Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Несчастный Жельотт! Он не имел никакого представления о том, что случилось, и не обращал внимания на попытки мадам д’Эпинэ объяснить положение.

Спустя несколько лет мадам де Жюлли, умирая от оспы, вручила мадам д’Эпинэ ключ от своего письменного стола; та сочла, что умирающая просит ее поскорее пойти к ней в кабинет и предать огню ее любовные послания, прежде чем бумаги попадут в руки месье Жюлли и он узнает то, о чем и не подозревал. Страсть к античности не дала этому джентльмену горевать о жене, всю свою печаль он израсходовал на мавзолей, который воздвиг на ее могиле. Жан-Жак Руссо организовал визит к овдовевшему супругу, заключив накануне пари, что «художник одержит верх над вдовцом». Когда они вошли в дом, месье Жюлли пролил несколько капель слез, но, когда он пустился в объяснения, касавшиеся тонкостей произведения искусства, которое он заказал в память об усопшей, слезы высохли и энтузиазм художника одержал победу над всеми остальными чувствами. «Я выиграл мое пари!» – разражаясь хохотом, воскликнул Руссо.

Месье д’Эпинэ был должен месье де Жюлли крупную сумму (186 тысяч луидоров), а документы, касавшиеся этого долга, хранились у его жены. После ее смерти этих документов нигде не могли найти, а горничная видела, как мадам д’Эпинэ жгла какие-то бумаги в кабинете ее покойной госпожи, и на женщину, действовавшую с самыми благородными намерениями, пало подозрение. В конце концов пропавшие документы нашлись – мадам де Жюлли отдала их нотариусу,– но сплетни тем временем распространялись, и мадам д’Эпинэ избегали в свете. Энциклопедист Гримм дрался на дуэли, вступившись за ее честь. Дюкло был в бешенстве, когда она настояла на том, чтобы принять Гримма и поблагодарить его за заступничество. «Все будут говорить,– возражал Дюкло,– что Гримм ваш любовник». Но мадам д’Эпинэ, которой совершенно опротивел Дюкло, не пожелала его слушать. Они поссорились, и мадам д’Эпинэ попросила Дюкло больше никогда не бывать у нее. После этого Дюкло повсюду распускал о ней злобные и лживые слухи, которые в конце концов дошли до целомудренных ушей Дидро, чем тот был совершенно потрясен. Ведь Гримм, его хороший друг, был влюблен в столь «ужасную» особу... Однажды после обеда Дидро поспешил к нему, чтобы «открыть тому глаза» и наставить на путь истинный,– эту услугу добрые друзья проделывают всегда с таким удовольствием... Много времени спустя Гримм рассказал мадам д’Эпинэ об этом случае, и она описала его в своих Мемуарах.

Дидро сперва не знал, с чего начать. «Усевшись перед камином Гримма, я подыскивал слова для разговора, бывшего целью моего посещения. Я говорил себе: “Я нанесу ему смертельный удар, если он сильно влюблен. Ничего, я должен сказать. Про-молчать было бы еще более жестоко”. Итак, я начал разговор о женщинах вообще, об их недостатках и достоинствах, о времени, которое они отнимают у писателя. Гримм подхватил эту тему с некоторым воодушевлением и заговорил о вдохновении, которое вызывала в нем мадемуазель Фель: “Всякий раз, уходя от нее, я чувствовал себя окрыленным и способным на создание величайших творений”.– “Да, несомненно,– отвечал я.– Я помню, в каком ужасном состоянии вы находились, когда между вами все было кончено. Как она жестока! Вы два месяца были между жизнью и смертью! После этого я пришел к выводу, что для человека чувствительного важно с чрезвычайной осмотрительностью подходить к выбору женщины, которая, по его мнению, сделает его счастливым. Очень легко понять необходимость определенных правил поведения, но крайне трудно следовать им. К примеру, каждый готов бунтовать против нашей брачной системы с ее несуразностью и несправедливостью, но тем не менее, выдавая замуж свою дочь или племянницу, люди находят разумным пользоваться ею. А теперь – как насчет других связей? Являются ли они более разумными?” – “Нет, конечно”.– “Они всегда заканчиваются большим горем, не для одной, так для другой стороны”.– “Верно, верно”.– “Друг мой, вы согласны со всем, что я говорю, и это доказывает справедливость моего первоначального утверждения”.– “Какого?” – “Что ничего нет легче, чем принять добрый совет, и нет ничего труднее, нежели ему последовать”.– “А что побуждает вас применять эту максиму ко мне?” – “Я знаю,– вздохнул я,– вы готовите себе большое огорчение”. Гримм стойко отрицал это и начал говорить о своей любви к «пресловутой» мадам д’Эпинэ. “И вы всерьез полагаете, что эта женщина принесет вам счастье?” – “Больше чем любая другая женщина, какую я знал когда-либо”.– “Увы, мой бедный друг,– сказал я,– тогда вы погибли!”»

Гримм расхохотался, видя Дидро в таком похоронном настроении, и после небольшого расследования установил источник сплетни, направленной против его новой любви. Зная Дюкло слишком хорошо, он не поверил ни единому слову из смехотворных россказней, которые тот поведал его другу. Но прошло много времени, прежде чем осторожный энциклопедист убедился, что его мнение об этой очаровательной женщине (которую с Гриммом разлучила только смерть – она скончалась в 1783 году, двадцать лет спустя после этих событий – и которая, когда Гримм уезжал за границу, была способна поддерживать его переписку на литературные темы с многочисленными немецкими принцами) было ошибочным.

К несчастью, разоблачающие Мемуары мадам д’Эпинэ не были закончены – возможно, из-за ее слабого здоровья и семейных обязанностей, к которым она относилась чрезвычайно серьезно.

Большинство ее друзей-энциклопедистов, подобно другим мыслителям восемнадцатого столетия, готовившим интеллектуальную почву для Революции, от материалиста Гольбаха до оптимистического натуралиста Руссо (бросившего, тем не менее, своих пятерых детей), открыто заявляли о своем чрезвычайном уважении к браку, моногамии и семейной жизни. Вольтер полагал, что женатые люди умнее, храбрее и добродетельнее, нежели холостяки, а Дидро в различных лирических пассажах превозносил радости семьи; однако все эти философы, не будучи смутьянами, как один проклинали деспотическое установление, в которое превратился брак и в котором самодержавно властвовали мужчины. В своей Энциклопедии они определяли брак как «добровольное брачное содружество между мужчиной и женщиной, в которое свободные личности вступают, чтобы иметь детей». Это определение было равносильно мятежу против старого порядка и налагаемых им ограничений. Но философы также считали, что мужья все же должны руководить женами (пусть и не деспотически), а по вопросу о разводе их мнения разошлись. Они полагали, что мужчины и женщины дополняют друг друга, но никто из энциклопедистов не заходил так далеко, как побуждаемый к тому женой Кондорсе^{190}, отстаивавший концепцию равенства. Его позиция шокировала даже революционеров.

Экзальтированные молодые женщины, появившиеся в штанах и фригийских колпаках 27 брюмера II года Республики перед Революционным советом, произвели на публику громадное впечатление, но члены Ассамблеи были возмущены. «Бесстыдницы! – бушевал президент Шометт^{191},– вы хотите быть мужчинами, но ведь у вас и так есть все, что нужно. Разве нет? Чего вам еще хочется? Вы правите нами, управляя нашими чувствами, законодатели и магистраты у ваших ног, ваш деспотизм – единственный, который мы не можем разрушить, поскольку это деспотизм любви и, следовательно, творение природы. Во имя природы, оставайтесь собой!»

Глава 6. Многоликая любовь

Похождения Бомарше

Сын часовых дел мастера, в начале своей карьеры следовавший по стопам отца, музыкант, причисленный ко двору его величества, коммерсант, финансист, секретный агент, буржуа, который, подобно многим, купил дворянский титул, но который, в отличие от многих, давал отпор насмешникам, восклицая: «Разумеется, я дворянин, могу показать патент!» – оставшийся в памяти потомков как автор «Севильского цирюльника» и «Свадьбы Фигаро»,– таков был несравненный Бомарше.

Не правда ли, жизнь этого разностороннего человека может дать нам богатые сведения о любовной жизни того времени? О его собственной, хотя бы. Драматург был трижды женат, имел множество любовных связей и писал письма в раблезианском духе, будучи уже в весьма преклонных годах. Он общался с вышестоящими и нижестоящими, путешествовал; хорошо знал Версаль и играл на арфе для Аделаиды, Софии, Виктории и Луизы – добродетельных дочерей Людовика XV; он был красивым, полным энергии, любимцем дам. Фигаро, Фигаро, о чем же он нам расскажет?

К счастью для нас, любовь к порядку была существенной чертой характера Бомарше, а кроме того, он имел не менее аккуратного секретаря, месье Гудэна, благодаря которому все папки и бумаги драматурга сохранились в отменном порядке (для месье де Ломени – биографа, воссоздавшего в девятнадцатом веке этапы судьбы и творчества этого необычного человека).

Бомарше, кроме того что обладал чертами, присущими кипучей натуре Фигаро, был благоразумным, аналитически мыслящим французом, преданным братом и сыном и, вероятно, весьма хорошим мужем, хотя об этой стороне его жизни нам менее всего известно. Он, несомненно, выказывал признаки преждевременного взросления. В возрасте тринадцати лет юноша написал письмо и поэму своей сестре в Мадрид, упоминая в послании о юной особе старше него, которая вышла замуж, посмеявшись над его нежным возрастом. Он говорил: «Мне следует ненавидеть все юбки мира, принимая во внимание то, что со мной сделала эта порода... ведь я мог покончить с собой».

Спустя несколько лет он стал вести жизнь столь бурную, что отец выгнал сына из дома, убедившись, что родственники согласны приютить его.

Мы можем догадаться о причинах, побудивших отца к этому решению, из сурового письма, где он перечисляет условия, на которых Бомарше будет позволено вернуться домой и продолжить изучение часового дела. Этот «контракт» включал следующие статьи: «Вы не будете ничего продавать ради собственной выгоды – Вы будете вставать в шесть утра летом и в семь – зимой – Вы будете работать до семи (не выказывая нежелания) и делать все, что я поручу Вам —Вы не будете больше обедать в городе и выходить из дома вечером (это чересчур опасно для Вас) – Вы бросите заниматься музыкой и перестанете водиться с молодыми людьми: то и другое, как я убедился, для Вас вредно,– но я позволю Вам играть на виоле и лютне при условии, что Вы не будете упражняться днем и мешать отдыху соседа и моему собственному – Вы будете получать в месяц восемнадцать фунтов...»

Восемнадцатилетний Бомарше отвечал ему: «Сударь и глубокоуважаемый дражайший отец, я согласен на все Ваши условия с твердым намерением выполнять их с Божией помощью».

Спустя два года он изобрел новый вид пружины для часов и преподнес миниатюрные часы, вставленные в перстень, фаворитке, мадам де Помпадур. Месье Карон (это была настоящая фамилия драматурга – псевдоним «Бомарше» он взял себе позднее, вместе с аристократическим титулом) мог гордиться своим когда-то непутевым сыном, который вскоре попросил его оставить профессию часовщика, поскольку купил себе место секретаря при Версальском дворе, а отец дворянина не мог быть часовым мастером, это считалось слишком низкой ступенью общественной лестницы. Старик согласился, и впоследствии Бомарше взял его к себе, ухаживая за отцом с сыновней преданностью. Он даже поощрял его вторично жениться.

Месье Карону было шестьдесят шесть, когда Бомарше писал ему из Испании: «Мадам Анри – симпатичная вдова, вы знаете друг друга двадцать пять лет. Вы могли бы быть счастливы с ней: разве не приятен союз, основанный на взаимной нежности? На Вашем месте я бы знал, что мне делать, но распутывать этот клубок не по мне, у меня своих дел выше головы». Месье Карон показал это письмо мадам Анри, своей старой приятельнице, и оба от души посмеялись над ним. Однако через два года они поженились. Но вскоре месье Карон опять овдовел и женился в третий раз уже в возрасте семидесяти семи лет, не известив об этом Бомарше. На сей раз часовщик ошибся в своем выборе. Скупую старую деву, ставшую его третьей женой, интересовали только деньги.

Бомарше также дал хороший совет своей избалованной сестре, прозванной «Буагарнье», которая поначалу отвергла сделанное ей его другом Мироном предложение руки и сердца. «Он обладает хорошими качествами, на которые можно положиться,– писал он ей.– Когда речь идет о союзе, который заключается на всю жизнь, добродетель и постоянство имеют важное значение. О, я знаю, что Мирон временами несколько склонен к педантизму, и, возможно, он к тому же немного неловок... но скоро Вы это исправите». В итоге мадам де Мирон стала хозяйкой очаровательного салона и принимала участие в представлениях пьес театра масок, которые Бомарше сочинял для мужа Помпадур, не жалевшего денег на развлечения в своем замке Этуаль.

Ну а что же сам Бомарше? Женщины никогда не играли ведущей роли в его жизни; несмотря на разумные советы, которые он беспрестанно давал другим, его собственное отношение к любви, похоже, было типичным для восемнадцатого века: чувственным, языческим и легкомысленным. Он говорил: «Занимаясь литературой, прекрасной музыкой и иногда – прекрасными женщинами, я отдыхаю от финансовых дел». Ум Бомарше редко когда не был занят деловыми соображениями, и его письма о любви были не очень-то поэтичны.

Первая из серьезных любовных интриг была у него с Полиной, молодой креолкой с острова Сан-Доминго, которая, кажется, была влюблена в него до сумасшествия, пока не отдала предпочтение одному из его друзей. Бомарше не желал связывать себя обязательством жениться на Полине, пока не пошлет кого-нибудь на Сан-Доминго за исчерпывающими сведениями о собственности, находящейся в ее владении, и эта задержка охладила пыл юной леди. Для Бомарше слово «любовь» было синонимом тщеславия и себялюбия – amour propre[215]215
  Здесь это слово употреблено в устаревшем значении – эгоизм, себялюбие (фр.).


[Закрыть]; должно быть, по этому поводу они с Ларошфуко сошлись бы во мнениях. «Любовь,– писал он Полине,– есть распространение amour propre на заслуживающий того предмет». Когда креолка в конце концов вышла замуж за друга Бомарше, он в качестве свадебного подарка преподнес жениху тщательно составленный счет своих расходов, связанных с делами Полины в Сан-Доминго.

Все три супруги Бомарше были зажиточными. Две первые умерли молодыми, а третья пережила его. Она великолепно управлялась с делами мужа в тяжелые времена Революции, когда тот ненадолго уехал из страны. Все эти вещи представляются нам весьма прозаичными, и, вне всякого сомнения, такими и были. Но перейдем к той стороне характера драматурга, которая роднила его с Фигаро: во-первых, расскажем о его схватке с герцогом де Шольном за мадемуазель Менар, бывшую актрису,– эту схватку Бомарше описал в показаниях, которые он дал полиции, и она ничуть не уступает сцене из его пьесы.

Наш герой был на дружеской ноге с этим вельможей, пока де Шольн, видя интерес, который мадемуазель Менар, его любовница, проявляла к Бомарше, внезапно не воспылал бешеной ревностью. Герцог был столь вспыльчив и так грубо обходился с несчастной актрисой, что она попросила Бомарше больше не приходить к ней. Потом она укрылась в монастыре и оставалась там до тех пор, пока не решила, что герцог угомонился. Вернувшись в свою квартиру, мадемуазель, однако, вскоре пригласила к себе Бомарше. Тот из преданности – и из вежливости – написал герцогу, предлагая заключить «договор о мире», но, не получив ответа в течение нескольких месяцев, счел себя вправе возобновить дружбу с этой очаровательной женщиной.

Одиннадцатого февраля 1773 года взбешенный герцог, прослышав об этих визитах, вознамерился убить Бомарше. Вот как начался этот захватывающий день, говоря словами верного Гудэ-на, который также дал письменные показания полиции. Эти два показания дают нам яркую картину жизни восемнадцатого века:

«В прошлый четверг, в одиннадцать часов утра, я пришел к мадемуазель Менар с письмом от месье Бомарше. Я сел в кресло в ногах ее постели, и она начала плакать и рассказывать, какие ужасные вещи говорил герцог о месье Бомарше. Внезапно в комнату вошел сам герцог. Я встал, чтобы уступить ему мое место. “Я плачу,– сказала мадемуазель Менар,– и я попросила месье Гудэна убедить месье Бомарше опровергнуть те смехотворные обвинения, которые вы против него выдвинули”.– “А какая в этом необходимость? – воскликнул герцог.– Какая может быть необходимость защищать себя такой каналье, как Бомарше?” Мадемуазель Менар отвечала, шмыгая носом: “Он – дворянин”.– “Ха, тогда я его люблю! – поднимаясь со стула, вскричал герцог.– Вы меня позорите. Я буду драться с ним на дуэли”. Все, кто был в комнате: подруга мадемуазель Менар, служанка и дочь мадемуазель (которую она родила от герцога) испустили громкий крик. Мадемуазель Менар соскочила с постели, я бросился вслед за герцогом, который захлопнул передо мной дверь. Я побежал назад, чтобы успокоить женщин, а затем – в дом Бомарше, решив любой ценой предотвратить поединок. На улице Дофины возле площади Бюсси мне попалась навстречу карета моего хозяина. Взобравшись на подножку, я сказал: “Герцог вас ищет, он хочет с вами драться. Поедемте со мной домой, и я вам расскажу, что случилось”.– “Невозможно,– ответил Бомарше,—я должен председательствовать на заседании Capitainerie[216]216
  здесь – правление королевского охотничьего округа


[Закрыть]”. (В числе постов, которые он занимал при Людовике XV, была и должность capitaine[217]217
  здесь – управляющий, нечто вроде начальника охотнадзора


[Закрыть], в обязанности которого входило разбирать нарушения законов об охоте, совершенные в королевских владениях в окрестностях Парижа.)

Бомарше поехал своей дорогой, а я повернул обратно, собираясь идти домой. Я намеревался перейти Новый мост, когда почувствовал, что кто-то ухватил меня за фалды камзола так резко, что я повалился назад – в объятия герцога де Шольна! Герцог – крепкий мужчина, сильнее меня, он схватил меня, как ястреб, бросил в свою карету и приказал кучеру ехать к дому Бомарше на улице Конде. “По какому праву вы, вечно толкующий о свободе, дерзаете покушаться на мою свободу?” – спросил я его, дрожа от гнева. Де Шольн бессовестно ответил: “По праву сильнейшего. Сейчас вы отведете меня к Бомарше или...” Я возражал: “Но у меня нет оружия!” – “Не беспокойтесь, я только убью Бомарше; и когда я всажу в него свою шпагу и вырву зубами его сердце, Менар сможет делать все что ей заблагорассудится”. (Каждую фразу он сопровождал ужасной руганью, которую я здесь повторять не буду.) Затем он принялся меня бить. Я пытался ударить его по лицу, он сорвал с меня парик; я закричал “караул!”; вокруг нашей кареты начали собираться любопытные. Когда мы наконец добрались до дома Бомарше, герцог выскочил из кареты и постучал в дверь. Я слышал, как слуги отвечали ему, что Бомарше в Tribunal de la Capitainerie^{192}, тогда я сбежал оттуда и направился домой кружным путем, опасаясь, что он вздумает меня преследовать».

Продолжение этой истории описано самим Бомарше. Он торжественно судил браконьеров, охотившихся на кроликов, когда в зал суда ворвался разъяренный герцог. «Вид у герцога был самый свирепый, какой только можно вообразить; он подошел ко мне, крича, что у него для меня срочное сообщение и что он желает, чтобы я пошел с ним немедленно. “Я не могу этого сделать, господин герцог, мой общественный долг велит мне сначала закончить исполнение моих обязанностей”. Я хотел, чтобы ему подали стул, но он отказался и продолжал оскорблять меня. Публика начала шептаться и выказывать удивление его тоном. Тогда, на минуту прервав заседание, я пригласил его в соседнюю комнату, где он на сочном языке Галле[218]218
  рынок в Париже (т. е. на языке базарной торговки)


[Закрыть] сказал мне, что желает убить меня на месте, вырвать мое сердце и напиться моей крови, которой он жаждет. Я спросил: “Это все? Тогда сперва – дело, а потом – забава”,– и сделал попытку вернуться в зал суда, но он остановил меня, проскрежетав, что на глазах у всех выцарапает мне глаза, если я сейчас же не пойду с ним драться. Я сказал: “Если вы будете настолько безумны, что попытаетесь привести в исполнение эти абсурдные намерения, вы проиграете”. Затем я вернулся в зал суда и подал ему стул, но он по-прежнему отказывался сесть, а вместо этого принялся расхаживать по залу, громко спрашивая у всех: “Ну скоро ли это кончится?”

Потом герцог отвел в сторону господина де Маркувиля, одного из чиновников, и сказал ему, что ждет, когда я освобожусь, чтобы драться со мной. Маркувиль вернулся на свое место с мрачным видом. Я сделал ему знак молчать, но вскоре заметил, что он шепчется с инспектором по выдаче разрешений на охоту, господином де Вэнтрэ. Я снова сделал им знак, чтобы они замолчали, и продолжил заседание.

Когда оно закончилось, я переоделся в городское платье и подошел к герцогу, чтобы спросить, чем я мог оскорбить его светлость, когда полгода его не видел. “Никаких объяснений, в них нет надобности,– грубо бросил он мне в ответ.– Драться, и баста!” – “Позвольте мне хотя бы заехать домой за шпагой!” – “Нет, мы возьмем шпагу у господина де Тюрпэна, я все равно собираюсь пригласить его в секунданты”,– бросил он и прыгнул в мою карету прежде меня. Когда мы приехали, граф де Тюрпэн собирался уезжать и сказал, что освободится только в четыре часа пополудни (несомненно, он таким образом хотел дать герцогу время успокоиться). Граф уехал, а герцог предложил мне дожидаться четырех часов у него. Я отказался и приказал кучеру везти меня домой. “Если вы выйдете из кареты, я пришпилю вас к дверям вашего дома”,– сказал де Шольн, не переставая оскорблять меня всю дорогу.

Когда мы приехали, я пригласил его к обеду. Он последовал за мной, и я отдал слугам распоряжения. Один из них принес мне письмо. Герцог схватил его и принялся браниться. В дверях с испуганным видом показался мой престарелый отец. Я успокоил его и приказал, чтобы обед ему подали отдельно. Лакей последовал за мной наверх, и я попросил его принести мою шпагу. Оказалось, что она в починке. Я приказал послать за ней. “Я запрещаю вам выходить из дома,– вскричал герцог,– иначе я собью вас с ног”.– “Так вы передумали? Слава Богу! – отвечал я,– ведь без шпаги я драться не смогу”. Затем я сделал знак моему лакею, который поспешно вышел из комнаты, и притворился, что хочу писать, но герцог выхватил у меня перо. Я пытался его урезонить, но он схватил старую шпагу, лежавшую у меня на столе, приговаривая, что дело зашло слишком далеко. Он готов был ударить меня моим собственным клинком... Я обхватил его за талию с криком: “Трус!” – и толкнул к камину, чтобы достать свободной рукой звонок. Он царапал мне лицо и глаза, потекла кровь, но, несмотря на это, я сумел дотянуться до колокольчика. Вбежали слуги.

Я скомандовал: “Обезоружьте этого сумасшедшего!” Мой повар схватил бревно и приготовился ударить герцога по голове. “Разоружите его,– повторил я,– но не причиняйте ему вреда, иначе он скажет, будто мы пытались с ним разделаться”. В то время как они отбирали у герцога мою шпагу, он вцепился мне в волосы и выдрал несколько прядей. Я сильно ударил его по лицу. Он завопил: “Ничтожество! Вы ударили герцога и пэра!” Должен признаться, что в другое время меня бы рассмешила эта абсурдная в данных обстоятельствах реплика, но тогда я был слишком занят, сражаясь за свою жизнь. Он в клочья разорвал на мне почти всю одежду. Мой отец, старик семидесяти пяти лет, бросился между нами, но герцог и его принялся колошматить. Мои слуги снова попытались нас растащить.

Когда мы дошли до края лестницы, герцог споткнулся и, увлекая за собой меня и моих слуг, покатился вниз. Услышав стук в дверь, он чудом вскочил и бросился открывать; явился Гуд эн; герцог прижал его к стене и поклялся, что, пока не разорвет меня в клочья, не позволит никому ни войти, ни выйти. Он учинил такой переполох, что возле дома начала собираться толпа. Одна из служанок, высунувшись из окна наверху, закричала, что ее хозяина убивают.

Мой юный друг (Бомарше имеет в виду Гудэна) пытался отвести меня наверх, но герцог этого не позволил; его ярость удвоилась, и он выхватил свою шпагу, которую никто не посмел отнять у него, сочтя, что это – недостаток уважения и что для нападавших это может плохо кончиться. Он опять сделал выпад, намереваясь заколоть меня. Восемь человек бросились мне на помощь и, наконец, обезоружили его. Он ранил моего лакея в голову, кучера – в нос, повара – в руку, а потом бросился на кухню за ножом. Все кинулись следом за ним, чтобы вовремя убрать все, что он мог использовать в качестве смертоносного оружия.

Тем временем я поднялся наверх и схватил кочергу. Я собирался сойти вниз, когда мне доложили – и это показывает, насколько помутился рассудок герцога,– что, стоило мне скрыться с глаз долой, как он спокойно прошел в столовую, где, усевшись в полном одиночестве за стол, съел большую тарелку супа, несколько котлет и выпил два графина воды.

В дверь снова постучали. Герцог ринулся открывать – на пороге стоял комиссар Шеню. Удивившись тому, в каком ужасном виде была вся моя прислуга, а более всего – моему окровавленному лицу, он спросил, из-за чего приключилась вся эта история. Я отложил кочергу, намереваясь рассказать ему обо всем, как герцог вновь на меня набросился. Я защищался как мог. Наконец нас растащили, и комиссар увел герцога с собой, который к тому же пытался перебить у меня все окна. Уходя, он даже вырвал клок собственных волос,– от гнева и отчаяния, что ему не удалось со мной расправиться. Господин Шеню убедил его вернуться домой, а я пошел наверх перевязывать раны».

После этого полного событий дня Бомарше провел вечер с друзьями, читая им вслух Севильского иирюльника, играя на арфе и распевая испанские сегидильи, которые он очень любил. Его старик отец пережил в тот день гораздо более сильное потрясение. На следующее утро он принес сыну шпагу, «хорошую, старинную», на случай, если опять явится этот сумасшедший. История закончилась необычно: в тюрьму посадили обоих – и герцога, и Бомарше! Упрятать в тюрьму вельможу, оставив на свободе экс-буржуа, сочли неприличным.

Тем временем мадемуазель Менар обратилась в полицию с просьбой оградить ее от неистового любовника (еще до того, как герцога посадили в тюрьму) и указать монастырь, где она могла бы укрыться до тех пор, пока у де Шольна не пройдет припадок безумия. Полиция поручила серьезному маленькому аббату Дюгу подыскать подходящую обитель. Он выдал мадемуазель за свою родственницу, поскольку, как он сказал полицейским, «содержанке могли бы отказать в убежище». Но жизнь в монастыре пришлась не по вкусу мадемуазель, и она оставила его спустя две недели. Бомарше, благодаря любезности полиции, удалось передать ей из тюрьмы полное укоризны письмо, в котором снова проявился его практичный характер: «Для чего Вы, оказавшись в такой сложной ситуации, кидаетесь то туда, то сюда и втрое увеличиваете Ваши траты? Что привлекательного Вы находите до сих пор в этой ужасной квартире, где Вам пришлось так много страдать?»^{193}

После этого инцидента мадемуазель Менар исчезла из его жизни.

Бомарше приложил много усилий, чтобы реабилитировать себя после этого случая, и в том числе стал секретным агентом его величества. Ему было поручено защищать вызывавшую сомнения честь мадам Дюбарри.

Некто Тевено де Моранд, бессовестный клеветник, устроив себе штаб-квартиру в английской столице, писал оттуда непристойные памфлеты на самых известных личностей того времени; эти листки затем тайно переправлялись во Францию, где легко находили сбыт. Шантажом этот тип при случае тоже не брезговал; однажды он написал Дюбарри, пообещав, в случае если ему не уплатят солидный выкуп, опубликовать Секретные мемуары публичной женщины. Встревоженная мадам Дюбарри рассказала об этом его величеству. Сначала Людовик XV попытался добиться у Англии выдачи памфлетиста. Однако английское правительство ответило, что, в случае если Франция не желает, чтобы этот человек предстал перед открытым судом, Англия не станет препятствовать его тайному похищению, но английские власти не могут принимать официального участия в подобной интриге. В ответ на этот намек в Лондон на поиски Моранда послали целый взвод французских полицейских. Памфлетист, предупрежденный своими собственными тайными агентами, разоблачил весь заговор в английской прессе и обратился к властям за защитой как политический беженец. Он привлек на свою сторону общественность, и, когда французские полицейские прибыли (их, по-видимому, было очень легко узнать, так как они, вероятно, не знали ни слова по-английски), их немедленно побросали в Темзу. Жестоко униженные, они вернулись во Францию. И вот тогда в игру вступил Бомарше. Под вымышленным именем Ронака он отправился в Лондон, вступил в контакт с Морандом, купил его молчание за двадцать тысяч франков наличными и ренту в четыре тысячи франков и лично наблюдал за сожжением скандальных Мемуаров в хлебопекарне на городской окраине.

В конце 1774 года Бомарше еще раз съездил в Лондон, на этот раз – чтобы помешать опубликовать памфлет против Марии-Антуанетты итальянскому клеветнику, писавшему под псевдонимом «Уильям Аткинсон». Бомарше настоял на том, чтобы Людовик XVI изложил свой приказ на бумаге для облегчения официальных контактов с английскими властями; этот приказ он вложил в золотой медальон, который повесил на шею и никогда в дальнейшем не снимал.

Он снова заплатил шантажисту за молчание, проследил за сожжением обвинявшего королеву памфлета и отправился вместе с итальянцем в Амстердам, чтобы присутствовать при уничтожении выпуска, изданного в Голландии. Бомарше уже собирался возвращаться во Францию, когда узнал, что итальянец одурачил его, отправившись в Германию с копией памфлета, дабы опубликовать его там. Бомарше кинулся в погоню (не зная по-немецки ни слова). Наконец у Нейштадтского леса он настиг Аткинсона, ехавшего верхом. Услышав приближавшийся цокот копыт и стук колес, Аткинсон обернулся, узнал человека, которого он обманул, и сразу же свернул с дороги. Бомарше, выпрыгнув из кареты, с пистолетом в руке бросился догонять его.

Конь итальянца вскоре вынужден был замедлить бег, так как путь ему преграждали ветви деревьев, и Бомарше, схватив памфлетиста за сапог, заставил его спешиться. Затем он вынудил клеветника открыть чемодан и отдать последнюю копию пресловутого памфлета, тщательно запрятанную на дне, после чего направился обратно к карете. Но похождения тайного агента его величества на этом не кончились. Когда он выходил из леса, на него напали двое разбойников, один из которых ударил Бомарше шпагой в грудь, однако лезвие чудом наткнулось на золотой медальон с королевским приказом, по-прежнему висевший на шее у нашего героя, и, соскользнув, ранило его в подбородок. Бомарше поднялся, сбил нападавшего с ног, схватил его шпагу и атаковал второго разбойника. Тот бросился бежать, но только для того, чтобы вернуться с подкреплением.