Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Часть вторая. Ренессанс: Платон и вожделение

Невозможно вырвать страсти из душ людских. Пока у нас есть кровь, печень, сердце, артерии, вены, не запретим себе испытывать волнение.

Пьер де Ронсар^{56} Discours sur les vertus[87]87
  «Трактат о добродетелях»


[Закрыть]

Глава 1. Общество, располагающее свободным временем

Во времена правления королей из династии Валуа в эпоху Возрождения придворная жизнь била ключом, и дворец слыл средоточием изысканности и любви. «Двор без женщин подобен весне без цветов»,– восклицал галантный Франциск I. (До его царствования свободное общение дам с королем и придворными не допускалось, монарха и его кавалеров во время их частых переездов сопровождала группа официально назначенных filles de joie[88]88
  проститутки (фр.)


[Закрыть].)

Оживление в обществе началось благодаря соприкосновению с Италией, блеском дворов итальянских государей^{57} и повторному открытию классической античной культуры с ее культом красоты и разума. Человеческое тело гордо выставлялось напоказ, но высокий лоб, указывавший на ум своего обладателя, ценился не меньше, чем красота. Женщины учили латынь и греческий, читали Платона и Петрарку.^{58} Были известны двенадцати-тринадца-тилетние девочки-вундеркинды. Как писал Мишле^{59}: «Мужчины и женщины Возрождения вновь отыскали Древо Жизни». Возможно, ему следовало добавить, что они пересадили его в языческий рай, в котором законы были неизмеримо мягче, нежели в Эдеме. Люди сладострастно упивались этой новой атмосферой свободы личности. Говоря словами их современника: «Дует ветер свободы... быть живым – это удовольствие!» Сейчас они могли немного отдохнуть от войн. За итальянскими кампаниями, продолжавшимися в течение полувека, с 1495 по 1544 год, последовали религиозные войны, длившиеся с 1560 до 1598 года. Однако, когда стихал грохот орудий, при дворе ухитрялись веселиться, процветала галантность, совершенствовался вкус. Это было столетие контрастов, которое Вольтер сравнивал с «шелковым платьем, выпачканным кровью».

Менялась структура общества. В городах приобретала вес буржуазия; крестьяне начали посылать сыновей в города учиться на юристов и врачей. Представители высшей знати не были больше феодалами, а мелкие дворяне, жившие в маленьких сельских замках, свободно общались с крестьянами, когда долгими зимними вечерами господа и слуги собирались вместе в большой замковой кухне возле пылающего очага, чтобы читать Amadis de Caul и другие романы.

Двенадцать томов Амадиса продолжали пользоваться огромным успехом у читателей на протяжении первой половины столетия и несколько раз переиздавались. Когда Франциска I мучила подагра (а это случалось довольно часто: на дворе была эпоха подагры – люди потребляли чрезвычайно много мяса и вина), он часами лежал, подложив под ноги подушки, и читал Амадиса. Последнее издание Roman de la Rose было выпущено в 1538 году, когда начали появляться первые сентиментальные романы. Переиздавалась и история Тристана и Изольды, но – в осовремененном варианте. Турниры все еще устраивались, однако к ним уже не было такого серьезного отношения, как в средние века. Тем не менее Генрих II, которому Амадис и ему подобные романы довольно серьезно вскружили голову, случайно погиб на одном из них.^{60}

Средневековую грубость нравов еще не успели окончательно изжить; грубый средневековый хохот был подхвачен гением Рабле и изобретателями низкопробных розыгрышей – низкопробных, по крайней мере, с современной точки зрения, о чем читатель может судить на основании следующих примеров.

Во времена Генриха II придворный шут по имени Брюске отправился в Рим в свите кардинала Лотарингского. Спустя несколько дней после отбытия его высокопреосвященства форейтор привез известие о скоропостижной смерти Брюске вместе с его последней волей (эта шутка была делом рук маршала Строцци). В завещании шут просил короля, чтобы тот милостиво позволил его вдове занять его должность, но с условием, чтобы она вышла замуж за форейтора, который это завещание привезет. Генрих II в точности выполнил пожелания своего шута, и мадам Брюске целый месяц прожила с форейтором, пока Брюске не вернулся из Италии и обман не раскрылся! Брюске отомстил, подняв панику в папских владениях. Он послал Его Святейшеству подложное письмо, в котором утверждалось, будто Строцци принял мусульманство, носит тюрбан и собирается вместе с мусульманским флотом бомбардировать Остию. Впоследствии – ко всеобщему облегчению – выяснилось, что Строцци был в Кале.

Готовясь принять испанского посла, Анна Бретонская выучила наизусть небольшую речь на испанском языке, написанную для нее сеньором де Гринье. Когда сия речь прозвучала из уст очаровательной, немного жеманной королевы, посол насилу мог скрыть удивление, поскольку Гринье приправил свое творение словечками, менее всего приличествовавшими истинной леди! Король, Людовик XII, был заранее предупрежден о шутке Гринье, но только посмеялся и совершенно забыл предупредить королеву. Когда Анне стало известно об этом розыгрыше, она потребовала немедленной отставки Гринье; Людовик, который сам был виноват немногим меньше, вступился за придворного, но посоветовал ему не показываться при дворе, покуда буря не стихнет. Случай этот вызвал много смеха, поскольку Анна постоянно упрекала придворных поэтов за распущенность; Жану Маро она приказала написать Doctrinal des dames[89]89
  «Поучения дамам»


[Закрыть], в котором говорилось о целомудрии в словах, мыслях и поступках. Вскоре после ее смерти языки развязались, Маро тогда отмечал: «Что касается любви, то красивых слов о ней больше не говорят».

Маргарита Валуа, первая жена Генриха IV, вся без остатка отдавалась этому ренессансному духу забавы. В дни ее юности за ней ухаживал дворянин по имени Селиньяк. Маргарита никогда не принимала его чувства всерьез, и это обижало молодого гасконца. Однажды она спросила язвительным тоном: «Что вы можете сделать, чтобы доказать свою любовь?» – «Все что угодно»,– ответил влюбленный. «Проглотите яд?» – «Да, если вы позволите мне вздыхать у ваших ног».– «Хорошо, значит, вы сделаете это»,– сказала Маргарита и велела ему через три дня явиться к ней. За это время она приготовила особенно сильное слабительное. Зелье в красивом кубке было торжественно вручено влюбленному, который после этого не мог выйти из уборной в течение двух часов... После такого унижения гасконец никогда более не смел показываться на глаза своей жестокой возлюбленной. Впоследствии он стал французским послом в Турции.

Эти грубые шутки проделывались не только при дворе. Филипп де Вессьер^{61} рассказывает, как сельский дворянин, приехав с визитом к бальи^{62}, прикинулся больным и несколько дней прожил у него как король, пока бальи не заявил, что один из его отпрысков подцепил чуму, после чего «больной» вскочил с постели, потребовал свою лошадь и умчался в свое поместье бешеным галопом!

После хорошей попойки откалывали еще и не такие шуточки. Вот характерный пример: Гийому де Монтема, владельцу замка Пенн в Аженэ, доложили, что монах из находившегося поблизости монастыря вот уже три дня живет с общедоступной девицей. Дворянин с компанией добрых приятелей осадил дом, где скрылись прелюбодеи. Монах выскочил в окно, однако был вскоре пойман, с него сорвали одежду и, надев на шею веревку, под грохот сковородок и кастрюль препроводили в обитель. Проститутку вели рядом с ним.

Обычаи были грубыми как среди знати, так и среди деревенских жителей. В День избиения младенцев мужчины имели право, застав врасплох своих служанок, шлепать их по ягодицам. Женщины, которых задевал этот возмутительный обычай, вынуждены были вставать с рассветом или же всю ночь не ложиться в постель. Клеман Маро^{63} в одном из своих стихотворений предупреждает Маргариту Наваррскую^{64}, что намерен «устроить ей избиение младенцев», потому что ему очень бы хотелось иметь возможность видеть ее «очаровательное тело»^{65}. Ее племянник Карл^{66}, похоже, прекрасно сумел воспользоваться одной из таких возможностей, так как после он говорил: «Я не могу рассказать вам всего, что видел!»

Для молодых дворян был довольно привычен вид женских форм, поскольку родители, как правило, подыскивали сыну любовницу, когда тот был еще совсем юным. Обычно выбор родителей падал на знаменитую куртизанку, которой и предоставляли посвящать мальчика в тайны половой жизни. Молодой светский дворянин по имени Буйон в своих Мемуарах рассказывает, что родители отдали его на попечение мадемуазель де Шатонеф, чья репутация была притчей во языцех, когда ему было двенадцать лет, и замечает: «Никто и никогда не делал так много для того, чтобы ввести меня в общество и привить мне придворные манеры. Я не могу не одобрять этого обычая. Кто ему не следует, тот не умеет себя вести». (Монтень с отвращением пишет об «этих огромных, наспех сделанных рисунках и картинах, которые распутная молодежь рисует в каждом переходе, на каждой стене или лестнице наших больших домов углем или мелом».)

Простые caroles средних веков сменились множеством новых танцев и сложными придворными балетами. Многие из этих танцев заканчивались поцелуями. В занятном трактате под названием Orchesographie^{67}, опубликованном в 1588 году Жаном Табуре, отмечалось, что «танцы – это средство определить, здоровы ли влюбленные и готовы ли к вступлению в брак; по окончании танца партнерам дозволено целовать своих возлюбленных, так что они могут обонять друг друга и таким образом убедиться, что у них свежее дыхание (это самое близкое европейское соответствие древнеиндийскому поцелую-обнюхиванию, какое мне когда-либо попадалось.– Прим. авт.); из этой и других возможностей, возникающих во время танца, ясно, что для надлежащего упорядочения общества чрезвычайно необходимо танцевать».

Однако блюстители морали высказывали совершенно другие мысли по поводу танцев. Мено, знаменитый проповедник, позволял юным девушкам посещать балы только при соблюдении трех условий: они должны были носить плотную вуаль из грубого полотна, чтобы оградить себя от жадных взглядов, надевать перчатки, какие носят работники на полях, чтобы предохранить руки от шипов, и провести три часа в холодной ванне, прежде чем выходить из дома. Святой Франциск Салеский настаивал на предварительной медитации в течение часа и хорошей порке. (Однако никто, похоже, не думал подвергать молодых людей таким унижениям.)

Живописным танцем, исполнявшимся в основном на придворных свадебных торжествах, был «танец с факелами», во время которого пары медленно двигались вперед с зажженными факелами в руках, чрезвычайно озабоченные тем, чтобы не дать своим визави погасить пламя. Volte[90]90
  вольта (фр)


[Закрыть], в которой кавалеру позволялось приподнимать даму, обхватив за талию (в Хэмптон-Корте хранится очаровательная маленькая картина, изображающая королеву Елизавету I, наслаждающуюся этим танцем, напоминающим канкан), была однажды запрещена заседавшими в парламенте Экс-ан-Прованса ханжами. Это вызвало такое негодование жительниц города, что они угрожали объявить забастовку и еп masse[91]91
  в полном составе (фр.)


[Закрыть] удалиться в папский дворец, в Авиньон. (Не отсюда ли берет свое начало песенка о танцах на Авиньонском мосту? Правда, это могло быть как-то связано и с большим борделем, расположенным неподалеку.) Мужчины почти сразу же выкинули белый флаг, и декрет был отменен. Это лишний раз показывает, чего может добиться массовое женское движение, если его участницы в самом деле решительно настроены, но похоже, что у женщин пока еще не было сколь-либо серьезного повода, чтобы объединиться.

С другой стороны, группа аристократок, хоть небольшая, но обладавшая в обществе реальным весом, продолжала начатые средневековыми судами любви литературные традиции, став судьями в вопросах хорошего вкуса и манер. В числе этих женщин были герцогиня де Ретц, герцогиня де Роган, принцесса де Леон и мадемуазель де Сенетер, которые ввели обычай после второго завтрака по два—три часа беседовать с гостями на разные темы, начиная с «источника согласия» – любви. Как отмечал Сен-Марк Жирарден, дамы ухватились за нововведенные идеи платонической любви, чтобы царить в литературном мире, так же как они ухватились за идеи рыцарства, чтобы царить в феодальном обществе. Это была их единственная и довольно ограниченная возможность самоутверждения, благодаря которой суждено было распуститься тепличному цветку французской цивилизации – салону.

Глава 2. Культ красоты

«Красота есть только величие Господа и божественный свет, озаряющий все Его творение, но ярче всего божественный отблеск сияет на женском теле»,– писал в порыве вдохновения Агриппа^{68} в книге Совершенство женщины (1578).

Идеал красоты изменился: теперь в почете были прямые носы, округлые лица и формы. Красивым женщинам поклонялись, и они, купаясь в море лести, стали более привлекательными и не такими угловатыми, как в средние века. Они также были лучше образованны и полны сознания своей власти, благодаря которой могли воспитывать мужчин или развращать – в зависимости от того, на каком уровне находились их душа и нравственность.

Тальман де Рео^{69} в своих нашпигованных сплетнями записках бегло упоминает об одной придворной даме, пожелавшей, чтобы Никола Денизо написал ее портрет. «Прежде чем я смогу запечатлеть на холсте ваше лицо, я должен видеть вас всю,– сказал живописец.– Существует некая тонкая гармония между лицом и телом. Только так и не иначе творил Зевксис...» Дама слегка покраснела, но согласилась. Темой века была гармония. Средневековые добродетели смирения и самопожертвования были уже не в моде.

Однако во второй половине столетия произошел легкий volteface^{70}. Нижняя половина человеческого тела стала считаться низшей, и только верхнюю его часть признавали достойной того, чтобы показывать. Это был период, когда художники писали королевских фавориток небрежно сидящими в ваннах – в повседневной жизни дамы купались не то чтобы очень часто. Автор написанного в шестнадцатом веке труда, посвященного гигиене, доводил до сведения читателей, что сам он ни разу в жизни не принимал ванны и ничего хуже этого не знает, тогда как знаменитый проповедник Оливье Майяр громко провозглашал со своей кафедры, что женщинам, которые ходят в бани, после смерти суждено купаться в адских котлах. Однако женщина-писательница Мари де Ромье настоятельно советовала читательницам содержать себя в чистоте – чтобы были довольны и мужья, и сами женщины. Она советовала носить ароматические губки меж бедер и под мышками – впоследствии они получили широкое распространение,– а также следить, чтобы нижнее белье было изящным и свежим. На это, как правило, не обращали внимания. Грасиан дю Пон в своей книге, написанной в 1530 году (Controverses du sexe mas-culin et juminin[92]92
  «Споры между мужчинами и женщинами»


[Закрыть]), приводит отвратительные подробности о состоянии нижнего дамского белья, подсмотренные на балах и в других местах.

Для достижения красоты стали применяться действительно жестокие средства: дамы мужественно терпели боль, когда им шлифовали кожу до крови; чтобы избавиться от прыщей, они глотали песок и пепел^{71}; выбривали лоб и высоко зачесывали волосы на затылке. Это, по их мнению, придавало им очень модный философический вид.

Хотя возвышенным идеалом красоты того времени была любовница Генриха II, величественная Диана де Пуатье, мужчины были склонны отдавать предпочтение душе pucelle и нетронутому телу пятнадцатилетней девочки. Это была реакция на средневековое почитание зрелой дамы. (Лишь немногие, подобно Гийому Буше, заявляли, что постыдились бы представить гостям в качестве супруги столь юное и глупенькое создание.) Клеман Маро пел: «Что ни ночь, то я вижу во сне мою любимую с ее стройным, девственным телом». Ронсар был не столь привередлив. «Я люблю пышных красавиц ничуть не меньше, чем худышек»,– писал он и простодушно добавлял: «Я люблю заниматься любовью, я люблю женщин и люблю изливать в стихах свой любовный пыл».

В целом, женщины питали склонность к чересчур пышным одеждам: длинным широким юбкам и – во второй половине столетия – жестким кружевным воротникам-жерновам, завезенным из Италии Екатериной Медичи.

Рабле, очень близко знавший прекрасный пол, описал, как пожелали одеваться дамы из придуманной им утопической Телемской обители, девизом которой было «делай что хочешь». Немногие писатели до и после него проявляли такую скрупулезность в описании.

«Они (женщины) носили алые или красные чулки, которые заходили на три пальца выше колена,– кайма была из вышивки или прошивки. Подвязки были цвета рукавчиков и охватывали колено сверху и снизу. Башмаки, легкие и домашние туфли делались из лилового или красного бархата. Поверх рубашки надевали лиф из шелкового камлота, к которому полагался кринолин из белой, красной, серой или бурой тафты, сверху – юбку из серебряной с золотыми прошивками тафты или, смотря по желанию и в соответствии с погодой, юбку из атласа, шелка, или Дамаска, или же из оранжевого, коричневого, зеленого, пепельного, синего, желтого, палевого, красного, кирпичного и белого бархата, а то еще из парчи, золотой или серебряной, с канителью и вышивкой, в зависимости от праздников. Далее, смотря по сезону – плащи из вышеназванных материалов или из сукна, саржи и т. д.

Летом вместо плащей они носили иногда короткие мантильи из таких же материалов, а иногда мавританские курточки лилового бархата с золотым шитьем поверх серебристого бисера или с золотыми шнурами, украшенными по швам индийскими жемчужинами. На шляпе всегда красовался султан из перьев под цвет рукавчиков с золотыми блестками. Зимой верхние одежды украшались драгоценными мехами, как-то: рысью, черным енотом, калабрийской куницей, соболем и т. д.».[93]93
  Перевод В. Пяста.


[Закрыть]

Знаменитые vertugades (vertu gardien)^{72}, или фижмы, вошли в моду в 1530 году и вскоре стали объектом колкостей, подобно hennins[94]94
  Геннин – средневековый дамский головной убор, род высокого колпака.


[Закрыть] предыдущей эпохи. В конце концов фижмы признали общественным злом. Были изданы королевские эдикты, направленные против их ношения. Политические беженцы могли использовать эти юбки в качестве убежищ. Гугенот герцог де ла Форс^{73} был обязан жизнью даме, спрятавшей его под своими фижмами. Как обычно, дамы находили способы обойти закон, пока им не стало угодно изменить моду по своей доброй воле. Например, в Эксе вдова некоего сеньора Аакоста, носившая фижмы такой ширины, что ее обвинили в подстрекательстве к мятежу, дала слово судье, что «ненормальная ширина ее бедер», послужившая поводом для иска,– просто дар природы. Судья расхохотался и вынес изобретательной женщине оправдательный приговор.

Маргарита Валуа, супруга Генриха IV, нашла новое применение этой моде. Она носила особенно широкую юбку, снабженную кармашками, в каждом из которых могла поместиться небольшая коробочка. В каждой из коробочек хранилось забальзамированное сердце умершего любовника королевы Марго,– похоже, ей либо просто не везло на любовников, либо она была столь пылкой, что ее возлюбленные не жили долго. Перед тем как лечь спать, Маргарита вешала свою жуткую юбку в шкаф, стоявший позади ее кровати, который запирался на крепкий замок.

У Маргариты Валуа были черные волосы, и, поскольку в моде были блондинки, она нуждалась в значительном количестве светлых волос для париков. Но вместо того, чтобы посылать людей рыскать по деревням, выискивая крестьянок с белокурыми косами, как это в обычае и по сей день, королева предпочитала иметь под рукой запас волос, в которых не водились паразиты, и поэтому нанимала светловолосых лакеев, которые время от времени обязаны были жертвовать свои локоны в пользу эксцентричной госпожи.^{74} В том, что королеве в ее будуаре прислуживали лакеи, никто не видел ровным счетом ничего необычного, поскольку половая распущенность, царившая при дворе, достигала немыслимых масштабов. Придворным помогали раздеваться очаровательные горничные, а лакеи исполняли обязанности камеристок у принцесс...

Впечатление было такое, что «интересное положение» стало обычным состоянием для дам, а наряды мужчин были столь же вызывающими. Монтень клеймил позором их нижнюю одежду, бесстыдно подчеркивающую линии тела.

Мода, касавшаяся интимного туалета, в течение века также претерпевала изменения. В первой четверти столетия, как сообщает Жан де ла Монтань в своем Source et origine des с – sauvages et la maniure de les apprivoiser^{75}, вышедшем в Лионе в 1525 году, считалось элегантным быть чисто выбритым. Придворные дамы удаляли нежелательные волосы и с верхней, и с нижней половины тела. Однако двадцать лет спустя мода снова переменилась, и Соваль говорит, что они использовали специальную помаду, отращивая волосы непомерной длины на интимных частях тела, так что в них можно было вплетать разноцветные бантики и «закручивать, как усы сарацина».

Дамы стали надевать больше нижнего белья: были изобретены штанишки. Должно быть, это открытие было сделано Екатериной Медичи, когда она однажды решила ехать на охоту, сидя в дамском седле. Супруга Генриха II была небольшого роста и не могла похвастать очаровательной внешностью, только ее стройные ноги были красивы. В ветреную погоду, когда порывы ветра высоко взметали юбки королевы, взорам придворных представало исключительное зрелище. Итак, дамы начали носить штаны, называвшиеся cahons. Читатель может подумать, что блюстители нравственности одобрили столь приличное решение проблемы, вызванной ветреной погодой. И ошибется. «Женщине подобает под юбкой оставлять свои ягодицы голыми,– говорили они.– Она должна не присваивать себе мужскую одежду, но оставлять свой зад обнаженным, как полагается ее полу». Однако другие, как Анри Эстьенн^{76}, одобряли такое нововведение. «Эти cahons полезны для женщин – они способствуют опрятности, предохраняют от холода и пыли, а в случае падения с лошади не позволят людям увидеть лишнее. Они также в некоторой степени защищают дам от распутных молодых людей, которые, втихомолку запустив руку под юбку женщине, не смогут больше прикоснуться непосредственно к ее телу». Не похоже, чтобы эта мода добралась до менее состоятельных слоев общества – об этом убедительно свидетельствует поэма Ронсара об amours пастуха и его пастушки; последняя не носила под юбкой абсолютно ничего.

Мужчины носили дублеты, затканные золотом и серебром, и короткие штаны из бархата. Их костюмы были столь же дорогими, как и женские платья, и своим нарядам влюбленные придавали значение столь же важное, как и в средние века. Марсь-яль д’Овернь в ArrKts d'amour[95]95
  «Передышка от любви»


[Закрыть] подробно останавливается на мелких ссорах из-за подарков – нарядов или драгоценностей, а Луиза Лабе^{77} писала о «прелестных изобретениях – новых одеждах, которые доставляют так много радостей любовникам. Надушенные рубашки, модные шляпы... все, что нас привлекает в мужских и женских нарядах, может способствовать зарождению нежного чувства!» Одежда – часть общей гармонии, которой упивается любовь. «Это тоже ради любви – рыцарские турниры и серенады, утренние и вечерние, ради любви мы сочиняем комедии и трагедии, придумываем маски и игры!»

Драгоценностей носили множество – не только как самостоятельные детали туалета, но и для украшения прически и одежды. Бриллианты сверкали на париках придворных дам и на диадемах невест, когда они шли в церковь в голубых мантиях, обшитых жемчугом. Франциск I носил только костюмы, отделанные кружевами и сплошь расшитые драгоценными камнями. Более того, он был очаровательным собеседником и trus galant[96]96
  очень любезный (фр.)


[Закрыть] – утонченным любовником эпохи Ренессанса, унаследовавшим от трубадуров уважение к даме.