Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Глава 10. Язык любви

Эротический язык был чрезвычайно богат. Существовало четыреста различных способов упомянуть в речи половые органы и не менее трех сотен слов для обозначения полового акта.

Даже выражения, присутствовавшие в языке наиболее культурных и аристократических писательниц, таких как две королевы – Маргарита Наваррская и Маргарита Валуа, вызывают недоумение у современного читателя, пока он не вспомнит, что те были «заражены» смелыми историями Боккаччо и произведениями придворных поэтов, таких как Меллен де Сен-Желе^{95}, стиль которого мог разительно отличаться от стиля тех изысканных стихов, которые на придворных балах голубиной почтой рассылались по залу.

Но все же наш современник бывает слегка поражен, узнав, как герцогиня ^бино, бывшая одним из лидеров платонического движения, величаво вплыв в спальню сына наутро после его свадьбы, приветствовала свою невестку словами: «Ну что, дорогая, приятно спать с мужчиной?» Если такие утонченные женщины употребляли подобные выражения, то какой же тон был принят в мужских разговорах? Кавалеры позволяли себе такие грубости, что дамы прятали румянец смущения за масками, которые они специально для этой цели носили с собой. Разумеется, некоторые из попавшихся мне в различных книгах и мемуарах propos[110]110
  разговоры (фр.)


[Закрыть], с которыми кавалеры обращались к дамам, в любом случае нельзя привести здесь. Они даже не остроумны.

Не все женщины обладали возвышенным умом; некоторые из них, притворяясь скромницами, прятались за масками, чтобы вволю посмеяться, но Маргарита Наваррская уверяет, что не знает ни одной порядочной женщины, которая в случае, «если мужчина говорит бесстыдные слова со злым умыслом, не почувствовала бы себя оскорбленной и не отошла бы от него».

Большинство французских дам, как мы видели со времен средних веков, были склонны делать язык любви более утонченным. Немногие из них, подобно Маргарите Валуа и Луизе Лабе, дерзали признаться, что наслаждаются прежде любовью, а потом уже разговорами. Маргарита Валуа написала на эту тему живой диалог под названием La Ruelle mal assortie[111]111
  что-то вроде «Кавалер не для алькова»


[Закрыть], в котором знатная дама старается научить своего любовника-слугу – неотесанного гасконца – изысканнее выражать свои мысли. После нескольких бесплодных попыток она наконец предлагает застенчивому, но красивому поклоннику подойти поближе, чтобы «испробовать бесконечное разнообразие объятий, из которых мы выберем самое захватывающее, чтобы продлить наслажденье... Ах, я в экстазе... нет такой части в моем теле, которая не испытала этого изысканного ощущения; я чувствую, как сладострастие воспламеняет каждую мою клеточку. Я задыхаюсь и должна сознаться, что эта любовная схватка превосходит любую речь, какой бы изысканной та ни была, и можно сказать, нет ничего слаще, чем это краткое мгновение». Маргарита писала, опираясь на свой разнообразный опыт в любви, который она накапливала с одиннадцати лет и до самой смерти. Биографы упоминают о двадцати трех известных любовниках королевы, но вынуждены признать, что имена многих мужчин, прошедших через ее ruelle[112]112
  альков (фр.)


[Закрыть] (так назывался простенок между стеной и кроватью с пологом, где ставились стулья для гостей), не попали в летописи.

Брантом полагал, что, занимаясь любовью молча, невозможно получить полного наслаждения. «Речь дамы, находящейся в обществе любовника,– писал он,– должна быть непринужденной, ей следует говорить все что вздумается, лишь бы разжечь любовный пыл». Французские эротические термины, по его мнению, «более возбуждающи, нежели те же самые слова в других языках, более благозвучны и эротичны»^{96}. Он преисполнялся восхищения перед любовным мастерством, в котором его соотечественницы достигли такого совершенства. «По-видимому,– писал он,– этого не могло быть пятьдесят лет назад, но сейчас они переняли от других народов столько восхитительных способов, приманок, mignardises[113]113
  приемы кокетства (фр.)


[Закрыть], любезностей и манер сладострастия и вышколили себя столь тщательно, что – я слышал это мнение из уст иностранцев – намного превосходят женщин других стран». (Итальянцы и испанцы научили другие народы пользоваться в будуаре парфюмерией и ввели в употребление обычай для новобрачных перед тем, как лечь в свадебную постель, спрыскиваться амброй.)

Несомненно, лишь к концу столетия, обогатившись в том числе и «заморским» опытом других стран, любовь начала приобретать «национальный» вкус и аромат. Она была уже далеко не та, что в пору расцвета – в средние века. Кое-что было утеряно, а именно – идея личной преданности, привязывавшая любовника к даме. Дама трубадуров стала любовницей. О смерти от любви говорили меньше, разве что в немногих сентиментальных романах, где это превратилось в литературный прием. Большинство мужчин сочли, что гораздо лучше жить ради любви и совершенствовать сладострастные удовольствия.

Немногие выражали желание быть исцеленными от такой восхитительной болезни, как предлагал доктор Жан Обери в своей книге Противоядие от любви, с пространным рассуждением о природе оной и причинах, оную вызывающих, купно с самыми замечательными средствами предупреждения и излечения любовных страстей (1599). Читатели предпочитали штудировать Шпоры любви господина де Гривена, в которых автор старался доказать, что «между женщиной и мужчиной не может быть дружбы без физического наслаждения».

Для честолюбивых молодых людей, тщательно изучивших Придворного Кастильоне, галантность стала способом пробиться наверх – в последующие века этой черте великосветской жизни суждено было развиться до еще более развращающей степени.

В изысканных отношениях между полами оттачивалось искусство лести, однако в нескольких аристократических гостиных, бывших предшественницами литературных салонов, где с серьезным видом рассуждали о Платоне первые «синие чулки», уровень общения был более утонченным и возвышенным.

Проникшая в аристократические круги около 1540 года платоническая теория квазибожественной земной любви была изысканной иллюзией, которой тешились немногие женщины, мужчин же среди ее последователей было и того меньше. Французы, в сущности, никогда не интересовались ею и часто спускались с небес на грешную землю. Тем не менее, как заметил Виктор де Блед: «Разве не было достижением уже то, что мы замедлили это chute* и создали несколько оазисов изящества и учтивости?»

Любовники Ренессанса уже не были робкими, ожидавшими приказаний у ног дам средневековыми подростками. Они смело спорили с дамами, сидя в креслах лицом к лицу. Чувства теперь не только изливались в поэтических гиперболах, но и упоминались в разговоре. Спустившись с высот поэзии к прозе гостиных, любовь неизбежно утратила часть своего волшебства и юношеской застенчивости. За плотно закрытыми окнами она от недостатка свежего воздуха сделалась немного анемичной. Ей почти не позволяли даже бросить взгляд на природу. Достойным упоминания исключением была беарнская возлюбленная Генриха IV, Коризанда де Граммон, ностальгически писавшая о буковых лесах, в которых когда-то бродили вместе счастливые любовники: «Места Ваших прогулок становятся краше день ото дня. Я могу рассказать Вам о них много нового, ибо это мое основное местопребывание». Однако большинство влюбленных, кажется, предпочитали встречаться в помещении, что отражало их общее отношение к любви. Любовь утратила свежесть и непосредственность.

С другой стороны, эта тенденция способствовала обузданию жадной импульсивности молодых людей, у которых, как замечал Ронсар, страсть бурно струилась в жилах. В конце века Бероальд де Вервиль – перу которого принадлежит множество гривуазных историй – признавал, что новый вид любви, культивировавшийся в дамских гостиных, разительно отличается от прежнего, дерзкого, «горевшего пламенем греха. Любовь есть доброта, проявляющаяся в милосердных деяниях».

Часть третья. Эпоха классицизма: героика и цинизм

Во Франции, где женщины живут честно и не имеют иной защиты, кроме собственных сердца и добродетели, мужчины были обязаны штурмовать этот бастион с соблюдением всех форм приличия; взявшись решить эту задачу, они проявили такую изобретательность и находчивость, что превратили ее решение в искусство, которое вряд ли даже известно другим народам.

Юэ. Traite de Гorigine des romans[114]114
  «Трактат о происхождении романов»


[Закрыть]

Глава 1. Любовь при дворе

После войн и анархии шестнадцатого столетия Франция была готова принять эпоху дисциплины. Первая половина семнадцатого века была отмечена сознательными усилиями, направленными на установление порядка в литературе, правлении страной, манерах и языке – с немногими провалами вроде регентства бестолковой вдовы Генриха IV – Марии Медичи. Чтобы остановить сползание страны обратно в хаос, требовался ум решительного государственного деятеля, каким был Ришелье (1585—1642). Этот кардинал – герой, наделенный сильной волей, похожий на персонажей, созданных гением драматурга Корнеля,– был характерным представителем своего блестящего поколения.

В 1636 году появилась пьеса Сид. В 1637-м Декарт^{97} опубликовал свое Рассуждение о методе, в котором побуждал людей полагаться на их собственный разум и суждение. Классический (литературный) язык, искусства, рационалистическая философия, самодержавное правление – таковы были приметы grand siecle[115]115
  великий век (фр)


[Закрыть].

Ришелье сменил фаворит Анны Австрийской, кардинал Ма-зарини^{98} (слабовольный Людовик XIII умер в 1643 году), и сразу же силы аристократической анархии, подавленные Ришелье, вновь подняли голову, спровоцировав истощавшую силы высшего дворянства маленькую и смехотворную войну, нареченную Фрондой^{99}. Дамы и любовные интриги служили декорацией для этой комической оперы. Мазарини скончался в 1661 году, когда Людовику XIV было двадцать три года. Мазарини и Фронда привили королю недоверие к аристократии и премьер-министрам. Поэтому на следующие двадцать пять лет символом эпохи классицизма стал молодой король, выигравший три войны (организованных Лувуа под командованием Тюренна и Конде^{100}) и блиставший в Версале – на великолепной сцене, специально для него выстроенной. Корнель^{101} вознес любовь на Олимп, и Король-Солнце даже в супружеской измене был величествен, как Юпитер. Что же до конца его царствования... но нет, не теперь. Вернемся назад, к первым годам семнадцатого столетия, и посмотрим, что представляла собой любовь при дворе.

Многочисленные книжные полки заполнены повествованиями о жизни и любви трех королей: Генриха IV, Людовика XIII и Людовика XIV, правивших Францией в семнадцатом веке, но вспоминают все это время как lе grand siecle Людовика XIV. Впечатлявшая, несмотря на небольшой рост, фигура этого монарха (чего стоили точеные ноги короля), великолепие его пышного двора, гении, творившие в его эпоху, затмили менее утонченных предшественников Короля-Солнца – убитого в 1610 году талантливого гасконца Генриха IV и его угрюмого сына, Людовика XIII, прозванного «целомудренным» (несмотря на подозрения в содомии), которому, по словам современника, «потребовалось три года, чтобы стать мужем, и двадцать три года, чтобы стать отцом». Но почва была хорошо подготовлена предшественниками великого монарха. Популярность Генриха IV укрепила связь между двором и народом, ослабевшую при надменных Валуа.

К тому времени, когда Генрих женился вторым браком на Марии Медичи, у него уже было трое детей от Габриэли д’Эст-ре, а месяц спустя после рождения дофина другая его любовница, маркиза де Вернейль, родила ему сына. В последующие годы рождение бастардов его величества совпадало или чередовалось с появлением на свет его законных детей. Генрих не делал попыток скрыть, что у него есть внебрачные дети. Вот как он представил дофину, тогда семилетнему, свою любовницу, госпожу де Маре: «Мальчик мой,– рек король, улыбаясь,– эта очаровательная дама только что подарила мне сына – он будет твоим братом». Дофин покраснел и отвернулся, сердито бормоча: «Он мне не брат». Испанская инфанта, на которой он позднее женился, не сочла его очень страстным. Людовик XIV, напротив, обожал женщин, и откровенно признавался, что ни в чем не находил большего удовольствия, нежели в любви. Еще в бытность свою дофином, во время регентства Анны Австрийской, он проделал дырку в стене комнаты, где спали фрейлины. Дырка была обнаружена и немедленно заделана по приказу герцогини де Навайль, на попечении которой находились эти очаровательные женщины. Позже дофин отомстил, удалив от двора строгую дуэнью.

Когда Людовик стал королем, самым большим желанием всех придворных красавиц, девиц и замужних, было стать любовницей его величества. «Многие из них говорили мне,– писал итальянский посол Висконти,– что любовь короля – не оскорбление ни для мужа, ни для отца, ни для небес». Родственники, включая мужей, бывали польщены подобной перспективой и во всеуслышание хвастали, если она становилась действительностью.

Общеизвестно, что главными фаворитками Людовика были Луиза де Лавальер^{102}, скромная, слегка прихрамывавшая блондинка, по выражению мадам де Севинье^{103}, «маленькая фиалка», которая была в него искренне влюблена, ее коварная соперница, мадам де Монтеспан^{104}, представившая ко двору свою собственную преемницу (сама того не подозревая), и строгая мадам де Ментенон^{105}, ставшая в конце концов морганатической супругой короля и наполнившая Версаль тоской покаяния.

Лавальер искренне стыдилась своего положения. Дважды она скрывалась в монастыре, и каждый раз король возвращал ее обратно: первый раз – из Сен-Клу, пригрозив, что его солдаты сожгут монастырь, а второй – из монастыря визитандинок в Шайо, куда он приехал за Луизой лично. Семь лет спустя, когда Лавальер надоела королю, а при дворе царила Монтеспан, первая получила высочайшее разрешение удалиться в обитель кармелиток, где провела последующие тридцать пять лет – большую часть своей жизни. Когда Лавальер принимала постриг, рядом с ней во время церемонии сидела сама королева, простившая свою фрейлину, а проповедь читал не кто иной, как Боссюэ^{106}.

Многих современников шокировало одновременное царствование двух любовниц Людовика. «Король,– писал Висконти,– живет со своими фаворитками как с законной семьей. Королева принимает у себя их и их внебрачных отпрысков, как если бы это было ее святым долгом. Слушая мессу в Сен-Жермене, они сидят перед его величеством: слева – мадам де Монтеспан с детьми, справа – другая (имеется в виду Лавальер). Они набожно молятся, держа в руках четки и молитвенники, в экстазе воздев очи горе – не хуже святых. Короче говоря, этот двор – грандиознейший фарс на свете».

Фарс этот стоил немалых денег. Лавальер получила земли и титул герцогини, Монтеспан – замки и угодья Глатиньи и Кла-ньи, Франсуаза Скаррон (впоследствии ставшая мадам де Мен-тенон) – замки, около семнадцати миллионов досталось принцессе Субиз, а мадемуазель де Фонтанж^{107} король вознаградил пенсионом в двести тысяч луидоров и герцогским титулом. Я уже не говорю об отмечавших появление очередной королевской фаворитки пышных маскарадах и празднествах – примером могут служить «Наслаждения Очарованного Острова», длившиеся неделю и бывшие в Европе у всех на устах. До 1682 года, когда король оставил Париж и удалился в Версаль, двор кружился в неустанном вихре празднеств, не менее десяти тысяч человек при этом ежедневно стремились оказаться в непосредственной близости Roi Soleil[116]116
  Король-Солнце


[Закрыть], короля-диктатора.

Весь блеск померк, когда воцарилась набожная мадам де Ментенон, а Монтеспан впала в немилость. К тому же король старел.

Ходили слухи, будто Монтеспан отравила мадемуазель де Фонтанж и пыталась отравить Лавальер. Постоянно опасаясь лишиться благосклонности его величества, она втайне советовалась со знаменитой Ла Вуазен^{108} – ворожеей, торговавшей любовными зельями, в чью многочисленную клиентуру входили знатнейшие женщины страны. Но Ла Вуазен торговала не только любовными напитками – она продавала яды, предназначавшиеся для устранения «лишних» близких, и наводила порчу во время «черных» месс, когда нагие тела служили алтарем аббату Жибуру – безобразному расстриге, чей потир был наполнен кровью убитых детей. В этих обрядах Ла Вуазен в расшитом двумястами пятью золотыми орлами малиновом бархатном плаще исполняла роль жрицы.

Однако никто и никогда не связывал мадам де Монтеспан с этой ведьмой, пока Ла Вуазен не арестовали по обвинению в совершении многих убийств и на заседаниях Chambre Ardente^{109} (заседания в ней проходили поздно вечером, при зажженных свечах, отсюда и ее название) не выяснилось, что фаворитка присутствовала на «черной» мессе, прося Сатану умертвить мадемуазель де Аавальер, и даже пыталась убить его величество. Некоторые протоколы были переданы Людовику, впоследствии он сжег их. Ла Вуазен живьем сожгли на костре на Гревской площади. Луи заметно охладел к фаворитке. Согласно выпущенному в 1682 году эдикту, все гадалки подлежали изгнанию из страны, смертная казнь распространялась на всех, признанных виновными в отправлении «черной» мессы, и запрещалось без специального на то разрешения продавать для медицинских целей «ядовитых насекомых», в число которых включались змеи и жабы, столь любимые ведьмами. Духовники были встревожены количеством женщин, подверженных искушению отравить своих спутников жизни. Париж кишел потенциальными госпожами Бовари.^{110}

Судя по отзывам, в любви Людовик XIV был ревнив и эгоистичен. Какие бы то ни было иллюзии насчет его величества питали немногие из тех женщин, которых он приближал к себе. Вот подслушанные однажды слова Монтеспан: «Король меня не любит, но считает, что иметь своей любовницей самую прекрасную женщину в королевстве – его долг перед подданными, и особенно перед его собственным величием». Мадам де Ментенон выражалась столь же ясно, но не была так тщеславна. (Говорят, будто, умирая, король прошептал, что надеется вскоре встретиться с ней в кущах рая; в ответ она резко повернулась и вышла из комнаты, восклицая: «Нет, вы слыхали? Хорошенькое же свидание он мне назначил! Этот человек никогда не думал ни о ком, кроме себя».)

На протяжении своего царствования, длившегося до 1715 года, Людовик XIV был источником всех доходов и всего величия, тираническим третейским судьей, чье позволение обязан был получить аристократ перед тем, как осмелиться жениться. Двор был нервным центром страны, и многие браки заключались ради того, чтобы иметь возможность гордиться должностью при дворе, в погоне за вожделенным табуретом^{111}.

Ранг, честь, политическое влияние, придворные интриги, каприз его величества Людовика... таковы были соображения, двигавшие родителями, наделенными деспотической властью над своими отпрысками. (Они могли получить lettre de cachet^{112} и посадить за решетку непокорного сына или дочь.) Эти соображения разрушали общество – высшее дворянство и верхушку буржуазии, подрывали нравственные силы нации и готовили почву для произошедшего в 1789 году переворота.

Дворянство было там, где король хотел его видеть – у его ног, а о будущем нации он не думал. Знатнейшие семейства желали породниться с его многочисленными внебрачными отпрысками. Принц Конти, племянник Конде, женился на мадемуазель де Блуа – незаконной дочери Луизы де Лавальер, чье приданое само по себе было искушением; за другого бастарда, герцога дю Мэна, вышла замуж внучка Конде. Дочери мадам де Монтеспан, мадемуазель де Нант и мадемуазель де Блуа (вторая), вышли замуж: первая – за герцога де Бурбона, вторая – за герцога Шартрского. Такой пример подавала наивысшая знать.

Глава 2. Любовь-театр

Мужчины и женщины семнадцатого века стали проводить больше времени в обществе друг друга и встречаться в модных салонах. Однако их дома еще не были приспособлены к этой новой, общительной эпохе; мадам де Рамбулье произвела переворот в архитектуре, сделав свой знаменитый салон немного уютнее, чем те, что находились в залах обычных хмурых особняков. Она также расположила лестницу не в центре, а с левой стороны здания, так чтобы получилась анфилада длиной во весь второй этаж. (Кстати, холод в большинстве домов царил ужасающий. Неудивительно, что многие принимали посетителей, выглядывая из теплых глубин своей кровати. Некоторые хозяйки салонов, как например мадам де Сабле^{113} и мадам дю Мор, зимой вообще носа из дома не показывали – сидели, закутавшись, у себя в комнатах и писали письма парижским приятелям, пока не отогревались настолько, чтобы принимать гостей и самим ездить в гости.)

Отпечаток напыщенности и тщеславия Людовика XIV лежал на всем – кушаньях, одежде, убранстве жилищ. В величественные центральные залы вели мраморные лестницы. По балюстрадам сверху донизу стояли статуи купидонов с факелами. Стены украшала позолоченная лепнина. Высокие потолки были расписаны фигурами атлетически сложенных богинь, простиравших могучие руки к сияющему голубизной небу. Мебель была жесткой, неудобной и изобиловавшей маркетри[117]117
  Инкрустация по дереву из мелких кусков металла, дерева и других материалов.


[Закрыть].

Хозяева, в своих тяжелых, негнущихся одеяниях, выглядели под стать этим впечатляющим интерьерам. Фижмы исчезли с окончанием царствования Людовика XIII, когда появились панье^{114} (их ввела в моду Монтеспан, чтобы скрывать свои частые grossesses[118]118
  беременности (фр.)


[Закрыть]). У каждого платья было три юбки: две нижние – из тафты и верхняя, переходившая в шлейф, который нес лакей. Длина шлейфа во время придворных торжеств была четко регламентирована в соответствии с рангом той, что его носила. В большой моде были надушенные и окрашенные перчатки; для создания совершенного наряда требовались произведения трех королевств – кожа из Испании, шитье из Англии и закройщики из Франции. Тяжелые платья, вынуждавшие женщин двигаться плавно и медленно, продолжали носить до конца века, покуда мужчины, пресытившись «величественным» типом женской красоты, не стали отдавать предпочтение «милой крошке» пикантных вечеринок эпохи Регентства. (Кожа у такой дамы должна была быть исключительно тонкой, и красавицы, чтобы их руки казались прозрачными, рисовали на кистях и запястьях голубые жилки.)

Парики у дам достигали колоссальных размеров, пока Людовик XIV в конце своего царствования однажды вечером за обедом не выразил восхищения гладкой прической графини Шрусбери,– на другой же день все версальские дамы были причесаны «под нее». Вот как Трактат против чрезмерной роскоши, проявляющейся в прическах описывает одно из этих чудовищных творений парикмахерской фантазии: «По сути дела, это многоэтажное проволочное сооружение, к которому крепится множество кусков клееного холста, разделенных лентами и украшенных локонами, носящими до того смешные и причудливые названия, что потомкам потребуется специальный словарь, дабы понять, что из себя представляли такие прически. Как иначе люди смогут отличить «герцогиню» от «отшельника», «мушкетера» от «небесной тверди» и «десятое небо» от «мыши»?» И в самом деле, как?!

В комедии Бурсо^{115} Les Mots a la mode[119]119
  «Модные словечки»


[Закрыть] муж видит на туалетном столике супруги записки, которые, как ему кажется, компрометируют ее. Он возмущен, но две его дочери разъясняют содержание этих записей и посвящают отца в тайны своего жаргона. Неудивительно, что бедняга потерял дар речи, когда прочел: «Расходы на галантность: восемьсот франков за кувыркание с мушкетером, плюс – продолжай и выжми меня всю».

В словарь, о котором говорит автор Трактата против роскоши, следовало бы включить множество терминов, относившихся к мушкам: «страстная» помещалась в уголке глаза, «завлекательная» – в уголке рта, «кокетка» – на губах, «смелая» – на щеке, «бесстыдная» – на носу. Проповедник Массильон со своей кафедры издевался над модницами: «Почему бы вам везде не налепить эти мушки?» Дамы поймали его на слове, и очень скоро на плечах у них появились мушки a la Massillon[120]120
  по-массильоновски (фр.)


[Закрыть].

Во времена экономических трудностей издавались законы против роскоши. Например, указом от восемнадцатого июня 1663 года Людовик XIV запретил всем сословиям украшать одежду золотой и серебряной отделкой, за исключением пуговиц. Галуны с одежды нарушителей спарывались и конфисковались. Но королю пришлось отменить свое решение, когда продавцы предметов роскоши пожаловались, что упрощение моды вредит торговле.

Мужские костюмы почти не уступали в пышности женским, и Мольер, описывая наряд Маскареля, не сильно преувеличивал: «Парик его был такой величины, что подметал пол при каждом поклоне своего владельца, а шляпа столь мала, что сразу было видно: ее чаще носят в руках, чем на голове. Ленты и кружева, обвивавшие его колени, были, казалось, нарочно предназначены для того, чтобы дети, если им вздумается поиграть в прятки, могли найти себе за ними укрытие. Галуны струились из его карманов, как из рога изобилия, а на туфлях было столько лент, что я не могу вам сказать, были они сделаны из русской кожи или из английской. Но я знаю, что каблуки у них были шестидюймовой высоты!»

«Кружева, зеркала и ленты – вот три вещи, без которых француз не может обойтись»,– восклицал итальянский путешественник. Любовь к роскоши вела к падению нравственности, и сатирическая поэма того времени проклинала атласы и бархаты за то, что многие девушки по их вине лишились невинности, а многие мужья обзавелись рогами:

Атлас – невинности губитель,

И бархат – всех рогов отец,

Все платья, юбки и мантильи...

Обильными были и трапезы, и, читая о необыкновенной вместимости желудков семнадцатого века, не перестаешь удивляться. Людовик XIV был известным обжорой. Принцесса Палатинская^{116} замечает, что ей часто приходилось быть свидетельницей того, как он в один присест поглощал четыре тарелки разных супов, целого фазана, куропатку, тарелку салата, два толстых куска ветчины, баранину с чесноком, блюдо со сдобой и печеньями, заедая все это фруктами и... крутыми яйцами! «Сегодня на стол подали две тысячи рыб, из них многие – совершенно незнакомых мне видов. Мы с графом, прежде чем приняться за трапезу, съели двенадцать сотен сардин»,– мимоходом замечает в посланном с морского побережья письме к другу аббат Шольё. Закон против роскоши, вышедший в 1629 году, запрещал поварам на банкетах включать более шести различных сортов мяса в состав одного блюда.

Беглый обзор различных мемуаров и тогдашних руководств по поведению за столом убеждает нас, что успехи французов в этой сфере оставляли желать много лучшего. Довольно странно, но французы, которые в большинстве сторон жизни проявляют такую утонченность, даже в наше время просто возмутительно ведут себя за столом. Поглядите, как плотно средний француз оборачивает громадную салфетку вокруг своей короткой шеи! Послушайте, как он, чавкая, поглощает свой суп, взгляните, как он перемалывает челюстями эти ломти хлеба, которые приличия ради именует сэндвичами! Огромные усилия, чтобы помочь своим соотечественникам в этих и других вопросах, прилагал Антуан Кур-тэн, и потребность в советах, содержавшихся в его Nouveau Traite de la civilite qui se pratique en France parmi les honnetes gens[121]121
  «Новый трактат об учтивости, принятой во Франции среди порядочных людей»


[Закрыть], впервые вышедшем в свет в 1671 году, была общепризнанной, поскольку эта книга переиздавалась несколько раз на протяжении семнадцатого и восемнадцатого столетий.

«Нет ничего невоспитанней,– наставлял своих читателей Куртэн,– чем облизывать пальцы, нож, ложку или вилку. Не следует вытирать пальцами тарелку, нельзя сморкаться ни в скатерть, ни в салфетку. (Об этом людям твердили со времен средневековья, но эти наставления явно пропускались мимо ушей.) Чрезвычайно некрасиво класть в карман, чтобы унести домой, фрукты и прочее съестное».

Мужчины в гостях сидели за столом со шпагами на боку и в шляпах с плюмажами, однако строгий этикет не мешал им приниматься за еду с грязными руками. Семнадцатый век боялся воды как огня. В средневековье люди мылись чаще. Опубликованные в 1640 году Законы французской галантности предписывали людям «иногда посещать бани, чтобы очистить тело; целесообразно каждый день натирать руки миндальной пастой и изредка умываться, помня, что вода вредит зрению, вызывает катар, зубную боль и бледность лица». В немногих домах были ванные комнаты, медную ванну можно было взять напрокат с доставкой на дом за двадцать су в день, а деревянная ванна обходилась всего в десять су.

Нам неизвестно, как часто стирались замысловатые одежды того времени, но нужда в стирке возникала, вероятно, довольно часто, судя по грубым выходкам, которые позволяли себе в быту даже наизнатнейшие лица. (По поводу белья Франсион в романе Сореля отмечает, что его учитель менял сорочку раз в месяц, но, влюбившись, стал менять ее каждые две недели.) Маркиз де ла Каз в разгар банкета схватил баранью ногу, политую соусом, и ударил ею по лицу сидевшую рядом даму. Однажды во время танца дама закатила пощечину графу де Брежи за то, что он прижал ее к себе немного сильнее, чем следовало. Граф в отместку стащил с нее парик на глазах у всей публики. Строгий Людовик XIII, заметив среди тех, кому было позволено присутствовать при его трапезе, даму с чересчур глубоким декольте, набрал в рот вина и, подойдя, выплюнул его нарушительнице приличий на голую грудь. Капризная герцогиня за то, что поэт забыл упомянуть ее имя, описывая красоты Шантильи, публично дала ему пощечину, а затем выплеснула стакан воды ему в лицо, воскликнув: «А вот и дождь после бури!»

Антуан Куртэн говорит нам, как должен был вести себя дворянин в присутствии женщин: «Нельзя целовать даму неожиданно, срывать с нее чепец, шейный платок, браслет или ленту, чтобы затем носить ее как бант, давая другим понять, что вы в нее до безумия влюблены. Нельзя брать ее книги или письма, читать ее личные записи. Такое поведение будет воспринято как чрезвычайно фамильярное. Также весьма неприлично снимать публично плащ, верхнюю одежду, парик или поправлять подвязки...»

Правила поведения в спальне впервые были отдельно упомянуты доктором Луи Гюйоном в популярных Diverses Legons[122]122
  «Разнообразные наставления»


[Закрыть], вышедших в 1625 году. По словам доктора, он был поражен тем, как много супружеских ссор начинается в постели. «Невежливо среди ночи заводить разговор с супругой, если вам не спится; не следует разваливаться на кровати, почти не оставляя жене места. Храпеть в супружеской постели – верх неприличия. Если вы страдаете от этой ужасной привычки, то перед тем как лечь в постель, следует в течение четверти часа полоскать горло горячим уксусом и, кроме того, следует избегать спать на спине».