже ничего не узнали.

Его промурыжили три дня, запирая между допросами в холодном амбаре. Этот амбар-склад делился на несколько секций, каждая секция имела свою дверь, а вместо окон в каждой секции было лишь по крохотному квадратному отверстию для вентиляции, забранному решетками из полосового железа. В амбаре, наверно, хранились колхозные продукты, которые кладовщики отпускали прямо у двери.

В первую ночь он ощупал пол, стены, решетку, потолок, но все тут было сделано добротно, из крепких бревен и досок.

Когда его не допрашивали, он стоял в запертом амбаре у зарешеченного окошка без стекла, смотрел на огороды, на которых сейчас уже ничего не росло, на дальний, чуть синеющий лесок, прислушиваясь, как за дверью ходит часовой, стерегущий его, следил за редкими птицами, чиркавшими небо, тот его кусочек, который был виден ему. Его сердце сжималось, он завидовал птицам, так легко и свободно мчавшимся туда, куда им хотелось.

Жителей в деревне не было, немцы их выселили, а может, кто-то из жителей и сам попрятался в оврагах и балках, ожидая, когда фронт, прейдя через деревню, отодвинется дальше и можно будет выйти то ли к своим домам, то ли на их пепелища, но все же на родной клочок своей земли.

Конечно, и собак не было в деревне, они, видимо, ушли с хозяевами или разбежались, а вот коты были. По утрам и к сумеркам и, конечно, ночью они бесшумно и быстро перебегали от сарая к сараю, прижавшись к земле, они добирались до тех своих мест, где спали или охотились на мышей, мыши, конечно, были в сараях с соломой, сеном, остатками зерна.

– Кис-кис! – жалко звал он, чтоб хоть с кем-то своим смолвить слово, хоть кому-то своему пожаловаться, но коты только прибавляли ходу и исчезали, услышав его.

Время от времени, опустившись на пол, упираясь спиной в стену, втянув голову в поднятый воротник, прижав руки к животу, он, сидя на корточках, забывался. Но это был не сон, а лишь какое-то полубодрствование, хотя он даже видел сны. Все в нем так напряглось, так сжалось, что сон не мог расслабить его, и он в дреме слышал, как гудят немецкие машины, проходя мимо сарая, как перекликаются немцы, как отдаются команды. Если же он забывался глубже, то каждое пробуждение для него было мукой: мгновенно вспомнив, где он, что с ним, он содрогался, его сердце то стискивалось, то начинало глухо колотиться.

«Бежать! – приказывал он себе. – Бежать. Уж лучше пулю в затылок…» Через три дня от него отвязались, видимо, поверив справке из госпиталя, а может быть, и сапогам тоже, а на четвертый посадили на грузовик.

Часа два катился грузовик. Немцы почти не разговаривали, так, иногда перебрасывались словами, дремали, курили, он тоже иногда задремывал на минутку-другую, тоже курил, доставая махорку из Зининого кисета прямо в кармане, так как опасался, что вдруг кто-то из немцев позарится на кисет и отнимет. «Катюшу» он тоже не доставал из тех же соображений, ожидая с готовой цигаркой, когда кто-то из немцев станет прикуривать. Хотя и без особой готовности, прикурить ему давали. Что ж, большего ему и не требовалось.

Уходили назад, за машину, поля, деревеньки, перелески, полузамерзшие речушки, увеличивая расстояние, которое он потом должен был пройти, потом, когда он сбежит от немцев. Он, приглядываясь ко всему, не очень уж огорчался этим набегающим километрам, так как считал, что лишние день-два, вернее, лишние ночь-две, что ему потом придется идти к своим, особой роли не играют. По-настоящему ранен он не был, а ноги так вообще у него остались целы, и он полагался и на свои силы вообще и на свои ноги в особенности, прикидывая, что будет идти ночами, а ночи в ноябре длинные, за каждую ночь можно пройти и три и даже четыре десятка километров – ведь груз ему никакой не нести! Скорость его хода зависела теперь только от обстановки, от опасности напороться на немцев, но он, обдумывая это все, решил, что постарается дождаться какого-нибудь конного ночного обоза, чтобы держась не очень далеко от него, идти за ним. Он полагал, что обоз будут задерживать на всяких заставах и таким образом станет известно, где эти заставы, чтобы их обойти.

Еще он думал, что, может быть, ему удастся натолкнуться на партизан, прикинув так и эдак, он пришел к выводу, что если ему удастся на них натолкнуться, то это будет лучший выход – он останется у них, и рано или поздно партизаны сообщат о нем. Тогда он не будет числиться дезертиром или пропавшим без вести.

Он не очень верил в такую возможность, так как понимал, что так близко к фронту партизаны вряд ли держатся, потому что прифронтовая полоса всегда набита войсками, против которых в партизанах особенно не развоюешься, что по мере отодвижения фронта, отодвигаются и партизаны, чтобы быть все-таки дальше в тылу у немцев, где как раз партизанам и можно развернуться – на коммуникациях, против каких-то гарнизонов, отдельных частей и тому подобное.

Нет, решил он, ему следовало полагаться только на самого себя – на свои ноги, на свою выносливость, на свою осторожность. Он должен был идти ночами, идти и идти, обходя поселки и деревни, черт с ним – идти без еды хоть неделю, а последнюю ночь даже не идти, а пробираться, ползти между артиллерийскими и минометными позициями немцев, через их траншеи.

«Через их мииное поле за траншеями! И через наше тоже!» – мелькнуло у него в голове, но он отмахнулся от этих мыслей, в которых была скрыта опасность, как от мыслей несущественных, потому что главным для него сейчас оказывались не какие-то отдаленные минные поля, а необходимость вырваться.

«Так! – сказал он себе, когда машина въезжала в станционный поселок. – Куда дальше? Вагон, потом – лагерь? Но сначала от вагона до лагеря еще какая-то дорога. Вагон!» – повторил он себе.

Поселок был маленький, весь лепившийся к станции, и за какие-то минуты машина пересекла его и выехала на небольшую пристанционную площадь, где уже стояло несколько грузовиков, две легковушки, подводы и было порядочно немцев.

«Rakitnaja” – прочел название станции Андрей. Доска с этими немецкими буквами была прибита на месте старой, русской, надписи над часами.

Грузовик взял левее, к воротам, ведущим на перрон, надпись ушла из поля зрения Андрея, и то, что он увидел после надписи, заставило его вздрогнуть.

Из-за станции тянулись две нитки провода, которые пересекали поселок, для чего в поселке были врыты высокие телеграфные столбы, чтобы провод не касался ни крыш, ни деревьев. Столбы имели по два длинных бревна, сходившихся вверху, и поперечные балки для скрепления. Нижние концы столбов и чтобы дерево не гнило, и чтобы поднять провод повыше, телеграфисты прикрепили к кускам рельсов, зарытым в землю, отчего перекладина находилась более чем в двух метрах над землей.

Так вот, на перекладине столба, самого близкого к станции, висели два человека.

Их ноги лишь чуть-чуть не доставали землю, и Андрею сначала показалось, что под перекладиной просто в какой-то нелепой позе, прислонившись головами, стоят мужчина и девушка. Седые волосы мужчины смешались с рыжими растрепанными кудрями девушки, и можно было подумать, что мужчина наклонился так близко к девушке, чтобы сказать ей что-то важное, доверительное.

Повесили их, наверное, несколько дней назад, так как от дождя и морозца и их лица, и темная железнодорожная шинель мужчины, темные же брюки, заправленные в сапоги, сами сапоги, зеленое пальтишко девушки, ботик на одной ноге и чулок над ботиком, весь чулок на другой ноге, так как ботик с нее свалился – все было покрыто тонкой корочкой льда. Эта корочка серебрила покойников.

Выше повешенных была прибита фанера, на которой для всеобщего сведения объяснялось: «Семья партизан». Под доской лежала потертая шапка отца и ботик дочери, а полушалок девушка, видимо, сдернув перед казнью, судорожно стискивала в кулачке.

У столба, хмуро поглядывая по сторонам, держа приклад под мышкой, а ствол винтовки перед собой, топтался часовой, но не немец, а синемордый, видимо, порядочно замерзший пожилой полицай из местных в брезентовом, подпоясанном плаще поверх телогрейки и в шапке, на которой была какая-то ветвистая кокарда.

Все немцы в машине молча посмотрели на повешенных, тот немец, который давал ему прикуривать, даже вынул сигарету изо рта и держал ее на отлете, как бы для того, чтобы не мешал дым. Потом, не сговариваясь, они все коротко взглянули на Андрея, как если бы хотели дать ему понять, что и он будет так висеть, если удерет к партизанам. Но он не опустил голову, а, сжав лавку, только прищурился, и немцы перестали на него смотреть. Тут грузовик минул ворота, дернулся влево к пакгаузу и остановился. Подхватив свои ранцы и оружие, немцы полезли через борта; чуть подождав, чтобы хоть секунды побыть наедине с собой, слез с грузовика и Андрей.

На земле немцы вдруг загалдели, заговорили, заулыбались, как если бы их прорвало. Видимо, только сейчас, на станции, они по-настоящему уразумели, что и правда едут в отпуска. Видимо, даже когда и приказы в их батальонах (или полках – кто их знает, где у них отдают приказы об отпусках), когда приказы были подписаны, когда эти немцы и узнали об этом, когда собирались, даже когда ехали сюда, им все-таки до конца не верилось, что они получат свои отпуска. Здесь же, увидев поезд, уходившие на запад рельсы, они вдруг поверили.

– А ну, шевелись! Быстро, комсомол! – радостно-зло скомандовал Андрею конвоир и больно ткнул его стволом карабина в ребро.

Он был передан под охрану других немцев, тех, кто сторожил небольшую группу пленных, отведенных к самому краю перрона, за пакгауз, к уборной. Старший из конвоиров принял у сопровождавшего его немца какую-то бумажку, вчитался в нее, кивнул, взял мешочек с документами, повел автоматом в сторону уборной.

Андрей, делая этот десяток шагов к пленным и виновато – что и он попался! – и в то же время радостно смотрел в их лица. Это были свои, русские, солдатские лица. Вообще каждая капелька этих пленных была своей – серые, а не зеленые шинели, кирзовые голенища сапог, брезентовые ремни, растрепанные, обожженные у костров шапки, тряпичные, затертые лямками вещмешков, погоны – все, все в этих людях было своим, и Андрей почувствовал, как горько-соленый комок стал ему поперек горла.

– Привет, – бросил он. – Привет, славяне! – «Славяне» относилось ко всем пленным, в том числ и к какому-то смуглому солдату | с восточным разрезом глаз. «Славяне» было тем общим словом, которое родилось во время войны для обозначения принадлежности к тем, кто воевал против немцев. Формально не точное, так как против немцев воевали народы всего Советского Союза, слово до «славяне» приобрело значение «свои», «советские». И то, что на его «Привет!» ответил в числе других и тот смуглый, по виду туркмен, было обычно.

– Я пятый день у них, у иродов, – шагнув ему навстречу, сказал жилистый и длиннорукий сапер в бушлате, – а «шнель, щнель, шнель!» слышал раз тыщу. У них, поди, все и держится на этом «шнель!» Привет, браток. Значит, нашего горемычного полку прибыло? Откель ты? Не томский, случай?

Они долго стояли в хвосте эшелона тесной кучкой – их было двенадцать человек, безоружных, в раздерганных шинелях, ватниках, бушлатах. Они стояли, подняв воротники, надвинув шапки, сунув руки в карманы, хмуро озираясь, рассматривая, что происходило на этой крохотной станции, куда их привезли, чтобы, наверное, перебросить в какой-нибудь лагерь.

Они молчали, да и о чем могли они сейчас особенно говорить? Переминаясь, вздрагивая от холода и озобоченности, они жались к майору, единственному среди них офицеру, словно майор знал за них, что км делать, как жить дальше, и вообще знал всю их будущую судьбу.

Майор-артиллерист, пожилой человек с узким обветренным лицом, чуть нависал над ними, потому что был и выше и еще потому, что голова его была замотана многими бинтами, как чалмой. Майор время от времени сплевывал кровавые сгустки, морщился, тяжело вздыхал и негромко, так, чтобы конвойные не очень слышали, подбодрял их:

– Ничего, товарищи! Главное, не сдаваться. Душой не сдаваться. И плотней друг к другу. Один за всех, все за одного. Спасенье каждого только в этом. Понятно, товарищи?

Никто, кроме сапера, майору ничего особенного не отвечал. А сапер, косясь на конвоиров, бормотал:

– Чего же тут непонятного, чего ж? Раз случилась такая запятая, тут в одиночку пропадешь. Шевельнись не так, сразу тебе очередь – и кверх воронкой…

Охраняло их всего трое конвойных, они расположились треугольником, согнав пленных к степе приземистой каменной уборной, от которой несло карболкой. Охранял их и пес, здоровенная черная, с подпалинами на животе овчарка, с блестящими злыми глазами и черной же мокрой пастью. Пес, если кто-нибудь из пленных начинал двигаться, отводил назад уши, скалился, глухо урчал, перебирал ногами, натягивал короткий поводок, которым конвоир удерживал его у сапога.

Их, верно, свезли сюда из разных мест; никто еще толком не знал друг друга, в разное время, при разных обстоятельствах они попали в плен, и тяжело и горько переживали это несчастье. Каждый был в нем, в этом несчастье, каждый, наверное, просыпаясь, вспомнив, где он, что с ним, содрогался душой, а потом лихорадочно думал, как же спастись, что же делать, на что, на кого надеяться.

А немцы между тем делали на станции свои дела: грузили раненых в санитарные вагоны, перегружали из теплушек длинные ящики со снарядами и короткие с патронами, или гранатами, или другим каким-нибудь военным имуществом в машины и телеги, заходили, предъявляя бумажки, в пассажирские вагоны, и Андрей заметил, что все немцы посматривали в небо – не летят ли самолеты.

«Вот бы прилетели! Вот бы дали им! – помечтал он. – Как же, жди. Так тебе вовремя они прилетят». Но он все-таки то и дело с надеждой осматривал небо.

Еще было светло, еще даже солнце не село, оно над горизонтом просвечивало через тучки, как яичный желточек, и ударить по этой деловитой станции, где паровоз попыхивал перед поездкой, было бы для наших летчиков самое время.

«И тогда – ходу! – решил Андрей. – Будь, что будет. Пока не затолкали за проволоку».

Он хотел отойти к краю уборной, чтобы глянуть в ту сторону, за нее, но конвойный с собакой повел стволом автомата, небрежно бросил «Хальт!», чуть ослабил поводок, отчего пес сразу же напружинился, вытянулся, так что ошейник врезался ему в горло, и заскулил от злости, что, наверное, ему не дают рвануться и впиться в шевелящегося, переступающего в сторону человека.

– Не надо, – как бы разговаривая сам с собой, сказал майор, не глядя на него. – Прилетят – услышим. Конвой не дразни. Все – потом.

Андрей замер, стараясь даже тише дышать. Он и голову опустил, чтобы не смотреть на конвойного. Но сапер то ли не мог, то ли не хотел сдержаться и крикнул собаководу:

– Ишь, ирод! Чего уставился? «Шнель!» – передразнил он сразу всех конвоиров, поочередно посмотрев и на того, который на него уставился, и на остальных. – Ваш, ваш нонче верх над нами. Да не над всеми! Да не до конца света!..

Конвоиры переглянулись, сделали вид, что ничего не поняли, а может, они и правда ничего не поняли из слов, но интонацию-то они, конечно, поняли.

– Садись! – приказал тот конвоир, который взял документы Андрея.

Усаживаясь на холодную, жесткую, вонючую от близости уборной землю, Андрей через рукавицу ощутил, что у него под рукой оказался какой-то очень твердый, продолговатый, короткий предмет.

Осмотревшись и как бы устраиваясь поудобней, он сел на него бедром, пряча этот предмет под себя.

Чтобы было теплее, почти все они сели спинами друг к дружке. С ним сел майор. Когда где-то невидимо загудели все-таки пролетавшие хоть и стороной самолеты, отчего зенитчики сыграли «Воздух!», конвоиры, как и все на станции, завертели головами, задирая их вверх, ведь никто тут не знал, чьи самолеты идут и куда идут.

Конечно же, забеспокоились больше всех отпускники, потому что было бы досадно попасть под бомбежку перед самым отъездом домой: если бы тебе самому повезло, если бы тебя даже и не ранило, не то что не кокнуло, то ведь могли разбомбить эшелон, или пути, или еще что-нибудь, что задержало бы отправку, а вдруг бы и сорвало ее вообще.

Когда загудели эти самолеты, Андрей подсунул руку под бедро, поковырял не очень долго и зажал в кулаке костыль.

Точно, это был настоящий железнодорожный костыль, ими прибивают к шпалам рельсы. Твердейший, четырехгранный, с откованной на одну сторону головкой, с заостренным концом. Тяжеленький, надежный, хорошо ложащийся в ладонь. И незаметный, очень даже незаметный – его можно было сунуть за широкое голенище, и он бы не был виден, убрать в рукав, он бы тоже там потерялся, спрятать за пазуху, на живот под пояс брюк. Конечно, при маломальском обыске его бы нашли, но Андрей при этой мысли усмехнулся: