Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Глава 4. Конец мифа

Быть самими собой значило полностью пересмотреть принципы, квинтэссенцией которых был старомодный кодекс галантного обхождения, отказаться от «элемента комедии» в любви и от иллюзорных украшений, без которых любовь всегда считалась немыслимой; это значило отнять у любви, и в частности у женщины – ее вечного символа – тайну и кокетство; это означало также строгую переоценку «вечной женственности»: женщина из «объекта» должна была превратиться в «субъект». Экзистенциалистка мадам Симона де Бовуар^{277} выражала стремление к братскому рукопожатию полов, предпочитая его удушающим поцелуям, у которых не было будущего. Месье Дени де Ружмон^{278} полагал, что «мужчина доказывает свою любовь, обращаясь с женщиной как с полноценной человеческой личностью, а не призраком из легенды: полу-вакханкой, полубогиней, смесью секса и грез»^{279}. (Это высказывание развивает мысль жившего в восемнадцатом веке доктора Кабаниса^{280}, который отмечал: «В обществе, очищенном от пороков и живущем по законам разума, любовь вынуждена будет стать менее фантастической и театральной».)

Мечты рассеялись, и страсть, питавшаяся иллюзиями, ушла вслед за ними, считал Рене Нейи. Он наблюдал последний в двадцатом веке всплеск страсти, выраженный в период с 1924 по 1930 год движением сюрреалистов, инициатором которого (в литературе) выступил поэт Андре Бретон^{281}. Сторонники сюрреализма подчеркивали важность элемента эротического сна, «без которого невозможен переход от холодного сознания к пламенному вожделению». Женщина перестала быть недосягаемой, переняв мужские законы поведения вместо того, чтобы выработать свои, и, стремясь подражать мужчине, ему же и уподобилась. Из общества исчезли страсть и любовь, в том виде, в каком мы их знали до этого. «Нам больше нечему учиться у женщин – они становятся слишком похожи на мужчин. Они перестали вызывать у нас такой жгучий интерес». Ни юбок, ни локонов больше нет – одни жидкие сальные лохмы и джинсы...

Две мировые войны полностью истребили поголовье маленьких невинных «белых гусынь», на смену им пришли трезвомыслящие молодые женщины, которые, устав прибегать для решения своих личных проблем к покорности и лицемерию, отказались от этого устаревшего женского оружия, заняв более твердую и бескомпромиссную позицию в жизни. Возросла ценность любви. Теперь, став экономически независимыми от мужчин, женщины могли позволить себе быть более разборчивыми и более критически оценивать своих кавалеров. Во многих мужских кругах все это вызвало брюзжание – возможно, таким образом мужчины выражали свою неосознанную горечь и сожаление о том, что старая форма любви, часто неискренней, служившая прикрытием для желания, теперь должна быть уличена в самозванстве. О крушении этого мифа свидетельствовали «черные» пьесы, «серые» романы, скульптуры и картины, изображавшие разбросанные, подобно кускам разломанных кукол, искривленные женские тела.^{282} Но река любви сливается из многих ручейков, и, если иссякает один, мутный, его заменяют другие, более чистые; в этой связи начиная с конца второй мировой войны произошло много событий.

Глава 5. Послевоенные годы

После второй мировой войны атмосфера в обществе ничуть не походила на царившую после окончания первой мировой веселую insouciance[326]326
  беззаботность (фр.)


[Закрыть]. Горькие воспоминания о предательствах, немецкой оккупации и комплекс капитулянта – вот психологическая атмосфера того времени. Модель любви, которой придерживалось молодое поколение пятидесятых, не имеет ничего общего с тем легкомысленным шутовством, которому предавались их родители в двадцатые. Интерес к семейной жизни был сильнее, чем в какой-либо иной период истории Франции, и впервые исчез традиционный разрыв между любовью и браком.

Такое положение дел нашло более точное отражение в трудах философов, чем в современном искусстве и литературе,– к примеру, у Поля Аршамбо с его идеями о том, что брачный союз способствует взаимному обогащению партнеров, и об искусстве превращения я и ты в мы^{283}, и Жана Лакруа, который считает, что «сущность любви в том, чтобы заставить нас понять другого человека не для того, чтобы присвоить его или подчинить себе... Я отдаю себя, предлагая руку и сердце»^{284}. Другими словами, новые философы, рассуждавшие о любви, больше интересовались судьбой и отношениями не отдельных партнеров, а пары как единого целого. Сфера деятельности расширилась.

Одна из самых интересных книг о любви, вышедших в послевоенные годы,– это Эссе о человеческой любви Жана Гит-тона.^{285} Я предлагаю вам вступить в короткий воображаемый диалог с философом – опираясь на его собственные высказывания – в надежде, что это побудит многих читателей обратиться к названному философскому труду. По идеям Гиттона можно судить о том прогрессе, которого достигло человечество в науке любви, чью историю развития мы бегло здесь очертили, начиная с первых робких опытов средневековья.

Вопрос: Месье Гиттон, мы приближаемся к концу нашего странствия длиной в восемь веков, удивляясь при этом: неужели любовь становится менее пылкой? А ведь дело идет к тому, судя по некоторым признакам. Кое-кто из читателей может быть разочарован. Потеряет ли Франция свою славу страны галантных любовников и страстной любви?

Месье Гиттон: Эта мелкая обывательская идея не интересует меня вообще. Любовь – не страсть и не жар, а только спокойное наслаждение, основанное на служении,– слияние двух личностей воедино.

В.: Значит, вы – против страсти, подобно месье де Ружмону и аббату Гаргаму, который обрушился на нее в своей защищенной в Сорбонне диссертации?

М. Г.: Разумеется. Как вы видели, страстность была, возможно, одной из наиболее характерных черт любви на протяжении последних восьми столетий.

Эта одна из самых неистребимых христианских ересей – результат христианского влияния, не осмысленного в достаточной мере. Отделять любовь от супружества и семьи – значит рисковать получить в результате общество с супружеством без любви, с официальной религией без любви и с любовью, пребывающей вне границ нормального общества и официальной религии.

В.: Фактически так обстояли дела в восемнадцатом веке, пусть и у меньшинства населения. Значит, любовь по своей сути должна быть религиозной, если мы правильно поняли вашу мысль?

М. Г.: Сущность любви в том, чтобы дарить себя другому человеку, и этому невозможно найти объяснения. Но на самом деле влюбленных соединяет то, что у нас зовется Всевышним. Фактически третьим в их союзе должно быть нечто, присутствующее в них обоих и связывающее их друг с другом, невзирая на пространство и время; это может быть только тот, кто выше и меня, и пространства и кто сам способен любить. Вот почему любовь, если она общая, приобретает религиозные черты даже для неверующего. Сами мы не в силах ни порождать любовь, ни поддерживать ее существование. Любовь вечна, а мы смертны, она чиста, а мы нет. Все представляет опасность для любви. Вот почему общество, обычаи, время должны встать на ее защиту.

В.: Я полагаю, вы имеете в виду только институт брака?

М. Г.: Да, а также сложившуюся вокруг него систему обычаев. Любовь принимает на веру столько иллюзий, она сама так двусмысленна, так непостоянна, так близка к неврозу, так невосприимчива ко всем доводам разума, так легко поддается искажению и раздвоению, так далека от своего естественного предназначения, так быстро становится скотской, абсурдной и даже демонической, что общество должно вмешаться, чтобы защитить любовь от самой себя. Вот обоснование сексуальной морали и социального института брака и моногамии, а также обычаев, их окружающих. Этот набор запретов, мод, обычаев, законов, божеских и человеческих, вовсе не является препятствием для любви, а создает почву, на которой она дает ростки, делает это невероятное и вечное состояние доступным для большего числа людей, невзирая на их самообман и посредственность.

В.: Каков ваш взгляд на будущее любви, и есть ли у нее вообще будущее?

М. Г.: Разумеется, есть. Наше время – это совершенно новая фаза мировой истории. Существовавшие ранее цивилизации были заняты только сохранением рода, у социальной организации еще не нашлось свободного времени ни на то, чтобы выработать особое таинство для любви, ни на то, чтобы обучить этому таинству молодежь. Человеческая любовь еще не исчерпала своих возможностей. Сталкиваясь с неизвестными проблемами, она, в силу самой своей природы, обновляется всякий раз, когда находит ответ на вопрос, никогда не веря в возможность остановки или катастрофы. Чем дальше идет человечество, тем шире путь. Ибо человек должен становиться тем великодушнее, чем глубже он познает свою внутреннюю сущность. Коммунисты не ошибаются, напоминая нам, что внутренняя энергия, заключенная в любви, должна быть использована в интересах человеческой общности. (Месье Гиттон – католический философ.)

Не слишком ли эти возвышенные философские размышления далеки от реальной жизни? Что думает о любви более молодое поколение? Теперь, когда на дворе статистически мыслящее двадцатое столетие, мы можем прибегнуть к помощи uestionnaires*. Давайте посмотрим на результаты опроса, проведенного Французским институтом общественного мнения среди молодых людей различных профессий в возрасте от восемнадцати до тридцати лет. Французский ученый, комментируя полученный в результате опроса портрет молодого француза 1958 года, заметил: «Возьмите старую^карикатуру на буржуа, сбрейте ему бачки – и вот вам наш герой: маленький скупердяй, настороженный и осмотрительный». Это, конечно, преувеличение. Осмотрительный буржуа прежних времен никогда не обзавелся бы семьей, будучи таким молодым и имея в распоряжении столь незначительные средства, и уж конечно не стал бы жениться, сидя на студенческой скамье, подобно многим молодым современникам. Герой нашего времени все-таки более беспечен.

Удивительно – принимая во внимание унылое упорство, с которым писатели твердят нам о страданиях и проблемах современной молодежи, «разочарованного поколения», среди опрошенных оказался шестьдесят один процент «довольно счастливых». Для большинства (восемьдесят процентов) любовь по-прежнему имеет важнейшее значение, причем девяносто один процент выступает против расширения границ сексуальной свободы и заявляет, что верность в браке необходима. Они решительно выступают против контроля за рождаемостью, легализации абортов, проституции^{286} и гомосексуализма. Каждый второй мужчина обзаводится семьей, будучи моложе двадцати пяти лет. И, хотя установлено, что в Париже каждая пятая пара вступает в законный брак, уже ожидая прибавления семейства, социологи утверждают, что во Франции еще никогда не было так мало отцов, бросающих детей или не желающих признавать их.

Вот несколько ответов, полученных на вопрос о значении любви в жизни молодых людей.

Холостяк двадцати одного года, изучающий гостиничное дело в Ницце:

«Любовь чрезвычайно важна для молодого человека, который хочет быть спокойным и уравновешенным. Физическая любовь, даже вне брака, абсолютно необходима. Я полагаю, что полное взаимопонимание невозможно без верности, но сам я не способен быть верным – по крайней мере, в настоящее время».

Женатый крестьянин из Финистера, двадцати восьми лет:

«Конечно, любовь играет важную роль в жизни молодых людей; представьте себе, некоторые из них считают, что любовь – это проституция, праздники, танцы... Но я счастлив в браке и думаю, что не бывает любви как без верности, так и без взаимности».

Холостой двадцатилетний учитель начальных классов из Вьенна:

«Любовь? Это самое главное. Я любил одну девушку – только одну. Я не видел ее вот уже два года. С тех пор мне не нравилась ни одна женщина».

Женатый железнодорожный охранник двадцати восьми лет:

«Любовь – это очень важно. Она помогает вынести многие лишения. Что до верности – я такой же эгоист, как и все. Я хочу, чтобы моя жена была мне верной, но не прочь при случае поразвлечься на стороне – это придает остроту жизни».

Двадцативосьмилетняя хозяйка маленького книжного магазина на бойком месте:

«Я люблю Жака. Мы любим друг друга уже девять лет. Если бы у нас была квартира, мы бы поженились и у нас родился ребенок, которого мы оба хотим. За эти девять лет я ни разу не изменила Жаку. Я трижды пыталась проделать это – ради эксперимента. Ничего особенного. У Жака был один подобный опыт,– немного серьезнее. Но теперь все в прошлом, и мы верим, что нас ничто не разлучит. Больше всего мы ненавидим ложь».

Домохозяйка двадцати семи лет:

«Если вы собираетесь обходиться без любви, то можете с тем же успехом застрелиться. И потом, любовь – это так приятно, если хорошо делается».

Медсестра двадцати шести лет:

«Любовь – это всё, это единственное, во что я верю».

Секретарша восемнадцати лет:

«Любовь? Я не знаю, что это такое, но раз люди столько об этом говорят – значит, это должно быть formidable*!»

Учитель двадцати восьми лет:

«Любовь? Разумеется, она так же важна, как сама жизнь. Это, пожалуй, единственная роскошь, которую мы можем себе позволить!»

Мадемуазель Франсуаза Саган, печально известная представительница молодого поколения^{287}, ответила, что любовь – самое важное, чем она руководствуется в жизни, что верность – вещь необходимая, хотя и труднодостижимая и не утратившая, по мнению мадемуазель, своего престижа. Бальзаку, добавляет она, было бы очень скучно жить среди сегодняшних молодых людей.

Важность любви отрицают лишь пять процентов опрошенных. Как правило, особенно в сельских и рабочих кругах, свободную любовь осуждают. Верность считают необходимой оба пола, однако интервьюеры обнаружили, что удобная для мужчин «двойная сексуальная мораль» по-прежнему в ходу. Оказалось также, что якобы «крутая» современная молодежь намного романтичнее, чем о ней думают. И тем не менее, с другой стороны, современные идеалы не совпадают с понятиями театрального героя. Лишь в немногих ответах ощущается влияние любимых молодежью современных писателей (Сартра – возглавляющего список популярности, Мальро, Камю, Мориака^{288}, Жида). Молодежь, делают вывод ученые, проводившие опрос, выглядит нестабильной, то есть готовой принять любую личность или коллектив, у которого найдутся веские доводы, чтобы склонить ее к участию в совместных действиях^{289}.

Большинство опрошенных в ходе вышеупомянутого исследования молодых людей обнаруживали на удивление низкий уровень познаний в области секса. Учитывая опыт в любви, который французы накапливали из поколения в поколение, можно было надеяться, что они разработают программу разумного и прогрессивного обучения любви, в то время как на деле они проявляют робость и медлительность. Не существует ничего похожего на воспитание чувств, и большинство молодежи впервые узнают о взаимоотношениях полов от преждевременно повзрослевших друзей или из сомнительных литературных источников. Вот несколько типичных высказываний на эту тему пятнадцатилетних школьников. (Эти высказывания и многие последующие замечания взяты из книги П. Шамбра Les Jeunes devartt l`education sexuelle[327]327
  «Молодежь и половое воспитание»


[Закрыть], издательство Neret, 1958.) Месье Шамбр, учитель средней школы в Шамбери, ввел свой собственный неформальный метод начального сексуального просвещения через дискуссии и беседы со своими учениками старше пятнадцати лет. «Нам приходится бороться со всеми ложными и запутанными представлениями, которые мы воображаем себе». «Не имея никакого наставника или советчика, мы не знаем, что делать с этой проблемой и как к ней относиться». «Я чувствую необходимость в информации и руководстве для решения этой жизненно важной проблемы, о которой в пансионе я слышал так много противоречивого». «Я всегда старался не задавать дома неловких вопросов, потому что они приводили в замешательство моих родителей».

Подростки по-прежнему хотят знать – и продолжают спрашивать своего учителя,– «как далеко могут заходить отношения между мальчиками и девочками. Столько людей все еще возмущаются, когда видят, что мы гуляем вместе. Плохо ли это на самом деле? Как вы думаете? Что вы думаете о настоящей любви между шестнадцатилетними?» «Я хочу знать, в каком возрасте можно полюбить и в чем выражается любовь в восемнадцать– девятнадцать лет? И я хочу знать, как далеко могут заходить эти отношения».

Столько взрослых, подчеркивает месье Шамбр, по-прежнему имеют такие запутанные представления о роли секса в их собственной жизни, что совершенно не способны просветить молодых. В отношении большинства людей к половой жизни по-прежнему преобладают две крайности, пережившие столетия: с одной стороны – грубость, с другой – ханжеская сдержанность. Кажется невероятным, что француженка в наше время может сказать о браке (как сказала недавно одна из пациенток доктора Алленди, известного психиатра): «Брак – это необходимая деградация». Другая женщина после проповеди, в которой брак объяснялся как синтез тела и души, поблагодарила проповедника и призналась: «Я замужем уже двадцать лет, и все эти годы полагала, что живу во грехе. Вы освободили меня».^{290}

Но – возвращаясь к молодым людям – дело далеко не в одном лишь сексуальном просвещении, хотя с трудом верится, что в наш век науки «даже в экспериментальных научных классах изучение человеческого тела не затрагивает область между бедер и ниже желудка».^{291}

Месье Шамбр считает, что его нынешние семнадцатилетние ученики знают о любви больше, но не лучше, чем те, кто учился десять лет назад; причину этого он видит в увеличении доли эротики в прессе, фильмах, романах. «Нередко,– пишет он,– ученики поясняют французские эссе примерами из собственной любовной практики».^{292} Пресыщенные юнцы говорили ему: «Я полагаю, что трудно в наше время испытать великую любовь. В нашей жизни она встречается не часто. Общество молодежи манит и возбуждает, и многие из нас удовлетворяют свои желания, не ощущая потребности в любви более сентиментальной». (Сентиментальностью любовники Шамбери, действительно, никогда не отличались. Кроме того, здесь играют роль исторический и географический факторы.)

Учитывая эту своевременно приобретенную информацию, месье Шамбр не заостряет внимания на анатомии во время откровенных дискуссий со своими учениками; в конце концов биология, как отмечает в своей превосходной книге Education de Lamour[328]328
  «Воспитание любви»


[Закрыть] доктор Биот,– это лишь одна сторона дела: «Можно подумать, что сексуальное просвещение, отделенное от культа любви, даст человечеству больше свободы; на самом же деле это вскоре закончится наихудшим из видов скотского порабощения».

Здесь мне хотелось бы коротко упомянуть о кинолюбви, которая, конечно же, оказывает определенное влияние на поведение молодых людей, хотя никто этого подробно не анализировал. Как можно оценить неощутимое влияние кино и других видов искусства на душу человека? Разумеется, не все молодые люди так впечатлительны, как некий шестнадцатилетний парижанин, который, посмотрев особенно циничный фильм, где отрицалось существование любви, пришел домой в таком возбуждении, что встревоженные родители немедленно вызвали семейного врача. Этот фильм (Les Tricheurs[329]329
  «Шулера»


[Закрыть]) основательно разрушил в свое время – надеюсь, не навсегда —поэтичные любовные идеалы чувствительных подростков.

Большинство современных французских фильмов предлагают поверхностные формы чувственной любви, исключающие романтику и поэзию. Следует, однако, особо упомянуть чувствительные фильмы Рене Клера^{293}, который, кстати, участвовал в записанной на пленку дискуссии на тему любви и кино, организованной Figaro Litteraire в декабре 1958 года. В числе других представителей интеллектуальной элиты, принимавших участие в дискуссии, были Роже Режан (президент Ассоциации кинокритиков), журналисты Жорж Альтман и Клод Мориак и драматург Арман Са-лакру. Вот несколько мнений, высказанных в ходе дискуссии.

Роже Режан: Что касается вопроса о том, нужно или нет показывать на экране все подробности физической любви, то вот мой категорический ответ – нет... В спальню может иметь право войти только гений, а нам, критикам, приходится признать, что гении редки и немногочисленны.

Жорж Альтман: Подобные сцены ни в коей мере не являются вкладом в искусство кино, даже если они сняты талантливым режиссером. Всегда считалось эстетически правильным не вульгаризировать великие таинства жизни, не преувеличивать и трактовать вечные темы так, чтобы оставалось пространство для тайных грез.

Рене Клер, цитируя Стендаля, отстаивает классическую французскую традицию избегать всех детальных описаний физической любви: Что происходит, когда Жюльен Сорель, прождав больше часа, наконец влезает по лестнице в спальню Матильды де ла Моль? Долгая беседа, которую Стендаль завершает утверждением: «Кончилось тем, что Матильда оказалась восхитительной любовницей». Лично я не чувствую желания узнать больше.

К несчастью, кассиры во Франции (да и повсюду) убеждены, что живущие в двадцатом веке потомки зрителей фарсов и фабльо хотят знать обо всем намного подробнее.

Деликатная задача знакомства молодежи с любовью неразрывно связана с преобладающими в данный момент в обществе взглядами на любовь. В нынешнем до сих пор идет война с переменным успехом. По-прежнему процветает эротизм – он даже сделался частью туристской индустрии. С другой стороны, проблема страсти не может быть решена с помощью «одомашненной» любви, превозносимой философами. Любовь «вне закона» всегда будет взывать к таящемуся в мужской душе анархическому началу, как утверждал в своих воспоминаниях Франсис Карсо: «Не знающая преград спокойная буржуазная любовь не интересует меня абсолютно. Но как только в дело вмешиваются жестокие разлуки, рыдания, соседские сплетни, подозрения мужа и сотни трудностей всякого рода, которые устрашают малодушных,– это рождает во мне некий отклик, как будто я этого всегда втайне ожидал и к этому готовился»^{294}.

Однако тому, кто возьмет на себя смелость дать исчерпывающее описание любовной жизни современной Франции, понадобится куда больше информации. Не проводилось подробных исследований ни по различным регионам, ни по разным профессиям и общественным классам. История любви вряд ли началась, поскольку еще не изобретено надежного способа ее описать. Здесь играет роль множество как поддающихся, так и не поддающихся учету факторов. Нижеследующие краткие наброски из жизни сегодняшней Франции – один из них посвящен региону, а другой – одному из общественных классов – служат примерами многообразия форм мышления и поведения в любви, сохраняющегося, несмотря на склонность современного общества к стандартизации.

Первое – молодое поколение французской аристократии. Аристократы! Мы почти забыли о них, хотя практически все, что нам известно о любви до девятнадцатого века, относится к представителям социальной элиты. В двадцатом веке, однако, слово «аристократия» звучит как социальный анахронизм. На самом деле, круг французских аристократов – это особый мир, в котором многие старые традиции сохранились почти в полной неприкосновенности. К примеру, премудрости танцевального искусства дети высшего дворянства постигают в освященном временем респектабельном заведении под названием «Барадюк», а не в прокуренном « Сен – Жермен-де-Пре». Здесь из поколения в поколение отпрыски старинных знатных родов знакомятся и завязывают дружеские отношения; на основе этих отношений составляются компании для rallye[330]330
  танцевальные вечера для молодежи (фр.)


[Закрыть]. Это – еженедельные танцевальные вечера, устраиваемые в доме одного из аристократов под неусыпным наблюдением взрослых. На них собирается около сорока девушек и сорока молодых людей, тщательно отобранных. Petits rallyes[331]331
  малые вечера (фр.)


[Закрыть] предназначены для девушек четырнадцати—пятнадцати лет – по субботам или воскресеньям с шести до девяти вечера в течение всего сезона, на них слушают пластинки, танцуют, пьют оранжад и шампанское, едят petits-fours. Grands rallyes[332]332
  большие вечера (фр.)


[Закрыть] – для тех, кому исполнилось шестнадцать, с восьми вечера до полуночи, на них надевают короткие вечерние платья, вместо радиолы играет оркестр, а в буфетах продают виски. Девушки «выходят в свет», когда им исполняется восемнадцать, и каждое семейство по этому случаю дает бал^{295}.

Что касается региона – вернемся туда, откуда мы начали наш рассказ – во времена средневековья, на юг, и посмотрим, как восемь веков спустя относятся к любви потомки трубадуров.^{296}

Просто удивительно, как им удалось сохранить до наших дней практически в первозданном виде отношение к любви, выработанное их предками,– несмотря на то что со времен трубадуров появилось много новых теорий и прошло много лет. Вот что сказал по этому поводу месье Рене Нейи, сам уроженец юга, хорошо знающий своих земляков, особенно молодое поколение:

«Молодые лангедокцы, подобно большинству жителей Средиземноморья, в глубине души – донжуаны. Много лет проходит, прежде чем они понимают, что не все женщины от них без ума. Но это признак неспособности чувствовать, которая влечет за собой явную сердечную черствость, нескромность, хвастовство в любви и так далее. Они бы рады полюбить, но им стыдно увлечься. Лангедокцы, одаренные от природы богатым воображением, либо вообще не позволяют любовному чувству проявить свои возможности, либо дают ему волю лишь в игре; будучи чрезвычайно эмоциональными и склонными вносить сентиментальность в отношения мужчины и женщины, они стараются ослабить свои чувства и оторвать их от жизни. Они одновременно и унижают, и превозносят любовь и женщину. Из страха впасть в сентиментальность они воображают себе идеальную женщину, наделенную всеми достоинствами, вдохновительницу всех добродетелей, мать и девственницу в одном лице,^{297} и наконец, поскольку теория и реальность у них никогда не смешиваются, продолжают относиться к женщине как к недочеловеку.

На уровне инстинктов лангедокцы остались многоженцами и склонны, подобно трубадурам прошлых веков, делить любовь на две или три части. Наблюдательные путешественники прошлого века бывали поражены тем, что столько лангедокцев, и бедных, и зажиточных, содержат по нескольку любовниц, причем с законной супругой у всех этих женщин, как правило, прекрасные отношения, так как у каждой – свое место и особые прерогативы. К концу девятнадцатого и в начале двадцатого столетия провинциальные буржуа содержали молодых парижанок, которых навещали только раз в месяц. По правде говоря, в этой эротической роскоши присутствовала изрядная доля тщеславия. Это был род нетипичного почитания любви, считавшейся развлечением, и любви чистой, то есть «очищенной» от супружеских сантиментов, поскольку брак и страсть для южанина были несовместимы начиная с тринадцатого столетия. Склонность лангедокцев к проституткам – явление того же порядка, но еще более нетипичное. Роль лангедокских проституток – общественную и даже семейную – нельзя недооценивать. Они утешают, дают советы и часто в конце концов становятся законными женами своих клиентов.

Ныне благодаря закрытию maisorts closes[333]333
  закрытые (публичные) дома (фр.)


[Закрыть], сексуальной свободе в отношениях между молодыми людьми, существующей под видом «товарищеских отношений», эмансипации девушек, раннему вступлению в брак,– нравы переменились, и старые идеи о делении любви на категории отмирают. Тем не менее на представления о женщинах и любви молодежь Лангедока по-прежнему смотрит как на великолепные мифы, скрывающие окутанный тайной идеал. Им по-прежнему нужна любовь в ее истинном смысле, они по-прежнему стремятся очистить ее и уберечь от «мерзкой» реальности. Любопытно, что, хотя лангедокцы всегда подвергали любовь такому скрупулезному анализу, – ни воплотить ее в жизнь в полной мере, ни даже думать о ней иначе как о чем-то чрезвычайно далеком от реальности у них никогда не получалось».

Будучи уверенной, что к молодым жителям Нормандии, например, нельзя отнести вышеприведенные слова о донжуанстве и хвастовстве, я, тем не менее, склонна полагать, что черты любви-развлечения или любви-объекта анализа с последующим отделением интеллектуальных идей от поведения в реальной жизни, окружающая любовь атмосфера неестественности весьма характерны для большинства французов (но, разумеется, не только для них одних). В национальной атмосфере, все еще перенасыщенной сексуальностью, несмотря на появление более пуританских течений, страсть заканчивается драмой, а адюльтер сворачивает в наезженную колею любви-комедии, если к нему относятся слишком серьезно или чересчур легкомысленно. Любовь, которая считается запретным развлечением, обладает особой притягательностью для романского темперамента, находящего удовольствие в нарушении законов всякого рода, не только из удовольствия кого-то надуть, но и чтобы поупражнять свою изобретательность и впоследствии похвастаться своим успехом. Однако в наши дни, когда темп жизни нарастает и ширится круг интересов и мужчин, и женщин,– у людей стало меньше времени на пустое волокитство, бывшее на протяжении многих столетий прерогативой располагавших досугом людей.

С другой стороны, экономический хаос положил конец обожествлению денег, которые всегда считались превыше чувств. Кроме того, в данный момент еще один, вероятно временный, фактор играет на руку Купидону – это общее чувство беспомощности и неуверенности среди молодежи, которая, похоже, не верит в свою возможность повлиять на события в мире или изменить их ход. Хаос может начаться рядом, за поворотом, и они отчаянно цепляются друг за друга и за прочную любовь как за единственный спасательный круг. Любовь может подняться из развалин обновленной.