Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Свет от ламп, подвешенных к стропилам, падал на головы и спины, угли из топок бросали багровый отсвет на полы шинелей, на колени, все остальное скрадывала темнота, и казалось, что из людей вырезаны средняя и нижняя четверти.

– Ну что, что выбираешь? – сердито говорил кому-то тот, кто раздавал оружие. – Все одинаковые. Все бэу!

__ – Ты вроде бы раз получил, – сказал повар тому, кто был впереди них. -Ну-ка к свету! Конечно, получил! Я твою физию запомнил. Не надо было ее отворачивать! А то отворачиваешь, оно и кидается в глаза. Убирайся из строя! Ну!

– А водочки нет! – кто-то в строю с досадой вздохнул. – Вроде и месяц с «р», ан не припасли. – В октябре, и правда, на фронте полагалась водка, она полагалась с сентября по апрель.

– Припасут тебе, жди! – кто-то оборвал любителя водочки. – Может, тебе еще и курник испечь? – ехидно добавил он.

– Пошел ты, знаешь!.. – ругнулся любитель водочки, но и сам замолчал.

Андрей, держась за Стасом, двигался с очередью, стараясь, чтобы тот, кто шел сзади него, не наступал ему на пятки и не тыкался головой в спину. Все это было ему знакомо, все это он уже видел не раз, все это ему не раз предстояло видеть впереди. Нужно было помалкивать да терпеть, да спокойно ждать, да делать то, что прикажут, да стараться расходовать меньше сил, потому что в каждую минуту эти силы, вообще все силы, что были в нем, могли понадобиться крайне.

Андрею тоже досталась старая винтовка. «Черт с ним, – подумал он. – Раздобуду ППШ. А на худой конец – «шмайссер».

Им сунули по паре гранат, одну на двоих запарафиненную пачку патронов – в ней их было сто штук: боеприпасы и новое оружие были где-то на подходе, застряв в бездорожье, – одну буханку хлеба и налили один на двоих котелок не очень густой, но и не очень жидкой ячки с консервами.

– Для начала не так уж плохо, если еще дадут и посидеть на спине минут триста, я скажу, что это и есть тихое счастье с белыми окнами в сад, – отметил Стас, увлекая Андрея к середине сарая, где котелок еще, хотя и смутно, но различался и его не надо было искать ложкой на ощупь.

Они приткнулись к стене и, сидя на сухом полу, съели кашу, черпая поочередно, приедая ее хлебом, ломоть за ломтем, которые Стас резал ему и себе. Из того же котелка они попили и чаю. Чай был несладкий, сахар им, видимо, тоже пока не полагался. Оставшуюся горбушку Стас разрезал пополам и дал одну половину Андрею.

За спиной – они чувствовали это спинами – стучал дождь, крыша не текла, доски стен отсырели, кухни, лампы, дыхание людей нагрели воздух в сарае, и все было бы хорошо, если бы Андрей не ощущал подошвой левой ноги, что сапог протекает.

«Вот черт, – подумал он. – Что же будет дальше?» Дальше представлялось что угодно, только не то, что сапог перестанет протекать, а это означало быть двадцать четыре часа в сутки с мокрой ногой.

Пока Стас вскрывал коробку с патронами, пока делил их, доставая их тройками и пятерками, Андрей переобул левую ногу: сухую портянку с голени обернул вокруг стопы, а мокрую, отжав, навернул на голень для просушки. Он сунул свою горбушку за борт шинели, растолкал патроны по карманам – они легли там тяжело и кололись в бока, и он подумал:

«Первое – подсумки. У старшины. Если нет – искать в траншеях. Сапог. У старшины. Если нет? Если нет – посмотрим».

– Ложись вдоль стены. Оттопчут ноги, – сказал Стас, укладываясь именно так и выталкивая из-под себя карманы с патронами. – Или боишься, что оттопчут голову?

– Угу, – ответил Андрей.

«Потом ППШ, – додумывал Андрей, засыпая. – Вот так-то. Вот так-то, Лена…» – он сонно улыбнулся вдруг засветившемуся перед ним ее лицу.

– Вот ты где! Вот ты где, субчик. Ишь, замаскировался! Как настоящий диверсант! Подъем, подъем. Не на дачу приехал, – говорил ротный, наклонившись над ним и толкая и тормоша его. – Дай вам волю, вы и конец войны проспите. Подъем, Новгородцев. Я тебя, субчик, запрягу. Ты для меня как находка.

– А поминали Вельзевула. Дескать, нет его, – Стас, жмурясь от фонарика ротного, пытался повернуться к стене. – Будет тебе сера, будет и смола!..

Ротный присел к Андрею и положил ему руку на плечо.

– Рад тебе, Новгородцев. Пойдешь на взвод. Я как увидел в списке пополнения твою фамилию, так чуть не подпрыгнул.

Наверное, ротный не врал, потому что Андрей и сам был рад встретиться с ним. На фронте, если встретишь даже просто знакомого, и то рад, а с ротным они прошли пол-левобережной Украины и были на Букрине, а это чего-то да стоило. Это стоило много.

– И смола и сера… – повторил Стас. – А как же, тут тебе котлы, тут тебе страдания и печали…

– Он – сумасшедший? – спросил ротный и встал. – Подъем! Подъем! – скомандовал он всем. – Новгородцев! Построить людей. Разбить на отделения! Взвод пока за тобой.

Кряхтя, сонно дозевывая, надевая вещмешки, взвод построился, и ротный обошел строй и назначил сержантов командирами трех отделений, а его, Андрея Новгородцева, объявил командиром взвода.

Им еще раз дали поесть оставшейся каши и раздали малые саперные лопатки, но лопаток оказалось два десятка, а людей во взводе было двадцать семь, так что семерым лопат не хватило. Потом ротный, кивнув: «Выводи!», пошел к воротам сарая, и Андрей вывел за ним взвод.

– До переднего края – километр, – объяснял ротный, шагая перед ним. – Часа через полтора, как только-только рассветет, атакуем. – Твой взвод ставлю в центре, чтобы поначалу не скисли. Надо взять их первую траншею, потом по ходам выскочить ко второй и, если удастся, выбить и из третьей. Мы и ждали вас – в роте у меня всего полсотни, теперь с вами восемьдесят, теперь что-то можно сделать.

За ночь опять похолодало, и дождь перешел в снежную крупу. Она усыпала землю и крыши, и на ее белом фоне четче виднелись углы домов и торная тропка, по которой ходили сюда и на которой крупу растоптали, не давая ей лечь так же ровно, как всюду.

«Это лучше, – подумал Андрей, – если будет мороз, значит, ноге будет сухо. – Ему не хотелось говорить ротному про сапог. – Только пришел, и сразу тебе про сапоги!»

– Я тут тоже всего ничего, – объяснял ему ротный. – Три недели. На весь батальон пяток офицеров. Как ты полежал? Ничего? Я тоже ничего. ГЛР – не стационар, но все-таки. Почти месяц пролетел, как день.

Ротный оставался тем же – уверенным, жестким, размашистым. Но ротный, на его взгляд, и должен был быть таким, иначе как бы ему было под силу управлять сотней человек под пулеметным огнем в упор? Или когда мины ложатся чуть ли не рядом? Теперь, на должности командира взвода, он, Андрей, и сам должен был быть таким.

– Общество умных мужчин и милых женщин, – бормотал шагавший за ними Стас. – Задушевные беседы, вино, отличный ужин, фрукты, кофе, мороженое. Мягкий свет, спокойная музыка…

– Это тебе не Сумская область, – продолжал ротный, останавливаясь, закуривая в кулак, давая возможность подтянуться отставшим. – В Кировоградской пока особых побед нет. Деремся неделю за деревеньку. Он, сволочь, окопался, а мы за распутицу выдохлись, пока не подмерзнет – каждая граната на счету, и в роте два офицера. Шагом марш!

Они прошли еще несколько минут.

– Стой! – крикнули метрах в тридцати от них, и все они вздрогнули и остановились. – Кто идет?

– Свои! – крикнул в ответ ротный.

– Пропуск!

– Цевье! Отзыв?

– Елабуга!

– Шагом марш! – приказал ротный.

– Книги, картины, филармония, чай с вареньем на дачной веранде… – Стас, ткнувшись в него, тоже остановился, но остановить мысль или не смог, или не захотел и договорил: – И ведь есть же где-то такая жизнь? Простой трамвай кажется милейшим существом…

– Он что, правда чокнутый? – ротный, чиркнув зажигалкой, держа ее в горсти, направил ладони так, что свет упал на лицо Стаса. – Контуженый? Или романтик?

– Нет. Он не чокнутый. Не контуженый. И не романтик. Он даже не усталый, не изношенный, не одинокий, не постаревший, не больной, – ответил Стас. – Он просто грустит.

– О бездумно растраченной юности? – зажигалка ротного щелкнула, погасив колпачком пламя, и вокруг них опять стало темно и тихо, только крупа, падая им на лица, головы, плечи, вещмешки, едва слышно шуршала. – Не рано ли? И время ли? У меня в роте… -

– Па-па-па! – перебил его Стас. – У тебя в роте только и думают, как бы лучше атаковать. День думают, ночь думают, даже не спят – все об этом одном и думают.

Тот, кто шел за Стасом, уже подошел, подтягивались и остальные, и Андрей сказал:

– Кончайте. Кончайте, ребята. Сколько осталось? – спросил он ротного.

– Сейчас будет взгорок, поднимемся и – метров четыреста. За взгорком все простреливается.

– Огонь не зажигать! Прячь папиросы! – скомандовал Андрей взводу, когда они поднимались на взгорок – короткий, крутой, скользкий уступ, а когда поднялись, глухо приказал: – Прибавить шагу! Не растягиваться!

Их еще раз остановили, требуя: «Пропуск!», и «Цевье» открывало им дорогу. Они не видели лиц тех, кто спрашивал, а, проходя мимо, лишь смутно различали их серые фигуры, осыпаемые снежной крупой.

То ли из-за приближающегося рассвета, то ли оттого, что из-за снежной крупы видимость сократилась, немцы кидали одну за другой ракеты, а их дежурные пулеметчики садили длинными очередями. Конечно, пулеметчики били без прицела, стреляя каждый по своему сектору, намеченному при свете.

Если ракета взлетала не против них, а наискось, сбоку, они, как это делал ротный, только приседали, но если спереди, прямо против них, они ложились на мокрую, рыхлую, уже очень остуженную землю и лежали на ней, пока ракета не гасла. Тогда они вставали и, сдерживая дыхание, как будто пулеметчики немцев могли прицелиться по их дыханию, быстро Шли, переходя время от времени на бег.

Серии желтых, зеленых, алых трассирующих пуль стремительно пролетали левее, правее их, над ними, но пока все обходилось хорошо, лишь совсем недалёко от траншеи одна такая очередь задела их бегущую цепочку. Задела краем, если бы она пришлась по середине, они потеряли бы больше, очередь задела их лишь краем, и они потеряли только одного – он был убит.

– Взять на руки! – приказал Андрей. – Прибавить шаг!

Ротный, чуть попетляв, а они тоже чуть попетляв за ним, наконец спрыгнул в ход сообщения.

– Вот мы и дома! – довольно сказал он и пошел, на ходу приказывая Андрею:

– Участок твоего взвода вправо от хода сообщения.

– Ясно, – ответил Андрей, держась за ротным вплотную.

– Оттуда я всех сниму. Твой участок триста метров. – Это было не так уж много – по пятнадцать метров на человека. – Расставь людей парами. Все равно в пары сойдутся. – Это было верно: ночью на переднем крае в одиночку не стоят, люди всегда сбиваются в пары и тройки, и, хотя открытый интервал при этом получается больше, все-таки на пару с кем-то ночью, когда перед тобой только ничья земля, все-таки на пару с кем-то спокойней.

– Ясно.

– Боевое охранение не выставляй, впереди три секрета. Смотрите, когда будут отходить, не пристрелите.

– Ясно.

– Мой КП влево, от хода сообщения двести метров, сто метров в тыл. Сарай сельхозинвентаря.

– Ясно.

– Выделить мне связного.

– Ясно.

– Давай этого субчика. Чокнутого, – ротный все-таки так назвал Стаса. – Люблю веселых людей. С ними смешнее.

– Нет, – не согласился Андрей. – Он будет со мной.

– Не хочешь расставаться с другом?

– Он мне не друг, – уточнил Андрей. – Не то слово. Просто товарищ. Мы с ним лежали в госпитале.

– Тогда в чем дело?

– Нет, – повторил Андрей. – Вы там будете цапаться. Ни к чему здесь это.

– Да нет! – уверил его ротный. – На кой он мне. Кто он вообще?

– Он хотел быть астрономом…

Ротный даже остановился, так что Андрей налетел на него.

– Астрономом? Звездочетом? Значит, теперь нас, недоучившихся студентов, на роту трое? Не много ли?

У конца хода сообщения ротный остановился.

– Расставишь людей, придешь доложить.

– Есть.

– Пусть не вылазят на брустверы – затопчут порошу, демаскируются, утром немцу только этого и надо – сразу пристреляется.

– Ясно.

– Ну, пока…

– Пока. Взвод, вправо по траншее вперед! – приказал Андрей.

– Да, – вернулся ротный. – Как расставишь людей, сразу же похорони убитого. Чтобы утром не видели. Чтоб не с этого начинать. Документы мне на КП.

– Есть.

– И пусть не спят! Пусть копают лисьи норы. Блиндажей здесь нет, если атака сорвется и если днем пойдет дождь, а к вечеру опять похолодает, шинели будут как кол, а люди как кочерыжки. Не давай спать, пока у каждого не будет лисьей норы.

– Почему нет блиндажей? – спросил Андрей.

– Почему, почему! – буркнул ротный. – Потому, что траншею только позавчера отбили и потому, что утром атакуем следующую. До нее четыреста метров. Ясно?

«Туда! – мелькнуло у него в голове. – Туда!»

Сжавшись, напрягшись до того, что в нем задрожали все мускулы, Андрей вскочил и, петляя, нагнув голову, как будто приготовился бить ею кого-то в живот, перебежал за фундамент МТФ.

Перебежка получилась длинной – метров тридцать и поэтому долгой, и несколько немцев успели под конец ее ударить по нему, и пули их тенькнули по сторонам его, над ним, но он петлял, и второпях немцы били навскидку и не попали. Добежав до фундамента, он упал за него, на угли от сгоревших стен, прямо в жижу, получившуюся оттого, что уголь и сажу размыло дождями.

Фундамент – большие саманные кирпичи шириной в локоть – выступал над землей и прятал его от немцев, защищая от пуль. Молочнотоварная ферма сгорела дотла: от камышовой крыши и деревянных стен остались лишь головешки, угли да пепел. Видимо, ферма сгорела еще в сорок первом, потому что головешки были затоптаны, а пепел и угли стали кое-где черной землей и еще потому, что на этой черной земле стояла необгоревшая арба, завезенная туда, наверное, позднее. Ни решетки арбы, ни доски ее дна, не обгорели.

Он и отполз так, что оказался между фундаментом и арбой, арба как бы прикрывала его тыл. Это была третья атака сегодня. Это был седьмой день на фронте, и он уже раздобыл автомат, взяв его у убитого, и все остальное, что ему было надо, – магазины к автомату, гранатную сумку и финку.

Он полежал с полминуты щекой в жиже, отдышался и, резко приподнявшись, лишь на мгновенье высунулся. Фундамент защищал его, но и делал слепым. Он должен был посмотреть, как и что там впереди.

Немцы не контратаковали – это было самым главным. Если бы немцы контратаковали, ему следовало бы или выползти к углу фундамента, или подняться над ним, чтобы стрелять, иначе любой бежавший немец легко бы всадил в него, лежачего, пулю или очередь, и все тебе. Но немцы не контратаковали, а держали их пулеметами, прижимая к земле.

Его взвод – оставшиеся семнадцать человек – торопливо окапывался. Андрей успел заметить, как справа и слева от него чуть взлетала земля, которую окапывающиеся, лежа на боку, бросали перед собой так, чтобы она падала перед головой. Под пулеметным огнем кажется, что и кучечка земли перед головой спасет.

«Вот-вот! – сказал он себе, когда немцы ударили из минометов. – Начинается старая песня».

Что ж, для него это и правда была старая песня: в скольких атаках он участвовал! Сколько раз ложился, как ложились и все, под пулеметным огнем! Сколько раз, вжимаясь лицом в песок ли, в траву ли, в стерню ли, в дорожную пыль – словом, в землю, сколько раз ждал он и почти всегда дожидался, как на той, на немецкой, стороне глухо ударят минометы и, уплотняя перед собой воздух, понесутся на него мины! Прямо в него! Сколько раз, подлетая к нему, визжа у земли, рвались с жутким треском эти мины.

Он оттолкнул автомат, выдернул из чехла лопатку и, отвалившись на бок, не поднимая плеча и головы, начал рыть перед грудью. От неудобной позы ныли руки, ломило плечо, на которое ложилась вся нагрузка, но он торопливо выкидывал землю, то отползая от фундамента, чтобы удлинить канавку, то придвигаясь к нему, чтобы углубить место для головы и груди.

Все, что ему сейчас надо было, это узкая, лишь бы втиснуться, щелочка в земле, глубиной полметра, нет, даже сантиметров тридцать. В этой щелочке осколки были нестрашны, все они летели бы над землей, над ним, а он был бы в земле. Плевал бы он тогда на осколки! Ну, а если бы мина ударила прямо в него, тут уж… Тут же… Тут уж он бы и подумать ничего не успел.

Мины рвались плотней, ближе, в паузах между разрывами он слышал крики раненых, но он слышал и то, что к батальонным минометам немцы подключили полковые, мины которых рвались с тяжелым глухим треском.

Он стал копать еще быстрей, он перекатился через канавку, чтобы сменить руку, и, когда перекатывался, почувствовал всем телом, какая канавка еще мелкая, какая короткая, а мины били, били, били, и воздух от близких взрывов ударял его по ушам и по лицу, а перед глазами на секунду вспыхивали красные отблески. Два раза его начинал душить кашель, но он давил его в себе, он, стиснув зубы, как бы сжимая и свою грудь, не давал легким колотиться в ней.

Тут кто-то крикнул, кто-то закричал:

– Хлопцы! Хлопцы! Кыньте лопату! Кыньте лопату! Во загину! Хлопцы! Кыньте лопату, бо загину!

«Пилипенко», – догадался он по голосу и, совсем уже спеша, потому что крик Пилипенко подхлестывал его, дорыл кусочек канавки для ног.

– Хлопцы! Кыньте лопату! Бо загину! Бо загину! – не угомонялся Пилипенко, потому что мины все шваркали, и осколки все секли, резали, кромсали воздух.

– Кыньте лопату! – уже не крикнул, а заверещал Пилипенко, и Андрей, приподнявшись, так как до Пилипенко было метров двадцать, размахнувшись, швырнул ему лопату. Потом, чтобы еще раз посмотреть, как лежит его взвод, он выглянул и тут же бросился лицом под фундамент, но и тут же – ему показалось, что он даже почувствовал ветер от них – штук восемь разрывных пуль ударило, пролетев над ним, по арбе, и щепки от нее полетели ему на ноги, на спину, на голову.

Его убило, на какие-то секунды его убило – он лежал в своей канавке как в своей могиле, не двигаясь, не дыша, ничего кроме льда во всем себе не ощущая, потому что возьми немец на крошку ниже, и пуля разворотила бы ему череп, и он бы и упал бы в свою щелку, как в могилу.

Его трясло, колотило, и он никак не мог удержать дрожь, и ему надо было до ломоты в скулах стиснуть зубы, чтобы прийти в себя.

К нему подполз Стас. Стас постучал ему по спине.

– Жив? Там ротный. Машет. Надо атаковать.

– Где машет? – спросил он, поворачиваясь на бок, но не высовываясь из канавки. – Голову ниже, ниже голову. По мне пристрелялись. Атаковать?

– Вон он. Бежит. Да, атаковать.

Ротный и Степанчик, его ординарец, где переползая, где перебегая, упали возле него.

– Лежишь? – спросил ротный. – Лежите все? Отдыхаете? И каждая минута – потери! – ротный был для удобства без шинели, без телогрейки, в одном меховом жилете, отчего рукава его гимнастерки вымазались и намокли до плеч. Ротный смотрел на него суженными глазами, лежа на боку, тоже не поднимая головы из-за самана.

– Это вам не с поваром драться! – ротный сказал это зло, без намека на шутливость.

Да откуда тут мог быть намек на нее, когда рота легла. Когда ротный должен был ее поднять. Насчет повара он был прав, хотя и вспомнил о нем не к месту. Наверное, ротному пришла в голову эта история сейчас для того, чтобы задеть, уколоть его и Стаса, чтобы они легче встали под огнем и подняли других и помогли поднять всю роту.

История же с поваром получилась нелепая. Виноват в ней был Стас, хотя при этой истории присутствовал и Андрей. Больше того, по сути Стас и не был виноват, он как раз исправлял несправедливость, но история эта произошла, ротный о ней знал, так как повар пожаловался старшине, а старшина доложил ротному.

Все же произошло так.

Три дня назад Андрей и Стас, когда ходили за гранатами для взвода, ошиблись в деревне домом и зашли в тот, за которым стояла ротная кухня. Кухня потихоньку топилась, в ней варился ужин, но Гостьева, повара, около нее не было. Он оказался в доме, занятый тем, что на хорошо горевшей плите жарил оладьи. Черпая из котелка жидкое тесто, он лил его прямо на раскаленный чугун рядом с конфорками. Тесто не подгорало, потому что на плите, ближе к ее краям Гостьев насыпал мелко порезанного сала, из которого, шипя и потрескивая, жир все время подтекал туда, куда Гостьев лил тесто. Так как плита была велика, в две конфорки, Гостьев едва поспевал переворачивать подгорающие оладьи, снимать готовые, наливать на освободившиеся места тесто. Он то брался за немецкий штык, которым он поворачивал или снимал, поддев их, оладьи, то отодвигал побуревшие шкварки дальше к краю плиты или ловко скидывал их в миску с оладьями, то подрезал сала, то хватался за котелок и ложку, чтобы подлить теста.

В брошенном, полуразвалившемся домике, в котором все было сейчас грязным, потому что в нем побывало столько чужих для этого домика людей – немцев и наших солдат, людей, лишь пользующихся домиком, но не ухаживающих за ним, – в этом домике пахло не просто румяными оладьями, а, казалось, пахло детством, миром, человеческой жизнью.

– Фокусник! Право фокусник! – оценил способности Гостьева Стас. – Ни тебе сковородки, ни тебе помазка из перышек. А оладьи – чудо! Чародей!

– Голь на выдумки хитра. Ловкость рук… – буркнул Гостьев, кинув на них хмурый взгляд. Гостьев не очень-то был рад их видеть.

– Ловкость рук и никакого мошенства? – поддержал его вроде бы приветливо Стас, но тут же поправился: – Нет, брат, ловкость рук плюс мошенство. Мучка-то подболточная?

Гостьев еще раз хмуро посмотрел на них, но ничего не ответил, а сбросил новую порцию оладушек в миску. Их уже там было с горкой.

– Котловая мучка-то? – продолжал наседать Стас. – То-то я замечаю, что у нас такой жидкий борщ. Картошка отдельно, капуста отдельно, свекла отдельно, горячая вода отдельно – связи нет. Нет, потому что нет подболтки. А ее вот куда пускают эти чародеи!

Гостьев разлил на плиту остатки теста, присел перед топкой, пошевелил угли, расколол штыком остатки доски от лавки, которую он пустил на дрова, наступил ногой, переломил палки и швырнул их в топку. Сухое дерево затрещало, запылало, а огонь загудел.

– Ай да чародей! – нажимал Стас.

– Пошел ты, знаешь, куда… – зло наконец процедил Гостьев. Он наклонился над плитой, приподымая штыком оладушки, чтобы под них хорошо подтекло сало. – Попросил бы по-людски…

– Что-оо? – протянул Стас. – Попросил бы? – Он подошел к миске, подождал, когда Гостьев сбросит поверх оладушек шкварки, и, когда Гостьев сделал это и поставил миску на угол плиты, Стас взял миску и выдернул из-под горки хорошую, уже не горячую, а в меру теплую оладушку и стал ее есть.

– Поставь! Поставь на место! – не сказал, а как-то зашипел Гостьев, задыхаясь, что ли, от неожиданности.

– А что, это для раненых? – наивно спросил Стас, делая вид, что готов поставить миску, если услышит, что оладьи и правда пеклись для раненых.

– Не суй свой нос… – начал было Гостьев.

Но Стас достал новую оладушку и протянул ее Андрею:

– Андрюха, что за чудо! Что за чудо! Как будто бы для генерала. А может, мы уже и генералы? – Стас посмотрел на свои солдатские погоны, растрепанные лямки вещмешка. – Ешь, не стесняйся. Это оладьи из твоей нормы подболточной муки за фронтовых дней десять. Каждому солдату полагается, кажется, пять грамм муки на подболтку в сутки.

Несколько оладушек стало подгорать, и Стас крикнул на повара:

– Мешай! Мешай! То ееть, переворачивай! – он озабоченно смотрел, как повар переворачивает оладушки. – Если от великого до смешного один шаг, то от поджаренного до горелого один миг!

Гостьев шагнул к Стасу и, замахнувшись штыком, крикнул зло и глухо:

– А ну, поставь, не то!.. Поставь, тварь!

Стас смигнул, сощурился, осторожно поставил миску, даже подвинул ее от края, чтобы не опрокинуть, снял с плеча автомат, отступил, чтобы приставить его к стене, и пошел на Гостьева.

– Так это я тварь, а не ты? Ах ты гаденыш! Ворюга! Ты еще этим махаешь? Фриц ты поганый! Я тебе сейчас устрою детский крик на лужайке…

Гостьеву, конечно, не следовало замахиваться этим фрицевским штыком, тут уж любой не сдержался бы: пойманный за руку вор поднимает на человека немецкий штык! Где? На фронте! Грозит тому, кто только что пришел из первой траншеи. Кто час назад отбивал атаку немцев, третью за день! Из-за этих атак они и израсходовали гранаты, поэтому-то и оказались здесь, чтобы получить их. И впереди было неизвестно, полезут снова или не полезут немцы. И если полезут, то сколько в роте будет новых раненых и убитых, во время немецких атак рота потеряла человек тридцать. Из этих тридцати – двенадцать человек убитыми. А тут этот Гостьев не просто ворует у роты подболточную муку, да и сало тоже, наверно, а еще замахивается немецким штыком! Такое Гостьеву проститься не могло.

Андрей было сделал шаг от двери, но Стас остановил его:

– Не надо, Андрюша, не надо, милый. Уж как-нибудь я сам, я эту сволочь сам проучу, не лишай ты меня такого права. И такого удовольствия. Постоим за правду и тут, за нее надо стоять всегда и везде.

Гостьев, отступая, опустил штык, даже отвел его за бедро, а Стас, чуть согнувшись, выставив наготове руки вперед, шел за ним, глядя ему в глаза и, сдерживаясь, чтобы не крикнуть и этим самым не привлечь кого-нибудь к дому, зло и беспощадно говорил:

– А шанежки ты тоже себе печешь? А консервы, ротные консервы, меняешь на часики? – В роте шли такие разговоры, мол, Гостьев кому-то за трофейные часы предлагал две банки консервов и фляжку водки. – А что ты еще у ребят воруешь? Дурак ты, Гостьев, за такое на переднем крае и расстрелять могут. Так, что и начальство не узнает. Мелкая ты сволочь, Гостьев, мелкая да еще и злая сволочь! За оладушки зарезать готов?! Фрицевским штыком! Это что – конец света? Сумерки цивилизации? А еще – человек! Нет, это не о тебе было сказано, что человек – звучит гордо!

Стас был выше и, видимо, сильнее Гостьева, к тому же Стас, как старый солдат, знал приемы рукопашного боя, приемы этого боя и когда у тебя нет оружия, а Гостьев, видимо, не знал, служа в поварах, так что преимущество было на стороне Стаса, но у Гостьева был штык, и Андрей крикнул:

– Брось штык! Брось, сволочь! Стас, назад! Брось штык, гад! Иначе!.. – он сдернул с плеча автомат, чтобы, если придется, дать прикладом этому ворюге и сволочи Гостьеву, но Гостьев вдруг бросил штык, и Андрей снова крикнул:– Стас, назад, тебе говорят!

Но Стас не считал нужным выполнять эту команду. Он загнал Гостьева в угол и, хлеща ладонями ему по щекам, приговаривал:

– Хотя нет, ты вообще не человек! Человек разумен и добр. А ты же обезьяна! Обезьяна шерстью внутрь! Вот тебе, ублюдок, мука! Вот сало! Вот тебе тушенка… Ты пародия на человека!..

Гостьев закрывался, хватал Стаса за руки, но Стас успел хорошо ему надавать, пока Андрей не оттащил его, зажав в локте шею Стаса, так что он даже захрипел. Но это помогло ему опомниться.

Стас забросил автомат за плечо, поднял полу шинели, высыпал в нее все оладушки и, хлопнув дверью, вышел. Андрей догнал его уже у нужного им дома, где Стас, оттопырив полу, так что оладушки были видны, командовал ребятам, пришедшим за боеприпасами:

– Брать по одной! Не жадничай, черти. Где взял? Командир корпуса прислал. Лично мне. А как я могу не поделиться с чудо-богатырями? С мужественными и героическими воинами? На, – сказал он Андрею, суя ему пару оладушек. – Тебе тоже полагается. Что мы, хуже всех, что ли. Гранаты раздают поровну. Значит, и оладушки поровну. Лопай, черт длинный. Ну как? Не оладушки, а мечта!..

– Давай! – ротный протянул руку, и Степанчик подвинул ему противогазную сумку, полную гранат. – Атакуем! Взять траншею! Рассредоточимся по цепи, и, как я поднимусь – поднять людей. Ясно? И ты – звездочет! Встанешь?

– Встану! – отрезал Стас.

Тут шваркнула новая серия мин, они все спрятали носы в землю, а когда разрывов стало вроде бы меньше, ротный разделил гранаты (каждому пришлось по три штуки) и скомандовал:

– Ну, ну, ребята… Черт не выдаст, свинья не съест! Вперед!

Они так и сделали: расползлись по цепи, причем ротный уполз

дальше всех на стык с другим взводом, чтобы поднимать и его, между ними четверыми оказалось метров по тридцать, и, когда, в паузе между сериями мин, ротный поднялся и крикнул: «Рота, вперед! В атаку! Ура!» – Андрей, сказав себе: «Пронесет! Пронесет и сейчас!» – тоже вскочил, тоже крикнул: «Взвод, в атаку! Вперед!» – увидел, как вскочил, подхватив его команду, Стас, побежал, сжавшись, чтобы казаться поменьше, к траншее немцев, слыша, как топает по бокам его взвод. Он стрелял на ходу по вспыхивающим немецким автоматам, а потом швырнул две гранаты, прыгнул с бруствера туда, где они взорвались, и дал очередь по убегавшим по ходу сообщения немцам.

– Закрепиться! – крикнул им ротный. – Рассредоточиться! Командиры взводов, проверить людей!

Андрей пошел сначала в одну сторону, потом в другую, считая, сколько же у него осталось во взводе. Осталось одиннадцать. Пилипенко был убит, Пилипенко лежал недалеко, раскинув руки, лицом вниз, так что засунутая сзади за пояс лопатка была хорошо видна, но Андрей не пошел за ней.

– Дозарядить оружие! – скомандовал он и пошел к ротному сказать, что у него от взвода осталось одно отделение.

– Не горюй. Не горюй! – утешал его ротный. – Не на учениях. Сколько мы прошли за эти дни? Километров семьдесят будет? Будет. Сколько отбили деревень? То-то! И без паники.

Андрей пожал плечами.

– Какая там паника!

– Вот именно! Никакой паники. Мы еще только в Кировоградской области. До границы черт те знает сколько. Еще идти и идти! И, наверно, и по заграницам. Потери? Что ж, потери как потери. Пополнят. Глядишь, и заменят. Отоспимся во втором эшелоне. Тебе, взводный, ясно?.

…Еще не свечерело как следует, еще сумерки только опускались, когда ротный сам пришел к ним.

– Пошли! – приказал он. – И ты, звездочет. Главное, именно ты.

– Далече? – как эдакий крестьянский простачок спросил Стас.

Ротный подхватил его тон:

– Нет, недалече. Пошли, пошли. На посиделки. У меня тут мысль одна…

На этот раз кухня стояла прямо за высоткой. Ужин еще был не совсем готов, но солдаты – человек восемь – уже толкались возле нее, не обращая внимания на старшину Алексеева. Заметив ротного, они хотели было испариться, но он издали крикнул:

– Отставить! Всем – к кухне. – Дернув громадный, им впору было запирать церковь, замок на передке кухни, он приказал Гостьеву: – Открыть. Живо. Живо, Гостьев!

Гостьев изменился в лице, посмотрел направо, налево, помешал черпаком кашу, Гостьев выигрывал время, соображая:

– Да, товарищ старший лейтенант… Я, товарищ старший лейтенант…

– Что, ключ потерял?

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Выпал, наверное, из шинели…

– Бывает, – согласился ротный. Он взял карабин Гостьева и, зайдя сбоку, примерившись, в два удара прикладом сбил замок, выдернув скобы прямо с мясом.