Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Часть пятая. Девятнадцатый век: романтизм и материализм

Какая из двух сил – любовь или музыка – возносит людей до величайших высот? Это трудный вопрос, хотя, похоже, на него следует отвечать так: музыка способна дать представление о любви, тогда как любовь не может дать представления о музыке. Но для чего отделять одно от другого? Это два крыла души.

Гектор Берлиоз

Глава 1. Наполеон – солдат-император

После Революции наступили новые времена: ни короля, ни двора, ни салонов более не существовало, зато было множество героев-военных и недавно разбогатевших поставщиков, обеспечивавших нужды армии. Манеры были грубыми, любовь – брутальной. Могло показаться, что изящество манер, тщательно отшлифованное на протяжении предшествующих столетий, отброшено навсегда, без того, чтобы его место заняли какие-либо другие добродетели, достойные упоминания.

Однако мало-помалу вокруг пяти руководителей постреволю-ционного правительства, или Директории, начало образовываться новое общество, в котором женщины играли немаловажную роль. Организатором этого нового общества был не Бонапарт, а сладострастный Баррас^{215}, который в то время не имел большого опыта в общении с дамами и с большим подозрением относился к «нации, предававшейся галантности», но столичное женское общество вскоре сразило его наповал. «Из всех стран на земле есть только одна,– восклицал Баррас,– где женщины достойны того, чтобы стоять у кормила. Женщине следует провести шесть месяцев в Париже, чтобы начать осознавать, как далеко простирается ее владычество. Женщины здесь красивы как нигде в мире, и скоро они станут играть важную роль».

Во времена Директории, когда общественным условностям не придавали особого значения, любовь сводилась к тому, чтобы возбуждать желание и удовлетворять его как можно скорее. Французы в то время не могли похвастать изящными манерами и, соответственно, не отличались деликатностью в делах любви. Брачные узы не считались препятствием для удовлетворения животных инстинктов. По грубому описанию Камбасереса^{216}, это была «природа в действии», и жены меняли мужей, не придавая этому большого значения.

Наполеон говорил: «Любовь – это занятие для лентяя, диверсия для солдата, капкан для правителя». Его тревожили мысли о вредном воздействии, какое любовь оказала на монархов, таких как Генрих IV и Людовик XIV, и, придя к власти, он был полон решимости не позволять женщинам иметь политическое влияние в стране. Тем не менее сам он испытывал физическое влечение к актрисам «Комеди Франсез», и особенно к тем, кто играл благородных героинь – Федру, Гермиону, Андромаху и Ифигению^{217}. Одной из наиболее прославленных актрис была мадемуазель Жорж, которая в Мемуарах поведала о своих приватных беседах с Бонапартом. Актриса до такой степени преклонялась перед императором, что постоянно носила на корсаже его эмблему – фиалки; из-за этого символического букета она была вынуждена покинуть «Комеди Франсез» после Реставрации. Связь актрисы с императором продолжалась с 1802 по 1804 год, и несчастная Жозефина сходила с ума от ревности. Всякий раз, когда у нее возникало подозрение, что император «принимает» мадемуазель Жорж, она, со свечой в руке, кралась на цыпочках к дверям его спальни, чтобы подслушивать. Чувственная креолка, о которой молодой Бонапарт однажды написал: «Я никогда никого не любил, кроме Жозефины,– это первая женщина, которая когда-либо была обожаема мною»,– потеряла свою империю вскоре после того, как ее любовник завоевал свою.^{218}Нельзя сказать, что Бонапарт был нежным любовником. Женщинам, которых привозили к нему, приходилось ждать, когда он покончит с работой. Иногда, когда государственных дел оказывалось слишком много, Наполеон приказывал лакею отвезти даму домой. Он мог быть и мелочным. Тереза Бургуэн, танцовщица, бывшая на содержании у Шапталя, министра внутренних дел, проболталась ему о прежних отношениях с его величеством, и Наполеон решил наказать обоих. Однажды Шапталя вызвали в Тюильри в одиннадцать вечера. Не успел он уехать, как в дверь постучал второй посланец императора, с запиской, в которой Наполеон приглашал в Тюильри и Терезу. Наполеон и министр были заняты обсуждением документов, когда лакей объявил: «Сир, дама приехала». Наполеон сказал: «Проси ее войти». Заметив ужас, которым преисполнился увидевший свою любовницу министр, Наполеон преисполнился злорадного наслаждения. «Ждите меня в той спальне»,– холодно приказал он, указывая на дверь в другом конце кабинета. Затем, спокойно повернувшись к министру, любезно спросил: «Ну так на чем мы остановились?» Бедняге нелегко было сосредоточиться, но император еще час не отпускал его. Когда Шапталь покинул Тюильри, Наполеон вызвал лакея: «Скажите молодой особе, что она может ехать домой. Ее роль сыграна». Министр подал в отставку на следующий же день.

Мадам Реньо де Сен-Жан д’Анжели осмелилась критиковать императора, который этого не выносил. Однажды вечером, в разгар бала, он подошел к ней и громко заметил: «Знаете ли вы, мадам, что выглядите намного старше?» Мадам Реньо покраснела и ответила: «Сир, мне трудно было бы перенести сказанное вами, будь я настолько стара, чтобы меня тревожили подобные реплики». Ей было двадцать восемь лет.

Хотя Бонапарт не был светским человеком, но, превратившись из первого консула в императора, он вскоре осознал, что послереволюционному высшему свету недостает образования и изысканности. (Когда графиня де Жанлис, покинувшая страну во время Революции, возвратилась в Париж, она была шокирована тем обстоятельством, что «самые светские женщины принимают гостей не только лежа на софе, а даже не прикрыв ступни! Малейшее движение позволяет видеть их лодыжки и часть икр. Этот недостаток скромности, умаляющий очарование женщин, делает совершенно непристойными их общий вид и манеру поведения!» На вечерах с чаем и индейкой у финансистов-нуворишей вроде Уврара, скупившего замки Ренси, Марли, Люсь-енна, Сен-Гратьен и другие, темы бесед ограничивались модой, разводами и последними банкротствами, а дамы сидели отдельно от мужчин.)

Мадам де Монтессон был пожалован годовой доход в полторы сотни тысяч, с тем чтобы она руководила образцовым салоном и давала императору советы по устройству официальных приемов в Тюильри. Для обучения неопытных дам при новом дворе реверансам из ссылки вернули Депре, бывшего танцмейстера Марии-Антуанетты. Штаны и украшенные кокардами береты революционеров сменили шляпы, бережно носимые под мышкой, туфли с пряжками, бриджи и шелковые чулки. Собираясь на прием к императору, дама должна была надевать роскошный туалет и буквально покрывать бриллиантами голову, руки и шею. Любая дама, дважды явившаяся на бал в одном и том же платье, получала от Бонапарта выговор. Наполеон мог сказать: «У вас что, мадам, нет ни одного платья, кроме этого? Или вы не можете попросить у мужа денег на новый туалет?»

В сущности, Бонапарт смотрел на женщин глазами военного. Он благосклонно относился к браку, так как его войска нуждались в пополнении, и авторы нового Гражданского кодекса сочли нужным установить, что муж является главой семьи. Легкость расторжения брака была единственным нововведением – вероятно, эту статью в кодекс включил сам Бонапарт, когда понял, что ему не дождаться наследника от Жозефины. На приемах и при дворе его величества у гостей меркло в глазах от золотого шитья мундиров. Женщины сходили с ума по его бравым офицерам – никогда еще военная форма не оказывала на любовь такого сильного воздействия. Как отмечал месье Анри д’Альмера, «это был чрезвычайно эротичный период – ведь вокруг было такое множество мундиров»^{219}.

Жены и любовницы сопровождали генералов к месту сражения, переодевшись мужчинами.

В гардеробе каждой эмансипированной женщины был мужской наряд для подобного рода рискованных экспедиций. (Любовницы влетали в копеечку. Клотильда, танцовщица из Оперы, получала от своего любовника, князя Пиньятелли, сто тысяч франков в месяц, но бросила его ради предложившего ей в год на четыреста тысяч больше адмирала Мазареде. Из-за бытовавшей в то время повальной моды на платья и мебель в одном стиле, дамам требовались огромные суммы, чтобы угнаться за быстро менявшимися тенденциями. В 1807 году расходы на petite maitresse включали (в год) стоимость трехсот шестидесяти пяти пар туфель, шестисот платьев плюс пятьдесят тысяч фунтов на мебель – греческую, римскую, этрусскую, турецкую, арабскую, английскую, персидскую, китайскую и псевдоготическую, и за одну кровать^{220} – еще двадцать тысяч.)

Начиная с конца Революции возник ряд новых типов: слегка прикрывавшие тела прозрачными тканями merveilleuses[246]246
  чудесные (фр.)


[Закрыть] и нимфы, а также выделявшиеся своими причудливыми костюмами и жаргоном incroyables[247]247
  невероятные (фр.)


[Закрыть] и petits maitres. Нимфа в 1800 году, по утверждению С. Мерсье, проводила время «танцуя, читая романы и ничего не делая. Двадцать лет назад ни одна девица не осмеливалась выйти на улицу иначе, как в сопровождении своей матери. Революция все переменила. В наши дни они с утра до ночи снуют туда-сюда, свободные как ветер. Прощай, рукоделие...»

Incroyables, враждовавшие с роялистами из Club de Clichy[248]248
  Клуб Клиши (Клиши – долговая тюрьма в Париже на одноименной улице).


[Закрыть], туго завивали волосы, носили узкие галстуки, короткие трости и лорнеты. Они отличались бесцеремонностью и невежеством – образование было заброшено в течение нескольких последних лет.

Merveilleuses ходили в шмизах^{221} из тончайшего газа или хлопка, конфискованного во время блокады с английских кораблей. Мадам Гамелен осмелилась даже выйти на улицу, будучи совершенно голой под своим шмизом, но на Елисейских полях ее освистала чернь. Эта дама отнеслась к совету Жан-Жака Руссо о том, что «конечности должны быть свободны под покрывающей их одеждой; ничто не должно препятствовать их движениям, ничто нигде не должно быть стянуто, и ничто не должно прилегать чересчур тесно»,– несколько серьезнее, чем следовало.

Одна молодая женщина появилась на вечере одетая так легко, что гости заключили пари насчет того, сколько весит ее наряд, включая украшения и модные греческие котурны. Большинство мнений сходилось на цифре примерно в два фунта, но, когда дама, пройдя в соседнюю комнату, сняла с себя все, что на ней было, вес ее одежды составил всего лишь один фунт! Гости бурно зааплодировали, когда им сообщили эту цифру.

Жизнь была шумной и веселой, аппетиты – огромными. Даже нимфы ели много. «Если вы видели наших elegantes[249]249
  модницы (фр.)


[Закрыть] во время ужина,– отмечал современник,– если вы видели, какое количество еды эти нимфы способны уничтожить, то вы, наверное, затруднитесь ответить, каким образом молодые дамы ухитряются быть такими стройными. Глядя на этих хрупких красавиц и подсчитывая, сколько они съели после бала – ветчины, паштетов, птицы, соте из куропатки и всякого рода пирожных,– человек имеет право ожидать более пухлых плеч и округлых рук».

Ужинать в эпоху Империи было принято в два—три часа ночи. Общественная жизнь была чрезвычайно насыщенной. Дамы и их кавалеры часто посещали бывшие в большой моде балы-маскарады в Опере, роскошные празднества в парке Багатель, в иллюминированных садах Тиволи и несчетное число вечеринок, на которых танцы продолжались до рассвета. Любимыми танцами были гавот и вальс – тот самый вальс, предполагающий плавное скольжение, «как масло по полированному мрамору», согласно курьезному определению того времени.

Месье Легуве в своей книге Merite des femmes[250]250
  «Заслуга женщин»


[Закрыть] превозносил прелести женщин, напоминая французам о запущенном воспитании учтивости в любви. Дюброка написал книгу о прославившихся во время Революции женщинах. Все это поощряло дам Первой Империи вести себя подобно героиням-победитель-ницам: таковы были герцогиня де Бассано, графиня Висконти, Паолина Боргезе, Каролина Мюрат, мадам Тальен... Томная мадам Рекамье^{222} стала достойным упоминания исключением – в ней было больше от восемнадцатого века. Она была первой женщиной, которая после Революции открыла салон и торжественно узаконила балы. Как салон, так и артистизм Рекамье служили парижскому свету образцами для подражания. Никто из женщин не был способен более грациозно, чем она, лежать на софе (мы знаем об этом по известным полотнам Жерара и Давида); вместо бриллиантов мадам предпочитала носить ленты и цветы, а ее знаменитый «танец с шарфом» удостоился эпитета «утонченный», прозвучавшего из уст постаревшего и растолстевшего шевалье де Буффле, который вернулся из-за границы, чтобы занять место помощника библиотекаря в Библиотеке Мазарини.

На внутренней стороне двух золотых браслетов, которые носила на своих точеных руках мадам Рекамье, были выгравированы строчки недавно написанной Мартеном жалобной любовной песенки «Наслаждения любви» (она популярна и поныне). Но в том, что касалось интерьера, красавица Рекамье была все же женщиной эпохи Империи с ее культом греческих древностей и египетских мотивов, вызванным к жизни наполеоновскими походами. Бальзак писал несколько лет спустя: «Кровать – это театр любви». Кровати времен Бонапарта напоминают скорее «Грандопера». Кровать мадам Рекамье – белая с золотом – стояла на возвышении, как алтарь, и была наполовину укрыта муслиновыми занавесями, прикрепленными к бронзовой цветочной гирлянде. На одной ступени темный джинн на треножнике из белого мрамора держал золотую лампу. С другой стороны стояла статуя Молчания. Диван, письменный стол, пианино располагались в разных углах комнаты, хозяйка которой любила принимать гостей в таинственном полумраке.

В этом наспех сформировавшемся новом обществе, где люди легко вступали в связь, вряд ли зная или имея время узнать как следует друг друга, месье Аиардо, огорченный зрелищем такого множества холостяков и старых дев, решил открыть брачное агентство. Коль скоро уже существовали бюро по найму кормилиц, то почему было не учредить бюро для размещения приданых,– для вдов и девушек? Его газета LIndicateur des Manages[251]251
  «Брачный справочник»


[Закрыть], регулярно выходившая по вторникам и пятницам, печатала длинные списки «незанятых сердец». Конкурент Лиардо, еще более предприимчивый, открыл школу для девиц на выданье, где три раза в неделю устраивались с соблюдением всех приличий балы и концерты, на которые приглашались потенциальные женихи. На этих вечерах супруга коммерсанта выступала в роли хозяйки.

Одним из самых удачливых хозяев брачных контор Первой Империи был месье Вильом; в его маленьком агентстве в доме № 46 на улице Нев-Сент-Эсташ всегда было полно народу. Когда у него случался недостаток в невестах, он обращался к имперским военным бюллетеням, чтобы посмотреть, кто убит в бою. «Та-ак,– должно быть, восклицал он,– упокой, Господи, души полковника Такого-то и генерала Сякого-то. Интересно, были ли счастливы их супруги?» Затем он начинал несколько деликатных расследований. Если в результате выяснялось, что супруги жили душа в душу (что по тем временам было редкостью), он предоставлял вдове проливать слезы в течение трех недель, прежде чем явиться к ней и завести разговор о возможном утешении. Если же было известно, что супруги не питали друг к другу особых чувств, Вильом оставлял вдове даже меньше времени на то, чтобы оплакать мужа, как того требовали общественные условности, а затем являлся к ней с «деловым» визитом.

Глава 2. Романтика и реставрация

«Дыроколы» и романтики

После поражения при Ватерлоо Первой Империи пришел конец. Наполеон исчез, оставив после себя новый Гражданский кодекс, легенду и жажду отмщения. Бурбоны были вновь призваны к власти, и вернулся старый режим в лице Людовика XVIII – строгого, страдавшего подагрой, пунктуального, галантного, обходительного – и добродетельной герцогини Ангулемской. Едва ли можно винить ее, дочь Марии-Антуанетты, за угрюмое ханжество и фанатизм. Она много лет провела в тюрьме и вернулась в Париж той же дорогой, по которой ее мать увозили на гильотину.

Фривольной реакцией на короткий период ханжества в начале царствования Людовика XVIII было появление «дыроколов» – достопримечательности, вдохновлявшей парижских сочинителей уличных песенок с 1818 по 1821 год. Первый из опознанных «дыроколов» с виду походил на военного и носил ленту ордена Почетного легиона. Он уколол в ягодицы молодую женщину, сидевшую на скамейке в саду Тюильри со своей пожилой спутницей. Бедняжка потеряла сознание от боли. Вслед за этим случаем, преданным широкой огласке, последовали многочисленные нападения в разных местах. Трех женщин «подкололи» (в ту же чувствительную область), когда они выходили из Оперы, еще одну – на Елисейских полях; затем «подшутили» над шестилетней девочкой, стоявшей перед отцовской лавкой. Девушка-работница прислала в Gazette de France[252]252
  «Французская газета»


[Закрыть] открытое письмо, в котором предупреждала всех «дыроколов», что она всегда ходит, одной рукой поддерживая юбки, а в другой сжимая заряженный пистолет. «Если меня «подколют»,– заявляла девушка,– я не стану визжать или кричать «Помогите!», а просто развернусь и вышибу «дыроколу» мозги!»

Этот новый вид нарушений общественного порядка озадачил полицию; ни одного «дырокола» не удавалось изловить. Тогда один из полицейских придумал блестящую хитрость. За пять франков в день были наняты двадцать проституток из борделей; им дали несколько уроков скромных манер и велели прогуливаться взад-вперед по главным улицам столицы, чтобы привлечь внимание «дыроколов»; за женщинами незаметно следовали полицейские. Каждое утро в течение восьми дней проститутки собирались в кабачке «Белый крест» у перекрестка Монтескье и отправлялись на рискованную прогулку по Парижу, однако все их старания были тщетны – ни один «дырокол» не клюнул на приманку и не захотел «подкалывать» их; девицы вернулись в свои бордели с сорока франками в кармане и целыми ягодицами. Сообразительный аптекарь по имени Либер пустил в продажу специальный бальзам для женщин, подвергшихся нападению, а не менее предприимчивый оружейник изобрел прикрывающий ягодицы легкий стальной щит. Повинуясь неписаному закону, коему подчинено распространение в обществе всякого рода заразительных глупостей, «дыроколы» появились и на улицах других европейских городов: Гамбурга, Брюсселя, Мюнхена, Лондона – и прекратили свои бесчинства только в 1821 году, когда даже популярная песенка «Милый мальчик-“дырокол”» вышла из моды.

С реставрацией буржуазной монархии после революции 1830 года в моду вошла любовь нового типа: романтическая, томная, с налетом готики (тенденция, обязанная своим появлением сэру Вальтеру Скотту и нашедшая свое продолжение в ряде французских романов, где действие разворачивалось на фоне старинных замков, пропастей, заброшенных кладбищ и таинственных лесов).

Исторические пьесы Александра Дюма и Виктора Гюго, а особенно костюмы занятых в них актрис, производили громадное впечатление на зрительниц. «Кто эта дама? – вопрошал писавший о моде современник.– Это владелица Куси? У нее свисающие рукава, как у Маргариты Бургундской, длинный шлейф, огромное жемчужное колье. Украшения и кошелек для раздачи милостыни делают ее похожей на даму четырнадцатого века. Но это всего-навсего супруга богатого лавочника, которая недавно побывала на представлении пьесы господина Дюма-отца. А вон та красавица наверняка блистает при дворе Карла VI? Ошибаетесь. Просто она, посмотрев пьесу Перрине Леклерк^{223}, настояла на том, чтобы причесаться, как мадемуазель Жорж в роли Изабеллы Баварской^{224}. Какая необыкновенная разница между характерами и одеждой женщин! Нежная и ласковая девушка причесывается, как Норма^{225} – убийца детей, а лучшая из матерей старается, чтобы ее платье походило на костюм маркизы де Бренвильер – прославленной отравительницы!»^{226}

Люди одевались, как трубадуры, и пели средневековые романсы. Считалось романтичным иметь траурный вид и жаловаться на разбитое сердце. В моде были мелодрамы. Актер Дюбюйи, практикуясь в выражении горя, взял привычку присоединяться к траурным кортежам и посещать отпевания, так что близкие и друзья усопших удивлялись, когда незнакомый плакальщик окроплял их слезами.

У дам была в моде бледность. Современник писал: «Я знал множество молодых особ, которым их здоровый румянец доставлял сильнейшие огорчения». Искусство падать в обморок доводилось чувствительными и влюбчивыми дамами до совершенства, они умели терять сознание в любой удобный для них момент и оставаться без чувств от минуты до получаса – сколько требовалось; были обмороки лирические – от экстаза, вызванного чтением произведений романтической поэзии, обмороки драматические, обмороки ревности, обмороки укоризны...^{227}

Любовники, со времен Ренессанса бывшие довольно энергичными, вновь заговорили о смерти; автор изданной в 1810 году книги Как преуспеть в любви включил в букварь для любовников описания обмороков, истерических припадков и самоубийств. Рекомендовалось носить в кармане кинжал или пистолет, который можно было, в отчаянии утратив над собой контроль, выхватить в подходящий момент любовной сцены. Примерно в это же время под названием Бушо объясняется в любви появился прелестный сборник гравюр, снабженных подходящими подписями и предназначенных для людей разных профессий: портного, окулиста, торговца, библиотекаря, кондитера.... Под гравюрой, изображавшей объясняющегося в любви аптекаря, можно было прочесть: «Увы, нет средства против яда, который струится в моих жилах... пролей бальзам утешения на мое раненое сердце и исцели боль, которую ни одно из моих снадобий не в силах смягчить».

На литераторов, выражавших идеи романтизма, часто возлагали вину за моду на болезненность, наложившую свой отпечаток на многие любовные отношения того времени, но писатели, по-видимому, просто отразили в своих произведениях характерные для более молодого поколения черты. Это разоблачение на самом деле выявило скрытую тенденцию. В чем же были причины такого самоотравления, этой неспособности найти с самим собой и своей средой общий язык? Максим дю Камп в своих Souvenirs litteraires[253]253
  «Литературные воспоминания»


[Закрыть] давал этому следующее объяснение: «Люди были измотаны беспорядками Революции и последующими имперскими войнами; дети унаследовали слабости своих родителей. Прибавьте к этому достойные сожаления методы терапии. В коллеже нас от любой хвори лечили кровопусканием. Однажды, когда я болел тифозной лихорадкой, мне поставили шестьдесят пиявок и пускали кровь трижды в неделю. Я чудом выжил. Жидкая кровь, сверхчувствительные нервы... породили постоянную меланхолию и, как результат,– «сплин», общее чувство отвращения к жизни – театральную позу, желание умереть».

Росло число самоубийств: в 1827 году – 1542, в 1837-м – почти 3000. Gazette объясняла это «порывами страстей, которые невозможно сдерживать». Эту апатию, длившуюся до середины века, Флобер показал в Education sentiment ale[254]254
  «Воспитание чувств»


[Закрыть], а Бальзак прокомментировал в своих Petits Employes[255]255
  «Маленькие труженики»


[Закрыть].

Невозможно было не заметить влияния, оказанного на общество произведениями литературы, авторы которых с новой силой принялись восхвалять страстную любовь. Стихи Альфреда де Мюссе, первые романы мадам Жорж Санд, Роже де Бовуара, Эжена Сю поощряли вереницу «непонятых жен», сторону которых, в конечном счете, вынуждены были занять юристы в делах о разводе. Одну из многих женщин, заявления которых были почти одинаковы,– мадам Д., двадцати трех лет,– вызвал мэтр Машо. Она говорила ему: «Я шла от одного разочарования к другому... Я всегда мечтала о сильной и вечной привязанности... Я тосковала по нежности, которая осветила бы мою душу и поглотила все мое существо...» В 1837 году один несчастный муж писал своему другу: «Дружище, приезжай и помоги мне. Я – несчастнейший из людей. Моя жена больше не любит меня. Она целыми днями сидит в кресле с печальным и отрешенным взглядом и читает романы. Ее нет со мной. Что с ней происходит? Я всегда старался давать все, что ей хочется».

Пьер Ж. и Мальвина Б., молодые влюбленные, начитавшись романтической литературы, в полночь перед семью зажженными свечами и черепом устроили впечатляющую церемонию, написав клятву в вечной любви на тонкой бумаге собственной кровью. Любовникам полагалось испытывать муки. «Я желаю Вас, потому что Вы прекрасны,– писал в 1840 году Жюль Р.,– но прежде всего потому, что Вы – кокетка и непременно будете причинять мне боль». Неистовство также было в почете. Это видно из мемуаров не только писателей и художников, от которых ожидаешь сильных эмоций (хотя что касается Александра Дюма и Берлиоза, то они переходили всякие границы), но и простых французов. Луи Мегрон приводит несколько выдержек из бывших в его распоряжении неопубликованных писем и дневников.^{228} Вот одно из этих писем, которое юный Адольф Л. послал своему другу Жану Д., чтобы сообщить о помолвке с Мадлен С.: «Она любит меня! Я заключил ее в объятия и крепко держал, мои руки, как тиски, сжали ее талию. Она побледнела и прошептала: “Адольф, вы делаете мне больно”. Да, я сделал больно ей – этому ангелу кротости! Я осторожно опустил ее на траву и, обмахивая моим носовым платком, говорил ей безумные и нежные слова. Она улыбнулась. Она простила меня. Затем, все еще стоя на коленях, я наказал себя за то, что был так груб в моей любви. Я бил себя кулаками в грудь, как молотами по наковальне. “Вот тебе, негодяй, который сделал ей больно”,– кричал я, вне себя от гнева и ярости. Она не хотела, чтобы я продолжал это делать, но я ее не слушал и по-прежнему колотил себя кулаками в грудь. Ни один монах никогда не избивал себя столь жестоко. Тогда она пригрозила, что уйдет. Я успокоился». К счастью, молодая леди была немного более сдержанна, чем ее романтичный возлюбленный. У Шатобриана в Les Natchez[256]256
  «Начи» (название индейского племени с берегов Миссисипи)


[Закрыть] Рене восклицал: «Давайте смешаем сладострастие со смертью!»; речь других его персонажей – Велледы, Аталы – была не менее неистовой.

Жорж Санд с годами успокоилась и выступала в защиту жизни в нежной гармонии, которой руководит логика (Elle et Lui[257]257
  «Она и он»


[Закрыть]), и даже Альфред де Мюссе^{229} иногда бывал реалистом. Вот какой совет он дал в 1836 году ультраромантичной даме: «Уверяю вас, мадам, любовь здорова; это красивое, пухлое дитя – сын молодой и крепкой матери. Античная Венера никогда в жизни не страдала от приступов сплина или грудного кашля. Но я задеваю вас – вы отворачиваетесь. Вы смотрите на часы. Еще не поздно. Ваш возлюбленный придет. Но – если, предположим, он не придет,– не пейте опиума. Не в этот вечер. Лучше примите крылышко куропатки и стакан мадеры!»

Остальные, не страдавшие романтическими бреднями разбитого сердца, танцевали как сумасшедшие. Музыкантов не хватало на всех. В 1828 году вошел в большую моду опьяняющий галоп. Должно быть, именно его видел во время карнавала Теккерей, когда описывал, как «...четыре тысячи гостей выскочили, кружась, с ревом и визгом, из бального зала на улице Сент-Оноре и понеслись к Вандомской колонне, вокруг которой промчались (выкрикивая свою собственную музыку) со скоростью двадцать миль в час и рванули назад как бешеные. Приди человек один в такое место для увеселений – и он будет в совершенном ужасе от этого зрелища; безумное, страшное веселье, царящее там, наведет его на мысль, скорее, о шабаше демонов, нежели о празднике людей; стук, гром, барабаны, трубы, стулья, пистолетные выстрелы раздаются из оркестра, который, кажется, не уступает танцорам в неистовстве; мимо вас проносится вихрь красок и пятен, в один клубок сплетаются и скручиваются все костюмы, какие только можно найти под солнцем, все звания, существующие в Империи, все столичные негодяи и негодяйки; горе упавшему: по его телу пропляшут две тысячи визжащих менад; у них нет ни сил, ни желания останавливаться»^{230}.

Что подумал бы он о вечеринке у Александра Дюма, закончившейся в девять утра диким галопом, после того как гости выпили триста бутылок белого вина, триста – шампанского и триста – бордо? (Знаменитый английский денди лорд Сеймур был одним из самых неистовых заводил в парижских галопах.)

Большинство танцевальных вечеринок, которые устраивались в частных домах, затягивались далеко за два часа ночи. В десять вечера подавали бисквиты и слабые напитки, в одиннадцать – мороженое и пунш, в полночь – сандвичи с ветчиной, подогретое с пряностями вино и пирожные, в час ночи – чай и в два – обильный ужин!

Студенты и бакалавры танцевали и пили веселой компанией на бульваре Монпарнас, в Бал де Шомье, который был открыт в 1787 году англичанином Тинксоном. Это был обширный парк, засаженный великолепными деревьями, с площадкой для танцев в центре и эротичными гротами, скрытыми в тени. Студенты расходовали пыл молодости на гризеток, предшественниц очаровательных мидинеток^{231}, если не считать того, что они были работницами различных профессий: белошвейками, прачками, вышивальщицами, продавщицами... Гризетка была веселой, беззаботной и бескорыстной. Любовников у нее, как правило, было три: мужчина зрелых лет, которому ее сердце принадлежало во все дни, кроме воскресенья, и который оказывал ей материальную поддержку (заработок гризетки был слишком мал, чтобы его хватало на жизнь); молодой человек – солдат или студент, с которым она проводила воскресенья в Шомье или в окрестностях Парижа (это был «разовый» любовник, связь с которым редко длилась дольше двух—трех месяцев); и, наконец, будущий муж, рабочий с теми же, что и у нее, вкусами и образованием, которого она держала в резерве, дожидаясь, пока тот накопит достаточно денег, чтобы позволить себе жениться на ней.

Брак, Стендаль и Бальзак

Поведение людей как в светских, так и в буржуазных браках определял ритуал. Протокол требовал, чтобы будущий жених и его отец просили руки молодой особы во время короткой чопорной церемонии, на которой им полагалось быть в черном и в белых перчатках.

В период помолвки молодой паре не позволяли встречаться с глазу на глаз – только в присутствии какой-нибудь пожилой дамы. За несколько дней до свадьбы жених и отец невесты наносили визиты родственникам, оставляя у них визитные карточки с двумя загнутыми уголками.

Брачный контракт подписывался за несколько часов до венчания в церкви, а если король соглашался поставить свою подпись на самом документе, это считалось высочайшим отличием; величественная церемония происходила в воскресенье после торжественной мессы. Каждую семью, разодетую в лучшие наряды, сопровождал нотариус, который и подавал экземпляр контракта его величеству. Главный камергер преподносил королю перо, и, когда контракт был подписан, нотариус зачитывал вслух список акций и имущества, которые молодая пара получала во владение.

Невесты шли к алтарю с обнаженными плечами, одетые, словно на бал. Медового месяца не было. На другой день после свадьбы новобрачные одни отправлялись на благодарственный молебен, а через восемь дней начиналась круговерть официальных визитов. Новобрачной в течение целого года после свадьбы не дозволялось появляться в обществе иначе как в сопровождении мужа, свекрови или матери.