Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Иные очаровательные вольности были обязаны своим появлением amourettes: например, у любовников вошло в моду устраивать для своих amourettes музыкальные вечера и обеды, во время которых на стол подавались блюда со спрятанными в них живыми птичками. (Английский детский стишок о птичках, которые начали петь, когда с пирога сняли крышку, вероятно, появился примерно в это время.) Чтобы завоевать расположение дамы, любовникам советовали покупать ей новейшие книги и научиться «со слегка развязным видом сообщать небольшими порциями интересные новости».

Большой любовный альманах 1657 года предлагал якобы безотказный способ победить холодность или равнодушие belle: «Если она очень молода, возьмите две дюжины скрипачей, несколько индеек и зеленую фасоль (это блюдо тогда высоко ценилось), красивые костюмы и конфеты. Это лекарство должно употреблять в приятной обстановке, в ясную погоду, в хорошей компании». Альманах предусмотрительно добавляет рецепт для бедных любовников, не требующий таких больших затрат: «Возьмите несколько страстных сонетов, пять или шесть коротких мадригалов, столько же песен; будьте уверены, одна-две дозы смягчат сердце колеблющейся дамы. Если это снадобье не производит желаемого эффекта, следует прибегнуть к элегиям, нежным сожалениям и другим сильнодействующим средствам, которые, однако, должно применять только in extremis[153]153
  в крайнем случае (лат.)


[Закрыть]».

«Если бы не дамы, дуэли и балеты, жизнь бы не стоила того, чтобы жить»,– вздыхал придворный поэт семнадцатого века. Бюсси-Рабютен описывает «великолепный день, когда мы утром дрались на дуэли, а ночью танцевали в балете с дамами... Что до моей новой возлюбленной, то невозможно представить, насколько после этого я вырос в ее глазах. Женщины восхищаются проявлениями отваги».

Во время придворных балетов и среди bourgeois – на публичных балах, завязывалось множество амурных интрижек. Публичные балы не всегда одобрялись моралистами. Курваль-Соннэ в одной из своих сатир замечал, что «есть люди, которые ходят на эти балы, чтобы потанцевать, но кое-кто преследует и другие цели. Один ищет жену, другой – любовницу, один целует женщину в грудь, другой щиплет ее за ягодицы». В том, что парижская дама сама выбирала себе партнера, не было ничего из ряда вон выходящего. К тому времени столица представляла собой очень веселый город, но Пьер л’Этуаль явно сгущал краски, когда писал: «Наш город приобрел ныне столь дурную репутацию, что можно серьезно опасаться за целомудрие каждой гостившей в нем какое-то время девушки или дамы».

Теперь у любовников было больше мест для встреч: к примеру, модные promenades[154]154
  бульвары (фр.)


[Закрыть], как Кур-ла-Рен, созданный по инициативе Марии Медичи, который тянулся от мыльной фабрики (ныне – Пляс-д’Альма) до садов Тюильри, с его четырьмя рядами тополей и разворотом, достаточно широким, чтобы вместить сотню карет, в которых элегантные дамы щеголяли новыми toilettes[155]155
  туалеты (фр.)


[Закрыть]. Маски защищали от нескромных взглядов лица застенчивых девиц; Precieuses называли Кур-ла-Рен «империей любовных подмигиваний». Галантные всадники сопровождали кареты; завязывались тысячи интриг; предприимчивые продавцы сластей ловко шныряли между копытами лошадей и покачивавшимися на ходу каретами, передавая из одного экипажа в другой любовные записочки... в Париже это было одно из самых приятных мест для прогулок^{132}.

Излюбленным местом встреч для влюбленных, не имевших собственного выезда, были сады Тюильри. В Mercure Galant[156]156
  «Галантный Меркурий»


[Закрыть] всегда было полно пикантных описаний происходивших в Тюильри любовных интрижек; пасквилянтов-репортеров этого издания рьяно преследовала полиция, их препровождали в Бастилию, но журналисты не позволяли себе слишком часто попадаться в лапы служителям Фемиды. Однажды подозрение блюстителей закона пало на маленького, коренастого, безобразного человека с короткой шеей и большой головой, который изо дня в день сиживал на одной и той же скамейке в садах Тюильри, вслушиваясь в то, что говорят вокруг него, и наблюдая за прохожими, но в конце концов выяснилось, что это всего-навсего безобидный холостяк, занимавший в старом доме на пристани скромную комнатку на верхнем этаже,– Жан де Лабрюйер, оставивший потомкам целую галерею точных литературных портретов-наблюдений своих современников в своих ставших классикой Les Caracteres[157]157
  «Характеры»


[Закрыть].

Похоже, Лабрюйера так и не полюбила ни одна женщина, но это обстоятельство не сделало его желчным. Он влюбился в мадам де Буаландри (одну из любовниц аббата Шолье); она, вероятно, послужила для него прообразом Артенисы – женщины, многие стороны превосходного характера которой одновременно «занимали и удивляли»,– идеальной подруги, чья дружба способна была перерасти в нечто большее,– живой, скромной, искренней и лишенной суетности, способной на глубокие чувства.

Булонский лес по-прежнему оставался местом диким и отдаленным, но даже знатные дамы время от времени отправлялись туда, чтобы вступить в один из тех недолговечных союзов, которые так и именовались: «свадьба в Булонском лесу».

Когда стараниями Ришелье со сцены были изгнаны непристойные гримасы и выражения, дамы стали ездить в театр, где они аплодировали пьесам величайших драматургов Франции. За всю историю страны их было три: возвышенный Корнель, язвительный Мольер и страстный, поэтичный Расин. В 1680 году был основан театр «Комеди Франсез». Опера же, благодаря Люлли^{133}, открыла свои двери за одиннадцать лет до этого события.

В семнадцатом столетии появились три новых типа любовниц и любовников: mignonne[158]158
  крошка, милашка (фр.)


[Закрыть], или содержанка^{134}, скептически настроенный распутник, появившийся к середине века, и галантные abbes[159]159
  аббаты (фр.)


[Закрыть], которые, спрятав свои тонзуры под сильно напудренные парики, с утонченной фривольностью увивались за знаменитыми красавицами того времени.

(Так как самые знаменитые abbes семнадцатого столетия надолго пережили свой век, я собираюсь рассказать о них в следующей части книги.) К ним почти с полным правом можно добавить четвертый тип, поскольку ему досталась важная роль арбитра во многих любовных интригах: тип directeur de conscience[160]160
  духовник (фр.)


[Закрыть], вхожего в дома знатных особ, приставленного ко множеству дам высшего света, дабы присматривать за их душами и руководить движениями их сердец. «Что за восхитительный предлог,– восклицал Лабрюйер,– стать хранителем семейных секретов, находить двери лучших домов всегда открытыми, обедать за лучшими столами, ездить в самых удобных каретах! Directeur de conscience властвует над сердцами женщин, он – поверенный их радостей, печалей, желаний, ревностей и амурных дел. Он заставляет их порывать с любовниками, ссориться и мириться с супругами и пользуется преимуществами «междуцарствий», чтобы сопровождать своих духовных дочерей в Лес[161]161
  т. е. в Булонский лес


[Закрыть], в бани, в театр или на воды».

Проституция по-прежнему процветала в ужасающих своей убогостью условиях, ведь до семнадцатого века у мужчин не было правилом обзаводиться сколь-либо постоянными содержанками. Однако эта мода, раз появившись, уже не исчезала. Содержать очаровательную любовницу, окружая ее роскошью, джентльмена семнадцатого века обязывало положение. Профессиональные куртизанки переходили от одного любовника к другому, «покупаясь» за высокую цену,– обычай, доживший до наших дней. Некоторые из этих дам, скопив значительное состояние, выдавали себя за вдов и, пусть и с опозданием, сочетались законным браком. (Эта традиция также дожила до двадцатого столетия.) Замужние знатные дамы, игравшие в азартные игры и жадные до предметов роскоши (вспомните сатирические куплеты о бархате и атласе), не колеблясь, конкурировали с куртизанками, назначая себе цену сообразно своему происхождению, придворному званию и даже влиянию своего супруга в придворных кругах. Мадам де Монбазон, как было хорошо известно всем и каждому, оценила себя в пять сотен луидоров – на этот факт намекала популярная песенка: «с bourgeois пять сотен – даме рубашка».

Однако даже самые отъявленные грешники редко забывали о своих религиозных обязанностях. Дофин и его любовница, актриса Ла Резэн, во время Великого поста питались поджаренным хлебом и салатом, поскольку, как объяснял его высочество, «мы желаем грешить одним способом, но не двумя». Мадам де Мон-теспан регулярно постилась из тех же соображений. Когда распутный коннетабль де Монморанси настаивал на том, чтобы перед смертью его облекли в рясу капуцина, один из его ближайших друзей заметил: «Что за прекрасная идея, клянусь честью,– ведь без хорошей маскировки вам ни за что не пролезть в Царствие Небесное!»

«Чувствами,– писала мадемуазель де Скюдери в романе Клелия,– нужно управлять»; однако большинством ее героев движет слепая страсть. «Любовь, чтобы покорить нас,—говорит Артабан,– не привыкла спрашивать ни согласия воли, ни совета рассудка», а Танжерис признается: «Я делаю лишь то, чего желает страсть, овладевшая мною. Ей я предоставил править моим разумом и душой».

Ярость в любви нашла свое отражение в последних пьесах Корнеля и в произведениях предшественников Расина: Кино, Тома Корнеля и Бойе. В пьесе Кино Амальфреда приказывает убить «неблагодарного», чтобы тот не имел возможности жениться на ее сопернице; взбешенная ревностью навлекает смерть на своего мужа Арсиноя – героиня Бойе; Гесиона у Тома Корнеля так же поступает с Синорикс; мстит за себя Оронте Лаодицея.

С поэтической силой показать опасные, самоубийственные последствия подобных страстей суждено было гению Расина. Действующие лица его пьес – это переодетые в костюмы греческих, римских и персидских принцев и принцесс мужчины и женщины семнадцатого столетия; они одной крови с теми, кто убивал, отравлял, советовался с ворожеями и посещал «черные» мессы. Расин был знаком с Ла Вуазен, и ему были слишком хорошо известны темные глубины человеческого сердца. Никто до Расина не изображал еще садистские инстинкты, физическую жестокость и психологические расправы с таким вдохновением: Пирр и Гермиона, Нерон и Юния, Аталия, Роксана, которая похожа на маркизу де Бренвильер, знаменитую отравительницу, Федра... Неумолимый рок преследует их всех. «Вы любите... судьбу не победить». «Мы бежим к алтарю и, вопреки нашей воле, присягаем бессмертной любви»; впервые мы слышим устрашающий язык эротической одержимости («Венера полностью овладела своей добычей!») и видим муки озлобленной ревности-страсти, облеченные в самую великолепную поэзию, которая когда-либо рождалась на французской земле.

Однако в предисловии к Федре Расин выступает как моралист: «На мысль о грехе здесь взирают с таким же ужасом, как на сам грех. Слабости любви принимаются за реальные слабости. Страсти предстают взорам зрителей только для того, чтобы показать все разрушения, вызываемые ими, а порок описан красочно, дабы зритель мог познать его уродство и почувствовать к нему ненависть. Строго говоря, каждый, кто трудится для блага публики, должен ставить перед собой такую цель».

После такого заключения Расин уже никогда более не возвращался к театру. Две его последние пьесы, написанные для учениц Сен-Сира по заказу мадам де Ментенон, были полны новой, религиозной страсти. «Месье Расин,– замечала мадам де Се-винье,– теперь любит Господа так же, как прежде – своих любовниц» .

С другой стороны, слишком уж утонченный и довольно пессимистичный взгляд на любовь в семнадцатом веке разделяли два друга: герцог де Ларошфуко^{135} и мадам де Лафайет, которая, оставив мужа заниматься поместьем, открыла салон в Париже.

Герцог, которому не везло в личной жизни, будучи завсегдатаем салона мадам де Сабле, где постоянной темой дискуссий была любовь, написал книгу язвительных максим, в которой любовь описана как страсть обладания и самое эгоистичное чувство. Его подруга, мадам де Лафайет, дама средних лет, еще в свои девятнадцать писала поэту Менажу: «Любовь – это состояние столь неудобное, что мне доставляет удовольствие заявлять: я и мои друзья свободны от этих уз». Но она была далеко не так пресыщена, как ее друг, и считала, что герцог заходит чересчур далеко (об этом говорят пометки, сделанные ею на полях копии Максим Ларошфуко). К несчастью, эти двое слишком поздно встретились, чтобы она могла заставить герцога изменить его мрачное представление о любви. Полагают, однако, что они вместе работали над романом мадам де Лафайет Принцесса Клевская.

Это небольшое произведение – всего в одном томе (редкий случай для того времени) – появилось в 1678 году, а спустя год было опубликовано в Англии под названием Принцесса Клевская, самый прославленный роман, написанный по-французски величайшими умами Франции. Переведен на английский знатной особой по просьбе нескольких друзей.

Несмотря на скучные исторические отступления, Принцесса – удивительный роман: суровое, скрупулезное изучение страсти, ревности и стоицизма, почти лишенное описаний внешней обстановки, сжатое, как классическая драма. Фабула довольно проста. События разворачиваются при дворе Валуа только потому, что было модно выбирать в качестве времени действия романов любую эпоху, кроме той, в которой жили авторы. За целомудренной принцессой Клевской, выданной замуж за человека, которого она уважает, но не любит, ухаживает блестящий красавец герцог де Немур. Ответное чувство рождается в душе принцессы против ее воли. На протяжении всего романа влюбленные не обмениваются даже поцелуями – внутренняя драма героев предстает столь живо, что в описании внешних ее проявлений нет нужды. Принцесса с ее высокоразвитым чувством долга по отношению к мужу – личность для той эпохи уникальная. Ее потребность в правде и искренности столь велика, что она рассказывает супругу о своих чувствах к герцогу; это шокировало читателей, не веривших, что такая женщина может существовать. Но исповедь принцессы не спасает положения. Муж, снедаемый ревностью, подсылает к жене шпионов (которые превратно истолковывают действия и герцога, и принцессы) и в конце концов умирает, уничтоженный страстью. Теперь принцесса свободна, но вместо того чтобы выйти замуж за герцога, она становится монахиней. Почему? Потому, говорит принцесса де Немуру, что она не верит в возможность продолжения любви. Любовь длится, пока не удовлетворено физическое влечение, а мысль о том, чтобы оказаться брошенной, для нее невыносима. Высокомерная, аристократическая позиция героини напоминает взгляды Корнеля, тогда как обжигающее душу описание ревности ближе к Расину. Кстати, оба драматурга были лично знакомы с мадам де Лафайет.

На страницах Mercure Galant был проведен опрос – первый за всю историю французского общества и литературы. Читателям предлагалось ответить на волновавший многих вопрос: «Права ли была принцесса Клевская, поведав мужу о своем чувстве к герцогу де Немуру?» Отклики посыпались со всех концов Франции и даже из Венеции. «Женщине,– писал дворянин из Лиона,– никогда не следует рисковать, беспокоя своего мужа, который живет в постоянном страхе перед пылом любовника». Читатель, подписавшийся «Пастух Стедрок», говорил, что он в своем сельском царстве в жизни о подобных признаниях не слыхивал и полагал, что «ни одна из наших пастушек не захотела бы уподобиться принцессе – у них намного больше esprit[162]162
  ум (фр.)


[Закрыть]». Сьер де Мервиль из Дьеппа придерживался мнения, что «для мужа, чем знать, что жена добродетельно ненавидит его, уж лучше не знать, что она обзавелась любовником». Шесть молодых дам из Бове подписались под отвергавшим идею «признания» письмом, а дискуссия по этому поводу, развернувшаяся между невестой и женихом, едва не привела к разрыву помолвки!

Большинство произведений любовной литературы того времени – особенно романы – были оторваны от реальной жизни. Серьезные дамы вроде мадам де Ментенон полагали верхом неблагоразумия давать их в руки юным девушкам, чьи иллюзии должны были вскоре разлететься в пух и прах от столкновения с брачными реалиями, а мадам Дасье и вовсе придерживалась мнения, что эти книги оказали на нравы разлагающее действие. Мадам Дасье! Какая это была удивительная женщина! Настоящая femme savante[163]163
  ученая женщина (фр.)


[Закрыть] – эллинистка, познакомившая соотечественников с творениями Гомера,– одна из тех, кто был гордостью grand siecle. За ней даже ухаживали посредством литературы. Девичье ее имя было Анна Лефевр, родилась она в Сомюре в 1654 году. Образование получила стараниями своего отца-эрудита, у которого Анна училась греческому вместе с юным месье Дасье. Юноша был слишком беден, чтобы признаться ей в любви, и сделал это только спустя одиннадцать лет после смерти своего учителя. Когда мадемуазель Лефевр лишилась отца, ей было восемнадцать лет. По совету друзей она уехала из Сомюра в столицу, где занялась переводами греческих классиков на французский язык. Месье Дасье продолжал ухаживать за бывшей соученицей, и молодые люди дружески цитировали друг друга в своих работах в течение многих лет; Сент-Бёв^{136} замечал: «Подобно тому, как другие влюбленные подают своим избранникам знаки из окна, мадемуазель Лефевр и месье Дасье улыбались друг другу цитатами». В конце концов они поженились, и их брак, по-видимому, был счастливым. Вероятно, это была первая супружеская пара, где мужа и жену объединяла литературная профессия. Даже после замужества мадам Дасье работала столь упорно, что говорили, будто она не чаще шести раз в году выходит из своей комнаты. Более того, она была нежной матерью. Ее предисловие к переводу Илиады – в котором она упоминает о недавней смерти любимой дочери – редкое для семнадцатого столетия классическое выражение материнских чувств. Она говорит о дочери как о «верной подруге и компаньонке, которая делила со мной все события моей жизни... какие мы устраивали чтения... какие вели беседы... и как смеялись! Трагическое обстоятельство не позволяет мне продолжать работу над переводом Одиссеи так быстро, как я рассчитывала»,– извиняется перед читателями потерявшая ребенка мать.

Женщины, которым посчастливилось получить хорошее образование благодаря их собственным усилиям, такие как Мадлен де Скюдери, мадам де Сабле и мадам де Лафайет, или под просвещенным руководством своих отцов – Жильберта Паскаль, Анна Лефевр и Нинон де Ланкло, стали цельными и интересными личностями, способными оказывать влияние на идеи и стиль своей эпохи, но они составляли весьма незначительное меньшинство. Большинство мужчин не хотели, чтобы женщины учились чему-либо еще, кроме чтения, письма и счета. Фенелон^{137} и сеньор де Гренайль составляли исключение, особенно последний, желавший, чтобы девочек обучали политике и астрономии, «чтобы отвлечь их мысли от мушек и высоких каблуков».

Новая картезианская философия, тем не менее, поощряла феминизм. Пулен де ла Баррэ в 1673 году написал Трактат о равенстве полов, а Сент-Габриэль рисовал идиллическую картину счастья, которое воцарится в мире, если им станут управлять женщины, настаивая на том, что только ревность побудила мужчин держать женщин в невежестве.

Лабрюйер в мягкой форме выражал свое несогласие с его утверждением. «Если женщины необразованны,– восклицал он,– то чем же виноваты мужчины? Разве закон когда-либо запрещал женщинам открывать глаза на что-то новое, читать и вспоминать то, что они прочитали? Разве не сами женщины приобрели привычку к незнанию – оттого что они ленивы, слишком заняты модой, неумны, недостаточно любознательны е/ cetera, но мужчины, которым доставляют наслаждение женщины, превосходящие их с многих точек зрения, вряд ли были бы рады, если бы дамы вдобавок превзошли их по части образования».

Большинству мужчин хотелось на досуге развлечься с милыми игрушками; им не нужны были умные игрушки, которые поставили бы под сомнение их право повелевать.

В образах дерзких, скептически настроенных героев и героинь Реньяра, Данкура, и Лесажа^{138}, которые к концу века были чрезвычайно популярны, отражалась преобладавшая в душах людей чувственная пустота. «То, что во Франции зовут любовью,– грустно писал Сент-Эвремон^{139},– есть всего-навсего любовная болтовня, смешанная с честолюбием и галантными мелочами». Тем самым он указывает на ту черту, которая на протяжении всей истории любви французов была присуща их национальному характеру: слишком большое значение придавалось словесному выражению любовных чувств, в сочетании с бытующим среди мужчин убеждением, что любую женщину рано или поздно можно завоевать лестью, примененной в нужных дозах.

Разумеется, многие француженки и в самом деле слишком легко поддавались власти приятных образов и речей, будучи глубоко тщеславными и кокетливыми. Они часами вертелись перед зеркалом, примеряя новые, все более соблазнительные выражения лица и жесты. В начале восемнадцатого века Мариво^{140} подглядел, как его возлюбленная отрабатывала «личики», которые назавтра готовилась строить, флиртуя с ним. Мариво порвал с ней, однако это открытие обернулось благом для последующих поколений: писатель воспользовался им для создания неповторимых ролей и ремарок, касавшихся кокеток.

Современницы внушали отвращение мадам де Ментенон, которая в письмах к принцессе Дезурсэн называет их «бесстыдными, праздными, жадными и неотесанными». Они пили, нюхали табак и были почти столь же невыносимы, как мужчины, «деспотичные, желавшие наслаждения и свободы». Автор приведенного ниже анонимного послания, написанного из Парижа к другу в провинцию, подтверждает этот взгляд: «Женщины, кажется, забыли, что они принадлежат к другому полу, нежели мужчины, судя по их излишней фамильярности и тому, как они нам подражают. С такой женщиной живешь, как с приятелем. На пикниках, за игорным столом, в Опере они сами платят за себя, как мужчины, и обижаются, если кавалер предложит заплатить за них. Дуэньи отменены. Кавалер гуляет с дамой tete-a-tete[164]164
  с глазу на глаз, вдвоем (фр.)


[Закрыть], а горничных заменили лакеи – самые писаные красавцы, каких только можно найти. Женщины не меньше нашего пьют и нюхают так же много табака, даже на людях... В карты играют все... Подобная распущенность просто обязана порождать любовные интриги, каких наши бабушки и во сне не видели» (в восемнадцатом веке так оно и было).

В последний год семнадцатого столетия герцогиня Орлеанская, мать будущего регента, замечала в своих Мемуарах: «Если бы королю пришло в голову покарать всех, кто предается самым отвратительным порокам, у него не оказалось бы ни принцев, ни слуг, ни дворян, а в королевстве не осталось бы ни одной семьи, не надевшей траура». Ее собственный сын, которого она в конце концов уже не могла контролировать, был типичным представителем своего времени. «Господи, наставь его на путь истинный!» – набожно восклицала герцогиня. Но тот был неисправим. Французскому обществу предстояло еще долго страдать от заражения крови, поразившего его сердце.