Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

«Н-да! – сказал он себе. – Вот тебе и последний рывок. Не говори «гоп», пока не перескочишь. – Но он тут же добавил: – И все-таки надо проскочить!»

В действительности ему и надо было «проскочить» эту разбитую, выведенную на какое-то время из строя станцию. И он пошел через нее, обходя поваленные стрелки, лужи вылившейся, но не вспыхнувшей нефти, вывороченные шпалы, изогнутые, сорванные в нескольких местах рельсы.

– Сколько отсюда до Харькова? – спросил он, остановившись возле железнодорожников, они громадными ключами отвинчивали гайки, с помощью которых рельсы крепятся к шпалам. – Наделали делов эти фрицы!

Усатый, пожилой железнодорожник в брезентовом, насквозь промасленном картузе, в такой же куртке, разогнулся, перевел дыхание и сплюнул.

– Наделали… А тут… До Харькова сто пятьдесят три километра.

«Нда! – сказал он опять себе. – Пешком не получится. Если бы я еще взял мешок…»

Идти полторы сотни километров по шпалам, не имея еды, было, конечно, почти бессмысленно: даже деньги ротного не спасали – через сколько километров попадались бы станции, где он мог бы купить поесть? Быть может, ему пришлось бы уходить от железной дороги в деревни за продуктами, но ни эти поиски в деревнях, ни длинный путь – в дней пять – по шпалам, ему не улыбались.

– И насколько мы теперь тут застряли? – спросил он, как бы между прочим, доставая Зинин кисет и газетку, и протягивая их усатому. – Сверните и мне.

Рабочие бросили инструмент и, передавая газету и кисет, свернули себе цигарки, но сначала усатый свернул ему и, чиркнув зажигалкой, дал прикурить.

– Сутки! Сутки, брат, не меньше, – ответил он, помогая ему затолкать кисет и бумагу в карман шинели. – Разве ремлетучки придут быстро.

– Быстро придут, – сказал худой, не бритый с неделю, с серым лицом и запавшими глазами рабочий. – Эти, – он показал на танки, – ждать не могут. Сейчас селектор наладят, по селектору и вызовут.

Шагая дальше, он, обдумывая этот разговор, пришел к выводу, что худой железнодорожник прав: ремлетучки должны все-таки прийти быстро, во-первых, этот танковый эшелон где-то же ждали и ждали с нетерпением, потому что танковые эшелоны без строгой надобности не катаются по железным дорогам, во-вторых, следовало этот танковый эшелон угнать со станции скорее хотя бы и потому, что вдруг бы фрицы снова прорвались сюда? Конечно, это был не сорок первый, даже не сорок второй, и они уже не были хозяевами в небе, но к такой цели, о которой вернувшиеся экипажи доложили, они могли попытаться прорваться и еще раз. Так что был резон уводить эшелон с танками как можно быстрее, а это значило как можно быстрее починить путь, а это значило прислать ремлетучки тоже как можно быстрее.

И он зашагал к выходному семафору, минуя убитых, отнесенных в пристанционный палисадник на клумбы засохших георгинов, раненых, сгрудившихся у домика, гражданских, торопливо перебегающих от домов к простреленной во многих местах маленькой цистерне, из которой через дырки выливалось подсолнечное масло. Женщины и детвора суетились вокруг нее, подставляя под желтые, густые, пахнущие семечками струи ведра, тазики, бидоны, крынки для молока, пока несколько рабочих забивали эти дырки колышками, обернутыми тряпками. Гравий вокруг цистерны пропитался маслом, чавкал под сапогами, масло затекало женщинам и детям в обувь, но они не обращали на это внимание, торопясь запасти побольше этого дармового продукта, а железнодорожники, забивавшие дырки, так вообще были блестящими от масла.

– Берить олию! – предложила ему молоденькая женщина, сияя коричневыми глазами и улыбкой – алыми губами и белоснежными зубами, очень яркими по сравнению с ее смуглым лицом. – Котелок маете?

Он отрицательно покачал головой – на кой ему было это подсолнечное масло!

Но женщина желала сделать ему добро.

– Хотить я вам глэчик позичу? – она протянула ему полный до краев масла глиняный молочный горшок.

Ну, что бы он делал с ним? Тащил до Харькова под насмешки солдат? Он снова покачал головой.

– Спасибо, не надо. Но вот не могли бы вы мне продать чего-нибудь поесть? – От запаха олии у него засосало в животе. – Я хорошо заплачу. – Он показал деньги.

Тут прибежал мальчишка лет семи.

Мальчишка приволок еще два пустых горшка, и общими усилиями они их наполнили, женщина сказала: «Будэ», что означало «довольно», «хватит», повела Андрея к себе, недалеко в домик с синими ставнями, палисадником, в котором ходили куры, росли вишни, кусты смородины и крыжовника и в котором сейчас стояла всякая посуда, наполненная олией.

– Як це скажуть виддаты, мы виддадым, а як що не скажуть… – пояснила ему женщина.

– Может, не скажут?. – предположил он, идя за ней в дом.

Он поел, он хорошо поел – холодной, оставшейся от вчерашнего, видимо, ужина яичницы с салом, подбирая жир со сковороды пресной лепешкой. Вместо чая, пояснив, что они «его не пьють и не варять», хозяйка выставила простоквашу, он добил и ее и, прислонившись к стене, не выходя из-за стола, задремал.

Через час раздался со стороны Харькова далекий гудок ремлетучки – он встал, положил на стол красную тридцатку, попрощался с хозяйкой, вышел к ремлетучке, дождался, когда с нее сгрузили рельсы, шпалы, костыли, взобрался на платформу, и летучка, возвращаясь в Харьков, увезла его и несколько других солдат, добирающихся туда же.

«Так! – сказал он себе на Южном вокзале Харькова. – Прикинем обстановку!»

Вокзал был почти разрушен, возле многих времянок толпились солдаты и офицеры, а несколько путей занимали санитарные поезда – то есть составы теплушек, набитых ранеными. Он мог легко сойти за раненого из любой из них.

Дождавшись, когда команда раненых, способных двигаться самостоятельно, то есть раненых не в ноги, подалась с вокзала в город, видимо, на какой-то сортировочный пункт, он присоединился к ней, прошел по привокзальным улицам и по Сумской до университета.

Университет был набит ранеными, а на площади стояло множество всяких машин. Одни из них отъезжали, другие приезжали. Здесь можно было протолкаться несколько часов, и никто бы, пожалуй, не поинтересовался, кто ты и откуда. Но задерживаться в университете не было никакого резона, и он пошел к машинам, поболтался там, вроде перекуривая, и прицелился к одному «виллису».

Его шофер, не в шапке, а в довоенном – кожаном, а не брезентовом, танкошлеме, в «венгерке», парень лет двадцати двух, судя по всему, собирался скоро уезжать: он подкачал баллон, откинув капот, поковырялся в моторе и долил в бак из канистры бензину.

Андрей подошел к нему.

– Не по Белгородскому шоссе?

– Нет, – отрезал парень, усаживаясь за руль. У парня были рыжеватые усики и серые, чуть навыкате глаза. Рядом, на правом сиденье лежали краги – летные перчатки с длинным, до локтя, раструбом, а на заднем сиденье в узле были завязаны буханки белого, с базара видимо, хлеба. Словом, шофер этот был не из числа тюхтей-матюхтей, и с ним можно было говорить.

– Подбрось. До двенадцатого километра.

Он достал две тридцатки.

Шофер покосился на них.

– Там на шестом километре КПП.

– Подбрось до шестого! – он прибавил еще одну тридцатку, и парень, прищурившись, внимательно посмотрел на него.

– Сам печатал? – Тридцатки ротного были новенькие, видимо, из последнего жалования, они лишь слегка помялись на сгибе,

– Ага.

– И много напечатал?

Он вынул остальные.

– Да вот все.

– Что ж так мало?

Он улыбнулся.

– Бумага кончилась.

Шофер откинулся к спинке.

– Хорошо ответил, – он взял краги и положил их на колени, – Ты что, белгородский?

– Нет, – Андрей сел рядом.

– А откуда?

– Москвич.

Шофер всплеснул руками и тряхнул головой так, что танкошлем съехал ему на затылок.

– Что ж ты раньше не сказал! Коренной? С какой улицы?

– Я там родился. И отец и дед родились там. Ленинградское шоссе, дом двенадцать.

Андрей прислонился к капоту машины, заложил ногу за ногу, чтобы все казалось естественным, непринужденным – два парня толкуют о чем-то, и все тебе.

Москвичей воевало много, тем не менее всегда было приятно встретить на фронте москвича, от этого как бы приближалась сама Москва.

Это почувствовал и шофер.

– Как звать?

– Андрей. Андрей Новгородцев.

– Меня – Денисом. Денис Рябов. Улица 8-го марта, дом 32, квартира 18. Недалеко от стадиона «Динамо». – Денис показал на лангету. – Первое?

– Третье.

– Работают?

Он пошевелил пальцами.

– Но еще больно. Подбрось. Что тебе стоит?

– Не по пути мне, Андрюха. Никак не по пути.

Андрей провел ребром ладони по горлу.

– Мне вот так надо. Вот так! Понимаешь, друг? «Я рядом, – подумал он. – Если шофер согласится… если подбросит…» – Он достал остальные тридцатки, – Возьми все. Только подбрось!

Денис сморщился, плюнул за подножку.

– Убери! Не позорься! Не в деньгах дело! Рванул из госпиталя?

– Рванул, – он рассказал только о налете на эшелон и как он добирался до Харькова.

– Знаю, – подтвердил об эшелоне Денис. – Слышали. Это из нашей армии. Тут, – он кивнул на университет, – наших четверо. Из батальона. Я им подбрасывал харч и все такое, от ребят. А на кой тебе это шоссе? – вдруг спросил он. – На кой, если ты москвич?

– Я там лежал до этого ранения. Ну и, сам понимаешь… – Больше говорить он не хотел – не хотел он говорить вслух то, что было для него сейчас свято, не поворачивался дальше язык. «Какие-то полгорода! Какие-то двенадцать километров!» – Он не сдержался и застонал.

– Что, больно? И там у тебя кто-то? – Денис подмигнул.

– Жена. Подбрось, друг. А?

– Жена? – Денис посмотрел на него, прищурился, пошевелил краги на коленях, пожевал губами. – Жена… Да… это, брат, тебе, не… Это, брат… – он надел краги. – Черт с ним! Едем. Сто километров – не крюк. – Он включил зажигание, и у Андрея радостно забилось сердце.

– Ну… – сказал он, но Денис его перебил. Денис вдруг осмотрел его с ног до головы и, судя по полусочувственной, полупрезрительной улыбке, остался недоволен этим осмотром.

– Так это точно, что к жене?

– Точно. Зачем мне тебе врать. Мы поженимся. Ну…

– Ты с фронта? С фронта. Ранен? Ранен. Возвращаешься к жене? К жене. К семье! – спрашивал и сам же отвечал Денис. Он говорил это сердито, снова рассматривая его. – И как возвращаешься! Обшарпанная шинелишка, обгоревшая шапка…

Поворот разговора был неожиданный и неприятный. Андрей нахмурился – ну, согласился подбросить, ну, спасибо за это, но какого хрена он выговаривает? Он вспомнил вещмешок Степанчика.

– Так все сложилось. Ребята кое-что дали мне на дорогу, но пропало под бомбежкой. Да и потом… да и потом… Это все чепуха!

– Ничего не потом, – возразил Денис. – Ничего не чепуха! Даже захудалого сидорка нет. «Сидором», странно человеческим, деревенским именем презрительно называли объемистые, под завязку набитые домашние мешки, с которыми приходили в армию слишком хозяйственно-запасливые мужички, развязывающие их украдкой, дабы никто ничего не попросил. Но иногда тощий солдатский вещмешок ласково называли «сидорок».

– Надо подарок. Хоть какой. Не по-людски приезжать к невесте без подарка, – решительно заявил Денис.

– Где я его возьму? Не из дома от мамы… – Андрей пожал здоровым плечом, хотя мысль Дениса затронула его.

Денис постучал по рулю.

– Ясно, что и не от папы. Завернем тут недалеко. Толчок есть. Купишь что-нибудь. Добро?

Толчок оказался базаром, и не маленьким, и они ходили по нему так: Денис впереди, Андрей за ним. Они прошли и раз, и два, но ничего путного не попадалось, отчего Денис крутил головой:

– Фуфло. Фуфло чистой воды.

Ему не нравились ни колечки, сделанные из серебряных царских монет, ни чиненые туфли, ни поношенные кофточки. Но они все-таки наткнулись на дельную вещь: запитой на вид, багрово-синий тип («ханыга» – так потом назвал его Денис) держал в тряпице, чтобы не замусолить, отрез броского шелка – алые маки на синем поле.

– То! – шепнул Денис. – Молчи! Твое дело сопеть. Ясно?

Денис взял отрез и пощупал ткань.

– На кофточку?

– На платье, – буркнул ханыга.

– Почем?

– Шестьсот.

– А как отдать?

– Шестьсот.

– Побойся бога!

– А я неверующий.

– Четыреста, и разошлись, как в море пароходы.

– Шестьсот, – ханыга потянул отрез к себе. – Отваливайте.

– Пятьсот. Или патруль, – не выпуская отрез, Денис встал на цыпочки, как бы выглядывая патруль. – Таких дяденек с перцем– Отсчитывай! – приказал он Андрею.

Андрей пересчитал тридцатки. Их было восемнадцать – пятьсот сорок рублей. Как одна копеечка.

– Ты патрулями не пугай! – заявил ханыга. – Я контуженый. Бумажку показать?

– А шелк? – Денис не выпускал отрез:– Раненый?

Ханыга дернул, отрез чуть не лопнул.

– Шестьсот. Дали по ордеру. Показать? Или для вас кликнуть патруль?

Андрей развернул тридцатки в веер.

– Возьми. Больше нет. Честное слово нет. Пятьсот сорок.

Но даже алая радуга ханыгу не впечатлила.

– Шестьсот! И вообще – отваливай!

– Ну тип! И рожают же женщины таких! – Денис сгреб у Андрея деньги, добавил своих и ткнул пачкой ханыге в живот. – На! Живоглот!

– Спасибо, – сказал Андрей, когда они помчались. – Если бы не ты…

Денис отмахнулся:

– Пустое. Пустое. Теперь… Молись своему пехотному святому, чтобы проскочить КПП. А то нам обоим всыпят. Кто у вас святой? Георгий Победоносец?

– Это, пожалуй, кавалерия. – Они мчались хорошо, Денис решительно жал то на педаль газа, то на тормоз, так что Андрея бросало то к спинке, то к стеклу, и приходилось крепко держаться за скобу, приделанную напротив. – Наш, пожалуй, Александр Невский.

Они благополучно проскочили город, но на окраине Денис притормозил, и они постояли, пока на шоссе не втянулась какая-то колонна грузовиков. Улучив мгновение, Денис воткнулся между тяжелым «маком» – здоровенной машиной, за которой «виллис» просто спрятался, и походной мастерской. Держась буквально в метре от этого «мака», Денис иногда принимал влево и выглядывал из-за него.

Колонна подошла к КПП, остановилась, там офицеры показывали нужные документы.

Денис, бормоча: «Ну, так где там твой Александр Невский? Пусть пошевеливается, напускает чары на КПП, иначе…» – держал скорость включенной, лишь выжав сцепление, и, чуть добавляя оборотов, не глушил мотора, тут «мак” дал газ, отчего их «виллис» просто заволокло дымом, Денис рывком отпустил сцепление, «виллис» прыгнул вперед, Денис подогнал его под самый зад «мака», и они минули КПП, сделав вид, что КПП их совершенно не интересует.

– Человек едет к жене! С фронта к жене, – пояснил ему Денис, улыбаясь. – Тут, брат, сам бог помочь должен.

На десятом километре их «виллис» обошел колонну, на одиннадцатом начались знакомые места – он гулял тут и один, и со Стасом. «Эх, Стас! – подумал он. – Что я скажу Тане? Что я ей скажу?» – на двенадцатом он скомандовал Денису:

– Стоп! Стоп тут!

«Виллис» скрипнул тормозами, съехал на обочину, и Денис заглушил мотор.

– Ну, паря! С приездом тебя!

– Спасибо, – он пожал Денису руку, – Просто не знаю, как ты меня выручил.

Денис тоже вылез из «виллиса».

– Благодать тут какая! Глянь, даже подснежники.

И правда, за обочиной на тех бугорках, которые лучше прогревались и где снег сошел, робко стояли нежные и хрупкие, как огонечки, подснежники: желтый цветочек на коротком почти полупрозрачном стебельке. Еще дальше от обочины в подлеске перепархивали синицы, еще какие-то пичуги, солнце освещало высокие кроны сосен, а между их стволами виднелся госпиталь 3792.

Денис прыгнул на сиденье, включил стартер.

– Тороплюсь. Извини. На свадьбе выпей за экипаж ИС башенный номер восьмой.

– Обещаю. Вы там аккуратней. Зря на рожон не лезьте.

– Э-э-э! – улыбнулся Денис. Он отодвинул борта «венгерки» и показал две нашивки за легкие ранения и одну за тяжелое.

– Я – башнер! Это, – он стукнул по рулю, – это так, чтобы подскочить к нашим. Я – башнер в ИС! Мне ведь что – только попади. Р-р-аз – и квас!

Что ж, башнер, башенный стрелок Денис Рябов, говорил правду: на ИС – самом тяжелом нашем танке стояла пушка калибром сто миллиметров, и стоило из такой пушки попасть в любой танк немцев, и он или горел, или, во всяком случае, выходил из строя. Но ведь, если немецкий башнер с «тигра» или с «Фердинанда» попадал в ИС, то ИС тоже или горел, или выходил из строя.

– За мной их уже семь! Ну, счастливо тебе, брат! Лечись! Люби жену. И приходи потом добивать этих поганых фрицев. Или нет – люби и будь счастлив. Надо же, чтобы хоть кто-то на этой земле был счастлив! А мы уж как-нибудь и без тебя управимся. Ну!..

– Стоп! – остановил он его. – Стоп, друг. – Прижимая лангетой к животу пламенеющий шелк, а на фоне его шинели шелк и правда, как горел, он достал Зинин кисет. – Возьми. Возьми-возьми. Знаешь, где он был со мной? – Денис смотрел нерешительно. – Знаешь? Там! – Он показал кисетом на запад. – Два месяца у них в тылу.

Он сунул кисет Денису на колени, хлопнул его по плечу, сказал:

– Бей их, гадов!

Денис ответил: «Обещаю. У меня тоже с ними счеты: из четверых нас – отец убит, старший брат Никита убит, самый младший – Серега – пришел без глаза. Так что у меня с ними не цирлих-манирлих! Счастливо, брат!»– рванул «виллис», заложил на шоссе вираж, так что «виллис» даже накренился, и помчался к городу.

Он пошел к госпиталю, прижимая шелк сначала к животу, но потом, спохватившись, сунул его за борт шинели, и шелк как бы приглушил удары его сердца.

В госпитале отужинали, и, как всегда, на крыльце несколько раненых перекуривали, и, как часто бывало, какая-то сестра или санитарка – издали виднелся только халат, а лица было не разобрать – тоже вышла на крыльцо, то ли передохнуть, то ли поболтать, и он, пройдя между сосен до главной аллеи, свернул на нее и пошел, держась ее края, чтобы не очень-то быть заметным.

Но, конечно же, его заметили: все с крыльца стали смотреть на него, а сестра вышла вперед, и он узнал ее, и она – это была Таня – узнала его и побежала навстречу.

Он остановился, а Таня, еще на бегу, кричала ему:

– Андрей! Андрюша! Здравствуй! А Стас? А Стасик? А Стас? Да чего же ты молчишь!

Таня с бегу обняла его, поцеловала, зашептала: – Она ждет! Какое счастье! Сейчас… – Таня повернулась к крыльцу и крикнула: – Позовите Лену! Лену крикните! – еще раз поцеловала его от радости за Лену и снова стала спрашивать: – А Стас? А Стасик? Три месяца ни строчки… Какой, все-таки он гадкий! Ну чего ты молчишь?!

– Здравствуй, – сказал он. – Здравствуй. Здравствуй…

Все обнимая его, она откинулась, чтобы заглянуть ему в глаза, поняла и, застонав: «А-а-а-а-а!..», отпустила его, спрятала лицо в руки, сгорбилась и так, сгорбившись, убежала в боковую аллейку и упала там на скамью.

– Отъезжающие, приготовиться к построению! С вещами! – скомандовал старший команды – младший лейтенант, который должен был сдать ее на пересыльный пункт, а сам потом следовать в офицерский резерв.

Отъезжало восемнадцать человек, каждому из них накануне на комиссии было вынесено определение -«sanus», что означало по-латыни – здоров.

– Ну, ладно, ладно, – говорил Андрей Лене. – Ну, перестань же. – Но Лена плакала, приникнув к нему, уцепившись одной рукой за гимнастерку, а другую руку не снимая с его шеи. Он искал какие-то слова, чтобы успокоить ее, подбодрить, но такие слова не находились, все, что он мог ей сказать на этот счет, было: – Ну чего ты? Как маленькая. Что я, первый раз туда?

Кончился июнь, стояла теплынь, начинался четвертый год войны и четвертый его круг в ней.

Его руку вылечили, на ней осталось лишь два больших и широких шрама. В лангете, потом без нее, в бездействии она сначала усохла и ослабла, он прошел еще через одну операцию, но не под общим, а под местным наркозом. Это был тяжкий час: обезболив уколами мышцы на руке, хирурги не могли обезболить кость, а чистить следовало именно ее – надкостница начала гнить, и хирурги скребли ее какими-то ужасными скребками вроде вилок с загнутыми концами. Больно было ужасно, он стонал, от него требовали терпеть, сестры и санитары, навалившись на него, прижимали к столу, и он должен был лишь мысленно ругаться самыми последними словами.

А за дверями операционной, прислонившись лицом к стене, плакала Лена.

Но после операции рука стала заживать быстро, из все уменьшающихся ран вышло несколько мелких костных осколочков, после лангеты он стал этой рукой брать стакан, сперва едва удерживая его какие-то секунды, потом что-то потяжелее, потом сестра-физкультурница заставляла его делать всякие упражнения, потом он стал ходить в наряд на кухню, колол там и таскал дрова, и рука развилась.

Она была, конечно, куда слабее правой, но винтовку, обхватив ее за ложе, или автомат, подставив под магазин ладонь, удерживать она могла.

И все стало на свои места.

Что ж, все стало на свои места, он написал ротному, ротный ответил ему, потом началось дознание, но кончилось и оно, и теперь он был, как все, на равных.

Еще на одно письмо, отправленное две недели назад, в котором он сообщал, что дело идет к выписке, ротный, правда, пока не ответил, но он полагал, что это тоже вполне объяснимо: по сводкам он знал, что его корпус вновь в боях, а это могло значить, что ротному не до него. Да и, если ротный все-таки черкнул, его ответ мог застрять где-то на полевой почте.

– Проклятая война! – сказала Лена, пряча лицо у него на груди.

Он погладил ее по голове, по плечам, обнял и прижал к себе, ощущая какие теплые, нежные и хрупкие у нее плечи. За эти месяцы любви и нежности она стала для него родной, единственной.

Она не надела платья из того шелка, который достали они с башнером. Она сказала, что проводит его так, тогда он вернется, и на ней была солдатская гимнастерка и юбка солдатки. Но и в этой одежде она казалась беззащитной.

– Что сделаешь!

– Я ненавижу их! – Та ее рука, которая держала его за карман гимнастерки, сжалась в кулак. – Как я их ненавижу! Почему они мешают нам жить?

– Не только ты. Мы все их ненавидим. Они всем нам мешают жить.

– Какие они жалкие! И мерзкие. Фройлены, брод! Кляйн кусошк брод! – протянула она, показывая, как пленные немцы, работавшие в Харькове – они разбирали разрушенные здания, – просят у прохожих хлеба.

– Ну, нет, – не согласился он. – Ты не видела их там… – Она почувствовала, что он их там видит, и подняла к нему лицо – заплаканное и несчастное.

– Нет. Не видела.

Он и в эти месяцы почти ничего не рассказывал ей. «Зачем?»

Но, сказав: «Ты не видела их там», он должен был и как-то пояснить эту мысль. И он добавил: – Там, с оружием, в боевом порядке – они другие…

На некоторое время она затихла, снова спрятав лицо у него на груди. Они стояли в боковой аллейке, недалеко от главного крыльца. Скатка и вещмешок лежали рядом, под кустом.

– Таня, наверное, видит. Видела, – сказала наконец она. – Бедная Таня…

– Возможно, – согласился он. Таня, погоревав неделю, подала рапорт о переводе в действующую армию, добилась назначения сестрой в какую-то часть и была на фронте.

– А если я подам рапорт? – робко спросила она.

Он резко отстранил ее от себя.

– Не вздумай! Не вздумай! Выбрось из головы! «Хватит и меня там одного из нас двоих!» – мрачно подумал он.

Она смотрела на его рассерженное лицо, тянулась к нему, но он удерживал ее так, чтобы видеть ее глаза.

– Я… я не буду… если сделаешь это, я не буду тебе писать. Так и знай, – другим ничем он напугать ее не мог. – Не женское это дело – война! – «Убивать или видеть, как убивают, не женское это дело», – хотел он сказать ей, но не сказал.

Она все-таки возражала.

– А другие? А Таня?

– Что ж, – вздохнул он и добавил мысленно: «И Мария тоже». – Это только от нужды. Понимаешь, только от нужды. Нас, – он подразумевал мужчин, – не хватает. – «Не хватает. Не хватает на эту страшную войну», – это он сказал про себя.

Сворачивая с шоссе, двигаясь медленно к госпиталю, полуторка с санитарными крестами на бортах дала несколько коротких гудков.

– Машина! – прошептала Лена. – Андрюша, милый, родной мой. – Она приникла к нему и затихла.

– Да, родная… Но… но я обещаю писать тебе часто, так что ты…

– Что письма! Что письма! – совершенно отчаянно сказала она.

– Проверять людей! Старшина Киселевский, проверить людей! – скомандовал младший лейтенант. На этой санитарной машине они должны были ехать на пересыльный пункт.

– Отъезжающие, выходи строиться! – крикнул весело, так, что слышно было далеко, старшина Киселевский и побежал вокруг госпиталя, собирая отъезжающих. – Андрюха! Кончай любовь! В строй!

Они пошли к крыльцу.

Полуторка подъехала, развернулась, стала, шофер помог откинуть задний борт, санитары подставили ряд табуреток, по ним сошли те, кто мог, у кого эвакуация была «сидя», на крайнюю табуретку тотчас же вскочил дежурный врач, на другие взобрались санитары, и врач приказал им:

– Этого, второго справа. С кровотечением. Санитары полезли в машину и начали перекладывать того, с кровотечением, на носилки.

– Тихо! Тихо, ребята! – крикнул он. – Больно…

– Держи! – Андрей сунул Лене скатку и вещмешок и вспрыгнул на колесо.

На него, запрокинув голову, сжав синие губы, смотрел Степанчик.

– Ты!.. Ты…

Он больше ничего сейчас не мог сказать, у него в горле стал комок: санитары, убрав со Степанчика шинель, перекладывали его на носилки. У Степанчика не было обеих ног, правой выше колена, а левой выше стопы, и низ бинта на правой промок от крови. Степанчик был плох – без кровинки в лице, у него и сил даже стонать не хватало, а глаза все время закрывались.

– В операционную! – приказал врач, и Андрей пошел рядом с носилками, а Степанчик, поймав его руку, не отпускал и плакал.

– Видишь, видишь, Андрюша… Они меня устосали… Эти вонючие фрицы…

Операционная была на втором этаже, и он помогал на лестничных маршах разворачивать носилки, а Степанчик все ловил его руку.

– Бей их, Андрюша. Бей сволочей…

Обе половины двери операционной были распахнуты, стол готов, инструменты приоткрыты, и хирург, и две сестры ждали в масках и перчатках.

– Она меня резала! Эта тетка-осьминог! Зачем? Может, так бы зажило… – плакал Степанчик. – Теперь на кой я годен? Кому нужен? Усыпила и резала. Откусила ножки… Выздоровлю, приеду и застрелю… – от слез Степанчик гундосил больше обычного.

– А ротный? А ротный, ротный? – спросил Андрей, отнимая руку. – Ротный?..

– Нет! Нет ротного! – Степанчика перекладывали на стол. – О! Больно! Больно, черти! – Андрей все придерживал одну половинку двери, а санитар его отталкивал.

– Жгут! – скомандовал хирург. – Снять повязку! Зажимы!

Одна из сестер, не сматывая, а разрезая ножницами, снимала куски кровавого бинта, а другая прямо поверх отрезанной штанины у самого паха затянула на ноге Степанчика жгут.

– А! – крикнул Степанчик и, приподнявшись, увидев, что Андрей еще удерживает дверь, тоже крикнул ему:

– Нет! Нет ротного! Две пули в живот… А мы в окружении… Деревенька четырнадцать домов… Сгоревших… Мы отбили ее, держали, а они нас отсекли… Кричал он, корчился… Приказывал пристрелить… А я… А я…

Что ж, деревеньку и в четырнадцать домов, даже сожженных, следовало отбивать и удерживать. И в четыре дома. И хутор в один дом!

Сильным движением локтей хирург повалил Степанчика на стол.

– Маску! Эфир! Пульс! Дверь!!

– Да что ты за человек! – сильно рванул Андрея санитар и захлопнул дверь.

Он сбежал со второго этажа.

Отъезжающие, построенные в две шеренги у машины, откликались «Я!», когда Киселевский называл их фамилии.

Лена подала ему скатку и вещмешок, уцепилась за локоть, он, перехватив мешок и скатку в одну руку, обнял ее другой, она, откинувшись на его руке, смотрела на него с отчаянием и ужасом, он наклонился к ее губам, но Киселевский скомандовал:

– В строй! Сержант Новгородцев, в строй!

1974-1977 гг.

Олег Борисович Меркулов

НА ДВУХ БЕРЕГАХ

роман

Редактор А. Загородний

Художник А. Тастаев

Худ. редактор Б. Машрапов

Техн. редактор Б. Карибаева

Корректоры Г. Сыздыкова и Е. Шкловская

ИБ 893

Подписано к печати с матриц 30.11.79. УГ 12867. Формат

84х108 1/32 Бумага тип. № 1. Гарнитура «Обыкновенная

новая». Высокая печать. Печ. л. 11,5. Усл. п. л. 19.32

Уч. -изд. л. 24,5. Тираж 100 000 экз. Заказ № 1317.

Цена 1 руб. 70 коп.

Издательство «Жазушы» Государственного комитета

Казахской ССР по делам издательств, полиграфии и

книжной торговли, 480091, г. Алма-Ата, проспект Коммунистический, 105.

Фабрика книги производственного объединения полиграфических предприятий «Кiтап» Государственного комитета Казахской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, 480046, г. Алма-Ата, пр. Гагарина, 93

Третий роман известного казахстанского писателя Олега Меркулова посвящен, как и прежде, теме Великой Отечественной войны. Писатель верен своим героям – молодым и мужественным патриотам, участникам войны с фашизмом.

В новом произведении автор показывает воина-комсомольца, прошедшего через жестокие испытания, которые закалили его, сделали настоящим солдатом.