Текст книги "Любовь и французы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Бомарше начало уже казаться, что он и в самом деле погиб, но тут, к счастью, появился его лакей; кучер затрубил в рожок, и разбойники обратились в бегство. На этот раз Бомарше поволновался гораздо больше, чем в потасовке с герцогом. Кроме того, он был ранен, и его трясло в лихорадке. Он решил, что Аткинсон должен предстать перед судом Франции. Клеветник вполне мог припрятать где-то в Германии еще одну копию своего пасквиля. Поэтому Бомарше решил обратиться к Марии-Те-резии, теще Людовика XVI, с просьбой о выдаче хитрого итальянца.

Когда, наконец, после многих трудностей он добился аудиенции у королевы^{194}, его лихорадочный вид показался ее величеству и придворным неприличным, а невероятная история о разбойниках, золотом медальоне и погоне за клеветническими памфлетами – неправдоподобной. Бомарше тут же бросили в тюрьму, где он пробыл месяц. Осознав свою ошибку, Мария-Терезия подарила Бомарше в качестве компенсации большой бриллиант, но драматург был в бешенстве. «А чего вы хотели? – заметил позднее с улыбкой глава французской полиции.– Разве удивительно то, что вас приняли за авантюриста?»

Нежная любовь: графиня де Сабран

В каждом столетии – свои оазисы нежной любви и свои влюбленные, чья преданность и постоянство восполняют слабость большинства, искажающего любовь и низводящего ее до своего ограниченного уровня. Как много, должно быть, кануло в Лету восхитительных любовных историй! Если бы графиня де Сабран и ее возлюбленный, шевалье де Буффле, не были так жестоко разлучены и если бы они не владели так хорошо искусством писать письма, нашим взорам никогда не предстала бы идиллическая картина, к которой так приятно обратиться после того, как мы столько внимания уделили поверхностным, чувственным аспектам любви восемнадцатого столетия.^{195} Вместе с тем, эти письма напоминают нам, сколь опасны огульные суждения, особенно в пронизанной чистым духом бескрайней области любви.

С портрета графини де Сабран кисти мадам Виже-Лебрен на нас смотрит дама, недавно переступившая порог сорокалетия, слегка растрепанная, с большими, добрыми, с выражением удивления серыми глазами и большим ртом. Если бы не следы грусти и смирения, оставленные возрастом, ее улыбка казалась бы шаловливой и юной. Портрет относится ко времени, когда графиня была разлучена с шевалье, и это объясняет многое.

Графиню выдали замуж за старика, когда она была совсем еще юной девушкой; вскоре она осталась вдовой с сыном и дочерью, в которых души не чаяла. В одном из многочисленных салонов, где графиня часто бывала, она познакомилась с шевалье, который, судя по описанию, был «немного художником, немного музыкантом, немного поэтом». Им обоим было далеко за тридцать, когда они встретились, чтобы сперва вместе заниматься живописью, затем – говорить о поэзии и, наконец,– полюбить друг друга. Шевалье был беден и горд и отказался жениться на графине, пока у него не появятся деньги и общественное положение. Единственным способом проявить себя было принять пост генерал-губернатора Сенегала, добытый для него влиятельными друзьями при дворе. Разумеется, не жажда приключений заставила шевалье предпринять утомительное путешествие в эту неосвоенную страну. По духу своему он не был первопроходцем, и запах сосны, повсюду преследовавший его на корабле, вызывал у него аллергию, но любовь к графине побудила его совершить этот рыцарский подвиг. Графиня бы с радостью приняла его бедным, каким он и был, и в письмах она часто упрекала любимого за его «амбиции». Друзей удивляло его решение. Никто не догадывался об истинных причинах его добровольной ссылки, никто не знал о целомудренной любви, длившейся двадцать лет, пока, спустя долгое время после того, как шевалье вернулся из Африки и отгремела Революция, они наконец смогли пожениться.

В письмах, которые графиня почти ежедневно посылала шевалье в Африку, живо проявляется ее приятный, веселый характер и восхитительные, не характерные для восемнадцатого века непосредственность и простота. Графиня смеется, видя, как удивляются ее провинциальные друзья естественной манере поведения «важной дамы из Парижа» и ее готовности принять участие в деревенских танцах. Должно быть, они удивились бы еще больше, если бы узнали, что она лазает с детьми по горам, стряпает на костре немудреную еду и отправляется в два или три часа утра в длительные экскурсии. Графиня любила природу искренне, а не просто подражая Жан-Жаку Руссо, и предпочитала деревенскую жизнь столичной суматохе. «Что за странную жизнь ведут парижане,– писала она своему рыцарю,– я никогда не могла привыкнуть к ней. Вечная беготня, вечные поиски людей, которые делают для вас ровно столько же, и ни на йоту больше, сколько вы делаете для них, вечное повторение одних и тех же сентенций. Никогда не показывать себя такой, какая ты есть, никогда не говорить того, что думаешь на самом деле... все эти ограничения и неестественное чувство, будто находишься на трибуне... я могла бы умереть от этого».

Дни графини проходили в чтении, писании писем, заботах о детях; она ездила в театр и немного интересовалась политикой (хотя, читая ее письма, вы бы никогда не подумали, что надвигается Революция), но куда бы она ни шла, ее всюду сопровождал образ шевалье. «Вы положили конец моей жизни,– печально писала она любимому вскоре после его отъезда,– двадцать второго ноября 1785 года – в день Вашего отплытия; Ваши амбиции разрушили все: и счастье, и любовь, и надежду». Она так много думала о нем, что ее здоровье пошатнулось. «Я устала даже больше обычного, думая о Вас весь день».

Она начала писать книгу эссе и, рассуждая о грусти, признавалась, что существуют определенные виды «неотвязной грусти», от которой не может предложить читателю никакого лекарства,– той грусти, которой неизлечимо больна она сама. «Я в отчаянии от самой себя, поскольку два сильнейших средства от любви – время и расстояние – мне более не помогают. Я люблю Вас так же глубоко, как любила всегда». Те, кто был влюблен, поймут ее, писавшую: «Все красивые слова, которые, пока я не полюбила, казались мне преувеличениями, теперь кажутся слишком слабыми: фразы вроде «чувствовать, что твое сердце вырвано из груди» – «потерять половину души» – «чувствовать смертную муку» – «лить слезы ручьями» суть верные и правдивые описания того, что за эти последние два года пережила Ваша бедная жена ради любви к Вам. (Графиня и шевалье называли друг друга «муж» и «жена» и, разумеется, были супругами в духовном смысле.)

Шевалье посылал письма с каждым судном, как правило, сопровождая их подарками: тропическими птицами и образцами экзотических цветов; много раз он писал, страдая от приступа лихорадки, когда «эта бедная голова похожа на госпиталь, в котором все мысли изнемогают, подобно пациентам, лишенным сил, мужества и своего врача; сам разум так страдает, что не в силах исполнять свои обязанности».

На жалобы графини по поводу его «амбиций» он ответил: «Будь я молод, богат, красив, будь в моей власти дать Вам все, что делает женщину счастливой в ее собственных глазах и во мнении света, у нас давно бы уже была одна судьба и одна фамилия. Но возмещением моей бедности и моему возрасту могут служить лишь немного уважения и чести... Простите меня, дорогая, и будьте благосклонны ко мне».

В завуалированных словах он скромно намекает на целомудренность их отношений: «О чем я более всего могу сожалеть, так это о том, что оставался благоразумным до последнего момента, тогда как один миг неблагоразумия мог бы стать для нас источником сладчайшего утешения; не будем слишком много думать об этом, так как это может вызвать во мне ненависть к добродетели».

И хотя это вышло из моды, в своих письмах они позволяли себе быть сентиментальными. Однажды графиня попросила возлюбленного прислать ей прядь его волос. Шевалье откликнулся на ее просьбу, несмотря на то что, похоже, волос у него было не слишком много: «Вот, моя дорогая супруга, те пряди, которые Вы у меня просили как символ сладчайших и прочнейших уз. Оставшиеся прибудут к Вам немного побелевшими от старости, но Вы их не оттолкнете; придет время, и они сплетутся с Вашими прекрасными белокурыми косами, и моя голова будет украшена Вашими волосами, как засохшее дерево – плющом. Меня мало заботит, молод я или стар, пока я могу жить с Вами... прощайте, я люблю Вас как отец, как ребенок, как безумец».

Благодаря подробной переписке между шевалье и графиней мы получаем возможность присутствовать на свадьбе восемнадцатого столетия, хотя и заранее во всем продуманной, однако столь непохожей на многие другие – ведь задолго до нее жених и невеста встречались и любили друг друга, а их матери действительно заботились о счастье своих детей.

Конечно, даже и в этом счастливом случае не обошлось без трудностей особого рода – ввиду издержек в сексуальном просвещении, которое было не столько несовершенным, сколько сознательно сдерживалось, так что несмотря на всеобщее падение нравов[219]219
  На самом деле не столь уж «всеобщее»,– ограниченное рамками определенных кругов высшего света, заставлявших много говорить о себе.– Прим. авт.


[Закрыть] молодые люди (как юноши, так и девушки) получали целомудренное воспитание, вступая в брак практически неподготовленными.

Графиня де Сабран сама бывала в высшем свете и даже представила своего зятя в Версальском дворце, но, как мы знаем, всегда с радостью уезжала в деревню. Итак, представьте себе: наконец-то готов брачный контракт ее дочери Дельфины, после того как графиня два года обсуждала его статьи с отцом жениха! А теперь я намерена отойти в сторону и предоставить слово самой графине, однако должна буду прерывать ее время от времени, поскольку некоторые частные подробности читателям двадцатого столетия будут не так интересны, как адресату, получавшему эти письма в восемнадцатом веке.

20 июля 1787. «Завтра будет подписан брачный контракт. Сегодня его зачитывали, и Ваша бедная вдова стала беднее на 200 тысяч фунтов, которые она чрезвычайно охотно вручила своему чаду. Дельфина будет жить со мной, и ни она, ни ее муж меня не оставят, пока не устанут от меня. Доход в 34 тысячи фунтов, который должен был иметь малыш Кюстин (зять графини), уменьшился до 28 тысяч из-за множества долгов, оплату которых возложил на него отец, и из-за кредита, который он, чтобы оплатить свадебные расходы, должен был увеличить».

21 июля. «Знаете, что я сделала, пока в Версале подписывали брачный контракт? Я устроила с детьми пикник в Медон-ском парке, на лужайке возле маленького родничка, где такая восхитительно холодная вода. Мы весь день гуляли, болтали и смеялись...»

30 июля. «Завтра – великий день, когда решится участь моей бедной маленькой Дельфины. У меня есть все основания полагать, что она обретет счастье, если человек вообще может на него рассчитывать, но когда я думаю обо всех составляющих счастья, о том, как трудно собрать их воедино, о множестве обстоятельств, способных нарушить эту прекрасную гармонию... Не могу думать об этом без трепета!» (К счастью, она не могла предвидеть будущее; она не могла видеть свою Дельфину навещающей мужа в тюрьмах Революции; она не могла видеть грозные очертания гильотины...)

31 июля. «День свадьбы моей дочери. Я ожидала своего маленького зятя вместе с его отцом и сестрой к восьми утра. С пяти часов я уже была на ногах, и все было готово, чтобы принять их как подобает. Наконец они приехали, но какие унылые! Только подумайте: им пришлось заночевать вместо Суассона в Вилле-Котре и встать в три часа утра, чтобы приехать вовремя, потому что вчера, когда они собирались выехать из Парижа, у бедного юноши так ужасно разболелся зуб, что они решили его вырвать. Послали за Сайёлем, но тот уехал в деревню, другой дантист тоже оказался в отъезде, наконец застали Каталана, который вырвал больной зуб вместе с кусочком челюстной кости. Какое горе, какое разочарование, какая боль – не говоря уже о раздувшейся щеке, из-за которой бедняга действительно выглядел уродом! Итак, они прибыли, жалкие и подавленные, в то время как я ожидала увидеть их всех такими веселыми! Когда взору моему предстало столь печальное зрелище, у меня вытянулось лицо. Я предложила им позавтракать, но всё, чего они желали,– это выспаться, поэтому ушли отдыхать в отведенные им комнаты, а я поднялась к себе, чтобы оправиться от этого неприятного сюрприза. Все последние дни моя бедняжка Дельфина была очень встревожена и так напугана, что не могла унять дрожь. Накануне ей пришлось всю ночь оставаться со мной в постели, чтобы я могла согревать ее, и мы обе не сомкнули глаз. Не давая дочери слишком подробных наставлений, касавшихся ее будущего, в которое она вот-вот должна была вступить, я постаралась достаточно просветить ее, чтобы предотвратить резкое потрясение, неминуемое в случае, когда девушка вступает в брак, не имея понятия об интимной стороне жизни. В результате беспокойство и смущение бедняжки удвоились, а новость о прибытии жениха совершенно выбила ее из колеи.

Мы встали в одиннадцать утра. Свадебная церемония была назначена на час. Все было готово вовремя, и мы, облачась в наши лучшие наряды, в полном молчании направились в епископскую часовню. Я держала за руку Дельфину, а Кюстин-старший^{196} шел рядом с сыном. Никогда еще мое сердце не билось так неистово, как в момент, когда ей надлежало, преклонив колени, произнести «да», связав себя обязательством, от которого она уже не сможет освободиться, как бы впоследствии ей этого ни хотелось. Моя собственная свадьба не произвела на меня такого сильного впечатления, но как непохожа она была на свадьбу Дельфины! Меня выдали замуж за немощного старика, которому я была не женой, а, скорее, нянькой, тогда как моя дочь выходила за красивого и талантливого юношу. Я вступила в брак, не сознавая его последствий. Мне казалось, что все происходит так, как и должно быть: никого не любя, я считала, что все меня окружающее достойно любви, и испытывала к моему старому мужу такие же чувства, как к отцу или дедушке,– нежность, которая целиком заполнила мое сердце. Времена изменились, в счастье я уже не верю, а потому заливалась слезами в продолжение всей церемонии. Я не могла остановиться. Господь знает, о чем надлежит думать в такие моменты.

После венчания мы, в том же порядке и с той же важностью, проследовали в епископскую гостиную, где нас ждал великолепный завтрак. (Лишь немногие из наших друзей смогли приехать на свадьбу.) Позавтракав, мы вышли в сад, куда пожаловала группа пастухов и пастушек, чтобы поздравить молодых. Каждый из них пропел короткий куплет... это было весьма трогательно. Затем мы танцевали с деревенскими жителями. Я открыла бал с месье Кюстином и своими детьми и уверяю Вас, что никогда не была так легка на ногу и никогда не танцевала с таким наслаждением. Весь день мы танцевали и пели. Деревенский плотник продекламировал свою поэму; ее текст занимал четыре страницы, и плотник даже влез на стул, чтобы его прочесть... Все было в точности как на картинах Тенирса!

После игр и обеда нам предстояло пережить le vrai quart d'heure de Rabelais[220]220
  настоящие четверть часа в духе Рабле (фр.)


[Закрыть]. Поверьте, меня била дрожь, когда мы повели невесту в постель, и я – в моем-то возрасте! – была смущена не меньше Дельфины. Как-нибудь, когда мы будем сидеть вместе у камина, я опишу Вам эту маленькую сцену, чтобы Вас посмешить. Мне пришлось просвещать отца, перед тем как он принялся просвещать сына! Столь глупо я не чувствовала себя никогда в жизни и думала, что до утра не перестану краснеть. Но теперь они вместе, и я до такой степени представляю себя на месте бедной Дельфины, что у меня нет желания ни спать, ни даже ложиться в постель. Ах, если бы только я могла быть на месте моей дочери, а Вы – на месте моего зятя, получив, подобно им, церковное благословение, ибо в противном случае, как говорит св. Августин, «это дело рук дьявола, и ведет в адскую бездну».

На следующий день. «Сейчас восемь часов утра. Весь замок, кроме меня, спит, а я умираю от нетерпения, ожидая новостей от моей бедной Психеи. Я надеюсь, что она при ее сложении почувствует больше страха, нежели боли, и единственное, о чем я могу думать,– это о ее отчаянном смущении, когда она предстанет перед нами и все взоры будут к ней устремлены. Пока пройдусь, поскольку не могу сидеть без движения, когда душа не на месте».

Позже. «Ну, топ ami[221]221
  друг МОЙ (фр.)


[Закрыть]... в моем маленьком гнездышке царит полное счастье. Любовь не так зла, как кажется, милое маленькое чудовище не кусается и не царапается, и моя Дельфина, если не считать скромного румянца, который ее, красивую от природы, всегда делал еще краше, осталась почти такой же».

Через несколько дней. «Этим утром я была очень встревожена. У моей маленькой женушки лихорадка. Я думаю, что это, должно быть, от страха. Но не могу не беспокоиться, так как она не болела никогда. Ее муженек выглядит таким грустным и виноватым, что меня тянет его отругать, но я не осмеливаюсь, поскольку он может попросить меня не лезть не в свое дело и будет прав!»

Спустя семь дней. «Я уезжаю в Реймс повидаться с графиней X. Мою парочку это не сильно огорчит, они смогут побольше побыть вместе, и я, хотя никак в их дела не вмешиваюсь, с грустью чувствую, что мешаю их невинным наслаждениям. Я еще не забыла, каким восторгом для меня было быть наедине с Вами!»

Спустя еще два дня. «Если бы Вы видели, как Дельфина управляется со своим муженьком, Вы бы смеялись. Она обращается с ним более деспотично, чем ее брат. Никогда не видела столь занятной парочки. Не знаю, долго ли это продлится, но в настоящее время она властвует безраздельно и наслаждается. Что за славная вещь – любовь в ранней юности...»

Спустя три месяца. «Мы собираемся отправиться к Богоматери Льесской. Моя маленькая devote[222]222
  богомолка (фр.)


[Закрыть] прочла в одной из старинных хроник, что королевы ездили туда, чтобы открыть секрет, как иметь детей; несмотря на ее сияющую юность и любовь ее мужа, она полагает, что это необходимо, так как после трех месяцев брака она все еще не enceinte! Эта причуда чрезвычайно нас веселит. Погода стоит ужасная. Мы выедем из дома в неподходящее время, и люди будут принимать нас за великих devots[223]223
  святоши (фр.)


[Закрыть] или великих грешников. Говорят, что люди, оказавшиеся жертвами страсти, вешают золотые и серебряные сердца на шею статуи Богоматери. Я чувствую, что почти готова оставить там свое собственное, чтобы оно более не тревожило меня!»

На этом расстанемся с ними. Скажем только, что Дельфина унаследовала нежную натуру своей матери. Мы еще встретимся с ней, но при совершенно других обстоятельствах.

Фривольная любовь: светские аббаты

В моде тогда было непостоянство. Общество пребывало в состоянии перманентного возбуждения. Страх перед скукой не давал людям усидеть на месте. В числе новых типов, которых можно было встретить в светской круговерти, были любезные французские аббаты, по-прежнему выступавшие в самых неожиданных ролях, хотя галантными уже не выглядели. Вы встречаете их в далекой Африке, где они заняты изучением пещер первобытных людей; в стране басков, где они играют в реlоtе[224]224
  пелота, баскская игра в мяч (фр.)


[Закрыть], пишут о звездах и египетских иероглифах. Но биографии чересчур пылких аббатов, украшавших собой великосветские круги семнадцатого—восемнадцатого веков, принадлежат непристойному (если можно так выразиться) разделу истории общества. Эти священнослужители, похоже, мало интересовались вопросами веры, имея с ней мало общего, несмотря на свои рясы и тонзуры. Они получали доходы с аббатств, доставшихся им по наследству, но редко появлялись в обителях. Они порхали по салонам, сочиняли стихи неприличного содержания, влюблялись, вновь и вновь отдавая дань уму и красоте. Наиболее печальной известностью пользовались аббаты де Шуази, Вуазенон – автор непристойных повестей – и де Шо-лье. Кроме них можно назвать аббатов Делиля и Галиани^{197}, которых окрестили «незаменимой мебелью для дождливых дней в деревне».

Мать аббата де Шуази предпочла бы иметь дочь, а не сына, и, когда аббат был ребенком, она проколола ему уши, украшала его лицо мушками и одевала, как девочку. В восемнадцать лет он по-прежнему – с согласия матери – носил платья и интересовался женской одеждой. Возможно, именно склонность к юбкам и побудила его посвятить себя Церкви и надеть облачение священнослужителя. Как бы там ни было, молодой Шуази представил в Сорбонну блестящую тезу и получил бургундское аббатство Сен-Сен. Иногда он одевался женщиной, иногда – священником, но всегда носил мушки, подобно его коллеге аббату д’Антрагэ и другим «будуарным» аббатам того времени. Однажды он на пять месяцев исчез из Парижа и выступал в театре Бордо в амплуа первой любовницы. Он торжественно писал в своих Мемуарах: «Я переодевался женщиной, и никто ничего не замечал. Находились и такие, которые влюблялись в меня, и я одаривал их мелкими благосклонностями, оставаясь чрезвычайно сдержанным в том, что касалось более существенного. Меня хвалили за мою добродетель!»

Вскоре по возвращении в столицу тяга к переодеванию опять овладела им, и он обосновался в Фобур-Сен-Марсо под именем мадемуазель де Санси. Его апартаменты во всех отношениях подходили для petite maitresse[225]225
  щеголиха (фр.)


[Закрыть]: мебель в спальне была светлой и своими контурами напоминала женские формы, занавеси постели были перехвачены лентами из белой тафты, подушки были украшены красными лентами, а простыни отделаны кружевами и богатой вышивкой.

На третий раз аббат сбежал в Бурж, где купил замок Кресион, и поселился там под именем «графини де Барр». Местный священник представил «ей» шевалье д’Анекура, который влюбился в «графиню» и попросил «ее» выйти за него замуж. Аббат был восхищен успехом своего маскарада. Он, тем не менее, не переменил окончательно своего пола... в чем приглашенная в замок актриса Розели убедилась на собственном горьком опыте. Девять месяцев спустя она произвела на свет девочку, которую аббат удочерил и воспитал за свой счет, выдав Розели замуж за ее товари-ща-актера. Не думайте, будто время аббата, при всей его любви к нарядам, было целиком посвящено модным финтифлюшкам. Он занимал семнадцатое кресло во Французской академии, много путешествовал и написал Историю Людовика Святого, Историю церкви и Переложение псалмов. В возрасте восьмидесяти лет, незадолго до своей смерти в 1724 году, он сбрасывал сутану, чтобы примерить платья, сшитые по последней парижской моде. Ему никогда не надоедало примерять доставшиеся в наследство от матери драгоценные уборы.

Аббат Шолье был любовником Нинон де Ланкло, хотя эта неувядающая сирена была старше его на двадцать четыре года, и обладал даром очаровывать большинство женщин, с которыми знакомился. К концу жизни он занялся организацией приемов и сочинением любовных стихов, написал апологию непостоянства, которому следовал и в жизни: «Для чего нам искусство наслаждения, если впереди нас не ждет перемена? Если привязать себя навсегда к одному пастушку – что тогда можно делать и о чем говорить? Так давайте любить и изменять – пусть нежность длится не дольше наших наслаждений...»

Аббат состарился и стал страдать подагрой (несчастье, бывшее, по его словам, детищем Венеры и Бахуса), но в возрасте восьмидесяти лет он снова влюбился – в мадемуазель Делонэ, будущую мадам де Сталь. Он впервые позволил себе увлечься Ьоиг-geoise. Прежде его возлюбленными были либо танцовщицы из Оперы, либо высокопоставленные светские дамы. Шолье ухаживал за мадемуазель Делонэ с шармом, достойным его долгого опыта и приличествующим его возрасту. Старик может завоевать расположение молодой женщины либо лестью, либо безграничной преданностью. Аббат выбрал третий способ. Каждый день он посылал к дому своей возлюбленной карету, на случай, если ей захочется покататься,– и не обижался, если в этой карете она отправлялась навестить своего более пылкого друга, вместо того чтобы заехать повидать старика; он посылал ей книги и конфеты и покровительствовал ее приятелям.

Когда в 1720 году разнеслась весть о кончине знаменитого аббата, эту новость сочли очередной шуткой, из тех, по части которых Шолье всегда был великим мастером. Когда добряка священника из Фонтене в полночь поднял с постели лакей аббата, сказав, что привез гроб с телом своего хозяина, кюре отказался служить панихиду и велел везти гроб прямо на кладбище, уверенный, что, подняв крышку, обнаружит вместо трупа чурбан. Наутро священник был потрясен, увидев, что в гробу действительно лежит покойный аббат в облачении священника. За несколько часов известие распространилось по всей провинции, и архиепископ Руанский в наказание послал святого отца в семинарию на два месяца, пока скандал не утих. Вольтер написал герцогу де Сюлли письмо в стихах о кончине «вечного аббата Шолье, который вскоре предстанет перед Всевышним, и если приятные и изысканные стихи могут спасти душу в загробном мире, то аббат отправится прямо в Царствие Небесное. Он был последним представителем века, прославившегося своей учтивостью».

Другим приятелем Вольтера, которому писатель дал прозвище «Пастырь Киферы» и написал эпитафию, где сравнивал того с «его братом, аббатом Шолье», был аббат Клод де Вуазенон. Они с Шолье и в самом деле были птицами одного полета. Но повести Вуазенона даже более скабрезные, чем стихи Шолье, особенно Султан Мизапуф. Театр также привлекал Вуазенона – когда ему было двадцать лет, он попробовал свои силы в качестве драматурга и стал для актрисы Фавар «скорее вторым мужем, чем любовником». Menage a trois превосходно функционировало. Месье Фавар был драматургом, а аббат всегда был под рукой, готовый дать дельный совет. Аббат переехал к Фаварам, и они составили неразлучное трио. Сплетники утверждали, что, «придя утром к Фаварам, увидеть аббата в постели с мадам Фавар – дело обычное. Он читает свой требник, а она говорит «аминь». Со своей каретой, обитой розовым атласом, порывистыми жестами, которые побуждали людей сравнивать его с «пригоршней блох», постоянной болтовней, полной двусмысленностей, этот petit-maitre[226]226
  щеголь (фр.)


[Закрыть] был личностью, типичной для восемнадцатого столетия.

Скандальные клубы

Во многих отношениях это был век сплетен и скандалов. Журналисты, которые вели в парижских газетах отделы светской хроники, объединились в клуб, получивший название La Parois-se[227]227
  «Приход»


[Закрыть]. Члены клуба собирались каждый вечер, рассказывали пикантные анекдоты, услышанные за день; после обсуждения лучшие из этих историй записывались в одну из двух лежавших посреди салона открытых книг. Одна из них предназначалась для случаев, о которых было точно известно, что они имели место на самом деле, другая – для тех, достоверность которых вызывала сомнения. В конце недели выдержки из обеих книг печатались на отдельных листках, распространением которых занимался Жиль, слуга редактора La Paroisse мадам д’Аржанталь. Не было ни одного будуара, ни одного алькова в столице, куда бы не просачивались эти листки, давая пищу для фривольных бесед, которые кавалеры вели со своими возлюбленными, пока те занимались утренним туалетом. Комментарии – возмущенные или одобрительные – отправлялись Paroissiens[228]228
  «прихожане», т. е. члены «Прихода» (фр.)


[Закрыть], которые за ужином весело смаковали их.

В 1752 году эти ходившие по рукам листки превратились в нечто до того неприличное, что полиция запретила их выпуск. Paroisse чихать хотела на этот запрет. На следующий год министр внутренних дел обратил на «это скандальное издание» внимание начальника полиции, Беррье, и слуга-распространитель Жиль несколько недель провел в заключении.

Не было недостатка в компаниях любителей поразвратничать и повеселиться. Одной из них, La Societe Joyeuse[229]229
  «Веселое общество» (фр.)


[Закрыть], принадлежала идея календаря в форме Пособия для любовников, на картинках которого, в отличие от обычных календарей, были изображены жительницы столицы, прославившиеся своими галантными похождениями. Авторы этого издания придерживались мнения, что вид «молодой привлекательной блондинки» действует на воображение сильнее, нежели, скажем, изображение бородатого св. Николая. «А посему святых, вместе с одиннадцатью тысячами дев, мы отошлем в рай, а их место в календаре предоставим менее суровым красавицам. Первое место будет отдано дворянкам, третьему сословию достанутся все пятницы, а субботы и воскресенья мы посвятим куртизанкам. Почетное место будет отведено для герцогинь и маркиз, которые всегда задавали тон в том, что касается плотских услад, а постные дни прибережем для мещанок, привыкших жить в атмосфере воздержания. Вдобавок к этим новшествам, все церковные праздники, посвященные печальным и мрачным событиям священной истории, будут заменены на веселые, более подходящие для их новых, жизнерадостных патронов. И да воздаст им должное всякий француз! Праздник Обрезания Господня будет зваться отныне Праздником Крайней плоти. Праздник Очищения второго февраля станет Праздником биде (многие молодые дамы именовали биде своим духовником). Двадцать пятое декабря будет отмечаться как Fete de Cocus[230]230
  Праздник рогоносцев (фр.)


[Закрыть]». Далее распутные авторы нового календаря позволяют себе высказывать вещи даже еще более святотатственные, но я думаю, чтобы получить представление о намерениях Societe Joyeuse, более чем достаточно и приведенного выше. Это позволяет по-новому взглянуть на картину предреволюционной Франции.

На смену рыцарским орденам прошлых веков пришли модные подделки. В начале века маркиз де Фютиле основал Ordre de la Frivolite[231]231
  орден фривольности (фр.)


[Закрыть], в который входили шестьсот petits maitres второго класса и триста – первого. Слава о них выходила за пределы французских границ; в Испании также появились свои манерные петиметры со множеством собственных вычурных словечек и изукрашенных сверх меры одежд. Наставления членам ордена гласили:

1. Распространять и совершенствовать вкус к нарядам по всему Парижу, посылать делегатов в провинции, дабы обучать людей новой манере одеваться и говорить, вести себя как подобает и завивать волосы, как принято.

2. Искать новые, необычные способы самовыражения.

3. Придавать своим речам и поступкам вид туманный и рассеянный, дабы они казались совершенно нелогичными.

Завещание шевалье де Мюколори – превосходный пример отношения petit maitre к жизни.

«Божественной Эскарлазюр (к которой я никогда не испытывал чего-то большего, нежели преходящую страсть) я завещаю мой портрет, мой рубин и Муху, мою левретку, пестро-белую, с коротким хвостом, черными ушами и длинными лапами. Эскарлазюр всегда нежно любила меня, из чего можно сделать вывод, что она будет любить и мою собаку. Я должен попросить ее не плакать обо мне (иначе ее прекрасные глаза покраснеют) и каждый день говорить с моим портретом, как если бы я был жив. Нет ничего печальнее, чем изображение человека, лишенное речи и движения.

Я ничего не оставляю Марто, которую оспа обезобразила настолько, что она не может вызвать какого бы то ни было интереса ни у живого, ни у мертвого.