Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Днем все они сидели на дне траншеи или, согнувшись, ходили по ней, чтобы согреться. Но когда наступала темнота, они могли вылезти и ходить по верху, держась, правда, все время рядом с траншеей либо с ходом сообщения, чтобы при немецкой ракете быстро спрыгнуть и спрятаться за бруствер.

Шли дожди, мелкие позднеосенние дожди, от них промокало все. Солнышко появлялось редко, да оно уже и не грело, а так, лишь светило, поэтому подсушиться на нем было нельзя.

Если ночь выдавалась без дождей и стрельбы, то было слышно, как немцы возятся на своей позиции – оттуда долетали стук топора, скрип колес, когда они что-то подвозили на телегах, чтобы не демаскироваться моторами, чуть слышались голоса.

После такой сухой и холодной ночи, когда рассветало, можно было засечь даже блиндажи немцев. Они, конечно, еще затемно гасили печки, но некоторое время из труб все-таки шел теплый воздух, смешанный с паром, похожий в промерзшем воздухе на белый дымок.

В такое прозрачное утро виднелось все далеко-далеко – на километры, и Андрей, и все остальные различали фигурки немцев, запоздавших к своим местам. Немцы шли парами, тройками, группами, долго не прячась, потому что на таком расстоянии даже с ничьей земли они не доставались и из снайперской, а пушкам и минометам по этим группкам стрелять не стоило.

Иногда из дальней деревеньки вот так же после рассвета вылетали запоздавшая фрицевская машина или несколько машин. Они быстро мчались в свой тыл, их сколько-то времени можно было видеть, но и по ним редко посылали мины или снаряды, берегли боеприпасы.

Но немцы стреляли каждый день. Конечно, просматривая так же нашу оборону, все замеченное, они, как и наши, заносили на карты и, отобрав цели, часами били по ним из пушек и минометов. Немцы отступали, они, отходя, как бы прислонялись к своим складам, и боеприпасов у них было вдосталь, они могли их расходовать. А наши наступали, была поздняя осень, дороги раскисли, вдоль них и на них стояли остановившиеся или застрявшие грузовики со снарядами, едой, всем остальным, и поэтому приходилось беречь боеприпасы и есть утром суп из пшеницы, а вечером из пшена, или наоборот, и так день за днем. Хотя кончался ноябрь, но ни у кого еще в роте не было ни телогреек, ни ватных брюк, рота получила только шапки и рукавицы. Все остальное где-то ехало. Или лежало, ожидая переброски. Но почти каждый день, вернее, почти каждую ночь что-то да выдавали.

Несмотря на холод, на собачью мокрядь, все как-то приспособились к траншее, притерпелись к ней, жизнь в ней более менее отладилась, и день сменялся ночью, а ночь сменялась днем.

Перед рассветом и вечером они получали еду. Им полагалось по котелку не то густого супа, не то жидкой каши, иногда с мясом, иногда без него, и по девятьсот граммов хлеба, хлеб выдавали вечером. Иногда тут же, у кухни, они получали и водку. Казалось, ее было невозможно разлить в темноте точно, но у Алексеева, их нынешнего старшины, была консервная баночка, обрезанная как раз на сто граммов. Черпая ею из термоса, Алексеев плескал водку в кружку очередного, водка тут же выпивалась, заедалась кашей, супом или коркой хлеба.

Но хлеб вообще-то надлежало у кухни не есть, а нести в траншею: хлеб нужен был на день. Поэтому у кухни, стоя возле нее – не сядешь же на мокрядь, – все обычно съедали суп или кашу, котелок выскребывался, вычищался корочкой, подставлялся под черпак чаю и осторожно доставлялся в траншею. Там среди ночи можно было отломить кусок хлеба от порции, запить его пусть остывшим, пусть жиденьким, но все-таки чайком, а днем и надо было держаться на хлебе и на этом чае.

Все бы было ничего, терпимо, если бы Андрей не простудился. Несколько дней он ходил с мокрыми ногами. Сначала подтекал один сапог, потом начал пропускать воду второй, потом у этого, второго вообще откисла подошва, и нога вечно была мокрой и холодной. Он переобувался, когда подсыхали запасные портянки – он сушил их, наматывая на голень, но в траншее на дне все время была вода, и ноги снова быстро промокали. Сначала он просто мерз, потом закашлял, потом у него начался жар. Он сказал об этом санинструктору, санинструктор раздобыл для него каких-то таблеток, первые два дня он принимал их по одной, потом сразу по две, ему полегчало, но, хотя кашель и помягчел, все-таки время от времени ему еще было худо – накатывался жар, его трясло, ломило все кости, и он распахивал шинель и сдвигал на затылок шапку. Но когда жар проходил, он дрожал от озноба так, что должен был прижимать подбородок к коленям, чтобы не стучали зубы.

Вот и сейчас на него накатывал жар, и он улегся в своей «лисьей норе», чтобы переждать его там.

– Пошли, пошли, Андрей, – сказал Стас, когда второе отделение возвратилось на свои места, а первое ушло. – Пошли, а то остынет все к черту.

Стас стоял над ним, касаясь коленями полога. У Стаса тоже была «лисья нора», он вырыл ее рядом, но сейчас не полез в нее, а пережидал стоя.

Андрей, как приказал ему ротный, исполнял обязанности командира третьего взвода, потому что на смену убитому офицеру никто пока не прибыл.

Но эта должность нисколько не отдалила его от Стаса, да и Стас не отдалился, наоборот, Стас был рядом с ним чаще, чем другие, он и «лисью нору» вырыл себе в метре от его «лисьей норы», он и ночью стоял, ожидая немцев, в шаге от него, так что Андрей слышал и его дыхание, и как он шевелится, и как переминается с ноги на ногу.

Словом, Стас держался с ним. На фронте человек прибивается к человеку, потому что в паре с кем-то все легче: и дни коротать на холоде и в полуголоде, и атаковать, бежать рядом, и отходить от немцев, прикрывая друг друга, и в случае чего перевязать и оттащить в местечко побезопасней, и в случае похоронить, взять из кармана письмо с адресом, чтобы было кому сообщить.

Служебно же Стас все-таки числился связным у ротного от взвода. Но Андрей предпочитал, чтобы Стас не засиживался у ротного, особенно с вечера, потому что во взводе было всего четырнадцать человек, а взвод должен был удерживать участок траншеи в полторы сотни метров. На каждого получалось по десять метров, но так как ночью следовало стоять парами, разрыв между ними был метров по двадцать, оборона выходила жидкой, и каждый ППШ – а у Стаса и был ППШ – оказывался очень к месту.

– Пошли, Андрей, пошли.

– Пошли, – согласился Андрей и вылез из-за полога. Он взял котелок с бруствера, считая, что есть надо, иначе он вообще может сдохнуть. – Что там на ужин?

– Горох! – засмеялся Стас, шагая впереди. – Но мы его будем есть так: в твой котелок – горох, в мой – чай и будем припивать. Трахнем пару котелочков гороха! Трахнем и завалимся дрыхнуть.

– Завалишься! – усомнился Андрей, посмотрев на небо. Было новолуние, тусклые звезды затягивало опять тучами, ночь обещала быть адски темной, и перед их траншеей никого и ничего не было. Ротный считал, что в такую темень, в дождь, когда шорох подползающих не услышишь и в трех шагах, выставлять далеко секреты опасно, а близко – бессмысленно. Больше того, если бы секреты все-таки были бы выставлены, те, кто оставался в траншеях, полагаясь на них, спали бы, и, сняв секреты, немцы могли бы ночью ворваться в траншею и, перестреляв сонных, не дав многим даже вылезти из «лисьих нор», захватили бы ее. А так, зная, что впереди секретов нет, что впереди нет ни минного поля, ни колючки, отгораживающих от немцев, каждый понимал, что если уснет, может никогда и не проснуться.

– Вся рота секрет! Не спать никому! – разъяснял и приказывал командирам взводов ротный. – Между немцами и нашим тылом – мы! – Ротный был прав. – Ну выставили бы по парному от взвода – это три пары на полкилометра. Между ними в такие ночи можно батальон провести. Ну выставили бы по два парных, чтоб было плотней – тогда во взводах останется по десять человек. В случае сильной атаки, секреты мы потеряем – пока секреты добегут до траншеи, их перестреляют. В случае разведки боем или атаки встретим их из траншеи, – говорил ротный. – Главное – чтоб ночью все были наготове! Пусть отсыпаются днем. Так и толкуйте людям. Каждую ночь каждый из нас – в секрете!

– Не спать, не спать, ребята, – говорил Андрей, проходя мимо Пестова, Жалыткина, Рахимова, Шергина, Пахомова, Дадаева. – Ни в коем случае не спать! – «Не спать» задача оказывалась не из легких, ночи в конце ноября длиннющие, кажется, и не дождаться рассвета, но такую длиннющую ночь следовало коротать перекуривая, что-то вспоминая, на что-то надеясь, да ежиться от холода и сырости.

Они со Стасом прошли по ходу сообщения, и там, где ход помельчал, Стас вылез из него.

– Смотри, ракета… – предупредил его Андрей.

– Да ну их, – отмахнулся Стас, шагая у края бруствера. – Ты заметил, что-то они меньше их пускают. То, сволочи, с вечера навешивали, оправиться не вылезешь, а теперь почти ни одной за ночь. Что-то притихли они. К чему бы, а?

– Не знаю, – неопределенно ответил Андрей. Он тоже полез на бруствер, но оттого ли, что согнулся и сжал легкие, оттого ли, что сбил дыхание, закашлялся. Он лег животом на мокрый бруствер, свесив ноги в ход сообщения.

– Я все еще… – бормотал он. – Подожди. Постучи по спине. Все еще трясет. Черт!

– Может, малярия? – предположил Стас. – При малярии тоже колотит. – Наклонившись, он довольно сильно постучал Андрею между лопатками. – Если малярия, пьют акрихин. Желтые таблетки. И уколы в зад. От этого акрихина человек глохнет. – Ну как? Легче?

Взяв Андрея за шиворот, он помог ему встать, и они пошли к овражку, куда, сварив в тылу еду, повар привозил кухню, которую таскала небольшого роста кряжистая лошаденка, с лохматой, забитой репьями гривой.

Андрею нравилось, пристроившись у оглобли, поев, прихлебывая кипяток, просовывать руку лошаденке под гриву и гладить ей теплую сильную шею. После «лисьей норы», мертвой ничьей земли перед глазами, где, конечно, никакой живности из-за постоянной стрельбы не водилось, эта лошаденка казалась особенно живой, и к ней тянуло, как к какому-то милейшему доброму существу. Их, этих добрейших существ, было мало на фронте. Иногда над траншеями пролетали птицы, но они держались высоко, летели быстро, испуганные взрывами или стрельбой. Сейчас, в такую слякоть, попрятались и мыши-полевки, а холода загнали стрекоз, бабочек, муравьев, божьих коровок и прочую мелкую живность во всякие щелочки и дырочки, и от этого земля казалась совсем пустынной, брошенной, осиротевшей.

– Что, брат, это тебе не в колхозе! – говорил Андрей лошади. – Как там наш Зазор? Будем надеяться, что жив, что все с ним нормально. – Лошадь дергала у него под рукой кожей, загибая за оглоблю голову, тянулась к нему и дышала ему в лицо.

Когда приезжала кухня, все по-своему радовались и из-за еды, и из-за того, что там можно было встретиться друг с другом все-таки на каком-то приволье, а не в узкой траншее, но Андрею было приятно идти к кухне и из-за этой лошаденки, безропотно коротавшей дни вместе с остатками их батальона.

У кухни стояла короткая очередь – начала подходить, вторая рота. Так как в ротах набиралось всего чуть больше сотни людей, еду для обеих рот. варили в одной кухне.

Стас, взяв у него котелок под чай, пристроился в хвост очереди, а Андрей зашел за кухню. Там, почти под мордой лошади, стояли Алексеев и санинструктор. Оба держали, свесив их к сапогам, узлы из плащ-палаток, в которых был хлеб.

– А, Новгородцев! Тебе подарок. Зайдешь на КП, – сказал ему старшина, доставая из узла кубическую буханку хлеба, которая и тянула фронтовую норму – девятьсот граммов. Хлеб был свежим, еще тепловатым, но с сильной просырыо, поэтому, несмотря на вес, буханочка сказывалась невелика.

– Какой подарок? Письмо? – Андрей, прокрутив в голове всякие мысли, не мог догадаться. – Посылка? От кого? Или опять кисет? Отдашь кому-нибудь. Я получил.

Он и правда уже получил кисет с табаком. В роту их дали целый ящик, посылку из какой-то не то зауральской, не то иркутской – точно он не знал – школы. Но от кого – было вышито на кисете. Днем он читал при каждой закурке: «Дорогому защитнику Родины от Зины Светаевой. НСШ №2. 7 кл.» Все слова, кроме «Родина», Зина вышила зелеными нитками, а «Родина» голубыми, и на крепком темно-синем сукне они смотрелись ярко, почему-то напоминая о лете. Вообще эта Зина, считал Андрей, росла старательной девочкой – она руками прострочила кисет мельчайшими, как машинными, стежками, вшила в него подклад из тонкой, не пропускавшей воду, парусины и вдела крепчайшую холщовую тесьму. Табаком, отличным самосадом, кисет был набит под завязку, и в табаке попадались сушеные ягоды шиповника и черемухи. Они, конечно, не годились в папироску, но от них табак пах лесом. Еще в табаке оказалось десять спичек и кусочек терочки от коробки. Больше, чем десять спичек, Зина, видимо, положить не могла.

Андрей, уже искурив табак наполовину, нашел и крохотную записку. В ней Зина желала ему «крепко бить немцев-фашистов», заверяла, что она «будет стараться не только учиться на «хор» и «отл», но и, «сколько у нее есть сил, помогать взрослым».

Сейчас в Зинином кисете осталось табаку с пригоршню. Андрей жалел докуривать его до конца, он хотел смешать его и все ягодки шиповника и черемухи с солдатской махоркой.

– Ты махорки дай. Можешь? – попросил он.

Следовало попросить махорки утром, когда раздавали завтрак. Тогда Алексеев был сговорчивей. Черпая своей меркой водку, надышавшись ее сладким запахом, да и хлебнув предварительно, он становился добрей. Давали же водку утром потому, что так приказал ротный. Казалось бы, ее следовало давать с вечера, чтобы легче короталась ночь. Но ротный рассуждал по-иному: «И чтобы крепче спалось? Нет, давать утром, чтобы люди после ночи согрелись и, если можно спать, лучше поспали». В этом был резон.

– Махорку завтра получаем, – сказал Алексеев. – Что, и на ночь нет?

– На ночь есть. Так что там мне за подарок?

К ним подошел Стас.

– Держи, – он дал Андрею котелок. – Повар расстарался с картошкой и укропчиком. Старшина, объяви ему благодарность.

Им теперь варил новый повар, пожилой солдат из второй роты, которому после первой траншеи батальонные тылы казались, конечно, землей обетованной, потому что к переднему краю надо было подъезжать только два раза в сутки, между ним и немцами стояли теперь и минометы, и пушки, и было много людей, и, хотя повар вертелся весь день почти без перерыва – надо было котлы мыть, ехать по воду, добывать дровишки, получать продукты, варить их, подтапливать печурку, как-то обихаживать и лошаденку: накормить-попоить, хоть изредка, но и тернуть скребницей, – хотя дел у повара набегало невпроворот, потому что помощников ему не давали, он был рад этой должности. Она обеспечивала ему сытость, спал он, хоть и коротко, урывками, но в сухости, и шансов остаться живым ему выпадало больше. Поэтому повар старался: разживался, чем мог, в брошенной деревне копал картошку, чтоб добавить в суп, найдя на чердаке какого-то дома пук сухого укропа, он крошил его в котел, от чего суп пах свежестью, привозил то капустные кочерыжки, срубленные им на огородах, то по пол-соленого огурца на душу, добыв эти огурцы не известно, в каком погребе, то подсыпал в чай мелко посеченные кончики вишневых веточек, отчего чай становился и гуще, и запашистей, словом, всячески исхитрялся накормить роты получше. Что ж, своей заботой он отрабатывал право на батальонные тылы.

– Да, ничего, – ответил Андрей, хлебнув прямо через край котелка и обжигаясь супом. – Так что мне там за подарок? – еще раз спросил он, отбросив мысль о письме.

Если бы это было письмо, Алексеев сказал бы по-другому, сказал бы что-нибудь вроде – «сегодня тебе плясать» или «сегодня ты у меня попляшешь», и ему пришлось бы, если, конечно, не плясать, плясать бы он не стал, но ему пришлось бы топнуть раз-два ногой.

– Сапоги! Вот подарок! – объяснил Алексеев. – Поешь, и на КП. Ротный велел. Ясно?

– Ясно, – ответил Андрей, пристраивая котелок на оглоблю.

– В атаку! – скомандовал Стас и запустил в котелок ложку.

Придерживая локтем автомат, повешенный на плечо стволом

вниз, держа за дужку полный котелок чаю и то и дело прихлебывая из него, давая прихлебывать Стасу, черпая суп из котелка, который поддерживал Стас, Андрей хорошо поел. То ли суп удался повару – чуть солоноватый, потому что и консервированная американская колбаса была солоновата, и уже посоленного на заводе концентрата повар положил побольше, чтоб суп вышел гуще, так что даже добавленная картошка не взяла весь этот излишек соли, то ли запах укропа родил аппетит, но Андрей впервые за несколько дней поел в охотой, почти с жадностью.

Они со Стасом повторили и суп и чай, повар же, наливая им в котелки, приговаривал:

– Ешьте, робяты. Ешьте досыту. Ночь длинная. Сейчас, поди, и десяти еще нету. Утром привезу перловочки с тушенкой. Как, картошки добавить в перловку-то? Чтоб оно вышло вроде кулеша? Или так – только кашку, но покруче?

– Разницы нет – кулеш или каша, – заявил авторитетно Стас. – Нам главное, чтоб побольше мяса. Это учти.

– Оно конечно, мясо есть мясо, – согласился повар, помешивая в котле. Он возвышался над всеми, стоя на кухонной приступке и орудуя черпаками, вычищенными так, что медь сияла, даже в темноте она отблескивала. – Но где его возьмешь, мясо-то? Норма, робяты! Чего дают – все до косточки варю. Другой раз дадут так, как украли, – мол, не подвезли. Оно понятно, не подвезли, где же его возьмешь? Вот и маракуешь так и эдак. Другой раз с себя бы отрезал, да и в котел.

– Ты это брось, брось, отец! – возразил Стас, как если бы он всерьез принял возможность того, что повар и правда когда-нибудь дойдет до такой точки, что от отчаяния отрежет от себя мясо и пустит в котел. – Нам твоего не надо.

– А как насчет конины? Давеча артиллерия прирезала кобылку – то ли ногу она сломала, то ли еще чо. Сходить попросить? Может, дадут кус? Или хоть голову. Не погребуете?

– Ты ротного опроси, – посоветовал ему Стас, допивая чай. – Я не погребую. Но ротного спроси. Он для тебя и царь, и бог. Ясно? Ну-ка еще плесни. Разольем во фляжки.

– Ясно, – откликнулся повар. – А и верно, надо спросить, – Откинув крышку, он почерпнул чай, коснулся черпаком котелка, осторожно слил чай и тотчас же захлопнул крышку. Чай еще был горячий, и они со Стасом налили по волной фляжке.

Темнело все больше, ночь становилась просто адски темной, и все, что они делали, совершалось на ощупь. Лицо Стаса, до которого Андрей мог бы дотянуться рукой, лишь угадывалось, как чуть более светлое пятно по сравнению со всем остальным – телом лошади, кухней, поваром над ней.

– Наши все поели? – спросил Андрей, пряча фляжку за борт шинели. Хлеб, чтобы не помять и не раскрошить, он переложил в котелок.

– Все, – Стас, сдернув вещмешок, на ощупь развязал его и хлеб положил туда. В его котелке еще остался суп, и он нес его в траншею. – Пошли? Что там тебе за сапоги?

Они пошли низом, свернув от овражка направо, держась параллельно своей позиции, по тропке, которую, конечно, в такой темноте они не видели, а угадывали ногами.

Спрятанная за борт шинели фляга сквозь чехол, гимнастерку, белье мягко грела, и все хотелось передвинуть флягу к спине, и Андрей подвигал ее то к одному боку, то к другому, еще не остыли от горячих котелков руки, и все выходило бы сносно, если бы не ноги – холодные, мокрые, в грязных от пропитавшей их жижи портянках, они казались чужими.

– Так где там твой подарок ему? – спросил ротный Алексеева, когда Андрей и Стас пришли в сарай и доложили, что все в траншее нормально. – Давай, давай! Не томи человека.

В сарае горел крохотный костерок, такой крохотный, что над ним можно было погреть лишь руки, да и этот костерок тоже был делом рискованным – если бы немцы засекли свет, пробивавшийся через щели сарая, они бы утром запросто сожгли бы сарай снарядами.

Но костерок все-таки горел и, сгрудившись вокруг него, сидели ротный, Алексеев, телефонист, Степанчик, санинструктор и связные. Костерок освещал их лица, а когда вспыхивала какая-нибудь сухая палочка, то и колесо и бок телеги, стоявшей в сарае, борону, валявшуюся под ней вверх зубьями, похожими на ржавые короткие штыки. Сарай был набит всяким сельхозинвентарем, лишь в проходе оставалось место, и в проходе-то, у двери, и горел костерок.

– С него причитается! – сказал Алексеев и, потянувшись за спину, достал из темноты пару сапог. – Фляжка шнапса. Когда пойдем в наступление. Так что, Новгородцев, имей в виду. Меряй! – Он поставил сапоги к ногам Андрея.

Сапоги были не новые, чиненые, но крепкие и, главное, сухие.

Андрей сел и разулся.

– Не гоже! Не гоже! <– огорчился Алексеев, глядя, как он отжимает совсем намокшую часть портянки, которая облегала стопу. На рябом широком лице Алексеева было написано сочувствие.

– Из-за тебя он и болен! – сказал санинструктор. – Видишь, красный какой. Ну-ка! – санинструктор потрогал Андрею лоб. – Ого! Надо на ПМП1. Понял?

1 ПМП – пункт медицинской помощи.

– Так если бы то было в наступлении! – оправдывался Алексеев, – Разве бы… Я и так с них не слезал! А они мне что? Они мне либо ботинки, либо сапоги-маломерки – сороковой самый большой размер. А у него ножища сорок три! Да если после перетяжки – значит, бери сорок четвертый, потому как после перетяжки сапог на размер меньше…

– Если бы да кабы! – перебил его ротный. – Так вот, Андрей… Так вот, товарищ сержант Новгородцев. У меня тоже для тебя сюрприз.

Ротный смотрел на него как-то особенно: прищурившись, слегка покачивая, как бы для того, чтобы лучше его рассмотреть, своей тяжелой, круглой головой. Сейчас ротный напоминал Будду – он сидел по-восточному, упираясь ладонями в свои крепкие, как, наверное, у борцов или штангистов, ляжки. Ротный ждал, когда он переобуется. Потом ротный ему выдал:

– Есть приказ по бригаде – откомандировать от каждой роты по одному сержанту или старшине, которые были на взводах, на курсы младших лейтенантов. Образование – не ниже девяти классов. Направить комсомольцев, отличившихся в бою. Представить на них ходатайства о награде до ордена Красной Звезды. Поедешь ты.

– Я? – это было неожиданностью, и все сразу осмыслить было трудно. – При чем тут я?

– При том! – не меняя положения ног, ротный качнулся к нему своим массивным корпусом так, что почти наклонился над костерком. – На взводе был, образование подходит, в боях… в боях был не хуже каждого, дисциплинирован, комсомолец, что тебе еще?

В голове Андрея завертелись всякие мысли, и в первую очередь мысль о том, что, может быть, эти курсы недалеко от Харькова – курсы-то подчинялись или армии или самому фронту, а, значит, были довольно-таки глубоко в тылу. В этом случае проглядывала возможность повидаться с Леной то ли во время учебы – курсы-то были не менее, чем трехмееячные, – то ли после окончания этих курсов. Так или иначе шансов увидеть Лену, учась на этих курсах, было-куда больше, чем воюя здесь, и у него перед глазами вдруг встал госпиталь 3792, ее окно, ее лицо, ее тело, и он почувствовал, как нежность прилила к его сердцу.

– Ну что ж, ну что ж… – Андрей все-таки колебался. – Может, поедет кто-то другой?

– Будешь офицериком.! – Степанчик толкнул его в бок. – Новые погончики, обмундированьице английского суконца, шинелька тоже хаки, доппаек…

Офицерская шинель из английского сукна цвета хаки была дрянь шинелью – красивая, но непрактичная на фронте, она, во-первых, хуже грела, во-вторых, куда быстрее, чем наша серая, пропускала воду и, в-третьих, на фронте в ней было опасно – человек в ней резко выделялся, немцы знали, кому ее выдавали, и быстро выводили из строя офицера в такой шинели. Но дело, конечно, было не в этом, не в шинели было дело. I

Левая бровь ротного полезла вверх, как будто для того, чтобы лучше открылся левый глаз, чтобы лучше рассмотреть Андрея этим левым глазом.

– Никакой ни другой! Поедешь ты. Ясно? Это приказ.

– Ты, Андрюха, осел и сивый мерин, – заявил старшина. – Поедешь, значит, что? – старшина начал загибать пальцы. Пальцы у него были громадные и толстые, покрытые рыжеватыми волосами. – Значит, зиму в тепле, во всяком случае, ночь в тепле. Днем учеба там, то да се, но ночь-то в тепле на матраце, а может, даже и с простынью-одеялом. Это тебе не траншея. И никаких бомбежек! Харч, правда, там по тыловой норме, зато увольнения. Где бы вы ни стояли, будут какие-то люди, значит, и девушки будут. Что тебе? Парень ты молодой, видный, не семейный. Не для того же мы на свет рождаемся, чтобы только за курок дергать… И так месяца три.

– Пять, – уточнил ротный. – Потом в свою часть. Так говорится в приказе.

– Надо ехать! Надо, Андрюша, ехать, – Стас положил руку ему ия плечо. -Пять месяцев – срок велик. По нынешнему времени пять месяцев гарантированной жизни – это, брат, состояние.

– А потом? После войны? Все по домам, все в институт, а я?

Этот довод не убедил Стаса.

– Когда она кончится? До конца надо дожить. Там видно будет. Это, как Ходжа Насреддин учил осла читать. Он заявил эмиру, что за семь лет обучит осла читать, считая, что или осел, или эмир, или он – но кто-то за эти семь лет умрет. Так и ты – до конца войны надо дожить. Там видно будет.

– Поезжай ты. Поедешь? – предложил Андрей.

Ротный все поставил на свои места:

– Не подходит: на взводе не был, не сержант, не комсомолец.

– И баламут, – добавил Степанчик. – Скажут: кого прислали? – Стас улыбался от уха до уха. – Вот и сейчас – ему говорят, а с него как с гуся вода, – сердился Степанчик. – Нет, Андрюха, поезжай ты. Ты парень что надо. Ты там нашу роту не подведешь.

Ротный приказал старшине :

– К завтрашнему собрать ему сидор, чтоб кое-что и из трофеев. Чтоб проводить по-людски. Сбор на КП батальона завтра к двадцати ноль-ноль. Мне в роту нужны офицеры. Пол-Украины, Польша, Европа впереди. Ты отдаешь себе в этом отчет? С тебя два спроса – за себя и за людей. Мало самому воевать как надо. На этом этапе ты должен вести людей через войну. К победе, – ротньтй постучал кулаком по колену Андрея. – Ждем тебя через пять месяцев. Я жду. Ясно?

– Он и так взводный, – вставил Стас.

– Да. Сейчас взводный. Выучится, станет офицером; и глядишь, – ротный, – ротный не дал никому ничего возразить. – Армии нужны толковые люди, – ротный посмотрел на часы, потом вдруг накрыл их ладонью:– Не глядя? На память? А, Андрей?

Это была известная на фронте шутка меняться – «махаться» – часами не глядя. За свои плохонькие часы-штамповку ты мог получить хорошие, но мог получить и еще худшие. Но у ротного-то были прекрасные часы-браслет под платину со светящимся циферблатом. Так что ротный тут выгоду не искал. Он и правда хотел сделать этот обмен на память.

Андрей отстегнул свои часы и, пристегивая часы ротного, прочел надпись по-немецки: «Dem Geliebten von der Liebenden», что означало: «Любимому от любящей». Надпись шла по кругу, и внизу, где она смыкалась, чуть выше, были тончайше выгравированы две ладони, нежно держащие сердце. Ладони были узкие, изящные.

Они пожали друг другу руки. Ротный сел снова по-восточному.

– Заканчивай тут все. Бери людей и шагом марш в батальон. Вместо пополнения нам дают еще один пулемет. Людей бери побольше – захватишь ящика два патронов. Как рассветет, выберешь ОП1, подготовишь пару запасных. За печь набить ленты, найти наводчика, подобрать расчет. Ну как ноги, отошли?

1 ОП – огневая позиция.

– Отходят! – ответил Андрей, все еще грея ступни. Он вытер их сухой портянкой и сейчас ощущал, как приятно им от тепла костерка. Все так же сидя на полах шинели, он расстегнул крючки, распахнул шинель и стал греть грудь и живот и почувствовал, что вот-вот уснет.

Степанчик накрыл ладонью свои часы.

– Махнем? Не глядя. Махнем, Андрюха?

Конечно, Степанчик знал, что никто с ним часами меняться не будет – у него были наши довоенные часы – здоровенные, толстые, хоть коли ими сахар, забивай гвозди, они, наверное, могли бы сгодиться и в рукопашной: дай такими часами фрицу в висок, и фриц свалится, и они так громко тикали, что их слышал не только сам Степанчик, но и те люди, которые были с ним рядом. Но шли они точно, не останавливались, и Степанчик в ответ на насмешки обычно отвечал:

– Тюрехлеб ты! Ну что понимаешь?

– Отставить! – приказал ротный. – Махальщик какой.

Андрей было засмеялся, но сразу же и закашлялся.

– Вот-вот. Как в бочку, – сказал санинструктор. – Надо на ПМП. Пусть зайдет на ПМП, – повторил санинструктор на этот раз для ротного.

Может, не надо? – Андрей соображал, кого взять с собой за пулеметом, как дотащить еще коробки и патроны, где поставить пулемет, кого для начала назначить в расчет. – Мне вроде легче. С сухими ногами должно все пройти. – Идти на ПМП ему не хотелось.

Он зрительно представил себе, как выглядит днем местность перед той частью траншеи, которую занимал его взвод, чтобы подобрать такую ОП для пулемета, с которой он мог бы простреливать пространство перед всей обороной роты.

– Сходишь, – решил ротный. – Отправишь пулемет, я встречу, а сам туда. Пусть дадут на дорогу пилюль. Самых лучших. Скажешь, я приказал.

– Я вообще ничего, – еще раз сказал Андрей. – Только слабость какая-то.

– На, – расщедрился Алексеев и сунул ему под руку новую пару теплых байковых портянок. – Эти на ногу, старые просуши. Мотай! Мотай! Это тоже, так сказать, подарок от роты. Чем богаты, тем и рады.

Руки не поднимались наматывать эти чистейшие, мягчайшие два куска байки на грязные, с отросшими ногтями, с полузажившими мозолями ноги. Хотелось, аккуратно сложив байку, постелив на землю что-то под нее, чтобы не пачкать, лечь щекой на эти чистые нежные тряпицы и здесь же, возле этого костерка, уснуть до того времени, пока не кончится война.

– Дай-ка! – Андрей взял у Алексеева из губ самокрутку, дернуя два раза, вернул самокрутку, обулся, встал и прошелся.

– Нет, не должны жать! Как раз впору, – ревниво следил за ним Алексеев. – Там у него голимый уют. Там нога сейчас, как младенец на грудях у матери. Хоть маленько поздно, да… Кабы наступали мы…

Алексеев слегка махнул рукой с папироской, как бы говоря этим жестом, что в наступлении одежда да и еда – не вопрос, в наступлении одежда и еда перед тобой, иногда целые фрицевские склады, не считая обозов или машин. В наступлении не хватает только патронов и гранат, потому что ты их быстро расходуешь, а подбросить тебе их запаздывают. Разжиться парой сапог в наступлении чепуха – мало ли, если нет их в трофеях, фрицев-покойников? Мало ли их? А если у кого нога с большим подъемом, и фрицевский сапог не гож для такой ноги, потому что даже большой в стопе он не пропустит тепло обмотанный подъем, а на одну портянку будет хлябать и, жесткий, из толстенной негнущейся кожи, изотрет всю ногу в кровь, словом, если фрицевский сапог не гож на твою русскую нору, так что же… что же… так мало ли своих погибших? Твоих товарищей по войне, кто бежал рядом с тобой и упал в этот день. Упал навсегда и кому уже не нужны его сапоги, как ничто, уже не нужно, и кто с готовностью отдаст тебе эти сапоги. Отдаст, как магазины с патронами: хочешь – бери с чехлами, сдернув их у него с ремня, хочешь – вынь из чехлов, не тревожа ремень. Отдаст, как и гранаты из сумки, а если есть они и в его тощем солдатском вещмешке, в котором-то все богатство на донышке, который захлестнут лямкой больше чем наполовину, так что горло мешка надо сначала сложить книзу и захватить лямкой, а иначе мешок висит как кишка, – а если есть они, гранаты, и в его вещмешке, отдаст и из вещмешка. Как и банку прибереженных консервов, которую он откладывал все про запас, все про запас, все до какого-то другого случая, другого дня, да этот день, случай не подошел. А может, он, этот твой навсегда упавший товарищ, откладывал эту банку для тебя? Кто знает, кто знает, кто знает… Ну, словом, он с готовностью отдаст тебе все: патроны, гранаты, шинель, сапоги, махру, консервы, сухарь – лишь бы это помогло тебе идти дальше или сидеть в окопе до команды: «В атаку! Вперед!», лишь бы это тебе помогло воевать. Ведь на фронте патроны, еда, курево, рукавицы и многое другое, что нужно на войне человеку, стоят в одном ряду. Правда, сначала стоят патроны. Но за ними-то стоит и все остальное. Словом, если ты возьмешь у упавшего его сапоги, чтобы сменить свои рваные, возьмешь его сапоги для ног, а не в мешок – это почти то же, что ты сунешь его ручную гранату в свою гранатную сумку.