Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Все, кто был поблизости, сгрудились по сторонам и за спиной ротного.

– Чего-то будет, ребята. Фокус-покус… В самое заветное поварское местечко заглянем… – говорили они.

– Лезь! – приказал ротный Стасу. – Доводи до конца. Лезь. Языком работать легче. Поработай руками. Живо!

Среди всего прочего – сухой подтопки, кое-какого инструмента для починки кухни, запасных вожжей, подков, чересседельника, изрядного мешочка сухарей, такого же мешочка муки, пачек патронов, Стас нашел три банки тушенки, две двухсотграммовые пачки чая и килограмма полтора шпика. Шпик был не куском, эти килограмма полтора состояли из толстых пластиков и крупных обрезков, слепившихся в комок. Каждому было ясно, что эти куски Гостьев в разные дни не порезал и не пустил в котел.

Всю еду Стас выкладывал на край кухни так, чтобы ее видел каждый.

– Ах ты ворюга! Ах ты сволочь! – разъярился Алексеев и ткнул банкой тушенки Гостьеву в физиономию, а сержант Никодимов, здоровенный дядька, согнул Гостьева пополам, двинул кулачищем по спине так, что Гостьев охнул, и дал Гостьеву хорошего пинка.

– У кого воруешь? Гад! Ублюдок!

Солдаты, конечно, внесли свои предложения:

– Ребята, набьем ему морду.

– Судить его, собаку!

– Пулю ему в зад!

– Чтобы потом в госпиталь? Шиш ему, а не такую пулю, морду набить и все!

– Чтоб запомнил!

Ротный, оглядев всех, как бы колеблясь, спросил:

– Или простим? Может, исправится.

Но в паузе тяжело упали чьи-то приговорные слова:

– Жди! Раз даже здесь крал… Под смертью… Отпетый, значит. Сколько елку ни тряси, яблоко не свалится.

– Заменить. Назначить поваром другого… Этого, – ротный, оглядев Гостьева с ног до головы, даже скосоротился от презрения, – этого в траншею. Возьмешь себе. В атаке – в цепь. И смотри, чтобы не ложился, – приказал он Андрею, а старшине разъяснил: – Не найдешь быстро замену, вари сам. И ужин тоже раздашь сам. Пошли, – снова приказал он Андрею и Стасу, когда каша была готова и они получили свои порции.

– Ах, ребята, ребята! – благодушествовал ротный, лежа на боку на разостланной шинели перед костерком. – Беда мне с вами. Беда и только! Один смотрит сычом, как будто это я виноват, что война. Ну чего, ну чего ты, Андрей, такой мрачный? Скажи хоть слово. А?

– Не с чего веселиться, – буркнул Андрей. Он сидел, скрестив по-турецки ноги, грел руки, подставляя их огню. – Тебе бы тоже не следовало сиять.

– Другой, – развивал свою мысль ротный, – другой лазит без спросу на ничью землю, считает звезды и… и далеко не похож на того солдата, которого рисуют на плакатах. А бедное ротное начальство….

– Ха-ха-ха! – засмеялся Стас. – А бедное ротное начальство не спит, не ест, исхудало… – Стас, говоря это, следил, как Степанчик режет сало, вскрывает рыбные консервы, режет хлеб, расставляет на шинели кружки: ротный получил офицерский паек. – И лишь по случаю взятия второй линии траншей дает, как пишут в газетах, ужин. На ужине присутствуют…

– Что, мы его не заслужили? – спросил ротный, сменив тон. – И дело не только в этой траншее. Наливай, Степанчик. Хотя нет, дай я. Сегодня только для посвященных, – он перехватил у Степанчика флягу и разлил водку в три кружки, пояснив:– Сегодня – студенческий мальчишник…

«Вот оно что», – догадался было Андрей.

– Сколько тебе?

Ротный вздохнул:

– Двадцать пять, – он снял шапку. – Совсем старик. Седой и старый… Но это было месяц назад, а сегодня… Сегодня я просто еще раз родился. – У ротного и правда виски были с сединой. – Но треть века прожита. Считай не считай. Это – если считать по-человечески. Без войны. А если с войной… если бы не звездочет, всего бы было треть века. Спасибо тебе. Я видел. Глупо быть убитым всего через месяц после дня рождения. – Ротный грустно посмотрел на них. Ротному явно было грустно. Он даже уронил подбородок на грудь. Он, наверное, вспомнил тот день и тот час.

Как это часто бывает, выбив немцев из траншеи, рота начала было растекаться по ней, но тут немцы бросили в контратаку резерв, и рота стала сжиматься, медленно отходя к флангу траншеи. Хуже всего было то, что по ходам сообщения к траншее из глубины немецкой обороны тоже перебегали немцы, накапливаясь для броска.

Ротный, ругая связистов, у которых что-то не ладилось с телефоном, отчего ротный не мог указать командиру батальона те участки, по которым следовало ударить из батальонных минометов, ротный бегал по траншее, командуя:

– Не отходить! Не отходить! Ни с места! Огонь! Огонь! Огонь! – Но немцы, чувствуя, что по ним не бьют ни артиллерия, ни минометы, вдруг по какому-то сигналу враз поднялись и побежали к траншее, и одновременно из ходов сообщения побежали и те, кто был там. Было видно, как колеблются их каски, все приближаясь.

Так случилось, что ротный, конечно же, с ним Степанчик, несколько солдат, Андрей и Стас были отрезаны немцами, которые, выскочив из хода сообщения, заняли кусок траншеи, разделив остатки роты на две части. Ротный, чтобы восстановить положение, вытолкнул всех солдат вперед, но атака по узкой траншее, где надо было бежать один за другим, не получилась. Тогда ротный, крикнув: «За мной!» – выскочил на бруствер. За ним выскочили Стас, Степанчик, Андрей и остальные. Все они, пробежав сколько-то по брустверам, швыряя гранаты, снова спрыгнули вниз. Как будто все получилось как надо – они вот-вот должны были соединиться с другой частью роты. Но, когда ротный пробегал мимо хода сообщения, вдруг несколько немцев – человек десять – выскочило прямо на него. Ротный дал очередь из ППШ, но на каком-то выстреле перекосило патрон, автомат заглох, и ротного хотел взять на штык какой-то длинный фриц, но Стас ухитрился дать коротенькую очередь над плечом ротного, фриц сразу же уронил винтовку, тут Стаса сбил на дно другой фриц и, навалясь на него, стал душить. Андрей, подскочив, в упор – в напряженную спину немца – всадил короткую очередь, запоздало подумав: «А вдруг – насквозь? И Стасу в грудь?» Немец дернулся, обмяк, придавливая Стаса своим весом, и Андрей рванул его за воротник шинели, сдергивая со Стаса.

Стае встал, держась за горло, судорожно глотая, пытаясь что-то сказать, но у него получилось только: «Куль-куль-куль!» Горло болело и отказывалось работать. Стас сел на корточки, глядя снизу вверх, и стал осторожно пить из фляжки.

Солдаты, бежавшие сзади, бросили несколько гранат в ход сообщения, кого-то из фрицев убили, кого-то ранили, в эту минуту навстречу им прибежал от отрезанной части роты старшина Алексеев с ручным пулеметом и, стреляя от живота, упираясь плечом в откос хода сообщения, высадил почти весь магазин, и фрицы отошли.

Ротный, перезарядив автомат, крикнул:

– Держаться! Не отходить! Шире интервал! – К ним прибежали солдаты из другого взвода, и ротный, расставив всех, сомкнул роту. – Теперь вроде бы ничего! – сказал он Андрею. – Теперь удержимся.

Тут связисты наконец дали связь, ротный доложил все комбату, и комбат подбросил им одиннадцать человек, которые принесли килограммов по пятнадцать патронов и гранат. Словом, все кончилось благополучно. Если, конечно, не считать, что в роте опять было процентов тридцать людей от того состава, который ей полагался по штату.

– Ну, – ротный поднял кружку, и они тоже взяли кружки и подняли их, – за тех студентов, кому выпали и кому еще выпадут эти незапланированные семестры. От Балтики до Черного моря.. За тебя! За меня! За всех, кто останется. И всех, кто не вернется!

Ротный выпил, тут зазуммерил телефон, ротный, дожевывая сало, поднял трубку.

– Есть! Ясно. Есть… – он медленно положил трубку. – Завтра опять атакуем. Он поковырялся вилкой в консервах. – И так – до Берлина, – он вздохнул. – Но кто-то же дойдет до него. Хоть один из троих. Хоть один с трех факультетов! А мы… Что ж мы… Полжизни все-таки прожито…

– Вот как? – Стас поджал губы и с любопытством посмотрел на ротного. Стас даже отнес ото рта кружку, ожидая разъяснения. – Непонятно.

– Чего тут непонятного? Человек живет до пятидесяти. Да-да, уважаемые коллеги. Всего лишь до пятидесяти.

– А после пятидесяти? – вырвалось у Степанчика.

– А после пятидесяти он борется со старостью.

– Отодвигая смерть, – сделал вставку Стас.

– Мы ее каждый день отодвигаем, – буркнул Степанчик, поставил новую вскрытую банку тушенки и воткнул в нее ложку ротного. – А вы своими… – сказал он Андрею и Стасу. – Лишних приборов нет. Не держим. – Степанчик, наверное, ревновал ротного к ним.

Стас, поймав Степанчика за голенище, держа его так, сказал:

– Предлагаю считать этого парня абитуриентом. Против нет? – он потянул Степанчика вниз, Степанчик было для вида стал выдирать сапог, но ротный крикнул: «Принято!», и Степанчик брякнулся между Андреем и Стасом, как раз против ротного, на самом почетном месте.

– Налей себе! – приказал ротный.

– Быстро! – передразнил его Степанчик, но и тут же исправился: – Ваше приказание выполнено, товарищ гвардии старший лейтенант Шивардин Георгий Николаевич!

Перед второй Степанчик, уже захмелев, чокнувшись кружкой со всеми, вдруг попросил ротного:

– Разрешите, товарищ гвардии старший лейтенант…

– Шивардин Георгий Николаевич, – вставил Стас, но Степанчик отмахнулся:

– Разрешите мне задать один вопрос этому умнику. Всюду встревает. Вот и сейчас – сами слышали. И вообще все знает, на все у него ответ. С поваром дрался. Разрешите? Я хочу ему маленько гонор сбить! А то он, знаете, и дразнится: «Ты чего, говорит, ходишь тут, портняжка!» Я вам не жаловался, я и сейчас не жалуюсь, я просто так! Разрешите? Он еще и так мне говорит: «Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, а ты кто такой?» Разрешите его законтропупить? Хоть разок!

Костерок отбрасывал им на лица неровный, перебегающий свет, но даже в этом свете было хорошо видно, как разгорелась и от водки, и от захватившей его мысли рожица Степанчика – серые глаза расширились, смотрели просительно и с ожиданием разрешении, на чумазом лбу и на коротком носу у него от возбуждения выступили капли пота.

– Ну скажи, скажи, – поддержал его Андрей, а ротный определил:

– Только быстро.

Степанчик поднял свою кружку и, водя ее у губ Стаса, начал:

– Вот ты ответь, ну-ка, ответь, задавала, угадаешь, – отдаю свою порцию: почему петух…

Но Стас, отодвигая голову от кружки, показал Степанчику на его зашморганный обшлаг рукава шинели:

– Почему ты не пользуешься платком? Или хотя бы пальцами?

Свободной рукой Степанчик сделал отчаянный жест.

– Опять дразнится!

– Давай, давай! – подбодрил Андрей. Как ни глупо это было, но он хотел узнать про петуха. – Плюнь ты на него. Так почему петух что?

– Почему петух поет? Вот что! – наклонившись, Степанчик уперся своим лбом в лоб Стаса. – Почему петух поет? – Побыв так, лоб в лоб со Стасом, он откинулся и подбоченился, а кружку поставил перед собой. – Это тебе не про абитуриентов.

– А черт его знает! – Стас смотрел, мигая, в огонь. – Может, от радости. Славит, так сказать, мир божий. Или нет – от отчаяния, что не убежит из лапши.

Дав им всем минуту подумать, Степанчик заявил Стасу:

– Эх ты, тюря несоленая. А еще образованный. А еще студент. Простого вопроса отгадать не можешь!

Вопрос, конечно, был страшно глуп, но эта глупость как-то неудержимо и требовала отгадки.

– Так почему? – настаивал Андрей. Водка хорошо уже согрела ему живот и навевала благодушие. – Ну, скажи же, скажи. Иначе я буду думать и думать. Скажи, Степанчик.

Степанчик, надменно посмотрев на Стаса, демонстративно вытер обшлагом нос.

– Да потому, что у петуха много жен, – Степанчик захохотал, – и… много жен и… и ни одной тещи! Вот почему, – выпалил он торжествующе.

Ротный хмыкнул, подмигнул Андрею и приказал Степанчику:

– Наливай остатки! Работай. Тоже мне, большой знаток жен и тещ!

Они съели все, что приготовил им Степанчик, съели и кашу, хорошо напились чаю, подремали, осоловело закрывая глаза, а потом ротный, странно трезвый, собранный, жесткий, собираясь на КП батальона, вытолкал их:

– Топайте, ребята. И чтобы к утру во взводе все было готово! Чтоб все было в ажуре! Проследить, чтобы набили магазины. Проследить, чтобы к атаке у каждого автоматчика было по четыре – не меньше чем по четыре – магазина!..

– Я философию постиг! Я стал юристом. Стал врачом! Увы, с усердьем и трудом и в богословие проник, – заявил Стас Андрею, когда Андрей подошел к нему, возвращаясь из обычной поверки своего участка.

– Опять полезешь? – спросил он.

– Ага. Человек должен же как-то развлекаться. От одних серьезных мыслей можно с ума сойти. Ничто так не сводит с ума, как серьезные мысли. Поэтому время от времени о них надо забывать. Полезли на пару?

– Не могу бросить людей. И ты считаешь это развлечением?

– То-то быть в рядовых! – засмеялся Стас. – Теперь эти. Ну-ка, лезьте, где должны сидеть, – приказал он, обращаясь к патронам и сажая их в обоймы. – А насчет твоего вопроса о развлечении, считаю ли я это развлечением, так есть, как говорил мистер Оскар Уайльд, мудрая истина: простые радости – это утехи сложных натур. Правда, он плохо кончил, но… – Стас не договорил.

Так как эти дни они были в обороне, Стас взял себе в забубенную голову раз в несколько ночей вылезать из траншеи на ничью землю и, окопавшись там в какой-нибудь воронке, ждать в ней рассвета. С рассветом же, когда поднимался туман и только начинала просматриваться немецкая сторона, он, осторожно выдвинув винтовку на брустверов, припав к ней, ловил цели.

Как это всегда бывает на фронте, находились немцы, которые, запоздав доделать какие-то дела в темноте, уже при рассвете то ли перебегали откуда-то из тыла, то ли, наоборот, спешили в тыл или перебегали, или торопливо шли, пригнувшись, вдоль своего переднего края. Вот эти-то цели и ловил Стас.

Фокус заключался в том, что немцы от своей передовой траншеи в первые минуты рассвета еще не различали наш передний край и, естественно, полагали, что с него не различается и их передний край. Поэтому-то в эти короткие первые минуты рассвета они чувствовали себя в достаточной безопасности, чтобы идти или бежать по открытым участкам. Но, выдвинувшись метров за сотню, а иногда и дальше вперед, Стас их видел. И убивал. Во всяком случае, если он попадал в немца, то уж, конечно, выводил его из строя – он стрелял из немецкого карабина немецкими же разрывными пулями.

Сейчас он как раз и набивал эти патроны в черными головками на концах пуль, с черными же капсюлями в тонкие немецкие обоймы-пластинки.

Узнав об этих вылазках Стаса, ротный сказал Андрею:

– Прекратить самодеятельность! А если его фрицы утащат? – ротный не хотел неприятностей со «Смершем». – Или он переползет к ним сам? Ты у него в душе был? Ты…

– Глупости! – перебил Андрей. – Стас не из тех, кто перебегает. И даже если я ему скажу, он не послушается.

– То есть как не послушается? – рассердился ротный. – Мы что, на лекции в университете или на фронте? Ты мне брось эти штучки. Я с вас обоих три кожи спущу… – глаза ротного горели гневом, рот плотно сжался, отчего его квадратный подбородок еще сильнее раздвоился.

– Ты читал нам приказ, что надо быть активными и в обороне? – возразил Андрей. Такой приказ был отдан по армии и зачитан «во всех ротах и батареях». – Он выполняет этот приказ.

Андрей не стал объяснять ротному, что ему на этот счет говорил Стас. А Стас говорил так:

– Все мы ведем войну народную. Она так и называется – народная, священная война. Но народ ведь не безликая масса, как мальки, например, народ – это сумма личностей, и вклад каждой личности в дело борьбы с общим врагом дает сумму народных побед, – Стас говорил как по писаному. Он был серьезен, серьезен, пожалуй, как никогда, и нотки иронии не слышалось в его голосе. – Если говорить о философии войны, о ее главной цели, то дело, конечно, не в том, чтобы убить сколько-то немцев, хотя убивать их надо, сами они не уйдут. Главное все-таки – это освободить народы, попавшие под их иго. И вообще наша борьба с фашизмом – это не просто борьба армий, это борьба систем. Вот в чем соль. Вот главная философия войны. Так вот, Андрюша, так вот, витязь ты российский, в этой общей войне, в народной войне, есть и моя доля – личноперсональная. Каждый делает свое дело в меру сил. И совести. Что касается меня, так пока хоть один фриц впереди, я не угомонюсь. Извини, брат, но это мой принцип. Как сказал поэт… – Стас наморщил лоб, вспоминая:-«Так убей фашиста, чтоб он, а не ты на земле лежал. Не в твоем дому чтобы стон, а в его по мертвым стоял. Так хотел он. Его вина…» Помнишь?

Степанчик говорил на ротном КП о том, что Стас ходит по траншее и объявляет: «Меняю сахар на разрывные!» Степанчик ни капли не прибавлял. Стас действительно ходил по траншеям, собирая немецкие патроны с разрывными пулями. В дополнение к ППШ Стас добыл себе немецкий карабин – в обороне он был не в тягость. Стас держал его просто на бруствере, не жалея, что он ржавеет, и, конечно, нуждался в патронах к нему. В принципе их можно было просто найти, но Стас искал только разрывные…

И не хотел угомоняться. Выползая с ночи, зарывшись в воронке или между отвалов пахоты, дождавшись рассвета и целей, убив одного или нескольких немцев, он в одиночку коротал хоть и не длинный, но целый день: возвращаться к своим при свете не было никакой возможности. Если бы Стас только поднял голову над окопчиком, только высунулся бы на секунды, дежурные немецкие пулеметчики мгновенно бы застрелили его.

Немцы стали за ним охотиться: бить из минометов, стрелять, по Стас, улегшись на дне, посматривая в небо, не высовывался до настоящей темноты. Он или дремал, или читал, если день выдавался сухим, или просто лежал без дела, лишь все время прислушиваясь, ничего, конечно, не видя, полагаясь на слух.

Готовясь к такой вылазке, Стас брал целый арсенал гранат – лимонки, РГ-42, парочку противотанковых. Гранаты ему нужны были на случай, если немцы, выследив его, захотят в темноте перехватить, когда он будет отходить в траншею. Раз так и было. То ли они заметили его, когда он стрелял еще утром, то ли днем разглядели, то ли он сам, ворочаясь в окопчике днем, выставился, и наблюдатель его засек, но в общем они, чуть свечерело, поползли к нему. Было их человек десять. Стараясь окружить его, они поползли с нескольких точек траншеи.

– Когда они были в какой-то полусотне метров, я вдруг их почувствовал, – рассказывал Стас. – Точнее, не их почувствовал, а почувствовал какую-то тревогу. Начал даже суетиться, заталкивать гранаты в вещмешок. В общем, ощущал какое-то неудобство в душе. Как будто ей неловко. Неспокойно. Потом прислушался – кто-то кашлянул. Глухо так, в землю. Держался, наверное, держался, да не сдержался. Я раз – гранату! На всякий случай! Для испуга. Граната сработала, и тут началось!..

«Да, – подумал Андрей. – А не кашляни этот фриц?»

Получилось же так, что вслед за гранатой Стаса немцы в траншее дали несколько ракет, чтобы облегчить захват, считая, что, если рванула граната, значит, неожиданный поиск сорвался, что надо действовать быстро и точно. Вот тут-то Стас и развернулся: он им был нужен живым, и они в него не стреляли, он это сообразил и сначала, швыряя одну за другой противотанковые и оборонительные гранаты им под ноги из окопчика, прячась в нем на секунды от взрывов, он поубивал, наверное, половину, а потом, выпрыгнув из него, на бегу к секретам швырнул остальные, легкие РГ-42, и уложил еще несколько немцев.

Так как в стрельбу ввязались секреты, а затем и первая траншея, шуму в этот вечер было много, и именно тогда ротный сказал, что надо запретить ту самодеятельность, на что Стас, когда Андрей передал ему этот приказ, только хмыкнул, но от каких-либо слов воздержался.

И вот теперь он снова собирался, готовя свою снасть: патроны и гранаты.

Еще не свечерело, когда он был готов, теперь ему ничего нс оставалось делать, как ждать темноты, когда отъедет кухня, поесть, завалиться поспать, ждать, когда до рассвета останется часа два, и потом, пройдя первую полусотню метров от траншеи, лечь и поползти к намеченному месту.

Худой, длинный, в измазанной и прожженной шинели, в грязных до половины голенищ сапогах, в подгоревшей тоже шапке, он ходил взад-вперед по траншее не отдаляясь, так, чтобы Андрей мог его слышать, и по ходу рассуждений то выкидывал руки вперед, к Андрею, то забрасывал их за спину и сцеплял там, то поднимал в особо патетических местах к небу.

Андрей, упираясь спиной в стенку траншеи, сидел на корточках, сосал самокрутку, иногда смотрел снизу в осунувшееся, давно небритое, поросшее черной щетиной лицо Стаса, на котором запали щеки, ввалились глаза, отчего нос Стаса стал еще тоньше, прямей, изящней, рот приобрел еще большую квадратность, четче очерчивался, сильнее выдвинулся вперед подбородок, а громадный лоб – широченный и высоченный – как бы нависал над всем лицом.

– …В учебнике по зоологии сказано, что все живое на земле делится на роды и виды. Всякое зверье, рыбы там, пичуги, шестиногие и прочая живность – имеет множество видов и родов. И семейств. А человек – один. Один вид – гомо сапиенс. Ни подвидов у него, ни семейств – нет ничего. Гомо сапиенс – един. – Тут Стас как раз и выкинул патетически руки к небу и как бы даже сам потянулся к нему.

– Голову! – крикнул Андрей. Хотя они были в глубоком месте траншеи, высовываться из нее не следовало – еще не смерилось, чего же было подставлять полчерепа под пулю.

Стас пригнулся.

– А, черт! Перебиваешь мне мысль. О чем это я, бишь? Ага, так вот, гомо сапиенс – един, неразделим. Так по зоологии. Но не ошиблись ли все эти теоретики? Ведь что же получается? За миллион лет эволюции, пройдя через черт знает что, чтобы выжить в жесточайшей борьбе за существование, поднявшись на земле надо всем!..

– Голову! – опять крикнул Андрей. – Или ты будешь держать голову как следует, или я не стану тебя слушать. Я не хочу, чтобы из-за этого трепа пришлось тебя тут зарывать. – Он поймал Стаса за полу шинели, потянул к себе, дал окурок. – Сядь. Сядь, тебе говорят.

– Это не треп, – Стас сел. – Я хочу, чтобы ты мне помог, я ни хрена теперь не понимаю. Речь идет не о том, убивать их или не убивать. Речь о другом, не заблуждаются ли зоологи, относя всех гомо сапиенс к одному виду?

– Глупости, – буркнул Андрей. – Ты имеешь в виду фрицев?

– Ну да! – Стас дотягивал окурок. – Судя по тому, что они делали и делают, невольно напрашивается вопрос: а не есть ли они какой-то подвид? Какая-то ветвь, остановившаяся в эволюции, тупиковая ветвь?

– Глупости, – опять возразил Андрей. – Ты сам в этом случае на позиции расиста. И не фрицы выдумали идею высшей расы. Эта идея старая. Мало ли было в истории богом ли, небом ли, черт его знает еще кем выдвинутых «избранных народов»? Помнишь у Киплинга «Бремя белого человека»? А ты – «тупиковая ветвь»! Глупости.

Стас тянул окурок до того, что он ожег ему губы. Выплюнув наконец окурок, Стас встал и начал снова месить грязь в траншее. Она чавкала у него под ногами.

– Тогда заблудилось все человечество. Иначе как же? Если отбросить идею существования подвида, то как объяснить, что, пройдя эволюцию от зверя до бога на земле, гомо сапиенс, отбросив этого бога, пройдя через тьму средневековья, и возрождение, и гуманизм, как мог этот гомо сапиенс вновь превратиться в зверя? Ведь даром, что ли, пишут в газетах: «звериный оскал фашизма»? – Стас остановился над ним.

Андрей смотрел снизу вверх Стасу в лицо и над его головой на тот кусочек неба, который был виден из траншеи. Уже посеревшее, с низкой облачностью небо закрывало далекие звезды, которые Стас когда-то изучал.

– Не ты один об этом думаешь, – ответил он, вставая: у него затекли ноги, и надо было размяться. – Кто об этом не думает? Но там, – усмехнувшись, он потыкал пальцем в небо, – там ты ответа не найдешь. И в твоих картах и, как это у вас – каталогах? – да, каталогах звезд– и галактик тоже ответа не найдешь.

Наверное, Стас очень любил свою астрономию. Приоткрыв рот, закинув голову далеко назад, отчего в вороте шинели выпятился его острый кадык и обнажилось высокое сильное горло, Стас счастливо смотрел на небо, разглядывал там, за облаками, знакомые ему звезды, созвездия, туманности. Внутренним зрением, мысленно он их, конечно, видел: он топтался, чавкая сапогами по жиже, поворачиваясь так, чтобы осмотреть весь купол – все ли. в нем в порядке? Нет ли каких новостей, нарушений, изменений.

– Да-а-а! -протянул он, отчего его кадык подрожал. – Там на эти вопросы ответов не ищут. Там, когда туда вглядишься, ты пигмей. Даже не песчинка, даже не атом мироздания, а просто до того ничтожная частица, что и говорить о тебе нечего.

– И бог! – возразил Андрей. – Потому что твоя забубенная башка вмещает все это и еще больше. Но если ты хочешь найти ответ на те вопросы, которые касаются земли, тех же фрицев, наверное, надо подолбить историю. И философию. Не так, чтоб проскочить сессию, а для себя. Как думаешь?

Стас повернулся в сторону немцев, осторожно высунулся над бруствером, положил на него локти и стал выбирать себе путь и точку, где он должен был встречать рассвет, чтобы стрелять по запоздавшим немцам.

– Дадут они тебе долбить историю и философию, – процедил он, – как же! Библиотеки, милый, они считают не для нас. И астрономия не для нас.

– Все-таки полезешь? -спросил Андрей, тоже осторожно высовываясь над бруствером.

Ничья земля была пустынной пахотой, обмытой многими дождями, отчего бугры отваленной земли округлились, потеряли резкость. Мокрые, они тускло поблескивали, казались гладкими, и лишь воронки от мин и снарядов смотрелись на этой пахоте как черные оспины.

– Может, не надо? Может, сегодня не надо? – продолжал Андрей, так как Стас не ответил. – У тебя сегодня какое-то дурацкое настроение. Может, не надо?

– Надо! – жестко сказал Стас. – При чем тут настроение? Надо, потому что это хоть на секунду, но приблизит и историю, и астрономию, и вообще… И вообще человеческую жизнь.

Под утро в траншее раздались незнакомые голоса, но различался и голос ротного. Еще не рассвело, и увидеть, кто шел с ротным, было нельзя.

– Триста метров! -объяснял ротный. – А до их секретов еще ближе. На правом фланге – он выдвинут – метров двести восемьдесят.

– Очень хорошо! – сказал кто-то баском. – Идем туда.

– Что-то будет. Что-то, Андрюша, будет, – решил Стас. – Вчера артразведчики, сегодня новые гости…

Они со Стасом стояли лицом к немцам, привалившись грудью к брустверам, и слушали. Ночь была темной, без луны, звезды прятались за облаками, и ни черта не различалось даже в нескольких шагах. Им оставалось, подняв наушники шапок, только слушать да держать руки на шейках автоматов, которые лежали перед ними. Они стояли близко, в полуметре, и слышали дыхание друг друга. Так стояла вся рота, потому что между ними и немцами было всего эти три сотни метров ничьей земли.

Ротный вел кого-то за собой.

– Когда они корректируют огонь, слышно, как фриц кричит по телефону.

Это было верно: слышно было не только, как фриц кричит по телефону, корректируя огонь артиллерии, когда эта артиллерия била не по их траншее, а куда-то по тылам, и снаряды летели над ними, лишь шелестя воздухом – «шух-шух-шух». Вечером было слышно, как фрицы играют на губной гармошке, а ночью даже, как звякает лопата о камень, когда они углубляли свою первую траншею или рыли еще что-нибудь: квадратную глубокую яму для блиндажа, минометные или пулеметные окопы, или еще что-то, что было им необходимо.

Ротный провел мимо них несколько человек. Один из этих прошедших вместо оружия нес предмет, похожий на граммофонную трубу.

– Ну, Андрюха, держись! Сейчас с фрицами будет разговор, всякий там цирлих-манирлих, а потом они нам врежут. Фрицы не любят таких разговоров. – Стас хмыкнул: – Оч-ч-чень не любят.

Прошел, наверное, час, наступило то время, когда и они, и немцы должны были получать завтрак. И тут в полусотне метров от него и от Стаса вдруг кто-то громко заговорил по-немецки. Рупор очень усиливал слова.

– Ахтунг! Ахтунг! Дойчише золдатен!..

Рота замерла от неожиданности, но немцы сразу же навесили над ничьей землей ракеты, и все в траншее пригнулись, потому что тут же дежурные пулеметчики немцев ударили по пристрелянным днем секторам, и пули засвистели над траншеей. Сдернув с брустверов автоматы, Андрей и Стас опустились на дно.

Но немец-антифашист, лишь чуть повысив голос, спокойно в четко говорил в микрофон.

– О чем он говорит? – спросил Андрей. Стас учил в школе и университете немецкий и сносно понимал его.

– Погоди… Погоди… – Стас напряженно слушал. – Это уполномоченный Национального Комитета «Свободная Германия». Ага! Кажется, до них дошло…

Наверное, до немцев и правда дошло – они вдруг прекратили стрелять, и стало тихо так, что, конечно же, они слышали, что говорил уполномоченный.

– …Поражение под Курском… Битва за Днепр вермахтом проиграна… Вынужденный отход и в Белоруссии. Выход Италии из войны… В целом война проиграна… Идет зима… – переводил Стас. – Бессмысленное сопротивление… Не понял… Сейчас… Ага… Ненужная кровь… Ждут семьи… Единственный выход: освободить без боев оккупированные земли, отходить к Германии… Несмотря на Гитлера… Товарищ! Думай сам! Не будь пассивен! Кончай выполнять приказы Гитлера! Он ведет к гибели… От тебя тоже зависит, что будет с немецким народом… Лозунг Гитлера «Победа или гибель» – против народа… Родились немцами, а не фашистами… Пусть гибнет Гитлер!.. Пусть живет Германия!..

Уполномоченный сделал паузу то ли для того, чтобы немцы лучше вдумались, то ли, чтобы перевести дыхание.

– А ведь слушают! – сказал Стас и засмеялся. – Пронимает. До кишок, наверное, пронимает. Представляешь их положение: самый тупой фриц понимает, хоть уголком мозга, а понимает, что победы им не видать. И что тогда? Тогда, в конце концов, отвечай за все, что делал. Рано или поздно, но отвечай! Видишь – никто и не стреляет…

– Погоди. Сейчас начнут.

Слышали голос антифашиста не дальше первой немецкой траншеи. И выдвинутые секреты. Но в секретах и в первой траншее кто был? Рядовые, унтер-офицеры, командиры взводов и рот. Те, кто каждый день подставлял себя под пули. КП их батальона был значительно дальше, голос из рупора туда не долетал, и их комбат некоторое время, пока ему не сообщили об этом, не знал о передаче. И эти рядовые, унтер-офицеры, командиры взводов и рот, отступая изо дня в день, отступая вот уже больше года, хотели знать ответ на вопрос: что им делать дальше? Немец же из комитета «Свободная Германия» и давал этот ответ: «Отходить без боев к границе рейха!» Такой вариант, конечно, устраивал: и жив останешься, и Германия цела. А что потом – там будет видно. Тем более, что теперь им победа «не светила».