Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Ерофеич встал, скомандовал:

– Ну-ка, и ты вставай! – открыл крышку передка, нашарил там еще флягу. Он опять постучал себя в грудь. – Кабы не шило тут по детям, да разве я пошел бы кланяться?

– У кого этого шила нет? У каждого. Свое, но у каждого, – обронил Андрей.

– Это ты верно, верно, друг, сказал, – Ерофеич протянул фляжку ему. – Верно, – он помигал, покивал головой. – Верней и не скажешь: свое, но у каждого. Эхма!.. Ну-ка почни ее! – это относилось к фляге, и Андрей почал.

Ночевали остатки этого полка в большом сарае, к которому пришлось съехать с дороги: сарай стоял в полукилометре от нее.

Поставив машины, сани, телеги под стены, выпрягши лошадей, задав им овса в подвешенных под головами торбах, артиллеристы вваливались в сарай, разводили в нем небольшие костерки и располагались вокруг них, довольно отогревая задубевшие лица и руки.

– Его надо прооперировать! И – немедленно. Сейчас я созвонюсь и… Сегодня что, вторник? Очень хорошо. По вторникам дежурит Милочка. Осьминог Милочка.

– Но… – попытался возразить Андрей, считая, что никакая Милочка, тем более Осьминог, ему сейчас совершенно не нужна. Все, что ему требовалось, это шагать, шагать, шагать дальше, держа азимут на Харьков.

Но фельдшер, та же самая женщина-лейтенант, от которой они со Стасом ушли в тот злосчастный вечер, больше и рта не дала ему раскрыть.

– Никаких «но»! Тебя не спрашивают. Тебя могут спросить только одно: где ты шатался, что довел руку до гангрены:

Она держала его за эту – гангренную теперь – руку. Рука лежала на столе, на марлевой салфетке, фельдшер то гладила ему пальцы, то, макая пинцетом тампон в перекись водорода, смывала с руки корки крови и гноя, которые были вокруг обеих дырок от нули.

– Вот запишу тебе преднамеренное членовредительство, и после госпиталя загремишь под трибунал, в штрафную. Это ты знаешь?

Это он знал: уклонение от медицинской помощи, иные действия, препятствующие заживлению ран, как-то: растравление их чем-либо, могли быть квалифицированы как членовредительство с целью уклонения от отправки на фронт, подпадали под какую-то статью законов военного времени, влекли за собой судебное разбирательство, и такого рода симуляция могла караться приговором.

Возмущенная и взволнованная фельдшерица не давала им сказать ни слова, но все-таки ротный вставил:

– Он не такой… Он… Он, Верочка…

– Не такой, не такой! – передразнила она, все макая тампоны, обтирая руку, осторожно прижимая тампоны возле раны. Из раны уже начала сочиться черная, вонючая кровь. – Вот он какой. – Она ткнула посильней в руку над кистью и повыше раны, у локтя. – Синий уже! Велик, действительно, пень, да дурень. А если отхватим? Вот здесь. – Она показала, где «здесь», проведя черту под бицепсом. – Бороду отрастил, а ума не нашлось?

– Он был в такой обстановке… – начал ротный, но она снова перебила его:

– Он был! В обстановке! Мне нет дела ни до «был», ни до «обстановки». Я вижу, с чем он пришел! Ты тут не адвокатствуй. Живо машину! Не идти же ему эти восемь километров до ППГ! Хотя я бы, будь моя воля, кнутом бы гнала его. Ну, чего стоишь? Сказано – машину. Пулей! Пулей! – прикрикнула она на ротного, и ротный выскочил на улицу.

Дверь, хлопнув, втолкнула в комнату холодный воздух, Андрей вдохнул его и сдержался, чтобы не застонать – фельдшер нажала около раны, и в глубине руки в кость как будто вонзился нож. Он уже ночи три не спал, так как руку с каждым днем дергало все сильней и сильней, и спать она ему не давала. Иногда, правда, ему удавалось немного забыться, впасть в какую-то полудрему, но ненадолго – на какие-то, наверно, минуты. Эти три дня он почти и ничего не ел, не хотелось.

У него был жар – горели и лоб и лицо, жарко было и в груди под горлом, а спина мерзла, и даже в этой натопленной комнате, где от русской печки несло сухим теплом, он ежился под телогрейкой, которую сестра, помогавшая фельдшеру, набросила ему на плечи после того, как содрала с него гимнастерку и рубаху, помянув:

– Ну и грязен же ты. Век, что ль, не мылся?

Но когда дверь втолкнула холодный воздух, он с удовольствием подышал им.

– А нельзя, чтобы… – он повторил жест лейтенанта, проведя под бицепсом черту, – нельзя, чтобы не делать? Я лыжник. Я был у них в тылу. Я прошел на лыжах тысячу, наверное, километров. Я не мог раньше…

– Я, я, я, я! – сказала лейтенант. – Надо было думать!

– Но руку же жаль!

Разве мог он ей рассказать все? Да, конечно же, не мог. И пожалела бы она его больше, чем жалела сейчас? Да и что этот фельдшер-лейтенант могла сделать, чтобы у него руку не отрезали?

Но ротному-то он рассказал все. Так, коротко, но рассказал. Ротный даже ахнул, закрутил головой, зажмурился, понимая, в какой он попал переплет.

– Ну и заварил ты кашу! – подвел итог ротный. – Тут, брат, не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

– Это не я, это фрицы заварили кашу. Мы со Стасом просто попали в нее, и все, – возразил он. – Ты мне веришь?

Ротный вздохнул, но сказал твердо:

– Верю до последнего слова. Не могу не верить. И буду защищать!

– Как защищать? Как будешь защищать? – спросил он.

Ротный сделал такой жест рукой, как будто что-то отталкивал,

отводил от себя:

– Любую характеристику! Любые показания. Мы же были на Букрине! Эх, черт! И угораздило именно тебя!

Андрей пожал плечами:

– При чем тут я? Ну при чем? Что я, знал, что фрицам нужен «язык»?

Ротный наклонился, приблизился к нему:

– И ты говорил? Говорил? Или… – ротный показал шиш: – Вот им? Так, Андрей?

Андрей подтвердил:

– Только так. Ты мне веришь?

Ротный кивнул:

– Как себе. Но что-то же пришлось говорить?

– Пришлось, – признался Андрей.

– Втирать им очки?

– Вот именно.

– Они тебя били?

Андрей передразнил его:

– Били? Нет, что ты! Мы там занимались чайными церемониями.

– Вот с-с-суки! – заключил ротный. – Вот с-суки. Д-а-а-а-а! – протянул ротный. – Да-а-а-а-а! Это тебе повезло, что ты нашел костыль. И вообще… А все остальные, говоришь, того?

– Не знаю. Но когда я бежал к лесу, я все оглядывался, – ответил Андрей. – Не бежит ли кто.

– И никто не бежал?

– Нет. Я никого не увидел.

– Да-а-а-а-а! – опять потянул ротный. – Может, еще выпьешь? Или поешь?

Разговор этот происходил в сельсовете, вернее, в бывшем сельсовете, так как гражданская власть тут еще не работала, в деревне, километрах в десяти от фронта – бригаду вывели туда во второй эшелон, – и он как раз и нашел ее там. Ему в этом на пятый день поисков, когда он попал уже в полосу своей армии, хорошо помог шофер с побитой, то и дело глохнувшей от старости, что ли, полуторки. Шофер возил военную почту, беря ее на армейском почтовом узле. Шофер был из другого корпуса, но он знал того шофера, который возил почту в его, Андрея, корпус. Найдя свой корпус, Андрей скоро нашел и бригаду, а там уж, в бригаде-то, найти батальон, а в нем роту не составляло труда. Поглядывая на лица солдат и офицеров, добираясь до ротного, он встретил тех, кого хотя и не знал по имени-фамилии, но кого встречал, чьи лица были знакомы. Глядя в эти лица, сдерживая улыбку, чтобы не показаться идиотом, скалящимся ни с того ни с сего, он вздыхал облегченно. С того самого злосчастного вечера, когда его взяли фрицы, у него не было так покойно на душе, как сейчас. Ему даже начало казаться, что ничего ему теперь не грозит, что все мытарства кончились, что и допросов-то никаких не будет. Но ротный все поставил на свои места.

Разговор этот происходил еще до того, как они пришли на ПМП к фельдшеру-лейтенанту.

– Значит, ты говоришь, что сказал радистке свое имя, фамилию и все остальное? – спросил ротный, когда они уже и выпили, и поели, и когда Андрей коротко изложил-доложил, где и как он пропадал эти два месяца с лишним.

– Конечно, – подтвердил он и пояснил: – Я хотел, во-первых, чтобы им, то есть Николаю Никифоровичу и Марии, подтвердили, кто я. Это раз…

– Что ты был не сволочь, когда тебя брали фрицы. Что на ту дату ты был не сволочь, – поправился ротный. Ротный совсем не изменился, да и в чем он мог за это время измениться? Все в ротном осталось таким же: большая круглая голова, шишковатый лоб, карие холодные глаза, в которых быстро гасло, вдруг загоревшись от чего-то, тепло, большой рот, тяжелый раздвоенный подбородок. Ротный только как будто чуть сильнее поседел, да отмытые волосы казались реже, надо лбом они даже как-то пушились, как у младенца. . Нет, в ротном особых перемен не было. Несколько раз к ротному по делам входили люди, он коротко решал, что и как, не растягивая, он не любил всяческих длинных рассуждений. Он был уверен в том, что делает, так же, как был уверен сейчас, что ему перед длинным дном, в котором будет куча забот, следует хорошо позавтракать. Нет, особых изменений с ротным не произошло, разве только к его наградам прибавился орден Отечественной войны. Не утративший еще заводской полировки, орден, когда ротный наклонялся или делал еще какое-то движение, орден отблескивал.

– И, во-вторых, я хотел, чтобы сообщили, если у них была такая возможность, что я жив, что не пропал без вести.

Ротный дожевал огурец.

– Выпьешь еще? И ешь плотней. Что-то там впереди у тебя? И что ты сам думаешь?

Он колебался, не зная, сказать ротному или не сказать, что сейчас он отсюда рванет в Харьков, что делать тут ему нечего. Но ротный, как бы опережая его решение, вдруг обронил:

– Меня вызывали.

– Куда? – глупо спросил он, но ротный, чтобы иметь право сказать, зачем вызывали, не открыл куда, дескать, и в штаб батальона бригады могли вызвать.

– Интересовались тобой. Я понял, что ты жив, хотя мне, конечно, они ни черта не сказали. Теперь ясно, что канал Николая Никифоровича сработал?

– Ясно! – это была хорошая новость. – Что ты им говорил?

Ротный, откинувшись, поднял обе руки, как бы сдаваясь ему:

– Только положительное. Только отличное. Говорил, что это может подтвердить каждый. Я думаю, – ротный сделал ударение на «думаю», – что и другие говорили так же. Дня через два после того, как меня вызывали, тебя помянул старшина, потом взводный, а Степанчик… – ротный покачал головой, смеясь:– Вот детская душа, доложил мне, о чем его спрашивали и что он отвечал. Правда, докладывал шепотом, хотя на километр никого не было.

– Так! – сказал Андрей.

– Так! – поддержал его ротный и предложил: – Ты пропусти еще одну, я бы тоже по такому случаю, но нельзя, день только начался, не знаешь, куда вызовут, негоже с утра являться перед начальством выпившим, а ты тяпни. И главное, ешь. Ешь! Рубай!

– Нет, чаю бы я выпил, – Андрей обдумывал, но тут ротный подбросил ему еще одну мысль.

– Степанчик! – грохнул он сначала так, что Степанчик услышал его и на дворе и тот же час примчался. – Чаю! Живо! Покрепче и погорячей. – Степанчик смотрел на Андрея и радостно и сочувственно. Было видно, что Степанчик, останься они наедине, скажет Андрею, куда и зачем Степанчика вызывали. Это понимал, конечно, и ротный. – Топай! – Степанчик умчался, звякнув котелками, и ротный выдал ему! – Тебя могут обвинить, что из-за тебя погибли и Николай Никифорович, и радистка.

– Ну, знаешь! – выдохнул он, не найдясь сразу. Ротный смотрел на него пристально и холодно, как бы помогая ему лучше понять эту мысль, отбросить все чувства и подумать, а как ее опровергнуть.

– Факты есть факты. Слова есть слова. Подумай.

– Я ни при чем! Ты понял, я ни при чем. Я уходил за сотню километров! Я сам боялся за нее. Ты что, мне не веришь?

– Не ори! – оборвал его ротный. – Я верю. Но ведь это я! – ротный сердито постучал себе пальцем в грудь: – Если бы я не верил, я бы пил с тобой? Ел?

– Извини, – сказал он. – Я не подумал. Вообще башка не того, – он потрогал лоб. – Горит. Да и рука… Извини, я плохо соображаю.

Когда Степанчик пришел с кухни, Андрей взял котелок и начал пить через край. Чай был еще горяч, но не так уж, он остыл и в котелке, и пока его переливали, и пока несли с кухни. Повар щедро подсыпал заварочки, часть ее уже села на дно, но много чаинок плавало поверху, и Андрей сдувал их, прежде чем сделать следующий глоток.

– Три, четыре, пять, – считал вслух ротный, загибая пальцы. – Шесть, семь. Да, кажется, все.

– Кто все?

– Кто был на Букрине. Включая тебя и меня. Что еще я могу сделать для тебя?

Андрей неопределенно протянул:

– Н-е знаю… Хотя, вот что. Свози меня в ПМП.

– Это можно. Степанчик!

Степанчик сунул голову в дверь. Степанчик входил в число семи.

– Слушаю, та-а-аш старший лейтенант.

– Да! – воскликнул ротный. – Чуть не забыл. Тут тебе письма. – Он кивнул Степанчику. – Ну-ка! И ты тоже! Молчишь как рыба. И чем у тебя голова забита?

Степанчик, выдвинув из-под кровати чемодан ротного, открыл его и достал письма. Их была целая пачка.

– Орденами, – буркнул он, – Только и думаю о них. Ночи не сплю. Все позабыл.

Ротный, усмехнувшись, наклонил голову набок и смотрел на Степанчика тепло.

– Даже не медалями?

– Даже!

Хорошо было с ними. Ах, как хорошо! Что ж, ротный и Степанчик прилепились друг к другу и, наверное, друг без друга не могли. Степанчик по должности ординарца обязан был быть тенью ротного, куда ротный, туда и он. Так оно и было.

В роте его звали по фамилии – Степанчик – и она очень подходила ему как уменьшительная форма от его имени Степан и еще потому, что он был маленьким. Маленького роста, с девичьей талией, некрасивым лицом – нос картошкой, безбровый, большеротый, с невыразительным подбородком и с маленькими же какими-то рыжеватыми глазками и как бы трахомными – красноватыми веками, Степанчик к тому же еще слегка и гундосил: в его расшлепанном носу, наверное, были полипы, и поэтому если он что-то начинал говорить, то его слова звучали как бы то ли жалоба, то ли как выражение недовольства. Но вместе с тем Степанчик был подвижен, как ртуть, быстр и совершенно неутомим.

В атаках, держась у ротного за плечом, он бил из своего ППШ не в тех, кто стрелял в него, этих он не видел, этих ему некогда было видеть. Он бил в тех, кто стрелял в ротного. Именно этих, а не кого-либо еще, он должен был видеть.

Если немцы укладывали роту своими МГ, а потом начинали долбить ее минометами и снарядами, так что было и голову не поднять, Степанчик, упав около сапог ротного, начинал, перевернувшись на бок быстро рыть окопчик, а потом, когда окопчик был более менее готов так, что в нем можно было спрятать голову и спину, тянул ротного за сапоги, и ротный сползал в этот окопчик, и Степанчик начинал рыть окопчик рядом для себя, или, если рота наступала по пробомбленному участку или по участку, по которому била до этого артиллерия, Степанчик ползал вокруг ротного по кругу, искал воронку, найдя, кричал: «Сюда! Сюда, тааш старший лейтенант!» – и ротный переползал или перебегал в эту воронку.

Степанчик получал на ротного еду, чинил и сушил, когда ротный промокал, его обмундирование, готовил место, где ротный мог бы поспать…

И хорошо было то, что письма взял ротный – не оставил их у писаря, а брал, когда они приходили, и складывал себе в чемодан. Вернее, приказал Степанчику брать и складывать в чемодан, и Степанчик так и делал. Словом, ротный позаботился по-настоящему.

– Спасибо. Спасибо, Георгий, – сказал он ротному.

Писем было одиннадцать. Поровну – по пять – от Лены и от матери и одно от какого-то немца Хеммериха. Он подумал, что это письмо не ему, тем более, что на конверте адресатом значился Шивардин Георгий Николаевич – то есть ротный.

– Читай-читай! – сказал ротный.

«Товарищ гвардии старший лейтенант Шивардин Г.Н.! Прошу передать мою глубокую благодарность военнослужащим вверенного вам подразделения за неотложную помощь во время моего ранения, как факт, спасший меня от смерти от кровотечения. Не знаю их фамилий, поэтому обращаюсь к вам. Нахожусь на излечении. Здоровье поправляется. Прошу указанных военнослужащих поощрить. Да здравствует наша общая победа! Да здравствует Свободная Германия! С товарищеским приветом и воинским рукопожатием Фриц Хеммерих, уполномоченный Национального Комитета «Свободная Германия».

Степанчик заглядывая ему через плечо, сопел над ухом, тоже прочел все это.

– Не фига себе, Андрюха! Не фига! Теперь ты пойдешь в гору. Раз за тебя хлопочет настоящий уполномоченный такого комитета!

«Здорово, – подумал Андрей. – Ни одной ошибки. Хотя кто-то мог ему написать, а он переписал. Буквы-то корявые, не русские. Бедный Стас!»

– Ну и что?

– Ты береги это! – ротный ткнул в письмо. – Не выкидывай. Мало ли что… Тоже, знаешь, гирька на твою чашку. И – немалая.

Как ни хотелось ему хоть глянуть всего в одно письмо от Лены, но он сдержался, считая что лучше он потом прочтет их, прочтет, когда никого не будет рядом. Даже написанные ее слова ему хотелось услышать одному. Он только коротко взглянул на адреса и закусил губу.

– Что, больно? – спросил озабоченно ротный. – Сейчас мы…

– Ничего, ничего! – поторопился он. – Неловко пошевелил, и как кольнуло.

– Ну чего ты, Андрюша, чего? – озабоченно смотрел ему в глаза Степанчик. Может, тебе чего надо? Может, чего хочешь? Ты скажи, скажи, и все. Свои мы или не свои? А?

Нет, все-таки ему было хорошо с ними, потому что на свете не было лучше людей, для него, конечно, чем ротный, Георгий Шивардин, и Степан Степанович Степанчик, и они для него были как бы братья и, наверное, ближе них для него на всей земле, из всех людей были только Лена и мать, и он хотел, чтобы и Лена, и мать сидели тут сейчас с ними, и еще, чтобы сидели тут с ними Стас, Веня, Мария, Папа Карло, Коля Барышев и Ванятка, и ребята из РДГ, и Николай Никифорович, и акробат, и тот парень – москвич, который в госпитале все учился писать левой рукой, и лейтенант Лисичук, и ездовой Ерофеич, и чтобы Зазор стоял за окном, отдыхая, так стоял, что на него можно было бы посмотреть. Он бы, улучив минутку, оставив всех этих дорогих ему людей, вышел бы к Зазору и дал бы ему хорошую горбушку, предварительно хорошо посолив, и Зазор бы схрумкал ее, и он бы, сунув ладонь ему под гриву, гладил бы теплую шею Зазора, а Зазор бы смотрел на него своими прекрасными умными и преданными глазами, дышал бы ему в щеку, мягко брал губами его за плечо. Он потом бы вернулся в эту комнатку в этом деревенском доме, к дорогим для него людям, и был бы снова с ними, и снова любил бы их, и пусть только бы так не ломило эту проклятую руку.

– Музыкальная тут?

– Тут, тааш старший лейтенант.

– Заводи. Свозим его в ПМП.

– Оттуда он в госпиталь? – уточнил Степанчик и внес предложение: – Ему бы продуктишек маленько, а, та-а-а-аш старший лейтенант? Я мигом к старшине и назад. Через три минуты выезжаем. – Ротный сделал вид, что не слышал предложение Степанчика, но и не возразил. Степанчик испарился, а минут через пять пегая с огромным животом кобылешка везла их в санях-кошевке на ПМП.

Ротному, конечно, не полагался этот личный транспорт, но хороший старшина на фронте всегда старался иметь тягло: на такой Музыкальной возилось имущество роты, боеприпасы, да и можно было при нужде подскочить куда-то по делу – к складам или в штаб, сойдя от него невдалеке, чтобы не демаскировать незаконные лошадь и тарантас или санки, отвезти заболевшего или воспользоваться Музыкальной для какого-то иного случая.

Ротный, сидя с ним бок о бок, держал его за карман шинели, как будто он мог или выпрыгнуть, или улететь в небо.

– Да, Андрюха. Да! Затянулись наши незапланированные семестры. И конца не видно. Что-то принесет нам сорок четвертый?

– Будете наступать. Куда-то выйдете. Может, и до границы. Год – длинное время.

Ротный покосился на него.

– «Будете». А ты что, отвоевал?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Я теперь не твой.

– Выбрось это из головы. Ты мне нужен.

– Я бы выбросил, не получается, – он посмотрел на свою опухшую руку.

– Ты мне нужен! – снова сказал ротный. – Впереди лето, впереди топать и топать, а пополнение… – Он махнул рукой. На десяток – один-два ветерана. Как же ты мне не нужен? И вообще, я верю, что нам пока светит звезда. Мы дойдем до этого проклятого Берлина. Мы еще им всыплем! Видел, сколько техники? Мы им всыплем.

И такие, как ты, мне нужны вот так! – ротный провел ребром ладони но горлу.

Степанчик сидел на облучке, держа вожжи в обеих руках, вроде бы занятый только ими, но ухо повернул назад, к кошевке. Иногда он перекладывал вожжи в одну руку, а второй поднимал веревочный кнут и подстегивал Музыкальную, чтобы она прибавила ходу, командуя:

– Ну, родимая! Ну, залетная! Ну-ка, покажи, что ты умеешь!

Екая селезенкой, наверное, потому-то она и получила свою кличку, Музыкальная делала вид, что переходит в галоп – она взбрыкивала задними ногами, норовя ударить ими по оглоблям, загибала шею, косилась на Степанчика, как будто прицеливалась, как ей лучше бросать копытами снег так, чтобы он попадал Степанчику в физиономию. Степанчик уклонялся от снега, и снег летел в кошевку. Тогда ротный командовал:

– Сбавь. Сбавь газ! А то разнесет машину!

– Не разнесет, – возражал Степанчик и, говоря Музыкальной: – Ах, ты так? Ты так? – наклонившись, кнутовищем щекотал ей живот. – Будешь еще безобразничать?

Музыкальная изгибалась, переходила на рысь, шла вбок, норовя съехать с дороги и вывалить седоков из саней. Она была старой и умной крестьянской лошадью, с толстой шкурой, изъеденной оводами, с хвостом, забитым репьями, с мозолями на холке от хомута и спине от чересседельника. Людей она понимала, и, когда Степанчик начинал с ней разговаривать, упрекать в безобразиях, она косилась на него грустным глазом, трясла головой и сердито фыркала.

Ротный как бы вспомнил, что забыл сказать ему там, когда они ели:

– Потом, после того вызова, приезжал дознаватель. При всех полномочиях. Взял меня, его, – подбородком он показал на Степанчика, – еще парочку солдат из тех, кто знал Звездочета. Поехали – мы ушли вперед уже километров на десять, – приехали, нашли место, откопали Звездочета. Составили акт опознания, дознаватель собрал сколько-то земли с осколками от немецкой гранаты… Конечно, все следы оказались уже затоптаны, но я-то помнил, какими они были в то утро. Я повел дознавателя по фрицевским гильзам. Они, когда, отходили, подняли такую стрельбу, что гильз было тьма.

– Я не слышал, – сказал Андрей. – Я ни черта не слышал. Я только в блиндаже….

– Нда-а, – протянул ротный и замолк до самого ПМП. Лишь когда Степанчик стал сворачивать с дороги к ПМП, ротный постучал кулаком Андрею по плечу:

– В общем, держи хвост пистолетом. Ясно?

– Ясно.

– Позицию не сдавать. Ясно?

– Ясно.

– Как в круговой обороне!

– Это в одиночном-то окопе?

– И в одиночном держись. Ясно? Но ты сейчас не в одиночном.

Музыкальная с готовностью остановилась, они слезли, ротный, обняв его, подтолкнул к дверям ПМП, а Степанчик, привязав лошадь, поволок за ними вещмешок, до половины набитый чем-то. Так вот он и оказался на этом ПМП. Но прежде чем войти в него, он с минуту постоял на крыльце.

День выдался ясный, вовсю звенела, падая с крыш, капель, снег, тая, покрылся капельками, и они блестели, как миллионы прозрачных шариков, от этого света резало глаза, и он щурился, разглядывая проснувшиеся деревья, ветки которых четко виделись на густом синем небе. Он подышал влажным, густым воздухом, послушал, как совсем по-весеннему сердито-радостно о чем-то – «Чивирк! Чивирк! Чив! Чив-Чивирк!» – спорят воробьи, усевшиеся на голенькой еще вишне в палисаднике ПМП, сказал Стенанчику:

– Перезимовали! Ай да молодцы!

Степанчик, закрутив от восторга головой, ответил ему:

– Что ты! Что ты, Андрюха! Отличнейший же народец!

Он переглянулся с ротным. Ротный стоял задумчиво, тоже как-то просветлев лицом от всей этой благодати.

В полевом госпитале дежурила и правда Милочка-осьминог. Она быстро глянула на ротного, бросила ему:

– А, рыцарь! Рыцарь нежный, постоянный. Как там Верочка? Все в порядке? Ну-ну. Смотри, не обижай ее! – быстро же глянула на Андрея, подплыла к нему, тронула пальцем его кисть, отчего на кисти оказалась синяя ямка, в которую мог бы поместиться лесной орех, сузила глаза, упрекнула: – Что ж ты, вьюноша! Так ведь можно и в инвалидную команду загреметь! – громко скомандовала: – Всех ко мне! Воду! Халат! – отплыла к двери, где был умывальник, закатывая на ходу рукава гимнастерки, и обронила Степанчику: – Сделай фокус – скройся с глаз.

Тут дверь распахнулась, вошли две сестры и два пожилых санитара, один из них был с ведром горячей воды, которую тотчас же вылили в умывальник, и Милочка, ополоснув руки, принялась густо их мылить.

Степанчик, стоя у порога, держась за ручку двери, начал было:

– Товарищ хирург! Товарищ хирург, вы не режьте ему руку. Куда ж ему без руки, а… Он с сорок первого воюет… – но Милочка, снова сузив глаза, тихо рявкнула:

– Марш!!! – Степанчика сдуло из комнаты, Милочка, предупредив ротного: – Обидишь Верочку, не попадайся ко мне, – отпустила и его: – Свободен, Рыцарь. Передай – все будет сделано, что в человеческих силах. Свободен.

Намыливая руки в третий раз так, что полтазика под умывальником было уже в пузырях, Милочка скомандовала:

– Раздеть! Разуть! Развязать! – и тотчас же оба санитара облепили его, ловко стягивая с него шинель, гимнастерку, нижнюю рубаху, а потом, усадив на табуретку, и брюки, сапоги, и портянки.

В одних грязнейших подштанниках, в гигантских расшлепаннейших тапках, которые ему подсунул, шепнув: «Усе будеть, паря, у порядке! Не боись! Докторица – что сам господь бог!» – безбровый, розовенький, как ребеночек, маленький санитар, Андрей вздрагивая, жалко сидел, сжав коленки, поддерживая здоровой раненую руку, с которой сестра сматывала бинт.

Другая сестра, приткнувшись к столику, заполняла на него историю болезни, спрашивала имя, фамилию и прочее. Дойдя до карточки передового района и получив от него ответ «Нет…», она, помигав, как бы между прочим, спросила и про остальное:

– И солдатской книжки нет? И комсомольского?

– Нет. Ничего нет. – Вторая сестра смотала весь бинт, и Андрей подумал, что она сейчас сдернет тампоны, но так как они еще не успели присохнуть, особой боли он не ожидал, но все-таки сжался, чувствуя, как по спине между лопатками побежала дрожь и как из-под мышек потек холодный пот.

– А что у тебя есть?

Он нащупал в кармане кисет, достал его и развернул так, чтобы она могла прочесть вышивку «Дорогому защитнику Родины от Зины Светаевой. НСШ № 2. 7 кл.».

Она прочла.

– Не так много. Особенно в этих обстоятельствах.

Милочка-осьминог тоже прочла.

– И не так мало! В любых обстоятельствах!

Сестра у стола перевела взгляд на маленького санитара, и тот ловко обмял карманы брюк и гимнастерки Андрея, а потом и карманы шинели. Из внутреннего кармана ее он осторожно достал «вальтер» и, опустив его стволом к полу, держал так, оттопырив указательный палец подальше от спускового крючка.

Сестра у столика опять помигала.

– Товарищ капитан, все документы отсутствуют. Оружие.

– Не играет роли! Формальности потом! Проверить инструментарий! – как отрезала Милочка. – Пульс? Температура?

Пульс у него оказался сто десять, а температура тридцать девять и одна десятая.

– Вот-вот! – комментировала эту цифру Милочка-осьминог. Довоевался.

Сестра, которая сматывала бинт, дернув слегка, сняла и тампоны, Милочка, кончив мыть руки, держа их на отлете, подошла, скомандовала: «Встать!». Он встал, и Милочка наклонилась над раной, а сестра, обтерев вокруг раны, стала осторожно нажимать у ее краев. Из раны пошли пузырьки.

– Ясно! Обтереть его всего, сменить белье и – на стол! – приказала Милочка. – Халат! Перчатки! – Розовенький санитар, слетав в соседнюю комнату, приволок пару белья, второй санитар, подсунув тазик ему под ноги, макая мочалку в ведро с тепловатой водой, обтер его, тазик потом был поставлен на табуретку, он, наклонившись над ним, постоял так минуты две-три, нужные для того, чтобы сестра вымыла ему голову, санитары помогли ему натянуть кальсоны, и через какие-то минуты он был чист, конечно, относительно, свеж и готов топать к столу.

– Папиросу! – скомандовала Милочка. – Куришь? – спросила она его, он кивнул, и сестра-регистраторша, слегка помяв, сунула Милочке папироску в рот, так как Милочка все держала руки на отлете, ожидая, когда они обсохнут, сестра чиркнула зажигалкой, Милочка сладко затянулась, сжав папироску зубами, выпустила дым, сестра дала папироску ему, и так они перекуривали перед тем, как идти к столу, а операционная сестра мыла руки.

– Что за хабитус! – Милочка-осьминог наклонила голову к одному плечу. – Тебе бы тоже, знаешь, на голову венок, из колосьев, а вокруг бедер кусок медвежьей шкуры, – заявила Милочка, усмехнувшись. Она разглядывала его бесцеремонно, только щурясь и закидывая голову, чтобы выпускаемый дым не попал ей в глаза. – Но там, под портиком, онежский мрамор, а здесь – живой атлант. Но нет Теребенева… чтобы посмотрел. Он, наверное, с такого и рубил своих. – «Портик, атлант, Теребенев», – прокрутилось у него в голове.

– У них по две руки. Иначе как бы они держали? А нам не потолок держать.

– У тебя пока тоже, – Милочка пыхнула раз, другой, докуривая.

– – А нам не потолок держать, – досказал он свою мысль. – Сколько еще фрицев?

Санитары между тем быстро и аккуратно помыли полы, сестра в операционной принесла свежайший халат, Милочка всунула в него руки, сестра плотно завязала завязки сзади и на запястьях, надела на Милочку глубокую шапочку, подоткнула под ее края волосы Милочки и держала наготове маску, ожидая, когда Милочка докурит.

Милочка выплюнула окурок в тазик под рукомойником и обернулась.

– Они тебя не получат. Во всяком случае, на этом этапе. Но здесь дилемма: слишком ранняя ампутация – инвалид. Слишком поздняя – мертвец. Это – для ясности. Ты, кажется, парень неглупый.

– Я понял. «Слишком ранняя – инвалид, – повторил он про себя. – Слишком поздняя – мертвец». И все-таки давайте рискнем. – Он посмотрел на рану и сморщился: от нее уже воняло. Он отвел руку за бедро. – Я готов.

– Я тоже, – Милочка чуть наклонилась, чтобы сестре было удобнее схватить резинкой дужки ее очков, резинка подтянула очки к самому лбу Милочки, выпуклые стекла увеличили глаза, сестра закрепила маску, и теперь Милочка – в глухом халате, который высокой стойкой закрывал ей горло, со спрятанными под шапочку лбом, а под маску ртом, действительно напоминала осьминога: очки в темной оправе, за очками темные увеличенные глаза, а под очками крючковатый нос.

– Они тебя не получат! Не должны получить. И потом, жаль вообще такой экземпляр. Таких не часто и увидишь. Рискнем.

Санитар толкнул перед ними дверь, забежав вперед, открыл, успев шепнуть ему: «Ну, господи, благослови!», дверь в операционную, они вошли в нее, операционная сестра подала Милочке и помогла надеть перчатки, приоткрыла, как бы еще раз проверяя, все ли на месте, потемневшую от частого кипячения простыню, под которой блеснули всякие никелированные инструменты.