Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Глава 11. Деревенская любовь

В сельской местности, где все еще сохранялись более свободные франкские обычаи, в любовных отношениях было больше равенства, нежели среди представителей высшего света. Однако не любившие болтовни сельские жители не имели дела с тонкостями и воздушными замками куртуазной любви. Народная средневековая пословица гласила: «От любви умирает тот, кто слишком много ею тешится».

Мы знаем, как эти крестьяне выглядели, по миниатюрам из Tres riches heures du Due de Berri[68]68
  «Очень богатый часослов герцога Беррийского»


[Закрыть] – зрелище было не из самых аппетитных. Мы видим их в феврале сидящими возле очага на грубых табуретах в своем жилище, похожем на хлев, в сшитых из грубой коричневой ткани одеждах, которые женщины бесстыдно задирают намного выше коленок, чтобы тепло могло добраться до самых интимных мест.

Описания крестьян, принадлежащие перу их современников, едва ли являются более «подретушированными». Вот как выглядит виллан в раннесредневековой поэме Garin le Lorain[69]69
  «Гарен Лотарингец»


[Закрыть]: «Ладони у него были огромные, руки и ноги – как бревна, широкая грудь, волосы торчали во все стороны; между его глаз запросто поместилась бы ладонь, а лицо было черно, как уголь. Он не мылся полгода, и за это время никакая вода не текла по его щекам, кроме дождевых струй».

Высокородный автор Aucassin et Nicolette[70]70
  «Окассен и Николетт»


[Закрыть] не менее презрительно относился к крестьянскому сословию. Виллан, с которым его герой встретился в лесу, был «долговязым и безобразным, с большим приплюснутым носом, длинными желтыми зубами и толстогубым ртом». Рютбёф^{46} утверждал, будто по причине исходившей от крестьян вони их даже сам дьявол не желал видеть у себя в аду, а в народном фабльо рассказывалось, как виллан, проходя в Монпелье по улице Эписьер^{47}, где на прилавках у торговцев высились груды пряных трав, упал в обморок. Бедняга очнулся, только когда один из торговцев догадался сунуть кусок навоза ему под нос – тогда крестьянин почувствовал себя как дома.

Склад ума крестьян был под стать их телам, грубо сколоченным и волосатым. В своем Искусстве любви Андре Ле Шаплен бессердечно советует читателям брать крестьянок силой в случае, если те будут склонны им отдаться, поскольку обращаться с ними ласково – значит попусту тратить и время, и слова. Он не верил, что крестьяне способны на изысканную любовь, и не думал, что чувства нужно расточать на людей подобного рода: «Крестьян,– писал он,– редко встретишь при дворе любви, но они, естественно, впрягаются в оглобли Венеры, как мулы и лошади. Для фермера достаточно тяжелой работы и непрестанных радостей, которые доставляют ему мотыга и плуг. Если он, вопреки своей природе, ранен стрелой Купидона, то нет смысла обучать его любовной теории, иначе фермы будут заброшены и перестанут приносить доход». (С другой стороны, мы видели, что автор La Clef d'amor[71]71
  «Ключ любви»


[Закрыть] придерживался мнения, что крестьянки лучше, чем благородные дамы, умеют защищать свою непорочность.)

Существует немного свидетельств о знаменитом jus primae noctis[72]72
  право первой ночи (лат.)


[Закрыть], или droit de cuissage[73]73
  _{то же} (фр.)


[Закрыть], согласно которому феодал имел право лишать невинности своих крестьянок в ночь их свадьбы. Дюканж^{48} в своем Глоссарии приводит несколько подобных случаев, и, по-видимому, господа де Лобье из Беарна могли требовать соблюдения этого обычая от своих сервов, первенцы которых впоследствии получали вольную, поскольку являлись предположительно «las obras deudit senor Lobier en ladite primere noeyt et de suditz placere»[74]74
  отпрысками сеньора Лобье по праву первой ночи, имеющими особые привилегии (фр.)


[Закрыть], однако обычай этот еще в раннем средневековье вышел из употребления, хотя в Каталонии был отменен только в шестнадцатом веке.^{49}

Церковные законы, запрещавшие браки между родственниками до четвертого колена, постоянно нарушались крестьянами в поместьях, поскольку хозяева поощряли сервов искать себе пару среди «своих», а иногда и требовали этого. В городах, по-видимому, законом были предусмотрены некоторые меры, чтобы оградить интересы представителей тех классов, которые не могли себя защитить. Запись в архивах Бордо за 1218 год красноречиво гласит: «Луиза де Бот, истица против Никола Элуэна, желает, чтобы с него взыскали в ее пользу сумму в пять тысяч луидоров в качестве компенсации за то, что он сделал ее enceinte[75]75
  беременная (фр.)


[Закрыть] в своем доме, когда она нанялась к нему в услужение». Но бездельники сыновья богатых буржуа, похоже, «вели себя возмутительно», говоря словами рассудительного Филиппа де Новара, по мнению которого бедняки от них страдали больше, потому что в городах не было рыцарей, которые могли бы встать на защиту бедных женщин. Как можно раньше женить молодых людей, по мнению Новара, было единственно правильным решением.

Многие знатные дворяне, устав от куртуазной любви, принимались охотиться за более доступной дичью, которая иногда попадалась им во время охотничьих вылазок. Мода на пасторали и естественное любовное чувство возникла как реакция на искусственность регламентированной любви. Пастухи, пастушки и деревенские танцы стали предметом повального увлечения, их даже изображали на шпалерах, которыми в замках украшали стены.

На более позднем этапе мы видим, как поэты, такие как Филипп де Витри (друг Петрарки и музыкант), поют дифирамбы вегетарианским пикникам и любовникам-поселянам. Крестьянин Гон-тье любит свою жену Хелен, она отвечает ему взаимностью. Это, заявляет Гонтье, все, что ему требуется от жизни. Их трапезы под открытым небом скудны: черный хлеб (который они солят, чтобы подхлестнуть жажду), лук и чеснок, фрукты, сыр.

За трапезой Гонтъе с своей Хелен:

Орехи, масло, сливки, молоко,

Сыр свежий, сливы, яблоки, порей,

Чеснок и лук, и устрицы, и хлеб

Посоленный, пилось чтоб веселей.

Франсуа Вийон, предпочитавший городскую жизнь и таверны, высмеял эти идиллии в своем Testament[76]76
  «Завещание»


[Закрыть].

В том, что касалось брака и любви, вилланы следовали местным обычаям.

После того как пара была обручена, жених и невеста получали благословение священника, которое давало им право (пока это не было запрещено Тридентским собором в конце шестнадцатого века) спать в одной постели, как полагается мужу и жене. Малыша, который в результате появлялся на свет и которого гордо несли к крестильной купели, никогда не считали незаконнорожденным, даже если свадебная церемония еще не была произведена к моменту его рождения. Если пара была настолько забывчива, что вспоминала о венчании, только обзаведясь несколькими детьми – как случалось время от времени,– то их потомство должно было присутствовать на запоздалой церемонии, укрывшись под покрывалом возле купели.^{50}

Другой обычай – несомненно одобренный Тридентским собором – был известен под названием «Прав Товии» и предписывал новобрачным в течение трех первых ночей после свадьбы воздерживаться от занятий любовью.

Странный обычай ухаживания, о котором я уже упоминала, именовавшийся maraichinage (и известный в Великобритании под названием «связывания узла»), старше, чем христианская религия, и был, по-видимому, широко распространен в местностях, населенных племенами германцев и кельтов. (Похожий обычай описывался не позднее 1941 года в Шотландии и Уэльсе, а его разновидность до сих пор существует, как мне рассказывали, в окрестностях Луго, в испанской провинции Галисии.)

Каждую неделю, вечером, в определенный день (обычно в субботу), деревенские девушки на выданье открывали окна или двери своих спален местным ухажерам. Избранник девушки ложился рядом со своей подружкой на кровать, полуодетый или не раздеваясь вовсе, и парочка, болтая, флиртуя и засыпая в объятиях друг друга, вместе проводила ночь до самого рассвета, когда парню надо было вставать и идти на работу в поле. Половые сношения при этом были запрещены, и, чтобы обеспечить соблюдение этого правила, предпринимались различные меры: ноги девушки обвязывались веревками выше и ниже колен или к ножкам кровати привязывались маленькие бубенчики. Право выбирать, кто из ее кавалеров проведет с ней ночь, оставалось за девушкой, однако следствием этого выбора не обязательно было официальное обручение. Более того, обычай распространялся только на жителей этой деревни, и его следствием, похоже, никогда не была беспорядочная половая жизнь.^{51} Деревенские девушки были несговорчивы и в своем milieu[77]77
  окружение, среда (фр.)


[Закрыть] пользовались уважением.

В Суле, области страны басков, двенадцатилетние девочки вызывались в суд в качестве свидетельниц, а в Лаборде отрубали голову любому, совершившему изнасилование, даже если он выражал готовность жениться на своей жертве. В стране басков также существовал обычай, по которому любая девушка (но не общедоступная девица, как в Париже) могла спасти приговоренного к смертной казни, выразив согласие взять его себе в мужья, однако в этом случае новобрачные обязаны были покинуть деревню сразу после свадьбы. Если же приговоренный в силу какого-либо случая возвращался в деревню, его вешали без суда.^{52}

В большинстве европейских стран пары, нарушившие супружескую верность, подлежали унизительным наказаниям – их водили голыми по улицам и так далее. Чернь была настолько жадной до подобных унизительных зрелищ, что почти каждую пару, которую заставали за флиртом или даже за обычной беседой в уединенном месте, немедленно объявляли прелюбодеями. Поэтому было необходимо разъяснить в законе содержание понятия flagrant delit[78]78
  очевидное преступление (здесь имеется в виду прелюбодеяние) (фр.)


[Закрыть], и кодексы, основанные на издревле устоявшихся обычаях, содержат на этот счет чрезвычайно подробные сведения. Например, кодекс Нонсука дает следующее определение тому, что следует считать прелюбодейством: «Lhomme, sobra la femya, baychades los bragas, о ce isera nut, os sinon portara la femya nuda о sus vestimendas levadas tro а Гenbouilh»[79]79
  Женщина в объятиях мужчины, под покровом ночи, обнажены, и одежды сброшены.


[Закрыть].

У крестьян была своя собственная эротическая символика. Например, общепризнанным считалось, что, позволив мужчине снять с нее башмаки или передник, женщина тем самым «позволяет ему сорвать розу». В провинции Берри вплоть до начала двадцатого столетия все гости на свадьбе должны были попытаться примерить невесте башмачок, но надеть его мог только жених. Таким образом, сказочный сюжет о туфельке Золушки, вероятно, имеет средневековое происхождение, так же, как миф о Прекрасном Принце с его искаженным понятием любви – любви столь же нереальной, как любовь трубадура Джауфре Рюделя к далекой триполийской принцессе!

Я сказала, что крестьяне не соблюдали принятых у высших классов любовных обычаев, но, в конечном счете, посредством подражания (любовь – вопрос одного лишь подражания, считал Поль Валери) внешние проявления этих идей дошли до деревни, и крестьяне – для смеха – переняли их в виде игры.

Например, аллегория замка любви, созданная Гийомом де Доррисом, завоевала популярность у представителей всех классов. Зеркала дам из общества прикреплялись к резным пластинкам из слоновой кости, изображавшим сцены, в которых улыбающиеся дамы, устроившись на стене с бойницами, для виду оказывали сопротивление идущим в атаку рыцарям, осыпая их розами. (Очаровательные образцы таких изображений хранятся в Музее Виктории и Альберта.) В некоторых местностях сельские жители играли в замок любви в первое воскресенье мая – месяца влюбленных: молодые люди обоего пола, разбившись на «защитников» и «атакующих», осаждали замок, построенный из досок^{53}. Говоря об этом обычае, невольно вспоминаешь строку, которой начинаются многие средневековые любовные поэмы: «Молю, дай мне камень от замка любви...»

Глава 12. Замки и их владелицы на исходе средневековья

По мере того как роль женщин в обществе становилась все более значимой, феодальные замки начала средневековья с их мрачными призраками и глубокими подземными темницами превращались в более светлые и изящные. К четырнадцатому веку жизнь в замках приняла вид вполне утонченный и изысканный.

Два очаровательных рассказа о том, как жили знатные дамы в своих замках, оставили нам восхищенный испанец, гостивший в замке в Нормандии, и Гийом де Машо, поэт и музыкант. Временное расстояние между двумя этими людьми насчитывает целую сотню лет, что, впрочем, совсем незаметно в том, что касается их творчества.

Гийом де Машо, один из первых поэтов, писавших о своих личных делах, в Remede de fortune[80]80
  «Лекарство судьбы»


[Закрыть] признается, как застенчивость и отчаяние побудили его сбежать от дамы сердца: он не мог заставить себя объясниться ей в любви. В лесу ему является бесплотный дух надежды, который ободряет его, восстанавливает душевные силы, после чего поэт возвращается в замок, чтобы встретиться со своей возлюбленной.

Он застает ее танцующей с друзьями в саду. Так как у них нет музыкальных инструментов, они танцуют carole – род хоровода, в котором партнеров держат за пальцы – под аккомпанемент собственного пения. После танца молодые дворяне и дамы беседуют о любви, перед тем как направиться в «маленькую часовню с росписями», где они слушают мессу, поскольку в достаточной мере являются людьми средневековья, чтобы быть весьма благочестивыми.

После службы мажордом трубит в трубу и отдает распоряжения, касающиеся подготовки к ужину. Какая тут начинается беготня – один слуга несется на кухню, другой – в погреб, третий – в пекарню, в то время как толпа остальных тащит на лужайку складные столы и лакеи занимают свои места, готовясь прислуживать гостям! Что за шум, что за болтовня на разных языках, поскольку компания, похоже, собралась интернациональная...

После обеда (который начался в три часа пополудни) появляются музыканты, и танцы возобновляются, затем гости идут в комнату для игр. Наконец подают вино и засахаренные фрукты – в средние века это было знаком окончания пиршества.

Испанского капитана Педро Ниньо, посетившего нормандский замок Серифонтен^{54}, сопровождал наблюдательный оруженосец, который вел дневник их совместных путешествий. Оба идальго были очарованы красотой хозяйки замка и тем, как великолепно она вела хозяйство. Дама занимала отдельное крыло, отделенное подъемным мостом от апартаментов ее супруга (который, как нам известно, был болен и стар. Довольно странно, но комнату испанскому капитану отвели на половине дамы...).

Оруженосец Гутьерес упоминает, что у дамы было десять компаньонок благородного происхождения, все – в богатых нарядах, и владелица замка имела привычку после завтрака прогуливаться с ними по лесу, при этом каждая из них держала в руках четки и молитвенник. Прочтя молитвы, они отправлялись в поля собирать цветы, а затем шли в часовню слушать мессу. Потом на стол подавались на серебряных блюдах «цыплята, жаворонки и прочая жареная птица», сопровождавшиеся вином. Беседа за столом шла типично средневековая – двумя основными темами были любовь и подвиги на поле боя.

Дамы превосходно ездили верхом и выезжали с гостями на природу, временами устраивая привалы, чтобы петь песни под деревьями или плести венки из цветов. После второго завтрака были танцы, за ними следовал послеполуденный отдых, а затем отправлялись на охоту, усадив на запястья соколов. Дело было летом, и вечерняя трапеза (холодная куропатка, курица, фрукты и вино) подавалась на открытом воздухе. После ужина до поздней ночи продолжались игры и танцы при свете огромных факелов, которые держали слуги. (Муж хозяйки, кстати, имел привычку рано ложиться и предоставлял супруге занимать гостей.)

Наконец, обменявшись поцелуями, гости расходились по своим апартаментам. Испанцы пробыли в замке дольше, чем это предусматривалось их первоначальными планами. Описанные ими сцены расцвечены сверкающими красками средневековых миниатюр и шпалер. Они оживают на один чарующий миг, с цветами, соколами и флейтами, часовнями и caroles... Но нам хотелось бы знать намного больше. Что было изображено на великолепных шпалерах? Веселые пасторали и популярные сцены из пастушеской жизни, как их описывал поэт Эсташ Дешан? Были ли серебряные блюда – подобно золотому блюду Людовика Анжуйского – украшены изображениями сцен из Roman de la Rose, Cite des dames[81]81
  «Город дам»


[Закрыть] Кристины де Пизан или Истории о Тристане и Изольде? Читал ли старый граф, сидя на постели, подобно герцогу Беррийскому, заказавшему специальные подсвечники «для больших свеч, чтобы при их свете читать романы» (которые гораздо чаще, чем более серьезные тома из герцогской библиотеки, приходилось отправлять к переплетчику)? И какие роскошные ткани и драгоценности были в моде у женщин? Были ли у графини золотые подвязки, подобные тем, что носила герцогиня Орлеанская, украшенным эмалями, изображавшими ее девиз из слез и анютиных глазок, или броши в виде павлинов и маргариток, как у Екатерины Бургундской?

Обычаи и одежды стали более смелыми. Период с середины четырнадцатого по конец пятнадцатого века был отмечен непристойностью в одежде. Платья женщин были глубоко декольтированными и так туго облегали бедра, что в принадлежности их обладательниц к женскому полу не оставалось никаких сомнений, а на грудь даме «можно было ставить подсвечник» – так подтягивал ее корсет. Что до туфель (всегдашней женской слабости), то Пьер ле Гро отмечает: «Они делались столь тесными, что их насилу можно было носить, от этого ноги женщин покрывались мозолями, уродовались и болели». Пьер Мишо выказывал больше доброжелательности к прекрасному полу, по крайней мере, пока речь шла о замужних женщинах. В своем Doctrinal de cour[82]82
  «Поучение придворным»


[Закрыть] (1466) он советует дамам показывать свои прелести: «Обнажайте ваш бюст, если у вас красивое тело». Как мы уже видели, этот совет не нужно было повторять дважды дамам вроде Аньес Сорель.

Что же касается юных франтов с их braguettes[83]83
  гульфики (фр.)


[Закрыть], то Пьер ле Гро упоминает о них в своем fardin des nobles[84]84
  «титница дворянства»


[Закрыть] как о «folastres sont ces cuidereaux au cul decouvert que de si grands cheveux portent»^{55}. Приближалась эпоха Возрождения, сопровождаемая свитой ослепительно нагих богов, спустившихся с Олимпа, не знавшего стыда. Она несла обществу более широкий и свободный взгляд на любовь и жизнь.

Любовь, то есть сочетание искусства и добродетели, культивировавшееся аристократической elite[85]85
  элита (фр.)


[Закрыть], становилась все более престижной, и ее изысканно описывали трубадуры и литераторы, такие как Кретьен де Труа, Гийом де Машо и Карл Орлеанский, вдохновленные знатными дамами, задававшими тон в изящной жизни в эпоху, по-прежнему остававшуюся варварской во многих своих обычаях и душевных движениях. Существовало также мощное течение, направленное в сторону земных наслаждений, которое служило противовесом куртуазной любви,– его представляли гений Вийона, насмешливые авторы фабльо и трубадуры-реалисты. Женщины – будь то ворчливые жены или мифические дамы сердца – занимали чрезвычайно много места в литературе того времени.

Любовь, кроме того, являла собой важный исторический фактор. Если бы Элеонора Аквитанская была менее страстной, она не стала бы супругой Генриха Плантагенета, а значит, большой кусок французской территории не отошел бы к Англии. Благодаря любви Тибо де Шампаня к королеве Бланке Кастильской был остановлен мятеж баронов. Распутство Маргариты Бургундской закрыло женщинам путь на французский трон. Две женщины побудили Карла VII сражаться с английскими захватчиками и положить конец Столетней войне: девственница Жанна д’Арк – своей любовью к Господу и стране и куртизанка Аньес Сорель – своей, не менее искренней, плотской любовью к суверену.

Мне бы хотелось закончить этот раздел, посвященный средневековью, упоминанием об образе, который, по моему мнению, является квинтэссенцией любовного идеала того времени, соединяя в себе самый неистовый полет химерической фантазии и нежнейшие моменты из романов и поэтических творений: о шпалере пятнадцатого века «Величание невесты» из «Дамы и единорога», хранящейся в Музее Клюни. Это символическая Роза из волшебного сада Гийома де Аорриса, рисеllе[86]86
  девственница (фр.)


[Закрыть], которая поет chansons de toile и ухаживает за ранеными рыцарями, перевязывая их раны и утешая прекрасными словами, далекая принцесса трубадура Джауфре Рюделя, нежная юная жена menagier`а, Дева Чудес, хозяйка замка, о которой писали Гийом де Машо и Гутьерес.

Дама запечатлена стоящей в несколько напряженной позе в беседке, склоненной под тяжестью диадемы из золота и сапфиров и платья из голубой и золотой парчи; в одной руке у нее цветок – символ юности, красоты и любви – ключ ко многим тайнам. Она окружена геральдическими зверями, сцепившимися в поединке. Говоря словами поэта, ее современника, «она – рай на земле»:

Влить силу в хилые сердца,

В смех обратить унынья вой,

Дать разум скорбному главой,

Учтивым сделать наглеца

Способна ты, наш рай земной...