Текст книги "На двух берегах"

Автор книги: Олег Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Возьмешь? – спросил он о щенке, вставая со скамейки. Слабость почти прошла, надо было действовать дальше. Девочка закивала, улыбнулась, глядя в крохотные, наверно, только недавно открывшиеся глаза щеночка. Наевшись, он сопел, мигал, довольно не то скулил, не то чего-то хотел сказать им.

– Дядечку, а вы – биглый? – спросила девочка.

– Да.

– Биглых шукають, – как бы предупредила она. – Ни кормить, ни в хату пускать не можно. А зараз говорить старосте. Бо – расстрел. Там, на раде, висить их приказ.

– Поэтому никому обо мне не говори. Ты же пионерка, – он еще глотнул из кружки. – Хлеба не дашь мне?

– Маленько дам.

«Маленько» его не устраивало, но не мог же он требовать больше.

– Что еще дашь? Картошки?

– О, картошки дам. Картошки у нас богато. И гарбуза богато.

Тут у нее, конечно, ничего не было, и он должен был отпустить ее в дом. Но он боялся, что она там долго провозится.

– Быстро! Пожалуйста, быстро! Мне надо уходить. Ты же не хочешь, чтобы меня поймали. – Он наклонился к ней, держа ее, чтобы она не отступала. – И я там буду валяться как…

Его тревога передалась ей, она стала выдергиваться.

– Пустить! Дядечку, пустить! Треба швыдко! Треба швыдко! Я зараз, зараз, тильки трохи почекайте…

Она шмыгнула в дверь, Андрей, держа ее неприкрытой, смотрел, ожидая, слушал, даже высунулся раз.

В деревне было все спокойно, был тот короткий покой, который приходит на землю перед утром, как приходит к человеку крепкий последний предутренний сон.

Сонно дышала корова, почмокивал теленок, который добрался до вымени, только кот в дальнем углу смотрел желтыми недовольными глазами.

От молока Андрея уже поташнивало, но он пил и пил его, то поднося кружку к губам, то относя ее, чтобы забыть запах.

Ему казалось, что время слишком быстро идет, а девочки все нет, он сердито подумал: «Ну что ж она там!» – но тут скрипнула дверь, он увидел, что из-за ее края высунулась голова девочки, как девочка посмотрела по сторонам, как быстро перебежала к нему, волоча у ноги мешок и прижимая что-то к груди.

– Ось! – взволнованно сказала девочка, сунув ему одновременно мешок, треть буханки хлеба, на которой лежал кусочек, величиной со спичечный коробок, сала. Он сунул хлеб за борт шинели, туда, на место щенка, а сало в карман, девочка порывисто вынула из кармана полушубка два вареных яйца, штук десять вареных картошек, ломоть печеной тыквы. – Ось! Ось! – говорила она, помогая расталкивать все это, все еще взволнованная поисками еды в темной избе, все еще взволнованная и мыслью, что может разбудить детей, которые как-то повредят их делу или принесут опасность. – Швыд-че, дядечку! Швыдче! Бежить! Бежить же!

– Матери тоже не говори!

– Добре! Добре! Там картопля, у торби, сыра, и гарбуз. Зварить соби… – откуда она могла представить, что ему и не в чем варить, что ближе к фронту вообще будет опасней жечь костер, что больше он не рискнет никуда заходить, чтобы попросить сварить эти «сыри картопли и гарбуз». Боясь за него, и за себя, торопя его, она все же хотела показать, что хочет ему помочь, что жалеет его. – Та бижить, дядечку ж!

Он обнял ее той рукой, в которой у него был костыль, притиснул к себе, наклонился, она откинулась, безвольно положила ему ладони на локти, и он поцеловал ее в мокрый соленый глаз и в лоб.

– Спасибо тебе.

– Нема за що. Хиба ж мы не люды!.. Та й бижить же!

– Спасибо! Мне нечего тебе дать… – он отпустил ее, дернул, нащупав на гимнастерке, солдатскую пуговицу со звездочкой и серпом и молотом на ней, вложил эту пуговицу ей в шершавую от ежедневного крестьянского труда ладошку, приоткрыл дверь, услышал, как она сказала ему в спину: «Бережи вас боже!» – глянул на двор, огород, на поле между огородом и лесом, толкнул тихо дверь, вогнувшись, перебежал двор, согнувшись же, перебежал огород, давя капустные кочерыжки, старые, померзшие огурцы, подумал: «А ведь их можно есть!» – и, волоча сначала мешок на отлете, а потом, изловчившись, закинув его за плечо, помчался к лесу.

Луна скатилась еще дальше. То ли оттого, что он был в тепле, то ли оттого, что пришел предутренний мороз, ему показалось, что на улице холодней, он пожалел о сарае, потом пожалел, что вообще убегает и от коровы, и от теленка, и от сердитого старого кота, и от этой девочки, которую он даже не спросил, как зовут.

Раз он обернулся, глянул через плечо, увидел «свой» дом, сарай, желтую полоску света из приоткрытой двери. Она, эта девочка, емотрела на него в щелочку, ожидая, как он добежит до леса, она, наверное, тоже подбадривала его, но если он все время говорил себе: «Давай Давай! Давай!», то она, наверное, шептала: «Швидче! Швидче, дядечку!»

Он еще раз мысленно сказал ей спасибо: «Тебе, детям, твоей матери», – когда от деревни кто-то поскакал за ним верхом, когда этот верховой крикнул, убедившись, что не догонит: «Стой! Стой! Стой!», когда этот верховой, сдернув винтовку, дал по нему выстрел, другой, третий, и первая пуля ушла сбоку, вторая тенькнула где-то высоко, а третья ударила ему под ноги.

С разгона он забежал в лес и помчался, слыша, как верховой дострелял обойму наугад.

«Под самый занавес! Ведь надо же! Черт бы его драл, этого полицая! – ругался он про себя. – Чтоб ему миной обе ноги оторвало! А как же девочка?» – испугался он.

– Пусть ей повезет, пусть ей повезет, пусть ей повезет! – как заклятие повторил он вслух, словно бы обращаясь к деревьям, снегу, земле под снегом, воздуху, лунному свету, заливавшему вершины деревьев.

Старый человек – сгорбленный, в глухо завязанной меховой шапке, в полупальто, в больших, не по росту – росту человек был маленького – валенках, толсто подшитых, с заплатанными пятками, тянул за собой по дороге детские санки. На санках лежали топор, жгут веревки, мешок, свернутый в несколько раз, и детские грабли. Все это было крепко прихвачено к санкам несколькими витками бечевы.

Шел человек как-то боком, одним плечом вперед, подпрыгивая при каждом шаге. И усы, и соединяющаяся с ними бородка, и края шапки, примыкавшие к его лицу, были как будто помазаны серебристою краской, так лег на них иней. Санки легко скользили, иногда сдвигаясь вбок, к обочине, и тогда человек резким движением направлял сани за собой, менял руку, но не сбавлял шагу.

Дорога шла под гору, слегка снижаясь от городка, из которого вышел человек, к лесу. Был тот хороший день, какие устанавливаются в начале зимы, когда снег уже лег окончательно, но еще нет сильных холодов, а просто свежо и звонко в воздухе. Ярко светило солнце, снег блестел так, что приходилось щуриться, блестели от солнца и стекла в домах городка, а кресты на куполах церковки, возвышавшейся над городком, сверкали, как будто ночью их кто-то начистил.

Сворачивая с дороги, перетаскивая через придорожную канаву санки, человек незаметно огляделся и пошел к опушке. Зайдя за первые деревья, он отвязал топор, но не стал рубить сушняк тут, а пошел дальше, в глубь леса.

Следя за ним, стараясь переходить от дерева к дереву бесшумно, Андрей отступал стороной так, чтобы человеку не попались на глаза его следы.

На небольшой полянке, в сотне метров от опушки, человек постоял, вроде отдыхая, потоптался, сделав при этом полный оборот, чтобы вновь оглядеться, развязал наушники, чтобы послушать, ничего не увидел и не услышал и отошел к ничем не примечательной сосне.

Из-под ветки, согнувшейся под снегом, Андрей сбоку хорошо увидел, как старик, отогнув на сосне кусок надрезанной коры, что-то засунул под нее. Это «что-то» не вошло сразу как следует, и старик подтолкнул его пальцем, потом прижал кору, и можно было бы пройти рядом с сосной и ничего не заметить.

Еще Андрей разглядел, что старик колченог, одна нога у него была короче, отчего он и ходил как-то вприпрыжку, отчего все его тело было перекошено.

«Так, – подумал Андрей. – Так. Ну, кажется, я выбрался! Только убедить его! Только бы убедить».

Старик между тем, отвязав веревку, сняв мешок и грабли, взяв топор, пошел в сторону от сосны и начал рубить сушняк, стаскивая его к санкам и укладывая на них. Когда он отошел так, что от сосны его не стало видно, Андрей, прислушиваясь к ударам топора, перебежал к сосне, отогнул кору и достал сложенную бумажку. На бумажке было написано:

«1-6; 2-14; 3-52; 4-7». Ниже стояла приписка: «Неделя».

Сунув бумажку на место, Андрей пошел к старику. Он дождался, когда старик начал увязывать дрова.

– Здравствуйте, – сказал он. – Я все видел. – Старик вздрогнул, как если бы кто-то неожиданно ударил его по спине, отступил от саней, тревожно посмотрел по сторонам и потянулся было к топору. – Не надо, отец! – потребовал Андрей. – Я свой.

– То есть? – из-под кустистых седых бровей старик враждебно смотрел на Андрея. В его взгляде не было страха, скорее в нем была досада. – То есть?

– У вас, отец, еды нет какой-нибудь? Я третий день не ел, – он присел на дрова и опустил голову. Сил у него почти не осталось, желудок сжался и ныл,, ноги дрожали, и он, двигаясь теперь медленно, мерз. Остатки еды, которую дала ему девочка, он съел третьего дня. – Я пленный. Бежал. Пробираюсь к своим.

Старик все так же настороженно молчал, этих слов для начала разговора не хватило, и Андрей должен был повторить:

– Я все видел. Я прочел «1-6; 2-14» и так далее. До «недели». Я положил записку на место. Верьте мне.

– Это почему же? – задал вполне резонный вопрос старик недоброжелательно, очень и очень недоброжелательно, да еще и заложив руки за спину, да еще покачавшись в валенках с носков на пятки. Старик, наверное, обдумывая что-то, привык так качаться Но уходить старик не собирался, он даже не смотрел на дрова, на незавязанную веревку, по одному концу которой, валявшемуся на снегу, он и топтался.

Конечно, старик теперь не должен был торопиться – Андрей понимал это, – его тайная связь с кем-то была раскрыта, и он должен был узнать, кто это сделал, подумать, что делать дальше, что ему грозит.

– Так как же насчет поесть чего-нибудь? – спросил снова Андрей, похлопав по мешку, в котором что-то было завернуто. – Я говорю, я – сержант Новгородцев, Андрей Новгородцев. Десять дней назад попал в плен. Взяли они меня ночью. – Он коротко рассказал и о себе и о Стасе. – Нет, отец, я не сволочь. Вы верьте мне. Понятно, что доверяться каждому нельзя…

– Но тебе – можно?

– Вам придется, – сказал Андрей суше. – Вам доверяться мне придется. – Ему не понравилась ирония.

– Почему же?

– Потому что вам ничего другого не остается.

– То есть?

– То есть и пионеру понятно, что у вас с кем-то связь, что кто-то придет за бумажкой, что в бумажке какой-то шифр, что в войну такими вещами не шутят, что если бы эта бумажка попала фрицам… – он опять потрогал мешок. – Хлеб? А они зачем? – он поднял грабли.

– Шишки собирать. Для самовара, – старик, помедлив еще немного, развернул мешок, достал из него сверток и протянул ему. – Ешь. Хлеб, лук, картошка.

Андрей раскрыл сверток, и в ту же секунду его рот был полон слюны: от домашнего свежего хлеба так пахнуло, так пахнуло и теплой еще картошкой, так пахнуло и луковицей, очищенной и разрезанной вдоль на несколько частей! Он хотел впиться во все зубами и глотать, не жуя, но удержался:

– А вы? Как вас зовут? Давайте пополам.

– Николай Никифорович. Ешь. Ешь, – старик смотрел, то и дело начиная покачиваться на валенках, как исчезает еда, как дрожат у Андрея руки, и то и дело не переставая покачиваться. Из-за колченогости он и стоял и покачивался как-то наискось, и вообще он напоминал старого воробья, переживающего свою последнюю зиму.

В крошечном бумажном кулечке была и соль – большие, чуть желтоватые кристаллы. Десять дней Андрей ел без соли, девочка в деревне второпях не догадалась дать ему соли, или, может, у них самих ее было мало, или просто девочка не придала ей значения, но от желтых полугнилых огурцов, капустных кочерыжек, с которых кочаны были срублены, от мякоти недоломанных подсолнечников, которые он жевал и глотал, от всей той еды, что он мог добыть, выползая к концам огородов так, чтобы его не почуяли собаки и не начали лаять на всю деревню, его поташнивало.

Он положил в рот сразу несколько кристаллов и с наслаждением стал их сосать.

Когда Андрей сгреб в ладонь и слизал с нее последние крошки, Николай Никифорович спросил:

– Что дальше?

Вместо воды Андрей почерпнул снега и проглотил его. Конечно, он не наелся, он мог бы съесть пять таких порций, но все-таки желудок стал ныть тише, а со спины исчезли мурашки.

– Что дальше? Закурить у вас не найдется?

Отогнув полу пальто, Николай Никифорович достал кисет и сложенную в размер на длинную закрутку газету. Себе он свернул именно такую длинную, толстую, почти с карандаш, твердую папироску, перекосив рот, сунул ее в угол и, не вынимая, держа сцепленные руки за спиной, пускал дым носом.

– Вот что, – начал Андрей после первых затяжек, от которых у него чуть закружилась голова: махорка была крепчайшая, не то что его, смешанная на три четверти с сухими листьями. – Вот что, Николай Никифорович. Если бы я был сволочь, разве я бы сидел тут с вами? Как сволочь должна бы была действовать? Как?

Николай Никифорович наискось пожал плечами, ожидая.

– Так как?

– А так: увидел и – спрятался. Вы живете в этом городе? Человек вы приметный? Чего же спугивать? Ваша бумажка – это только кончик ниточки. Какой, я не знаю. А спугни вас – предположим, я с этими сволочами, с полицией, например, – а спугни я вас, ведь даже если вы не уйдете из города, даже если вас арестуют, вы можете ничего и не сказать. И ничего, кроме кончика, у этих сволочей и не будет. Ведь так? Какой же смысл был бы для меня, если бы я был сволочь, подходить к вам и говорить про «неделю»? Логично?

Глядя сбоку, склонив голову к плечу, Николай Никифорович молчал.

– Вы же пожилой человек. Подпольщик. Года два, наверное, в подполье. Так? Молчите? – Андрей усмехнулся. – Ну и молчите себе. От логики никуда не уйдете. Всю ночь будете думать. А мне все-таки поверите… Хотя…

– Что «хотя»?

У Андрея мелькнула страшная мысль. Он подумал-подумал и решил ее высказать.

– То «хотя», что и я с вами рискую.

– Пока я дойду до городка, ты будешь за десять километров, – сказал Николай Никифорович. – Но я не собираюсь тебя выдавать. Одним беглым военнопленным больше, одним меньше – какая разница?

– Не в этом дело, – не согласился Андрей. – Хотя…

– Опять «хотя»?

– Да, – Андрей встал, подошел вплотную к Николаю Никифоровичу и, глядя сверху вниз, медленно начал:– Однажды я лежал в госпитале. В сорок втором. В Костроме. Там лежали и партизаны, которых вывозили на самолетах. Так вот, они рассказывали, что иногда свои страшней фрицев. Фриц что – он виден. А вот когда фрицы из наших предателей делали ложные партизанские группы, даже отряды, и эти группы или отряды вступали в контакт с настоящими партизанами и наводили на них немцев, тогда было плохо – тогда партизаны гибли пачками. Или когда фрицам удавалось с бежавшими пленными или как-то иначе забросить к партизанам своего агента, тогда партизанам тоже было плохо…

– При чем тут я! – сердито буркнул Николай Никифорович. Он ни на сантиметр не отодвинулся, хотя Андрей нависал над ним. В глазах у Николая Никифоровича горела злость. – Меня это не интересует.

– Да? Не интересует? Но интересует меня! – отрезал Андрей. – За хлеб – спасибо, но вдруг вы сволочь? Вдруг вы связной с немецким агентом? Вдруг это донесение для него? И агенту надо выходить на связь. Не так ли? Если это так, через сколько часов на меня начнется облава?

Андрей сел на сани, обдумывая эту мысль, прикидывая, что же делать дальше. Ему не доверяли, но и он не должен был доверять каждому. Даже за хлеб, картошку и лук. Но еще до этой мысли он принял решение, и теперь старик его не интересовал. Но он добавил:

– Когда я сказал вам: «Здравствуйте, я все видел», я тоже рисковал жизнью! И сейчас рискую. Но давайте собирать шишки. Могу помочь.

Он встал.

Николай Никифорович, покачавшись на носках, спросил:

– Что ты от меня хочешь?

– Вы не знаете, что в таких обстоятельствах может хотеть человек?

– Оружие?

– И это.

– Оружия у меня нет.

– Жаль.

– Еще что? Еда?

– Еда тоже нужна. Но главное – к своим, свяжите меня с нашими.

Николай Никифорович ответил без колебания:

– Не могу.

По тому, как он закрыл глаза, стиснул углом рта окурок, Андрей понял, что дальше с ним говорить на эту тему бесполезно.

Андрей горько усмехнулся.

– Давайте собирать шишки. Не тратьте времени.

Они быстро нарубили еще сушняка, так что получилась хорошая вязанка, плотная, но и не очень большая, чтобы особенно не бросалась в глаза, а потом взялись за шишки: Андрей граблями ворошил под соснами снег, а Николай Никифорович, двигаясь за ним на корточках, волоча за собой мешок, собирал в него шишки. Сухие, смолистые, они, наверное, гудели огнем в самоварной трубе.

– Где ты учился? – как бы между прочим спросил Николай Никифорович, встряхивая мешок, чтобы шишки легли плотнее.

– В архивном. В Москве, – Андрей больше не нуждался в этом старике. Идти с ним в городок он не мог, это было и рискованно, да и не нужно: он принял решение.

– Вот как? – удивился Николай Никифорович. – А что, был такой институт?

– Почему «был»? Он и сейчас есть. Историко-архивный институт.

– Вот как? В Москве?

– В Москве.

– Где же в Москве? Москва большая! Хорошо бы, – после паузы, после подавленного вздоха, хорошо бы, – сказал Николай Никифорович, – побывать в Москве.

– Побываем, – поддержал его Андрей.

– И долго ты учился? – Николай Никифорович пристально

смотрел на него.

– Два года. Два курса.

– Потом? Война помешала?

Андрей сообразил: «Он допрашивает меня». Он спросил:

– Отец, а вы кто? Кто по специальности?

– Никто, – сердито ответил Николай Никифорович. – Живу из милости у дочери.

– Нет, я не про это, не про сейчас. Сейчас ясно, что у фрицев все свое, и мы им не нужны. До войны кем вы были?

– Зачем это тебе?

– Да так, просто. Или это секрет? Вы же меня… расспрашиваете.

– Нет, какой там секрет, – Николай Никифорович отряхнул рукавицы и полез за махоркой. – Я работал архивариусом. Эхма! – вздохнул он. – Давай еще закурим. И вообще… Дай-ка свой кисет. Давай-давай, – он пересыпал всю махорку в Зинин кисет и положил туда всю бумагу, оторвав лишь себе и ему по полоске на закрутку. – Огонь у тебя есть? Хорошо, что дальше собираешься делать?

– Подумаю. Вам, наверное, надо торопиться. – Андрей сунул грабельки под веревки.

– Ничего. Успеется, – Николай Никифорович подергал сушняк из охапки, чтобы охапка не казалась такой аккуратной. – Еще кто заметит, догадается, что не один я увязывал. Я спросил тебя, что ты будешь делать потому, что завтра могу снова прийти. Мол, решил заготовить побольше дров, пока снега в лесу немного. На месяц, на два. Привезу тебе хлеба. Еще чего-нибудь. Приходить?

Андрей чувствовал, что старик начинает ему верить, но стоило ли ему верить старику? Еда, махорка, особенно записка как будто давали право на эту веру. Но береженого и бог бережет. К тому же он принял решение: он полагал, что между этим утром и часом, когда кто-то придет за запиской, не должно пройти особенно много времени, иначе донесение могло потерять цену.

– Нет, не надо, – уверенно сказал он, – бесполезно. Меня здесь не будет.

Николай Никифорович быстро, как бы между прочим, а в действительности очень внимательно, посмотрел ему в лицо:

– Не будет?

Андрей кивнул.

– Какой смысл? Ну раз вы принесете еду. Ну два. Взять меня к себе вы не можете…

– Нет. Это исключается.

– Получается, что мне надо действовать самому.

– Пожалуй, – согласился Николай Никифорович. Он взялся за веревку, которой тянул санки. – Что ж, желаю тебе всего… Всего доброго… Всего, чего ты заслуживаешь, – уточнил он.

– Вам тоже, – Андрей помог ему довезти санки к опушке. – Так, значит, вы не можете свести меня со своими?

– Нет! Не могу, – они чуть постояли. – Но завтра на всякий случай я привезу еду.

– Дело ваше, – сказал Андрей. А архивный институт находится на улице 25-го Октября, бывшей Никольской, между площадью Дзержинского и Красной площадью. Там рядом Славянский базар, ГУМ, памятник Ивану Федорову. Да, – вспомнил он, – во дворе института теремок. Старинный теремок. Считают, что в нем не то жил, не то печатал Иван Федоров.

– На Никольской, говоришь? – старик получше натянул рукавицы и обмотал вокруг правой веревку от саней. Это по имени церкви, что ли? Никольского собора?

Андрей поправил дрова, взялся рядом за веревку.

– Нет. Ну, поехали? Я помогу до опушки. Нет, не по церкви. Там рядом Никольская башня Кремля. Из вспомогательных’ исторических наук у нас были хронология, дипломатика, палеография, сфрагистика, нумизматика, и еще кое-что. Доволен, отец? То-то. Если мало, могу добавить, что на теремке Ивана Федорова флюгер, а на флюгере дата 1646 год. В общем, отец, этот экзамен я сдам тебе на пять. Да и не только тебе, потому что мне врать нечего. Ясно? Не тяжело везти? Ну, счастливо. Спасибо, что покормил. Я на тебя не в.обиде.

Фигурка Николая Никифоровича удалялась, скоро стало незаметно, как он подпрыгивает. Андрей смотрел ему вслед, и сердце у него щемило – он только что был со своим, только что мог связаться через него с кем-то.

«Ничего! – утешил он себя. – Еще не все потеряно. Еще посмотрим, как оно выйдет!»

Он верил в удачу. Когда-то, когда он был совсем маленьким, лет пяти, что ли, его бабка, набожная крайне старушенция, водила его в церковь. По дороге к ней им попадались всякие хромые, горбатые, колченогие, слепые, и бабка, раздавая милостыню, внушала ему: «Встретить убогого – к добру, к удаче, так что им, убогоньким, радоваться надо. А ты боишься. Стыд и срам!» Милосердие, необходимое убогим, таким образом получало твердую основу – помилосердствуешь, значит, и сам жди добра.

Конечно, Николай Никифорович был тридцать три раза прав: не мог он вот так взять и свести его с нашими, с подпольщиками ли, с партизанами ли, с кем-либо еще, борющимся против немцев. В сорок первом он, Андрей, в РДГ убедился, как должны были осторожничать все те, кто воевал в тылу гитлеровцев. Когда старший их группы выходил в какой-нибудь точке на обусловленную связь, когда там, на этой точке, ему говорили о бежавших пленных, ищущих возможности связаться с нашими – разведчиками, партизанами, подпольщиками, – ответ старшего группы всегда был один: «У нас своя задача. Никаких приказаний на этот счет у нас нет. Ставить под угрозу свою задачу не имею права!» На первый взгляд, так отвечать было жестоко. Но кто гарантировал, что под видом пленного, бежавшего из лагеря, или, как он, из поезда, им в группу не подсунули бы провокатора? Или шпиона, который искал и такой возможности перебраться на нашу сторону после того, как группа, выполнив задачу, вернется через фронт? Да немцы могли, завербовав предателей, под видом пленных пускать их скитаться по своим тылам с тем, чтобы эти предатели, взывая к милосердию наших людей, оставшихся на захваченной немцами территории, взывая к милосердию, с помощью этих людей могли связаться с партизанами или подпольщиками, а потом выдавать их, подводить под аресты, расстрелы.

Как же мог этот Николай Никифорович так вдруг поверить ему? Нет, тут все было логично, и он, Андрей, не имел основания, ни малейшего основания злиться на этого старика. Но это все говорил разум, а сердцу от этого не было легче.

Когда старик укатил свои санки с дровами и шишками, так ничего и не сказав ему, он отошел от сосны, в которой была записка, так, чтобы видеть сосну, но чтобы его не видели, й залез под нижние ветки елки, которые от снега опустились и совершенно скрывали его. Там, на сухой хвое, он скорчился, так как и места было мало, так как и холодно там было, и начал ждать.

Он знал, что кто-то же придет, что кто-то должен прийти за запиской, и не ошибся. Через несколько часов недалеко хрустнул сучок, потом наступила тишина, потом послышались осторожные шаги, потом опять наступила тишина. Он догадался, что человек подошел близко, видит сосну, стоит, наблюдая, нет ли признаков опасности.

Он не высовывался, пока человек подходил к сосне, он не высунулся, когда человек быстро достал записку и быстро же сунул туда другую, когда торопливо пошел обратно в лес, когда даже скрылся из виду.

Человек был одет в маскхалат с накинутым капюшоном и обут в белые валенки, и, хотя эта одежда скрывала его фигуру, а капюшон почти скрывал лицо, по движениям, по тому, как человек держал автомат, который висел у него поперек груди, по походке каждый мог бы догадаться, что к сосне за запиской приходила девушка.

Решив, что так будет лучше, верней, он пошел за ней, держась ее следов, снег позволял делать это без труда. Он не стал рисковать – если бы он вступил с ней в разговор там, у соены, она, как и тот архивариус, вполне резонно могла не поверить ему, должна была не поверить ему, а, не поверив, сделала бы все, чтобы не повести его за собой. Конечно, рано или поздно, но ей пришлось бы куда-то идти с этой запиской, и он бы пошел за ней, она бы от него не отделалась, но все это осложняло его задачу, и он выбрал именно вариант слежки за ней, чтобы появиться там, куда она шла, перед теми, к кому она шла, нежданно-негаданно, а там пусть делают с ним что хотят?

Он прошел километра два за ней – девушка уходила в глубь леса под косым углом к опушке, – когда она вдруг остановила его:

– Стой! Стой, стрелять буду! Ни с места!

Еще до этого окрика он услышал, как клацнул взведенный затвор.

Она целилась в него, держа автомат руками в тонких перчатках – он видел, что палец у нее на спусковом крючке, – а варежки, варежки с меховой оторочкой, покачивались на лямках.

Голос у девушки был сердито-раздосадованный, взволнованный и в то же время испуганный. Девушка стояла за кустом, выставив из-за него автомат. Очень скоро ствол автомата не то что задрожал, а закачался вверх-вниз, вправо-влево: девушке, наверное, было или трудно, или неудобно, а может быть, даже страшно держать автомат.

Он остановился.

– Стою. Не стреляй. Не надо. Я – свой!

Девушка выглянула, чтобы рассмотреть его получше.

– Кто – свой? Какой – свой?

Он тоже ее рассмотрел: она, когда шла, отбросила капюшон комбинезона, отчего открылась ее голова в новенькой солдатской шапке с красной звездочкой. Звездочка утонула в цигейке, но он-то различил это алое пятнышко, и сердце его радостно заколотилось.

– Сними палец с крючка! Сейчас же сними! – приказал он. – Дернешь еще нечаянно! И кто-то услышит! – объяснил он, как бы отодвигая мысль, что он боится. Но вообще-то он боялся – девушка не просто держала палец на спусковом крючке, а давила на него, так что он даже как бы видел, как шептало крючка выходит из-под боевого взвода затвора. Надави девушка посильней, и он мог получить целую очередь.

– Видишь, – он поднял руки, – у меня ничего нет. – Он распахнул и шинель и показал, что и под шинелью у него ничего нет, а потом поднял руки вверх и снова прикрикнул, потому что, пока он распахивал шинель, девушка снова положила палец на крючок: – Убери палец! Автомат не игрушка! Ты это понимаешь? Я к тебе не подхожу! – он опять повторил, тыкая пальцем в то место на своей шапке, где была звездочка и где темная цигейка сохранила ее очертания: – Я – свой. Понятно? Свой!

– Ну и что? Что из этого? – спросила девушка, но палец все-таки вынула из предохранительной скобы, хотя и держала его так, чтобы успеть в секунду нажать на крючок. – Иди, куда ты шел. Понятно?

Девушка смотрела на него напряженно, хотя теперь уже и не испуганно. У девушки были маленькие темные глазки, вздернутый носик, широкие скулы и большой пухлый рот над круглым, как яблоко, подбородком. Из-под шапки, чуть сдвинутой на одну сторону, выбивались к виску и верхней части щеки неопределенного цвета – то ли коричневатые, то ли рыжеватые – волосы. Девушке было лет двадцать.

Он опустил руки и облегченно вздохнул.

– Мне некуда идти.

– Это не мое дело, – возразила девушка. – А подойдешь, буду стрелять.

– Будешь! – согласился он. – Будешь. Я поэтому и не подхожу к тебе. Ты мне не нужна. Мне нужны свои. А насчет стрелять – надо знать, в кого и когда. Или для тебя убить человека – это семечки? Надень сейчас же варежки! Ну! Руки поморозишь!

– Не заговаривай зубы! – возразила девушка. – Иди своей дорогой.

– Мне некуда идти! – повторил он. – И не нужно мне тебе заговаривать зубы. – Его злила, как ему показалось, ее глупость. – Ну ладно. Убей. Стреляй. Черт с тобой! Только помни потом, и дай бог, чтоб ты до конца войны дожила, и долго потом жила после войны – до старости, – чтобы помнить долго, всю жизнь, что сегодня ты убила человека ни за что, ни про что. Ну что ж ты? Стреляй! Всади весь магазин. Чтоб быть уверенной…

– Иди своей дорогой, – сказала девушка. Губы ее дрогнули. – Иди и все.

Он с отчаянием сел на снег, опустил голову почти к коленям и покачал ею:

– У меня нет этой дороги. Мне некуда идти. Я ищу своих. Своих, понимаешь?

– Своих здесь нет.

– Но ты ведь своя? – он в это верил: звездочка, новенький ППШ – он разглядел, что ложе автомата поблескивает, на нем еще не стерся лак, солдатская шапка, армейский полушубок, который угадывался под маскхалатом, армейские же новые валеночки говорили ему, что девушка даже не партизанка, а солдат, который находится по какому-то заданию в тылу немцев.

– Своя, да не для тебя! – отрезала девушка. – Иди, тебе говорят. Но за мной – не смей! Вставай. Вставай, вставай! Неча тут слезы лить!

Он встал и немного отошел, чтобы успокоить ее и в то же время чтобы, если она вздумает стрелять в него, когда услышит, что он хотел ей сказать, чтобы она не попала наверняка.

– Я говорил с Николаем Никифоровичем. Я видел записку. Не будь дурой! – крикнул он, потому что девушка подняла автомат и нацелилась ему в грудь. – Убери палец! Дослушай же! Стрелять будешь потом! Дослушай, тебе говорят! Что я, прыгну на тебя через эти десять метров? Опусти автомат! Так. Хорошо. Молодец. Так вот, я говорил с Николаем Никифоровичем. Он даже дал мне хлеба и картошки. Я видел записку. И я об этом ему сказал. Но я не сволочь, не предатель, не подослан к вам. Иначе на кой мне было тащиться за тобой? Предатель что бы делал? Что бы я делал, если бы я был сволочью? Старика связного видел, записку читал, тебя… – он чуть было не сказал «выследил», но вовремя поправился:– Тебя видел. Теперь что бы надо делать? Если рассуждать логически – следить дальше. Потихоньку за вами следить, и все. Зачем же рвать кончик, когда надо бы тянуть всю нитку? Так ведь? Так? Подумай сама. Подумай, подумай! – настаивал он. – У тебя ведь тоже мозги, а не солома, – сказал он с уверенностью, пояснив: – Если бы их не было, тебя бы не послали сюда. Ты – радистка?