Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Глава 4. Супружеские отношения

Гражданские войны не улучшили нравов, и царившая в обществе распущенность постоянно осуждалась протестантами. В 1562 году Тридентский собор, в соответствии с задачами Контрреформации, ужесточил брачные законы и утвердил священный характер брака.

Тем не менее собор отказался пойти навстречу пожеланиям французской делегации, предлагавшей сделать согласие родителей одним из главных условий признания брака действительным – французский король настаивал на этой преамбуле вопреки противодействию церкви. (Такова была преамбула уже изданного эдикта, в котором речь шла о «неудовольствии и сожалениях», которые непокорные сыновья и дочери причиняют своим родителям. Молодая девушка, в 1582 году оставившая родной дом под предлогом ухода в монастырь, чтобы выйти замуж за юношу, стоявшего на более низкой, чем она, ступени общественной лестницы, была по решению парламента разведена с мужем и возвращена матери. Принуждение ко вступлению в брак и к принятию духовного звания – две единственные социальные темы, которые разрабатывались в тогдашних романах – в двадцати из них родители принуждали героиню выйти замуж против ее желания. В реальной жизни имело место множество ситуаций подобного рода, особенно в конце религиозных войн, когда так много знатных семейств оказались разоренными и, чтобы поправить свои дела, искали для отпрысков богатых невест и женихов.)

Собор постановил, что отныне имена вступающих в брак должны быть оглашены и что тайные браки, равно как и те модные браки «посредством обмена словесными клятвами», которые послужили причиной столь многих скандалов и трагедий (чему ярким примером служит история Жанны де Пьенн), надлежит считать недействительными.

Если читатель даст себе труд углубиться в историю, литературу, мемуары и анекдоты той эпохи, ему придется признать, что в поведении мужчин по отношению к женам заметных изменений к лучшему не произошло. Правила жизни, как язвительно замечал Монтень, устанавливали, не спрашивая согласия женщин, и «ссоры и разногласия между нами и ними – дело обычное; с величайшим трудом можно достичь неустойчивого и недолговечного перемирия. Мы невнимательны к ним»^{84}. Непохоже, однако, чтобы сам Монтень особенно хорошо относился к своей «лучшей половине», хотя он с большой долей самоуверенности поздравляет себя с тем, что «исполнял брачные законы строже, нежели я обещал или надеялся. Однажды позволив запрячь себя в брачное ярмо, мужчина оказывается привязанным к нему законами общественного долга или, по меньшей мере, сам принуждает себя его нести. Немногие мужчины, женившиеся на своих любовницах, долго раскаивались в этом. Брак, на долю которого приходятся честь, выгода, постоянство и законность,– наслаждение незатейливое, но оно более широко распространено. Любовь же – наслаждение менее стойкое, более яркое и сильное, которое становится наслаждением в силу своей труднодоступности».

В другом месте Опытов философ добавляет: «Говоря более простым и земным языком, когда соитие свершилось, я обнаруживаю, что любовь суть не что иное, как неутолимая жажда наслаждения предметом, которым мы жадно желаем владеть. Нет никакой Венеры, кроме щекочущего наслаждения, которое мы испытываем, когда опорожняются вместилища семени». Монтень признает, что любовь – занятие суетное, но она поддерживает в человеке бодрость и «отодвигает время появления старческих колик».

Женщин Монтень любил и полагал, что «за исключением воспитания и обычая... они сделаны из того же теста, что и мужчины», но он признается, что иногда «являл им образец желчности и неразумной нетерпимости, когда меня вынуждали к тому противоречия и раздоры между нами, их уловки и хитрости, ибо, в силу моего темперамента, я подвержен действию торопливых и опрометчивых побуждений». Как бы там ни было, писатель, отправившись в странствие по Италии, не взял с собой госпожу Монтень, хотя разлука, по-видимому, сделала его мысли более нежными.

Монтень возражал против тогдашней системы воспитания девочек, вследствие которой в голове у них была лишь одна мысль – о любви; однако он тщательно избегал вмешиваться в воспитание своих собственных дочерей, оставляя эту заботу женщинам и ограничившись замечанием: «Мы неустанно возбуждаем и воспламеняем их воображение, а после вопим: «О Боже, она беременна!» Писатель сознавал, что в браке женщине, принимая во внимание мужские привычки, не приходится много отдыхать, поскольку в противном случае, «если ей попадется муж, в котором кипит жизненная сила, он будет выставлять эту силу напоказ, расходуя ее вне стен супружеской спальни». Мужья попирали ногами красоты, добродетели и услады Венеры, запрещая женам находить удовольствие в страсти и по собственной воле оскорбляя страсть в себе, поскольку, как отмечал Монтень: «Мы больше боимся оскорбления стыда наших жен, чем наших собственных пороков, и определяем тяжесть грехов сообразно своим интересам». К своему полу он не испытывал особого доверия. «Женщины сильно рисковали, целиком отдаваясь на милость нашего постоянства и веры. Это добродетели редкие и труднодостижимые... как только мы овладеваем ими, они перестают нами владеть».

Если мужчина был столь плохого мнения о мужьях, то нет ничего удивительного в том, что женщина, Маргарита Наваррская в Гептамероне, восклицает: «Я верю, что встречаются среди мужей такие звери, что супругам их не показалось бы странною жизнь среди диких зверей!» «Если бы звери не кусались,– замечает Эннасюита,– их общество было бы мне столь же приятно, как общество мужчин, которые, без сомнения, вспыльчивы и с которыми нелегко ужиться». Мужчины защищаются, говоря: «Ничто не гонит мужчин из дома за границу сильнее брака – ибо войны на чужбине не труднее выдержать, нежели войны домашние».

Маргарита тем не менее одобряет брак, хотя в ее описании он выглядит не очень привлекательно: «Люди должны подчиняться воле Господа, невзирая на звание, богатство или удовольствие, но, любя добродетельной любовью, с согласия своих родственников, они должны желать жить в браке, как повелели Бог и природа. И хотя в этой жизни невозможно совсем избежать страданий, но брак позволит людям прожить жизнь так, чтобы после не пришлось раскаиваться».

Женщины в те дни многого не просили. Ни одна из них не протестовала против владычества мужчин. Все, чего они хотели,– это «не оказаться брошенными и не подвергаться дурному обращению»^{85}. Однако женщинам приходилось мириться с мужьями, которые им достались, и Маргарита советовала им не впадать в отчаяние, пока они в течение долгого времени не испробуют все средства, чтобы исправить своих спутников жизни, так как «каждый день – это двадцать четыре часа, и настроение мужчины может измениться в любой из них».

Но одному мужчине – своему царственному брату – Маргарита всегда была готова прощать его слабости. В одной из новелл Гептамерона описана его любовная интрижка с женой судебного пристава, которую он встретил на свадьбе. Дом, где жила эта дама, примыкал к монастырю, и Франциск счел, что через монастырскую ограду лежит наиболее безопасный путь в спальню возлюбленной. Уходя ранним утром от своей красотки, король – из осторожности, на случай, если его кто-нибудь заметил – входил помолиться в часовню, и таким образом монахи привыкли видеть его у заутрени. Это произвело такое впечатление на аббата, что он сказал Маргарите, как прекрасно, по его мнению, «видеть короля, пожертвовавшего своим отдыхом и развлечениями», чтобы прийти послушать с монахами утреннюю мессу. «Принцесса не знала, что и думать. Ее брат был человеком богобоязненным и глубоко верующим, хотя и светским, но она никогда бы не подумала, что он способен на такого рода проявления благочестия». Когда она заговорила с ним об этом, Франциск расхохотался и рассказал ей все как есть. Маргарита похвалила его осмотрительность, ибо, как она писала в Гептамероне, «немного найдется таких знатных господ, которые, насладившись женщиной, заботятся о том, чтобы избежать публичного скандала или не запятнать ее чести».

Женщины, хорошо знавшие, как снисходительно король смотрит на их грешки, время от времени просили монарха уладить их семейные проблемы. Жена сеньора де ла Фуркрери, например, в своем прошении излагала его величеству обстоятельства, вынудившие ее отомстить за себя своему развратному мужу, который выдал свою любовницу, Марион Бершери, замуж за одного из своих слуг, с тем чтобы она постоянно была к его услугам. Озлобленная жена приказала одному из собственных слуг избить девушку и отрезала ей нос.

Для мужчин было довольно обычным делом похваляться благосклонностью и «тайными щедротами» женщин. Мы знаем, что говорил по этому поводу Монтень. Он абсолютно не одобрял этой послеобеденной привычки, предавая ее проклятию как «слишком большое унижение, которое свидетельствует о душевной низости; столь жестоко допускать, чтобы люди столь неблагодарные, столь нескромные и столь легкомысленные пускались на охоту за этими нежными, изысканными, восхитительными наслаждениями, травили и преследовали их!»

В этой связи можно вспомнить историю о дворянине, который, накануне преодолев сомнения дамы, проснулся рано утром в сильном волнении. «Ты недоволен, любимый?» – с тревогой спросила женщина. «Доволен, конечно же доволен,– отвечал «любимый»,– так доволен, что хотел бы, чтобы сейчас уже пора было вставать с постели – тогда бы я мог пойти и рассказать об этом всем!»

Легкомысленные жены дорого платили за свои развлечения, если не проявляли должной осмотрительности. Уцачным примером может служить скандал с женой лейтенанта Шатле. Эта дама в один прекрасный день в четыре часа пополудни сбежала с господином Эньяном де Сен-Месменом и его младшим братом (который, пока дама спала со старшим, делил постель с ее горничной), прихватив почти все драгоценности и столовое серебро. Этот двойной роман продолжался три месяца, после чего дама имела наглость вернуться в столицу, где ее ждал суд. Согласно приговору, она должна была в присутствии двух свидетелей просить прощения у мужа. Затем ее должны были препроводить в монастырь Корде-льерок, высечь, обрить голову и облачить в монашескую одежду. Там даме надлежало оставаться в течение трех лет (в это время муж, если хотел, мог навещать ее и вступать с ней в любовные отношения). Настоятельница обязана была «применять дисциплину», то есть бить узницу три раза в месяц. Что же касается обоих братьев Сен-Месмен, то они никакого наказания не понесли! Дама написала Франциску I, и монарх, отличавшийся галантностью и широтой взглядов, отдал приказ о ее освобождении.

Однако монастырь монастырю рознь. Нравы, царившие в обителях Монмартра и Пуасси, были весьма свободными (так повелось еще со времен Вийона), и Генрих IV так приятно проводил время с очаровательными юными аббатисами, когда осаждал Париж во время гражданской войны, что знаменитый проповедник заявлял, будто король «переспал с нашей Святой Матерью Церковью и наставил рога Всевышнему». (В следующем столетии проповеди стали более возвышенными.)

В эпоху царствования Генриха IV, продолжавшегося до 1610 года, когда Король-Повеса погиб от руки убийцы, принятые при дворах государей из дома Валуа тонкости сменились гасконскими gauloiseries[98]98
  вольности (фр.)


[Закрыть]. Маргарита Валуа (первая супруга, с которой Генрих развелся в 1599 году, так как она была не способна подарить ему наследника) не была святой, но и Генрих был трудновыносимым мужем. В своих Мемуарах Маргарита описывает, как однажды ночью она пришла ему на помощь после того, как король более часа был в обмороке – результат излишеств, которым он предавался с очередной возлюбленной; позднее, в Пиренеях, ей пришлось помогать при родах своей юной фрейлине, Фоссез,– это также была работа ее супруга. Несмотря на меры, принятые с целью замять дело (Маргарита отправила придворных на охоту и поместила Фоссез в комнате рядом с ее собственной), все были прекрасно осведомлены о том, что произошло в их отсутствие.

Женщины скрывали страсть, пылавшую в них, но, как отмечала поэтесса Луиза Лабе, у них не было возможностей «прогонять одну любовь, чтобы заменить ее другой», как это делали мужчины, хотя Сафредан в Гептамероне уверяет своих шокированных слушательниц, что ему случалось знавать нескольких знатных дам, у которых было по три любовника: «один – для чести, другой – для выгоды, а третий – для удовольствия».^{86} Им приходилось соблюдать осторожность. Мужья подчас мстили женам со зверской жестокостью. Маргарита описывает случай, имевший место на самом деле, когда муж убил соперника, а затем развесил его кости в шкафу, где неверная супруга изо дня в день созерцала их. Ей коротко остригли волосы, она должна была вести затворническую жизнь и пить из кубка, сделанного из черепа ее убитого кавалера. Проезжий дворянин, прослышав о несчастной женщине, попросил позволения поговорить с ней и умолял мужа проявить милосердие. Король также вмешался; дама, похоже, в конце концов получила прощение, и у этой пары было много детей.

«Верите ли вы, что любовь женщины хоть сколько-нибудь благоразумнее, нежели любовь мужчины?» – восклицала Луиза Лабе, чьи любовные сонеты принадлежали к наиболее страстным из всех, написанных в то столетие. Эта женщина любила столь же сладострастно, сколь и Маргарита Валуа. Послушайте ее мольбу о все более и более страстных лобзаниях:

Целуй меня, целуй еще, сильней,

Нежней и крепче будет пусть лобзанье,

И от меня получишь в воздаянье

Четырехкратный дар любви моей.

Увы! Ты стонешь? Вот, возьми скорей

Нежнейших десять, чтоб унять страданье!

Нам страсть уста сливает в ликованье,

Не зная ни поводьев, ни цепей.

Еще в 1532 году писательница Жанна Флор в своих Contes аmоuгеuх[99]99
  «Любовные сказки»


[Закрыть] провозгласила, что любовь «приносит радость, это – закон природы, стоящий над всеми условностями и соглашениями». Она решительно осуждала неравные браки: «Самая приятная вещь и самое большое счастье в этом мире – признавать равноправие юношеской любви». Писатель конца века Франсуа ле Пулькр в своих Passetemps[100]100
  «Развлечения»


[Закрыть], вышедших в свет в 1597 году, выражает мнение, что стоило бы перенять у древних римлян обычай развода по обоюдному согласию либо по односторонней инициативе мужа или жены, ибо «нет более мучительных цепей, нежели те, которыми сковывают двух не любящих друг друга людей, вынуждая их жить вместе до самой смерти». Монтень также высказывал похожие идеи, однако эти три борца за свободу были в меньшинстве, и их усилия остались незамеченными. Жанна Флор, в отличие от своей последовательницы Жорж Санд, жившей в девятнадцатом веке, не оказала влияния на умы соотечественников.

Для вдов вступать во второй брак считалось не вполне приличным, и среди простых людей церемонии предшествовал издевательский маскарад, или кошачий концерт, организованный жителями деревни, которые исполняли вдове серенаду, сопровождавшуюся грохотом домашней утвари и жестокими выходками. Но вдов, из-за разницы в возрасте мужей и жен, было множество. Предполагалось, что они «живут с забальзамированной душой покойного мужа», как выразился г-н де Мольд, и проводят значительную часть времени в церкви или часовне. Бессчетное число частных часовен было построено вдовами под давлением их духовных наставников. «Истинная вдова,– заявлял святой Франциск Салеский,– подобна маленькой мартовской фиалке, прячущейся под широкими листами смирения и испускающей нежный аромат набожности».

Общество готово было простить вдове любовную связь, если при этом соблюдалась осторожность, но если она вторично вступала в законный брак – это был позор! Существовали и другие причины, в силу которых вдове было трудно найти второго мужа. Начать с того, что она к моменту смерти супруга была уже зрелой женщиной с устоявшимися привычками, полной противоположностью двадцатилетним pucelles, которые пользовались большим спросом у мужчин. Она впервые в жизни обретала полную независимость и (поскольку большинство французских женщин – прирожденные организаторы) получала огромное удовольствие, управляя поместьями и устраивая свои дела так, как хотелось ей. Женщины были склонны испытывать головокружение от неожиданно доставшейся свободы и ответственности. Они напускали на себя непривычно властный вид и становились в надменную позу, а это отпугивало вероятных женихов, даже тех, кто (вероятно, таких было большинство) интересовался, главным образом, финансовой стороной брачного союза.

Интересный свет на брачные отношения и то, какими они были на рубеже столетий, проливают личные письма, которыми герцог де ла Форс (тот самый джентльмен, который спасся от смерти, спрятавшись под дамским vertugadin`ом) обменивался со своей супругой, на которой женился в возрасте пятнадцати лет. Их переписка в период с 1597 по 1609 год, когда герцог часто уезжал ко двору, являет собой превосходный пример супружеского взаимопонимания и сотрудничества. Герцогиня не меньше чем ее муж интересовалась политикой, и ее письма чрезвычайно интеллигентны. В большинстве писем подробности личной жизни откладывались для постскриптума, кроме тех случаев, когда почта задерживалась и муж или жена выражали свое беспокойство друг о друге («если Вы меня любите, скорее пришлите мне весточку») или когда болели дети и герцогиня чрезмерно тревожилась. Тогда герцог нежно писал ей: «Я знаю, насколько Вы склонны к беспокойству, но я умоляю Вас: помните, что в мире есть и другие люди, которым Вы необходимы,– берегите себя ради любви ко мне». Время от времени герцог посылал жене кружевные воротнички и «плащ, сшитый по новой моде», или серебряные изделия. (Однако он часто жаловался на царившую в столице дороговизну, и значительная часть переписки между мужем и женой посвящена скандальному образу жизни, который вел старший из их сыновей в Париже, транжиря деньги и влезая в долги.) Однажды герцог отыскал прекрасного повара, «чрезвычайно искусного в приготовлении супов», которого отослал в замок к герцогине; в другой раз, не зная, что купить жене в подарок, он спрашивал, что доставило бы ей удовольствие, с тем чтобы прислать это с гонцом.

Герцогиня, будучи умной женщиной, давала мужу множество дельных советов, касавшихся политики, и как-то, когда герцог приложил недостаточно усилий, чтобы защитить интересы их общего родственника, она довольно резко упрекнула его в этом. В конце письма, несомненно для того, чтобы смягчить удар, был постскриптум, веселый и ласковый: «Добрый день, мои славные ангелочки, уделите мне хоть сотую часть той любви, которую я испытываю к вам».

Вероятно, эта любящая пара была далеко не единственной, особенно среди более мелкого дворянства и приобретающей влияние буржуазии; мы можем судить об этом по мемуарам и любовным письмам, свидетельствующим о подобной супружеской близости, но, к несчастью, такие отношения между супругами были редкостью в шестнадцатом веке. Однако в том, что добрые и умные жены высоко ценились, не приходится сомневаться. Агроном-философ Оливье де Серре^{87} подчеркивал, как важно, чтобы у дво-рянина-фермера была умная и добродетельная жена, которая помогала бы ему во всех начинаниях с «совершенным пониманием и участием». Протестантский поэт Пьер Пупо в своей поэме, посвященной браку, советовал мужьям ласково обращаться с женами: «Нежно ее оберегай и будь с ней добр». А барон де ла Муссэ в своих Мемуарах искренне оплакивал безвременную кончину супруги. Она была, вероятно, настоящим сокровищем, и барон доверял ей управление всеми владениями и финансами. Он писал: «Под ее руководством все процветало». Она редко покидала замок и его окрестности, придерживаясь строгого распорядка, в котором, тем не менее, находилось время и для досуга: съездить вместе с бароном на охоту, а после ужина сыграть с ним в шахматы. «Никогда человек не испытывал такого довольства, наслаждения и комфорта – физического и душевного,– как я, живя с моей женой, чрезвычайно преданной и верной. Если бы только Господь позволил нам вместе дожить свои дни, но... Он не позволил этого».

Упоминания о двух односпальных кроватях попадаются начиная с середины века. Своим появлением они, по-видимому, обязаны множеству неудобств, вызванных невнимательностью мужей эпохи Возрождения. Генрих IV часто занимался государственными делами, лежа в постели, и Маргарита жаловалась (уединившись за пологом своей кровати), что вокруг него до утра толпятся мужчины и говорят о политике. Через несколько дней после их свадьбы, когда Генрих уже покинул ее спальню, Маргарита услышала, как кто-то с криком «Наварра! Наварра!» барабанит в дверь. Служанка Маргариты отворила, думая, что это его величество. В спальню, шатаясь, вошел раненый дворянин и бросился к постели Маргариты. Следом ворвались четыре лучника, гнавшиеся за ним, как охотничьи псы. Господин де Аеран, раненый гугенот (дело было как раз накануне Варфоломеевской ночи), бросился к Маргарите на постель и обхватил ее в неистовом порыве. Придя, чтобы умолять короля Наваррского о защите, он едва ли осознавал в горячке, что обнимает супругу своего повелителя. Королева завизжала и упала на пол с кровати, увлекая за собой несчастного дворянина. В этот момент вошел капитан дворцовой гвардии. Увидев, что произошло, он разразился хохотом, отозвал лучников и спас жизнь де Аерана. Маргарита, поспешно накинув поверх окровавленной сорочки пеньюар («ночной плащ», как она именует его в своих Мемуарах), в полуобморочном состоянии убежала в спальню королевы-матери. Веселое время, ничего не скажешь!

Как правило, в одной комнате ставили несколько кроватей – для гостей; слуги также часто спали в одной комнате с госпожой. Им часто приходилось держать над постелью светильники, при свете которых хозяин и хозяйка читали. «Неси мне прялку!» – кричала разгневанная жена служанке, когда муж продолжал читать час за часом, не давая ей спать.

В одной из историй, собранных в Гептамероне, Маргарита Наваррская рассказывает о читавших в постели супругах и о том, как жена уличила мужа в заигрывании с горничной, которая сидела на его постели, держа свечу. В другой новелле дворянин приглашает своего лучшего друга лечь в постель с ним и его женой (правда, сам он при этом ложится посредине). Внимание читателя на таком странном поведении в спальне совершенно не акцентируется, из чего следует, что подобное было довольно обычным. Мужчинам на постоялых дворах в сельской местности часто приходилось спать вдвоем в одной постели, однако законы учтивости требовали, чтобы тот из двоих, кто занимал в обществе более низкое положение, вставал и одевался первым, дабы не показывать вышестоящему своей наготы. Ложиться же в постель нижестоящему полагалось, дождавшись, когда ляжет более знатная особа, и погасив перед тем свечу.

К этому столетию относятся и первые сведения о ночной одежде. У Маргариты Наваррской встречается упоминание о даме, сидящей на постели в ночном колпаке и сорочке, «расшитой драгоценными камнями и жемчугом», заснуть в которой, похоже, было несколько затруднительно. Однако обычай спать в ночных колпаках соблюдался неукоснительно, и, если у новобрачной в свадебную ночь слетал с головы колпак, это считалось чрезвычайно дурной приметой. Вследствие этого старшие женщины в семье советовали девушкам держать колпак обеими руками, чтобы быть уверенными, что он не соскользнет с головы. Можно только пожалеть бедных новобрачных эпохи Возрождения... жениха, который опасался, что на него напустят порчу и сделают его импотентом, и невесту, которой приходилось изо всех сил удерживать ночной колпак в течение всей болезненной процедуры лишения невинности.