Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Главным среди них был Карл Орлеанский^{35}, поэт, принадлежавший к царствующему семейству, попавший в 1415 году при Азенкуре в английский плен, в котором томился четверть века. Карл был так же элегантен, как и его стихи. За день до битвы он заказал роскошный костюм красного бархата, расшитый более чем тремя сотнями жемчужин. (К слову сказать, мода оказывала свое влияние даже на исход сражения. Если бы французские рыцари не носили старомодных кольчуг, столь тяжелых, что в них с трудом можно было двигаться, войско обладало бы большей мобильностью.)

Вскоре по прибытии в Англию Карл занялся двумя родственными друг другу делами: он писал стихи и влюблялся. Как удачно заметил Гастон Пари: «Никогда еще милые пустячки, нежные, но лишенные подлинной страсти, исполненные меланхолии, но не искренней печали, не находили более изысканного интерпретатора. Это первые французские классические стихи, которые (благодаря своей изысканности и очарованию) заслуживают того, чтобы сохраниться в нашей памяти». «Милые пустячки» – музыкальные сонеты, нежным звоном услаждающие слух.

Амур, мне с сердцем совладать

Невмочь, поскольку жажду я

От ночи дня не отличать,

У вас на службе состоя.

Когда Карл после долгого плена возвратился во Францию, одной из первых его забот было введение среди соотечественников очаровательного английского любовного обычая в день, когда, согласно поверью, все птицы небесные играют свадьбы (четырнадцатого февраля), посылать «валентинки». Можно себе представить, какое наслаждение, должно быть, доставлял Карлу этот новый предлог, чтобы послать стихи своей избраннице! (Множество его стихов представляют собой «валентинки».) Обычай этот во Франции так и не получил всеобщего распространения, оставшись аристократическим, и соблюдался только при дворе.^{36} Карл Орлеанский поддерживал его среди своего кружка придворных и поэтов.

В Блуа приглашали всех талантливых музыкантов и поэтов той эпохи, в том числе и величайшего из них, самого современного и самого богемного из многих – оборванного, жалкого бродягу Франсуа Вийона^{37}, завсегдатая парижских борделей и кабаков наинизшего разбора, чудом избежавшего виселицы за воровство. Что он знал о любви?

Похоже, она прошла мимо него, оставив поэту лишь сожаления и скудную компенсацию в виде разврата. Однако он знал почти все о столичных filles galantes[47]47
  девицы легкого поведения (фр.)


[Закрыть]: Толстой Марго, Марион-Идоле и Большой Жанне из Бретани.

Худ, пьян – какой уж есть, и не стыжусь.

Кобель я, вот с сучонкой и лижусь.

Глава 8. Продажная любовь

В одно воскресное утро 1254 года Маргарита Прованская, супруга Людовика Святого, отправилась к мессе в одну из больших парижских церквей, взяв с собой вместо обычной свиты одну лишь фрейлину, которая села слева от королевы. Справа расположилась элегантная парижанка в подпоясанном золотым кушаком платье с длинным шлейфом – ее королева после благословения удостоила поцелуя, как требовал того обычай.

В тот же день, позднее, во дворец донесли, что «дама» эта была проституткой, одевшейся, вопреки правилам, «подобно обыкновенной честной мещанке».

«Нельзя ли издать законы получше? – вопрошала своего богомольного супруга королева.– Вы должны что-то сделать с этими женщинами». Маргарита испытывала искреннее негодование из-за случившегося в церкви, но в то же время радовалась возможности занять короля делом, которое бы отвлекло его от навязчивой идеи отречься от мира и доживать свой век в монастыре. Людовик никогда не одобрял тех своих рыцарей, которые были завсегдатаями борделей. Когда одного из его вассалов застали в походном борделе в окрестностях Кесарей, ему предложили на выбор два наказания: тот должен был либо согласиться на то, что его проведут вокруг лагеря в одной рубашке на веревке, обвязанной вокруг причинного места, либо покинуть армию, оставив королю своего коня и доспехи. Рыцарь выбрал последнее.

Если Людовик был возмущен уже тем, что его жена поцеловала проститутку, то результаты проведенного расследования, касавшегося привычек этих «веселых женщин», еще больше шокировали его. Он узнал, что проститутки благоденствовали под юрисдикцией roi des ribaudes^{38}, провозгласив своей покровительницей святую Марию Магдалину. Церковь на улице Жюсьен была отдана им со дня ее основания в двенадцатом веке, там женщины зажигали свечи перед витражом с изображением святой Марии Египетской, готовой сесть в лодку и приподнявшей юбки гораздо выше колен. Надпись внизу гласила: «В уплату за перевоз святая предлагает лодочнику свое тело».^{39}

Людовик спешно издал ряд строгих правил, которые в конце концов пришлось смягчить. Во-первых, он приказал людям воздерживаться от сдачи домов проституткам, а затем изгнал их из города. (В результате проституток развелось вдвое больше, чем прежде, и в закон пришлось внести изменения. Отныне домовладельцы должны были платить особый налог, шедший на нужды казначейства.) Однако большинство проституток покинули Париж. Они поселились в маленьких домиках, которые назывались bards, добавление уменьшительного суффикса превратило это слово в bourdeau, или bordel – слово, сохранившееся в языке и поныне.

Париж уже тогда славился своими проститутками. Клирик Эли в своей интерпретации Искусства любви Овидия сообщает читателям, что для того, чтобы выбрать себе подходящую любовницу, второго такого места, как Париж, не найдешь, а желчный проповедник Жак де Витри осуждал городские коллежи, «где проституция трудится рука об руку с наукой; где студенты на втором этаже проходят курс теологии, а на первом – курс распутства».

Вийон говорит, что служанки встречались со студентами в погребах, пока хозяева спали, и описывает дикие оргии, происходившие там – за полночным ужином с квартами вина и сырными пирогами следовала lе jeи de l’апе[48]48
  игра в осла (фр.)


[Закрыть] (осел считался чрезвычайно похотливым созданием).

Ставни борделей низшего разряда красились в зеленый цвет, ставший цветом порочной любви, в этом же значении зеленый цвет стал элементом различных эротических выражений. Tomber 1а cotte verdiere[49]49
  снять зеленую юбку (фр.)


[Закрыть], например, означало «опрокинуть в траву нагую женщину».

Проститутки занимались своим ремеслом на определенных улицах, в особых домах, которые открывались с восходом солнца и закрывались на вечерней заре. (Согласно постановлению парламента Бордо, изнасилование проститутки за пределами ее «территории» каралось смертной казнью через повешение.)

Постепенно в печально известные места свиданий любовников превратились бани. Эти заведения вскоре стяжали ту же репутацию, что и хамамы арабских стран. В рыцарском романе Flamenca герой выкапывает подземный ход от своего особняка до находящейся рядом бани, которую часто посещает его возлюбленная, и появляется перед ней «в сорочке и штанах тонкого полотна, в тунике из восточного шелка, расшитой цветами, и в льняном колпаке, чтобы не запылить волосы, идя по недавно вырытому ходу». Однако на самом деле безнравственным целям служили лишь немногие бани, имевшие особое разрешение, владельцы которых должны были платить налог. Они платили меньше, если их девушки отказывались работать, как они часто делали это на Святую неделю и Пасху. Некоторые бордели на это время закрывались, тогда как в Авиньоне любой, кто был замечен в посещении борделя в Великую Пятницу или на второй день Пасхи, подлежал публичному телесному наказанию.

Кстати, сифилис, как об этом часто говорилось, был завезен в Европу из Америки матросами Христофора Колумба, а во Францию он попал через Италию с солдатами Карла VIII (во Франции он был известен под названием /е mal de Naples[50]50
  неаполитанская болезнь (фр.)


[Закрыть], а в Италии – /е mal Frangais[51]51
  французская болезнь (фр.)


[Закрыть]). Эта болезнь произвела в Европе чудовищные опустошения в начале шестнадцатого века, но была, по-видимому, известна и до этого; в архивах Муассака за 1303 год содержится запись о приговоре, вынесенном женщине из Ломбардии, которая, бранясь с соседкой, пожелала ей /е mal venerien[52]52
  венерическая болезнь (фр.)


[Закрыть].

Декрет, изданный в 1223 году в Авиньоне, запрещал проституткам и евреям трогать выставленные на продажу фрукты и хлеб, в противном случае они обязаны были купить товар. (Декрет, изданный позже, запрещал евреям часто посещать притоны разврата.) Кроме того, устав гильдии цирюльников, принятый в 1371 году, запрещал мастерам обслуживать проституток, а устав гильдии мясников 1331 года запрещал ученикам жениться на женщинах, которые ранее промышляли непотребным ремеслом.

По -видимому, эти декреты были приняты из страха перед заразой.

Дополнительный ряд строгих правил, постоянно нарушавшихся, касался нарядов «веселых дам». Им нельзя было носить одежду, в которой их можно было бы принять за порядочных женщин, в том числе предметы роскоши и украшения, как-то: меховые воротники, драгоценности, длинные шлейфы и золотые кушаки. Некоторые женщины выходили замуж с единственной целью – получить возможность носить шлейф и надувать полицию.

Провести в жизнь законы относительно одежды во все времена было делом непростым. Время от времени проституток арестовывали и делали им публичное внушение, на страх остальным и к удовольствию насмешливой черни. В 1427 году, например, Жаннету Малышку увезли в тюрьму Шатле, где на глазах многочисленной толпы насмешников срезали ей меховой воротник, изрезали рукава, отороченные мехом, и укоротили шлейф. Но долговременного эффекта подобные меры не производили никогда. (Иногда проституток и неверных жен обязывали носить над локтем повязку.)

Конфискованные у столичных проституток запрещенные наряды и драгоценности присваивал прево^{40} Парижа, но когда в 1424 году город оказался в руках Генриха Плантагенета, то по приказу последнего доходы, полученные из этого недостойного источника, шли на пополнение его королевской казны. Поскольку проституткам не дозволялись обычные драгоценности, упрямицы украшали себя предметами благочестивыми, и очень скоро их четки, медали, освященные кольца, кресты невозможно было отличить от прочих украшений. Спустя некоторое время им было отказано в этом утешении, и по воскресеньям полицейские сержанты ждали нарушительниц за дверями церкви, готовые наброситься на них, чтобы препроводить в Шатле.

У девушек была одна любопытная привилегия: они могли, предложив себя в жены преступнику, сохранить ему жизнь. В 1429 году так был спасен молодой красавец бандит двадцати пяти лет, которого вот-вот должны были казнить за налеты, совершенные им в Париже и его окрестностях. Девица с Галле[53]53
  рынок в Париже.– Ред.


[Закрыть] дерзко заявила, что берет его себе в мужья. Заключенного освободили, и вскоре они сыграли свадьбу.

Симпатичные девушки, известные под именем vilotieres[54]54
  зеленщицы (фр.)


[Закрыть], продававшие на Галле овощи и фрукты, славились своей веселостью и хлесткими репликами, пересыпанными английскими словечками, подхваченными от солдат, ходивших к ним во время оккупации Парижа в годы Столетней войны.

Эти vilotieres питали слабость ко всему блестящему и ко всякому кавалеру, игравшему бриллиантами перед их весело блестевшими глазами, как писал Клеман Маро:

Коль отыщется смельчак,

Что сверканием камней

Разожжет глазенки ей —

Вмиг подымет белый флаг

И в постель на спину – бряк!

Что касается сексуальных отклонений, которым я не намерена уделять много внимания, поскольку ими занимается история медицины, я лишь вскользь упомяну о предшественнике маркиза де Сада, жившем в пятнадцатом столетии, по имени Жиль де Ретц, маршале Франции и влиятельном бретонском дворянине, сражавшемся под знаменем Карла VI с войсками Плантагенета. Этот извращенец похищал и мучил детей. Погреба его замка Шантосе были полны детских скелетов. Подробности его сексуальных преступлений слишком отвратительны, чтобы приводить их здесь. В 1440 году он был заживо сожжен на костре; в архивах Нанта хранится список выдвинутых против него обвинений.^{41}

Глава 9. Церковные законы и непокорные любовники

В эпоху средних веков церковь энергично занималась разработкой новых брачных законов, но в то же время не была уверена, как много она может позаимствовать из старого римского кодекса в том, что касается взаимоотношений сторон. Первым делом были безжалостно запрещены все браки между родственниками до шестого колена. Из-за этого устройство браков представителей знати и членов царствующих семейств стало делом чрезвычайно сложным, и в конце концов все они оказались связанными друг с другом не допустимым для брачных уз родством. Иннокентию IV пришлось дать разрешение на брак племянникам герцога Бургундского, поскольку они не могли найти себе невест, которые бы не приходились им родственницами.

В итоге послабление пришлось сделать всем, но не прежде чем закон создал значительное неудобство, что привело к многочисленным инцидентам. К папам часто обращались за деликатными решениями по поводу брачных дел, и в некоторых случаях они делали все, что было в их силах, для защиты принадлежавших к царствующим фамилиям женщин, чьи мужья подавали своим подданным дурной пример.

Французские монархи постоянно препирались с Римом по поводу своих браков. Одним из первых, кто навлек на себя немилость Его Святейшества, был Роберт (996—1031), несмотря на свои споры с папой прозванный «Благочестивым», которого современники-хронисты описывали как «человека великой набожности и исключительной честности, гордость клириков, кормильца монахов, отца бедняков, усердного слугу истинного Бога, короля не только над людьми, но даже над их нравами».

Более того, он был другом влюбленных. Рассказывают, что однажды, когда король направлялся в церковь, ему случилось пройти мимо парочки влюбленных, обнимавшихся на глазах у всех немного более пылко, нежели следовало. Не говоря ни слова, король снял свой плащ и набросил на них, а сам пошел слушать мессу.

Первой женой Роберта стала красавица-смуглянка Розала, дочь Беренгара, претендента на трон Италии. Это был политический брак – в приданое мужу Розала приносила графство Фландрию,– однако вскоре жена надоела Роберту: во-первых, король предпочитал блондинок, а во-вторых, она была намного старше его. Вместо того чтобы спокойно согласиться с решением мужа о разводе, Розала объявила Роберту самую настоящую войну. Если учесть тот факт, что у короля хватило бесстыдства оставить себе приданое после развода с женой, то представляется вполне естественным желание королевы насолить бывшему мужу. В Монтрейле (бывшем частью ее приданого) она построила крепость, чтобы препятствовать прохождению кораблей короля. Но в конце концов Розала сдалась и удалилась во Фландрию.

За вторым браком Благочестивого также скрывались политические мотивы. На этот раз его супругой стала дочь короля Бургундии Берта, но теперь король был искренне привязан к жене, для которой, как и для него, это был второй брак. Тогда-то у Роберта и начались неприятности с церковью. Он был воспреемни-ком при крещении сына Берты от первого мужа, а, согласно существовавшим тогда замысловатым церковным законам, это приравнивалось к кровному родству^{42}. Архиепископ Реймсский отказался дать разрешение на брак, но свадьбу, несмотря на его протесты, все же сыграли.

Как только вести об этом достигли Рима, папа послал аббата Клюни, чтобы тот принудил супругов разойтись, но Роберт отказался разлучаться с женой, с которой был обвенчан накануне. В Риме состоялся собор, и представители духовенства постановили, что Роберт должен разойтись с Бертой, и приговорили его к семи годам церковного покаяния за совершенный грех. Роберт не придал этому вердикту абсолютно никакого значения. Тогда анафема обрушилась на всю Францию. Это было уже страшнее.

В конце концов Роберт уступил, отослал от себя Берту и женился на Констанции Аквитанской – властной даме, в свите которой в Париж приехали трубадуры-южане (господа в остроносых башмаках и с длинными волосами, чье появление вызвало настоящий скандал).

Почему же Роберт после множества отказов все же согласился разойтись с женой? Ходили слухи, будто королева родила монстра с гусиной шеей и головой; это страшилище, которое сочли знаком гнева Всевышнего, наказанием за кровосмесительный брак, якобы принесли Роберту на подносе. Быть может, у Берты был выкидыш, и вид недоношенного плода послужил толчком для появления этой истории? Однако порыв отвращения был недолгим, вскоре Роберт развелся с Констанцией и вновь соединился с Бертой.

Однако все это не идет ни в какое сравнение с путаницей, царившей в брачных делах Филиппа-Августа, и его demeles[55]55
  распри, ссоры (фр.)


[Закрыть] со сменявшими друг друга наместниками святого Петра. Вскоре после смерти Елизаветы, своей первой супруги, Филипп отправил посольство к королю Дании Кануту VI, сочтя для себя подходящей партией его сестру, белокурую красавицу Ингебёрг.

Филиппа интересовала не столько сама прекрасная датчанка, но, главным образом, размеры ее приданого. Он был чрезвычайно озабочен тем, чтобы брачный договор включал статью, которая обязывала бы Канута выступить на стороне Филиппа против англичан. Канут этой идеи не одобрял, и при датском дворе из-за каждой мелочи яростно торговались. Наконец в качестве приданого была предложена сумма в десять тысяч марок и впридачу – довольно туманное обещание, что датский флот окажет содействие Филиппу в войне с англичанами. Посольство вернулось с Ингебёрг, и Филипп поспешил в Амьен навстречу будущей супруге.

Почти сразу же началась брачная церемония, и на следующий день Ингебёрг была коронована. Те, кто присутствовал на празднествах, заметили удивительную перемену в настроении короля: за день до того он был веселым и жизнерадостным, но теперь выглядел бледным и мрачным. Время от времени он глядел на невесту с ужасом в глазах. «Не иначе дело рук нечистой силы»,– шептались люди, и король позже делал все возможное, чтобы убедить папу, что в этих слухах – большая доля истины. Во время коронации король выглядел совершенно больным и сразу же после нее объявил, что желает немедленно развестись – к изумлению двора, не говоря уже о невесте. Его уговаривали попытаться провести с супругой ночь (позднее он утверждал, что эта попытка была безуспешной). «На нем заклятие»,– качая головами, говорили местные жители.

Король хотел отослать бедняжку Ингебёрг обратно в Данию, но несчастная женщина не согласилась на такое унижение. Поэтому Филипп решил добиться признания брака недействительным на том основании, что они с Ингебёрг состояли в кровном родстве. Для чего созвал специальную ассамблею, и архиепископ Рей-мсский, председательствовавший на ней, объявил брак короля с датской принцессой расторгнутым. Ингебёрг присутствовала на заседаниях, но могла только плакать и восклицать (она не говорила по-французски): «Mala Francia, mala, Roma, Roma»,– это означало, что она намерена обратиться к папе римскому. После расторжения брака Филипп сослал ее в монастырь, где «она должна была блюсти воздержание и служить Господу молитвами всю оставшуюся жизнь», а сам принялся подыскивать себе новую невесту.

Датчан такое оскорбление привело в бешенство. Канут написал папе (Целестину II), Ингебёрг также из своей кельи писала ему, с приложением подробной генеалогии, которая доказывала неправоту Филиппа. Чтобы ответить на эти письма, Его Святейшеству понадобилось два года, но в итоге папа встал на сторону Ингебёрг. Он написал архиепископу Реймсскому, прося его удержать короля от вступления во второй брачный союз, и Филиппу, приказывая восстановить Ингебёрг в ее правах и обращаться с ней как с любимой супругой.

Король не ответил. На следующий год он принял присланного из Рима папского легата, но это не помешало его матримониальным планам: несмотря на запрещение папы, он женился на Аньес де Меран.

Ингебёрг слала папе все новые и новые патетические письма, описывая в них свое плачевное положение. С ней дурно обращались... Ни одежда, ни пища не годились для дамы ее происхождения. Несчастная уверяла папу, что, если помощь не подоспеет, ей суждено вскоре умереть. Ни на один из этих призывов ответа не последовало, пока Целестина не сменил на папском престоле более молодой и строгий Иннокентий III, страстно желавший утвердить свою власть над непокорными правителями.

Сперва папа попытался убедить Филиппа, отправив ему дипломатическое послание, в котором упоминал о своей большой любви к Франции, где учился в юности, и о приятных воспоминаниях, связанных с этой прекрасной страной, а затем внушал, что причина нынешних несчастий короля и его натянутых отношений с Англией, несомненно, в том, что он отверг законную супругу и впоследствии вступил в брак, не дозволенный церковью, чем вызвал неудовольствие Господа. Заканчивалось письмо тонким намеком на церковное осуждение.

...Но одних лишь намеков было недостаточно, чтобы уломать упрямого Филиппа. Созывались новые соборы, и наконец в Вене было принято и обнародовано решение о полном отлучении от церкви. Вся страна была обречена на страдания из-за королевских любовных дел. Молчали церковные колокола. Не отправлялись церковные службы, кроме как для больных и умирающих. Священники входили в церкви только чтобы зажигать свечи на алтарях.

На этот раз Филиппу пришлось принимать меры. Сперва он попытался принудить духовенство к повиновению, затем, когда это не помогло, послал эмиссаров в Рим, чтобы добиться смягчения законов, но «ни мольбы, ни взятки, ни обещания, ни угрозы, ни молитва» не могли заставить папу изменить решение. Папские легаты и посланники короля годами ездили взад-вперед, затем Филипп инсценировал примирение с Ингебёрг, после чего снова попросил о расторжении брака на том основании, что она его родственница. В 1205 году он выбросил последний козырь, заявив, что колдовские чары помешали ему вступить в фактический брак с женой. Иннокентий III отказался примириться с этим и сурово ответил, что Евангелие не учит унижать и обманывать женщину. Немного позднее он, однако, согласился узаконить детей Филиппа от Аньес, понимая, что это никоим образом не ставит под сомнение юридическую силу брака короля с датской принцессой.

Прошло еще два года. В 1207 году папа убедил Филиппа снова попытаться провести ночь с несчастной датчанкой. Королю советовали молиться и делать пожертвования, чтобы «эксперимент» прошел удачно, но Филипп продолжал протестовать, утверждая, что на нем лежит магическое заклятие. Папа постепенно смягчился, поскольку был заинтересован в союзе с Филиппом против Иоанна Английского. А Филипп начинал подумывать, что для борьбы с Англией поддержка его разгневанного шурина, датского короля, могла бы очень пригодиться. В 1213 году он неожиданно явился к Ингебёрг, которая все еще томилась в монастырской келье. Несчастная королева пробыла в заточении двадцать лет. И вот теперь она была фактически восстановлена в своих правах в Лувре – судьба наконец-то вознаградила ее за долготерпение.

Какими бы ни были политические мотивы, двигавшие Филиппом, но в последние годы жизни он успокоился. Рассказывая Ингебёрг о государственных заботах, король обнаружил, что она наделена проницательным умом. Он уже не испытывал физической боязни в ее присутствии. В 1214 году Филипп одержал славную победу над англичанами при Бовине и после этого до самой своей смерти в 1223 году вел себя – хотя и с опозданием – как любящий муж. Его последними словами на смертном одре, обращенными к сыну, были: «Заботься о королеве... Я причинил ей много горя». Ингебёрг пережила его на десять лет, живя в маленьком замке далеко от двора.

Истории о преданности жен и испытаниях твердости, милые сердцу многих авторов средневековых романов, такие, например, как история Энид, рассказанная Кретьеном де Труа, не кажутся столь уж надуманными, когда мы читаем рассказы о действительно выходящих из ряда вон вещах, происходивших на самом деле. Ингебёрг заслуживает того, чтобы поставить ее рядом со средневековыми литературными героинями,– они не столь уж нереальны, как кажется нам с расстояния в восемьсот лет.

Не только монархи были непокорными любовниками. Священники тоже доставляли много хлопот, шла настоящая борьба за то, чтобы заставить их блюсти свой обет целомудрия. Некоторые провинции – особенно Бретань и Нормандия —имели большую независимость, чем другие, и местное духовенство содержало в домах наложниц вплоть до шестнадцатого столетия. Священники открыто женились, и их сыновья наследовали отцовские бенефиции. Таким образом, Кемперской епархией владели три поколения – дед, отец и сын. Жен епископов Реннского, Ваннского и Нантского титуловали графинями. Совсем иначе обстояли дела в столице. Всем известно, на какие жертвы ради церковной карьеры возлюбленного шла Элоиза; тот факт, что у Абеляра есть любовница и незаконный сын, не помешал бы его продвижению по служебной лестнице, но вступить в законный брак означало для него навсегда отрезать себе все пути наверх.

Ну и расчетливым же любовником он был! В Письме к другу (которое, по-видимому, представляет собой первый пример французской литературной исповеди) Абеляр объясняет, как он, решив испытать любовь и не желая ни опускаться до разврата, ни становиться альфонсом (хотя этот «термин» тогда еще не вошел в употребление), решил искусить Элоизу, известную своим очарованием и интеллектом (она была, гордо добавляет он, единственной в стране женщиной, знавшей древнееврейский, греческий и латынь). Поэтому Абеляр снял комнату в том же доме недалеко от собора Парижской Богоматери, где вместе со своим дядей-священником жила девушка. Бедная Элоиза сдалась очень скоро, поскольку, как она патетически писала ему, когда они оба принялись резюмировать прошлое еще до того, как их переписка стала чисто духовной: «Вы обладали двумя талантами, дававшими Вам возможность соблазнять женщин,– талантами певца и поэта; я не думаю, чтобы какой-либо философ до Вас обладал этими талантами в такой же степени. Благодаря этому Вы сложили много любовных песен, которые разошлись по миру, заставив вздыхать о Вас многочисленных женщин и во многих краях прославив мое имя».

Когда дядя Элоизы обнаружил, что она enceinte[56]56
  беременна (фр.)


[Закрыть], он отомстил на жестокий средневековый манер – по его приказу Абеляра схватили и оскопили,– философ оплакивал лишь свой собственный горький жребий и злобно вынудил Элоизу стать монахиней до того, как самому принести обет. Единственное, в чем когда-либо упрекала его Элоиза, кроме упоминаний о его последующем молчании, это «недостаток доверия» с его стороны. У нее не было призвания к монашеской жизни, и она говорила ему искренне: «Я не жду от Бога никакого вознаграждения, я еще ничего для Него не совершила». Ей хотелось знать, правда ли, будто он испытывал к ней лишь плотское влечение. Его ответ не оставлял никаких сомнений: «Моя любовь была лишь вожделением и не заслуживает называться таковой. Я истратил всю свою жалкую страсть на вас». Сладострастный образ преследовал его даже во время торжественных месс. Однако Абеляр согласился стать духовником ее обители и отвечать на множество теологических вопросов, которые задавала ему аббатиса —его бывшая возлюбленная и незаконная жена, которой, в конце концов, после его смерти было вверено его тело. Такая роль, возможно, удовлетворяла его эго. Читатель, вероятно, хотел бы знать, что стало с сыном Абеляра, Астролабом. Кажется, из них двоих одна лишь Элоиза, как можно судить по ее письму к приору монастыря Абеляра, думала о будущем ребенка; она старалась, чтобы ее сын сделал карьеру, приняв духовное звание. Элоиза – великая святая любви, возможно величайшая. Она гораздо более заслуживала того, чтобы Вагнер избрал ее героиней своей оперы, нежели самовлюбленная вымышленная Изольда, которую связывает с Тристаном действие магического любовного зелья, а не дарованная по доброй воле любовь.