Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Глава 3. Королевы салонов

В период с Регентства до Революции салоны и их хозяйки руководили политической и литературной жизнью общества. «Женщина, находясь позади трона, вдохновляла политиков и поэтов, использовала авторитет Франции, заключала и расторгала договоры, начинала и прекращала войны. Она была покровительницей литературы, музой и советчицей писателя. Перед этими женщинами, которые возносились на вершины власти не обязательно благодаря красоте, но благодаря уму, высочайшему такту и дипломатическому таланту, ничто не могло устоять». ^{167} Но мы говорим о деятельности этих дам на любовном поприще, которым немногие из них пренебрегали.

Мадам де Ламбер, бывшая хозяйкой салона до самой своей смерти в 1733 году, верила в облагороженную форму любви, что сближает ее со сторонниками платонического направления предшествующего века. Вот что писала она о любовной «метафизике»: «Любовь есть сладчайшая и самая лестная для нас иллюзия, первейшее из наслаждений. Поскольку это чувство для человеческого счастья столь необходимо, его никогда не следует изгонять из общества, но человеку следует учиться контролировать его и совершенствовать. Множество школ открыто с целью совершенствовать ум, так почему бы не открыть одну, где бы совершенствовалось сердце? Этим искусством пренебрегают. Между тем страсти есть струны, на которых подобает играть великим музыкантам. Большинство мужчин любят вульгарно, в мыслях у них – одно физическое желание, каждая любовная связь для них – это скачки, где вся задача – домчаться до финишного столба. Меня это всегда удивляет: почему бы нам не захотеть облагородить самое сладостное из данных нам природой чувств? В любви нет ничего мелкого, разве только для мелочных душонок».

До Монтеня, впрочем, как и после, немногие размышляли о том, какую роль в любви играет скромность. Поскольку скромность – чисто женский атрибут или ухищрение, интересно по этому поводу мнение, высказанное мадам Ламбер: «Скромность служит подлинным интересам женщин; она делает их красивее – несомненно, это цвет красоты; скромнице прощают ее неказистую внешность, скромность – очарование для глаз, магнит для сердца, защита для добродетели, а также – для мира и единства в семье. Но, служа порукой нравственности, скромность также разжигает влечение; не будь скромности, которая придает благосклонности молодой девушки ценность,– любовь утратила бы привлекательность и интерес. Фактически скромность столь необходима для наслаждения, что ее надлежит сохранять даже когда вы всерьез решились оказать возлюбленному милость; скромность есть также форма утонченного кокетства, ценность, которую женщины придают своей привлекательности, и изящный способ приумножить свои прелести, скрывая их. Все, что они прячут от глаз, восполняется свободой воображения. Вожделения и замыслы мужчин и, с другой стороны, скромность и сдержанность женщин порождают те утонченные отношения, которые шлифуют ум и очищают сердце, ибо любовь совершенствует умы хорошо воспитанных людей. Следует признать, что только французская нация научилась превращать любовь в изысканное искусство».

Однако в любви имела место не только деликатность, и даже мадам де Ламбер была вынуждена признать этот прискорбный факт. «В любви всегда есть элемент жестокости,– писала она,– и любящий получает наслаждения только за счет того, что причиняет любимому боль... Любовь принимает характер того, кем она овладевает... она возвышает его и облагораживает, рождая в душе высокие помыслы, которые спасают от унижений сладострастия».

После кончины мадам де Ламбер большинство завсегдатаев ее салона перешли в салон мадам де Тенсэн – салоны переходили от одной хозяйки к другой как священное наследие. Мадам де Тенсэн была, возможно, самой оригинальной из всех салонных королев. Читая о ней, от удивления теряешь дар речи и поневоле восхищаешься виртуозной ловкостью и умением, с какими она проворачивала любовные и деловые операции одновременно.

Подобно многим юным ее современницам, родители поместили девушку в монастырь и вынудили принять обет, хотя она вовсе не чувствовала призвания к монашеской жизни. Однако в конце концов Тенсэн бежала в Париж и оттуда обратилась в Рим с просьбой признать ее обет недействительным. К тому времени ей было почти тридцать лет – весьма пожилая дама с точки зрения мужчин восемнадцатого столетия, но она была так прелестна, что никогда не испытывала недостатка в желающих разделить с ней постель. В числе любовников Тенсэн был офицер по имени Де-туш, который, уезжая в Вест-Индию, оставил ее enceinte[199]199
  беременная (фр.)


[Закрыть]. Тенсэн без всякой жалости бросила на ступенях Сен-Жан-ле-Рон новорожденного сына. Вернувшись, Детуш провел расследование, нашел младенца и поручил его заботам кормилицы, добросердечной женщины, воспитавшей мальчика как собственного сына и завещавшей ему свои сбережения. Этому ребенку суждено было сыграть важную роль в литературе под именем д’Аламбера^{168}.

Мадам де Тенсэн оказалась вовлеченной в сеть интриг. Она надеялась обольстить регента, Филиппа Орлеанского, но однажды ей изменил такт, и она немного поторопилась. В то время как Филиппу хотелось говорить о любви, мадам назойливо рекомендовала ему своего брата. Как впоследствии заметил герцог: «Ненавижу потаскух, ведущих деловые переговоры в постели».

Вскоре после этого Тенсэн имела связь с кардиналом Дюбуа^{169}; затем она стала осуществлять финансовые операции совместно с Лоу^{170}, шотландским банкиром, и на полученные доходы открыла салон, в котором часто бывали такие знаменитости, как аббат Прево, Дюкло, Мариво, Фонтенель, Ламотт и Монтескье^{171}. Женщин в свой салон она вводила редко, но для умной и проницательной bourgeoise мадам Жоффрэн, перенявшей у Тенсэн искусство ведения салона и в конце концов «унаследовавшей» ее круг гостей, было сделано исключение.

Тенсэн помогла мадам де Помпадур покорить Версаль; она живо интересовалась оперой, литературой, наукой, Академией, всегда выступая в роли влиятельного импресарио. Но ее последняя любовная связь закончилась трагически. В течение четырех лет она была любовницей и деловым партнером бывшего банкира Шарля де ла Фреснэ. Они беспрестанно ссорились, и однажды, после особенно яростной перебранки, Фреснэ, обвинив любовницу в измене и краже его денег, выхватил пистолет и на глазах у нее застрелился. Это вызвало такой скандал, что Тенсэн оказалась в Бастилии. Мадам было позволено взять с собой горничную и выходить на прогулки в сад. Вскоре ее камера превратилась в салон, где она принимала ухаживания Ламотта и Фонтенеля. У Тенсэн было много друзей; они обратились к королю, и ее выпустили из тюрьмы. В 1749 году она скончалась от полного истощения и была похоронена на кладбище церкви Сент-Эсташ. «Вторничный» салон закрылся. После похорон Тенсэн, Фонтенель, обращаясь к другу, мимоходом заметил: «С этого дня я буду обедать по вторникам у мадам Жоффрэн».

Мадам Жоффрэн, похоже, была добра ко всем, кроме своего мужа, за которого ее выдали в четырнадцатилетием возрасте. Ее супруг, человек добрый и простодушный, присматривал за домашним хозяйством, в то время как жена его, будучи зрелой женщиной сорока двух лет, решила открыть «двойной» салон: один – для музыкантов (в ее доме даже играл восьмилетний Моцарт), а другой – для философов и писателей. Вместе с тем ее салон был одним из первых, где стали принимать иностранцев. Мадам Жоффрэн регулярно переписывалась с российской императрицей Екатериной II; угощала шведского короля обедом у себя дома; а когда ей исполнилось шестьдесят шесть лет, польский король Станислав Понятовский пригласил ее в Варшаву.

Что до месье Жоффрэна, то он, пока «свирепствовал» этот головокружительный салонный вихрь, вел дом, составлял меню и нанимал прислугу. Он не был интеллектуалом, и давать ему книги было бесполезно. Как-то ему предложили почитать два тома путевых записок; он по ошибке дважды прочел первый том и впоследствии замечал, что «книга оказалась очень интересной, но автор был склонен к повторениям». Жоффрэн был чрезвычайно застенчив и ни разу не обмолвился словом с гостями жены. Однажды кто-то спросил ее, кто был тот старик, что всегда сидел в конце стола и которого с некоторых пор не видно. «Это был мой муж, он умер»,– ответила мадам Жоффрэн.

Следуя примеру мадам де Тенсэн, она не допускала в свой салон женщин за исключением Жюли де Аеспинасс, сожительницы д’Аламбера. Те были очень бедны, и мадам Жоффрэн оказывала им, как и многим своим друзьям, финансовую поддержку.

Жюли де Аеспинасс также открыла салон, но была слишком бедна, чтобы иметь возможность предлагать гостям угощение. Они знали это, однако недостаток гастрономии восполнялся интересной беседой. Жюли училась искусству вести салон у своей тетушки, мадам Дюдеффан, которая, в возрасте пятидесяти семи лет лишившись зрения, вызвала племянницу из монастыря, где та воспитывалась (Жюли была внебрачной дочерью графини д’Альбан и кардинала де Тенсэна),– чтобы сделать ее своей компаньонкой и чтицей. Мадам Дюдеффан прожила веселую жизнь. Ее выдали замуж за драгунского полковника, маркиза, однако гарнизонная атмосфера совершенно не подходила ей, и она вернулась в Париж, чтобы «жить своей собственной жизнью». Она открыла салон и, пробыв пятнадцать дней любовницей регента, оказалась в результате обладательницей годового дохода в шесть тысяч фунтов. Одолеваемая ennui*, болезнью, которой суждено было широко распространиться в следующем столетии, она жила от любовника до любовника. Последней большой страстью мадам Дюдеффан, когда она была уже в преклонном возрасте, был Хорас Уолпол^{172}, который каждый раз, приезжая в Париж, навещал ее. Д’Аламбер часто посещал ее салон, но, узнав о том, что они с Жюли тайно любят друг друга, та безжалостно выгнала племянницу из дома. Многие друзья после этого отвернулись от маркизы и сплотились вокруг Жюли, которая до самой своей кончины в 1776 году жила с д’Аламбером. Это был кроткий и несколько женоподобный человек. Ходили слухи, будто он импотент и состоит с Жюли в целомудренных отношениях. Как бы там ни было, их прочная связь не вызывала никаких сплетен. Что до Жюли, то это была живая «новая Элоиза». Красавицей мадемуазель де Лес-пинасс никто бы не назвал, однако природа одарила ее страстной натурой, интеллигентностью и обаянием. По словам Сент-Бёва, ее любовные послания похожи на поток лавы. И адресованы они явно не д’Аламберу, жившему под одной крышей с ней (хотя Уолпол упоминает об одной французской семье, в которой муж и жена были столь неисправимыми сочинителями любовных писем, что яростно строчили друг другу послания, сидя по разные стороны ширмы). Жюли страстно и почти в одно и то же время была влюблена в двух мужчин. Первым (по времени) был маркиз Мора, сын испанского посла в Париже. Это был интеллигентный и импульсивный молодой вдовец, настолько пылкий, что написал Жюли двадцать два письма за десять дней. Он страдал туберкулезом (возможно, вызванным отчасти его пылкостью), и вскоре ему пришлось уехать на родину. Спустя несколько месяцев Жюли встретила красавца полковника де Гибера двадцати девяти лет от роду, у ног которого были все женщины Парижа. Жюли не стала исключением. Бедный Мора предпринял отчаянную попытку перед смертью увидеться с возлюбленной, отправившись в мучительное путешествие назад, во Францию, но оно оказалось несчастному не под силу, и он скончался в Бордо. Жюли была сражена горем и раскаянием, но не могла разлюбить Гибера – она любила его неистово, скорее как героя романа, нежели как простого смертного,– иначе любить она не могла.

Все время, пока продолжались эти романы, нежный, преданный и ничего не подозревавший д’Аламбер ежедневно рано утром ходил за почтой, чтобы Жюли, проснувшись, могла сразу же прочитать письма. Гибер был честолюбив. Он недолго делал вид, будто отвечает на чувства Жюли, и внезапно бросил ее, чтобы жениться на богатой невесте. Жюли до самой своей смерти – а умерла она рано из-за чрезмерной дозы опиума, которым давно лечилась от бессонницы,– продолжала его любить.

После смерти Жюли преданный д’Аламбер не смог устоять перед искушением просмотреть бумаги покойной. Только тогда он узнал правду. Оказалось, что Мора и Гибер, которых он считал друзьями, были ее любовниками. Ведь ошибиться, читая слова, дышавшие испепеляющей страстью, было невозможно:

«Жизнь и страдание, небеса и ад – вот что хочу я чувствовать. В таком климате я хочу жить, а не при умеренной температуре, в которой окружающие нас дураки и ходячие куклы проживают отведенный им срок. Я люблю, чтобы жить, и живу, чтобы любить...»

«Я люблю тебя так, как любить должно: сверх меры, до отчаяния, до безумия. Есть две вещи, которые никогда не должны быть посредственными: поэзия и любовь...»

«Смотри на меня как на существо, пораженное роковым недугом, и обращайся со мной со всей нежностью и заботой, которые дарят умирающим...»

«Ты не стоишь той боли, которую мне причиняешь... ты не заслуживаешь страданий, которые я пережила. Прощай – я люблю тебя, где бы я ни была...»

Сердце д’Аламбера было разбито. Друзья говорили ему, что он чахнет, оплакивая женщину, чье чувство к нему переменилось. «Я знаю,– вздыхал д’Аламбер.– Она изменилась, но я – нет. Она больше не жила для меня, но я по-прежнему жил для нее. С тех пор как ее больше нет на свете, я не знаю, зачем мне жить».

Другой королевой салона, также изменившей любовнику, не разбив, однако, его сердца, была жизнерадостная актриса мадемуазель Кино, основавшая в 1741 году шумный Club du Bout du Banc[200]200
  Клуб на краю скамеечки (фр.)


[Закрыть] вместе со своим эксцентричным любовником, графом де Кейлюсом. Этот курьезного вида человек, ходивший в толстых шерстяных чулках и тяжелых башмаках, в старом коричневом пальто с латунными пуговицами и широкополой шляпе, побывавшей под снегом и дождем, был, казалось, самым неподходящим любовником для молодой актрисы, чье остроумие граничило с непристойностью. Кейлюс был коллекционером произведений искусства, критиком-исскусствоведом – одним из самых проницательных в то время, много ездил по миру, страстно любил музыку и живопись. Связь с мадемуазель Кино была для него чудесным приключением, и он бросился в эту новую, захватывающую жизнь со всей страстью неизлечимо любознательного человека. Ради любимой он стал драматургом, театральным художником, бутафором и актером-любителем.

Члены салона, «оставлявшие свою скромность в гардеробной вместе со шляпами и пальто», были полны решимости обсуждать все темы, какие только существуют в природе, а особенно – связанные с любовными отношениями и их «логическим концом». Обеды проходили бурно. Дюкло состоял членом этого клуба и был единственным из присутствующих, способным переговорить мадемуазель Кино. После ужина гости садились записывать рассказанные за вечер соленые анекдоты. В конце концов Кейлюс опубликовал их под заглавиями Fetes roulantes и Echos de la S. Jean[201]201
  «Праздники ухохота» и «Эхо Сен-Жана»


[Закрыть]. Увы, Кейлюс, поссорившийся с несколькими членами клуба, так что они покинули компанию, надоел мадемуазель Кино. Короткая и бурная жизнь веселого Club du Bout du Banc закончилась, но мадемуазель Кино до последней минуты не теряла присутствия духа. Однажды в 1783 году (ей тогда было девяносто лет) она пригласила в гости свою подругу мадам де Вердэн. Та изумилась, увидев на ней нарядный жакет, весь в розовых лентах, и воскликнула: «О, я никогда не видела вас такой кокетливой!» Мадемуазель Кино ответила: «Я принарядилась, потому что собираюсь сегодня умереть». Она совершенно спокойно скончалась в тот же вечер.

Глава 4. Браки и связи

«Брак как его понимают в высшем обществе,– писал Шамфор^{173},– есть узаконенная непристойность».

После церемонии многие малолетние невесты возвращались в свои монастыри, чтобы продолжить обучение. Так, свадьба мадемуазель де Шуазель, которую в четырнадцать лет обвенчали с ее кузеном, продолжалась больше недели, и в течение этого времени новобрачных не оставляли tete-a-tete[202]202
  наедине (фр.)


[Закрыть] ни на один миг. Новобрачную отослали обратно в аббатство Блуа сразу же по завершении свадебного пиршества. А мадемуазель де Бурбон выдали замуж за маркиза де Месма, когда ей было двенадцать лет. «Он был очень стар и некрасив,– говорила она,– и я его ненавидела». Она также в свадебную ночь вернулась в монастырь, отказавшись поцеловать своего мужа. Несколько лет спустя она нашла утешение в обществе виконта де Сегюра, ставшего ее любовником. Маленькая хрупкая Розали де Рошешуар также в нежном двенадцатилетнем возрасте стала графиней де Шинон; после свадебного ужина муж покинул ее, чтобы отправиться с друзьями в длительную поездку по Европе.

Родители по-прежнему деспотически распоряжались судьбой своих отпрысков, хотя ситуация, описанная Виктором де Бледом, должно быть, представляла собой крайний случай: сын президента Дижонского парламента спросил: «Отец, правда ли, что вы собираетесь женить меня на мадемуазель Такой-то?» – на что отец ответил: «Занимайтесь своими делами, дитя мое!»

Имел место также известный случай с месье де Бедуайе, чей брак с Агатой Стикотти был аннулирован парламентом по требованию его родителей. Он был лишен наследства и вынужден покинуть страну. Но человек – испорченное существо. Когда сын этого господина женился, не спросив согласия отца, тот, в свою очередь, добился, чтобы брак был расторгнут!

В целом, однако, семейный дух, которым заслуженно славятся французы, значительно развился в течение восемнадцатого века; родители стали выказывать больше привязанности к своим детям, чем в суровом семнадцатом столетии. Художники (Моро-млад-ший, Дебюкур, Шарден и др.) и писатели (Мармонтель, виконт де Сегюр, Мариво, Ретиф де ла Бретон в превосходной книге Vie de топ реге[203]203
  «Жизнь моего отца>>


[Закрыть] и пр.) впервые стали восхвалять нежность семейных отношений.

Разумеется, предметом для разговоров в обществе служили и всегда будут служить пары, у которых семейная жизнь не сложилась. В сущности, никого не занимают рассказы о счастливой семейной жизни. Предполагается, что о ней нечего говорить. Чтобы жизненная драма представляла для слушателя интерес, в ней должны быть конфликты, препятствия и искушения. Не будь яблока – никто бы не подумал поднимать такой шум вокруг Адама и Евы. Нет яблока, и нет ни теории, ни сюжета, ни сплетни, ни романа, ни mot d esprit[204]204
  острота (фр.) '


[Закрыть]... Шамфор был одним из немногих писателей восемнадцатого столетия, которые полагали, что о супружеской любви есть что говорить и что к этой теме следует обращаться чаще, особенно на сцене. Кстати, Шамфор высказал о любви и женщинах несколько чрезвычайно едких замечаний, но, тем не менее, крайне свирепо обрушился на Сенака де Мельяна, сделавшего то же самое, обвиняя его в том, что он описал взгляды и пороки меньшинства из них.

Несомненно, можно привести множество примеров супружеской любви и преданности: принц и принцесса де Бёво, Аврора де Сакс и Дюпэн де Франкёйль, герцог и герцогиня де Люинь, маршал де Нури и его супруга, герцог и герцогиня де Шеврез, маркиз и маркиза де Креки, генерал и мадам Аафайет, маркиз и маркиза де Граммон, ученый Ампер и его супруга Жюли и другие; но продолжать список было бы скучно, и объем книги не позволяет мне подробно рассказать о каждой счастливой паре. Тем не менее мне бы хотелось взять из этого списка одну, чтобы немного оживить их имена для читателя; мой выбор пал на Аврору де Сакс (бабушку Жорж Санд). Еще очень молодой она вступила во второй брак с Дюпэном де Франкёйлем, которому было шестьдесят два года. Аврора де Сакс оставила потомкам описание не только своей идеально счастливой семейной жизни, но и царившей в определенных аристократических milieux* атмосферы учтивости, которая от господствовавшего в Париже цинизма отличалась как небо от земли.

«Были ли тогда вообще старики и старухи? Старость в мир принесла Революция. Ваш дедушка, дитя мое, до последнего дня следил за своей внешностью, был красив, спокоен, нежен, весел, любезен, грациозен, надушен. Будь он моложе, он был бы слишком общительным, чтобы жить так спокойно, и я бы не была с ним так счастлива; другие могли бы разлучить его со мной.^{174} Я убеждена, что на мою долю выпало разделить с ним лучший период его жизни и что никогда молодой мужчина не доставлял молодой женщине большего счастья, нежели ваш дедушка доставлял мне; мы ни на минуту не расставались, и мне с ним никогда не было скучно. У него было множество талантов и идей. Мы целыми днями играли дуэтом на лютне и скрипке, однако он был не только превосходным музыкантом, но и художником, слесарем, часовщиком, плотником, поваром, декоратором, архитектором... он даже умел вышивать, притом делал это великолепно! По вечерам, когда у нас не было гостей, он мог рисовать, а я – шить, а потом мы по очереди читали друг другу вслух... В старости любят глубже, нежели в молодости, и того, чья любовь к нам совершенна, не любить невозможно».

«В те времена мы знали, как надо умирать и как надо жить. У нас никогда не было никаких надоедливых немощей. Если у нас была подагра, мы все равно отправлялись на прогулку, не делая из болезни трагедии. Воспитанные люди скрывали свои страдания и огорчения. Нас не волновали те деловые заботы, которые отупляют ум и разрушают внутреннюю жизнь. В случае разорения мы никогда не допускали, чтобы об этом стало известно; мы в любой игре умели достойно проигрывать. Мы не должны были пропускать ни одной охоты, даже если были едва живы и нас нужно было туда нести! Мы считали, что лучше умереть на балу или в Комедии, чем дома, в окружении зажженных свечей и отвратительных людей в черных одеждах. Мы наслаждались жизнью и не пытались отговаривать других от наслаждения ею, когда нам приходило время с нею расстаться. Последние слова моего старого мужа были: “Живите долго – будьте счастливы”».^{175}

Такова была milieu*, в которой облагораживающее влияние очаровательных женщин распространялось на их отпрысков – черта, тонко подмеченная виконтом де Сегюром: «Во времена царствования Людовика XV и Людовика XVI матери давали сыновьям уроки любезности и изящества, завершавшие их образование и сообщавшие им ту редкостную куртуазность, ту изысканность манер и чувство умеренности в речах, тот утонченный вкус, которые всегда отличали французское общество». Благодаря такому воспитанию (продолжавшемуся до двадцатого века) мужчины легче поддавались влиянию женщин, оно облегчало отношения между полами и способствовало упрочению репутации любовника-француза.

Была ли большая часть женщин очень несчастлива в своей семейной жизни? Я не очень склонна верить этому. Брак был средством обрести свободу в той степени, которая может показаться ограниченной нам, но которая, тем не менее, была очень существенна для них. Только вообразите: ни одной девушке не позволяли читать романы до тех пор, пока она не становилась мадам. Какие волнующие минуты ей предстояли! Как заметила мадам де Пюизё своей юной подруге: «Если книги кружат вам голову, тем хуже для вашего мужа – это его забота!» «Я вышла замуж,– признавалась Дидро мадам д’Удето,– чтобы увидеть мир: балы, Комедию, Оперу...»

Что касается той жизни, которую они оставляли позади, то вот каков был обычный распорядок дня юных аристократок (пансионерок двух фешенебельных монастырей, аббатств Блуа и урсулинок).

В аббатстве Блуа девочки вставали зимой в половине восьмого, а летом – в семь утра. Затем с восьми до девяти изучали в классе катехизис, с девяти до половины десятого завтракали, в десять часов слушали мессу, а потом до одиннадцати читали. С одиннадцати до половины двенадцатого продолжался урок музыки, с одиннадцати тридцати до полудня – урок рисования, с полудня до часу – история и география, затем – второй завтрак и отдых до трех часов дня. С трех до четырех – письмо и арифметика, с четырех до пяти – урок танцев, за которым следовал полдник и отдых до шести часов вечера. В семь вечера подавался обед, а в половине десятого пансионерки укладывались в постели.

В аббатстве урсулинок девочки вставали летом в пять утра, а зимой – в половине седьмого. В семь пятнадцать читались молитвы, затем – завтрак и месса. После этого с восьми до десяти утра – уроки и чтение. В три часа дня – обед, в пять – ужин, и в восемь вечера ученицы отходили ко сну.

На юных девиц возлагались и хозяйственные обязанности – об этом писала будущая принцесса де Линь на страницах своего монастырского дневника, из которого мы узнаем, что мадемуазель де Бомон и мадемуазель д’Армайль были поручены счета, девицы д’Юзэ и де Буленвийер подметали пол, девицы де Роган, Га-лар и д’Аркур приводили в порядок и зажигали лампы, мадемуазель де Вог заведовала кухней, а сама будущая принцесса смотрела за стеклянной и фарфоровой посудой и накрывала на стол.

После этого не приходится удивляться, что большинство девиц были послушными, подобно Анжелике из Ecole des meres[205]205
  «Школа матерей»


[Закрыть] Мариво – «юному и робкому существу, чье единственное образование состояло в том, чтобы научиться покорности». Но первоначальный недостаток страсти к неизвестному официальному жениху вскоре сменяли более нежные чувства, которые у молодых девушек вызывал, возможно, не столько сам молодой человек, сколько увлекательные предсвадебные хлопоты. Так было и в том, надо полагать довольно типичном, случае, когда девятнадцатилетняя мадемуазель Акериа в 1748 году писала матери после первой встречи в приемной монастыря с женихом и будущим свекром: «Вы спрашиваете, какое впечатление произвел на меня этот визит. В моем сердце не может быть сильных чувств к незнакомому человеку, о котором я ранее никогда не слышала. Его отец задал мне тысячу вопросов. Сын почти ничего не говорил. Я ничего против него не имею. Надеюсь, я со временем научусь его любить, если мы поженимся». Несколько дней спустя тон переменился: «Он написал мне самые нежные вещи, какие только можно вообразить, а отец хочет заказать для меня три весенних платья и спросил, какие цвета я выбрала бы для них. Моя дражайшая матушка, я хотела бы платье цвета гиацинта, но не дам ответа, пока не узнаю Вашего мнения».

Девушки вроде мадемуазель де Мальбуассьер часто выходили за монастырские стены и взрослели быстрее. Тем не менее, подобно ей, им удавалось сохранить свежесть и наивность своих лет, о чем можно судить по письму пятнадцатилетней Мальбуассьер, написанному в 1762 году Аделаиде Мельян, ее близкой подруге и наперснице:

«Муж, любящий свою жену,– это чудо. Правильно делают родные, что выдают нас замуж юными, потому что, если бы они дожидались, пока мы станем взрослыми, нам было бы, думаю, намного труднее найти женихов, из-за чего мы могли бы лишиться нашего счастья и свободы. Девушка в пятнадцать, шестнадцать или семнадцать лет думает, что ей нечего более желать, если у нее есть красивая карета, ливрейные лакеи и бриллианты. Она чистосердечно верит, будто человек, за которого она вышла замуж, после свадьбы останется таким же, каким был до венчания. Но насколько непохожи друг на друга супруг и жених! Стоит лишь произнести роковое да, как он делается грубым, скаредным, вспыльчивым, и все его недостатки становятся видны, он полагает, что, поскольку вы с ним обвенчаны, вам надлежит безропотно нести свое ярмо с покорностью рабыни. Несколько дней назад в Комедии – в соседней ложе – у меня перед глазами был один подобный пример, и это навело меня на размышления!

Сколь очаровательной могла бы быть брачная жизнь, если бы муж и жена нежно любили друг друга и думали только о том, как бы доставить друг другу наслаждение! Я бы хотела, чтобы мой муж никого, кроме меня, не любил и заботился обо мне все время. Для меня было бы высшим счастьем ему угодить...»^{176}

Что случалось, когда мужья и жены почти ничего не знали друг о друге до бракосочетания? Вот мнение автора Les Liaisons

Dangereuses[206]206
  «Опасные связи» (фр)


[Закрыть], который был счастлив в браке: «Каждый изучает другого, наблюдает внимательно за собой в его или в ее присутствии, узнаёт, от каких вкусов и личных предпочтений придется отказаться ради общей гармонии. Пойти на эти небольшие жертвы будет легко, поскольку они взаимны и заранее предусмотрены; из них вскоре рождается взаимное добросердечие; и сила привычки, усиливающая те склонности, которых она не разрушает, в конце концов приводит к нежной дружбе и доверию, что вкупе с уважением составляют, как мне кажется, истинное, прочное счастье семейной жизни. Иллюзии любви, быть может, слаще, но они – кто же этого не знает? – менее прочны. Стоит им улетучиться, мельчайшие недостатки любимого становятся нестерпимыми, поскольку они контрастируют с идеальным образом, созданным воображением».

Другая сторона картины – касавшаяся девушек из аристократических семейств – описана наблюдательным принцем де Линем^{177}: «Наших jeunes filles[207]207
  молоденькие девушки (фр.)


[Закрыть] приучают не смотреть в лицо мужчинам, не отвечать им, не задавать вопросов о своем появлении на свет. Затем в один прекрасный день девице приводят мужчину и приказывают ему отдаться. Он, как правило, в грубой форме предъявляет на нее свои права —и вот он встает с постели в поту, она – в слезах. С этого начинается брак. Вот как наисвященнейшая связь между двумя сердцами втаптывается в грязь родителями и нотариусом».

По-прежнему во многих случаях имела место большая разница в возрасте между мужем и женой. Месье де Серан не только намного превосходил возрастом свою пятнадцатилетнюю невесту, мадемуазель Бальу, но и был к тому же чрезвычайно уродлив. Она не смогла удержаться и невольно отшатнулась, когда его представили ей. Месье де Серан, заметив ее инстинктивное движение, попросил позволения несколько минут поговорить с ней наедине. Когда родители вышли, он, оставшись с глазу на глаз с невестой, ласково заговорил с ней и попросил в случае, если она считает его слишком уродливым, чтобы стать его женой, откровенно сказать об этом. «Вам не нужно бояться,– произнес он,– я сохраню тайну. Ваши батюшка и матушка ничего не узнают, и ответственность за наш разрыв я возьму на себя». Он уверил девушку в своей нежной дружбе, и мадемуазель Бальу, попросив двадцать четыре часа на размышления, была так тронута его qualites d'ame[208]208
  душевные качества (фр.)


[Закрыть], как она говорила ему позже, что в конце концов согласилась стать его женой. Это был хоть и не безмерно счастливый, но мирный брачный союз, и месье де Серан никогда не возражал против хвоста поклонников, который вечно тянулся за его супругой.

Однако слишком многие мужья – даже любившие своих жен – были склонны уподобляться отцу мадам Виже-Лебрён^{178}, писавшей в своих Мемуарах: «Он обожал мою мать, как божество, но grisettes^{179} кружили ему голову. Первого января он мог пешком носиться по Парижу с единственной целью – целовать всех попадавшихся ему на глаза девушек под предлогом поздравления с Новым годом». (Муж этой неутомимой портретистки, у которого характер был примерно такой же, все деньги супруги – а зарабатывала она немало – тратил на свои amours[209]209
  любовные интрижки (фр.)


[Закрыть].)