Текст книги "Тайна Jardin des Plantes"
Автор книги: Николя Д’Этьен Д’Орв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)
Эпилог
Тринитэ прекращает писать. Рука ее дрожит. Обрывки воспоминаний сталкиваются и перемешиваются у нее в голове, словно обломки той Аркадии, невероятную реальность которой она с таким трудом пыталась изобразить словами. Как передать мощь этого апокалипсического разрушения? Как его описать? Как заставить в него поверить?
Сейчас, пять лет спустя, Тринитэ по-прежнему этого не знает. Как долго от нее этого требовали! Все хотели узнать тайну Тринитэ Пюсси, героической девочки, спасшей пятерых детей, любимицы всего «послепотопного» Парижа, настоящей звезды первых времен реконструкции… Она так и не рассказала, что же на самом деле произошло, предпочитая ссылаться на провалы в памяти.
«Я не помню… все было как в тумане…»
И вот теперь, спустя пять лет после трагедии, потрясшей весь Париж, Тринитэ наконец чувствует, что готова открыть правду. В чем причина этих запоздалых признаний? Она не знает. Девочка-вундеркинд выросла, и много воды утекло с тех пор под мостами усмиренной Сены. Время для исповеди пришло будто само собой, так же естественно, как роды – разве что эта «беременность» продолжалась пять лет…
Решив наконец доверить бумаге свои воспоминания и тем самым от них освободиться, Тринитэ много дней подряд садилась на одну и ту же скамейку на набережной Конти – ту самую, с которой она некогда увидела начинающийся потоп, – некоторое время наслаждалась весенним солнцем, затем доставала из сумки ручку и блокнот. Этих блокнотов она исписала не меньше десятка – быстрым, мелким почерком примерной студентки. Бывшая маленькая шпионка из «Замка королевы Бланш» превратилась в миловидную брюнетку, гибкую и стройную, и молодые люди на улицах часто оборачиваются на нее. Но в своих воспоминаниях она по-прежнему ощущает себя тринадцатилетней. Не оттого ли ей так трудно закончить рассказ? Все случившееся кажется ей таким… невероятным! Может быть, поэтому ей захотелось рассказать о тех событиях до того, как она окончательно повзрослеет и рационализм заставит ее поверить, что они были нереальными, воображаемыми?
Машинально наблюдая за медленным течением Сены, омывающей остров Ситэ, и за размытым отражением величественного здания Французской академии, девятнадцатилетняя девушка шепчет:
– Как поверить, что все это было под водой?.. Невероятно!..
Сплетая пальцы рук, Тринитэ ощущает, что ее ладони влажные и холодные, как Париж в начале наводнения.
Это заставляет ее прийти в себя и снова начать писать.
Катастрофа, обрушившаяся на Аркадию, похожа на мощнейшее землетрясение. Все вокруг содрогается, я не могу устоять на ногах и падаю, вопя от ужаса. Адский грохот разносится по всему лесу. Озеро становится похожим на море во время жестокого шторма. Земля под ногами вибрирует, словно под ней работает гигантский мотор.
– Конец!.. – стонет отец. – Сейчас Париж обрушится на Аркадию, и она перестанет существовать!
Все остальные тоже распростерлись на земле. Только Сильвен в отчаянии пытается подняться. Габриэлла хочет обнять его, он отбивается и стонет: «Нет…»
Я кричу: «Папа! Останови это!..», хотя понимаю, что эта детская реакция ни к чему не приведет: останавливать уже нечего. Подземные толчки усиливаются, и на ногах невозможно продержаться дольше трех секунд. При каждом толчке я теряю равновесие и падаю, а сверху на меня низвергается дождь пыли.
Вместе с пылью сверху сыплются осколки камней, песок, галька… В перерыве между двумя толчками я с ужасом вспоминаю, что мы находимся не на равнине под открытым небом, что небо над нами искусственное, а над ним – огромная масса земли, которая сейчас на нас обрушится…
В голове у меня все смешивается, как в разбитом калейдоскопе. Перед глазами мелькают хаотичные образы: отец, воздевший руки к небу, словно заклинающий некие силы; небольшая группа белых обезьян – последних представителей некогда расы людей, последних свидетелей великой катастрофы; дети, ползущие к обезьянам, несмотря на подземные толчки; деревья, клонящиеся под ветром, насыщенным запахами серы и лавы; подземный Эдем, который вот-вот будет разрушен непонятной катастрофой… И – незримый образ смерти, который временами возникает в моем сознании, но все же в нем не укореняется.
Однако я не могу помешать себе думать о том, что сейчас произойдет: плавящийся мир, вывороченные с корнем деревья, град камней… Мысленно я уже вижу искалеченные, безжизненные тела Сильвена и Габриэллы, вижу, как обрушиваются камни на несчастных детей, расплющивая их одного за другим… Скоро опоры Эйфелевой башни пронзят нагие небо. Скоро на нас обрушатся целые кварталы домов. Весь Париж провалится в эту огромную разверзшуюся бездну. И тысячи трупов – искореженных, раздавленных, с искаженными страхом и болью лицами – устелют землю Аркадии, словно гигантские кровавые градины, оставшиеся после страшной бури.
Тринитэ снова откладывает ручку, потому что начинает дрожать всем телом. Воспоминания настолько яркие, что от ужаса у нее сводит пальцы.
«Я как будто проживаю все снова…» – говорит она себе, снова глядя на воду Сены. Мимо проплывает один из прогулочных катеров, после недавних событий иронически прозванных «парижскими ковчегами». Гид бодро рассказывает туристам о наводнении; он указывает на красные отметки на опорах мостов, показывающих, каким был уровень воды во время знаменитого «потопа».
– Пять лет… – шепчет Тринитэ, словно пытаясь убедить себя в реальности этих лет.
Тогда, пять лет назад, Париж и в самом деле едва не исчез навсегда. Но даже если город уцелел – множество людей погибли в ту роковую майскую неделю, изменившую жизни и судьбы миллионов! А потом – восстановление, бесконечные траурные церемонии, мемориалы… Реконструкция шла лихорадочными темпами – целиком погрузившись в работу, люди словно стремились как можно быстрее забыть о случившемся… Но как забыть гибель сотен тысяч других людей? Как забыть разрушенные памятники, разграбленные жилища, покрытые тиной здания? Однако Париж постепенно поднимался из руин, у него появлялись новые силы и воля к жизни. Правительство называло этот период «эпохой величайшей национальной солидарности». Никогда еще у страны не было таких огромных внешних займов – но разве можно было восстановиться иначе? А если бы не красные отметины на опорах мостов и не памятники (площадь Согласия переименовали в площадь 20 мая, а на месте зоопарка при Ботаническом саде построили Мемориал Сены), разве можно было бы предположить сегодня, что пять лет назад французская столица едва не оказалась полностью разрушенной?
– Это чудо, настоящее чудо… – шепчет Тринитэ, глядя на башни Нотр-Дам. Фундамент собора заметно пожелтел после наводнения…
Это слово эхом звучит в ее сознании и заставляет вернуться к рассказу. «Так и есть, – думает она. – Чудо…»
И вот посреди этого разрушительного хаоса, под небом, грозящим обрушиться на землю и похоронить нас в потоках лавы и обломках камней, происходит чудо.
В одно мгновение все прекращается.
Я застываю на месте. Белые обезьяны смотрят вокруг со священным ужасом. Габриэлла крепко сжимает руку Сильвена. Во взгляде отца я читаю бесконечное изумление.
– Париж не рухнул… Париж выстоял!.. – бормочет он, запинаясь.
Мы все неотрывно смотрим на гигантский купол нашего подземного неба. Облака пыли постепенно рассеиваются, словно легкий туман поутру. Не слышно больше ни звука – но тишина оглушает.
Я чувствую, как чья-то ладонь мягко опускается мне на затылок. Мама…
– Аркадия не погибнет… – шепчет она, опускаясь передо мной на колени.
Сейчас она ничем не напоминает ту избалованную, утонченную светскую женщину, какой я всегда ее знала. Она смотрит на меня с новой надеждой, тогда как отец не обращает на нас никакого внимания – он выглядит как безумный ученый, внезапно потерявший контроль над своим экспериментом.
– Аркадия должна умереть! – говорит он почти оскорбленным тоном. – Это конец! Мы последние…
– А что, если это не так? – мягко спрашивает мама, гладя меня по щеке. – Земля выдержала, камень устоял – но это знак, что мы зашли слишком далеко. Нужно ли уничтожать все вокруг вместе с собой? Это мы должны исчезнуть. Потому что немы последние, последняя – наша дочь…
– Париж должен был умереть, – упрямо говорит отец. – Также, как и Аркадия…
– Слишком поздно, – возражает мама. – Земля решила иначе…
В этот момент прекращаются слабые последние толчки. Ветер успокаивается – теперь это легкий бриз, проносящийся над поляной, сдувающий с травы пыль и грязь…
Но самое необычное – водопады.
Потоки воды струятся со всех окрестных гор и холмов, сливаясь, снова расходясь, – и все устремляются в озеро.
Проходит всего несколько минут – и часть островков исчезает под водой. Но наша поляна остается не затопленной, как будто парит над озером.
Тогда я понимаю, что наверху, в Париже, Сена начинает возвращаться в свое русло. Вода спадает.
Зрелище фантастическое – в этой воде, потоками льющейся сверху, я различаю какие-то обломки, газеты, самые разные вещи… Все это уносится в священное аркадийское озеро, как будто для того, чтобы переродиться и обрести новую жизнь.
Сильвен отстраненно шепчет:
– Все кончено… Но я не хочу возвращаться, – добавляет он, повернувшись к Габриэлле.
– Может быть, Жервеза и Любен были правы, – говорит она, беря его за руку. – Может быть, мы были созданы для того, чтобы жить здесь.
– Там, наверху, наша жизнь больше не имеет смысла, – замечает Сильвен. – Моя мать умерла… Любен тоже…
На глазах у него слезы. Но в следующее мгновение он слегка улыбается, глядя вокруг.
– Здесь мой мир, – говорит он и, опустившись на землю, прижимает к ней ладони, как будто хочет, чтобы ему передалась живительная сила Аркадии. – Наш настоящий мир…
Габриэлла нежно ему улыбается.
– Ну что ж, логично, – говорю я, сажая маленького Пьера на колени. – Первые люди в раю…
Тринитэ вновь поднимает голову, отрываясь от своего блокнота. Сейчас она снова видит перед собой обновленный аркадийский рай. В то же время она машинально обводит взглядом берега Сены, где уличные торговцы предлагают туристам веера открыток. Некоторые продают также фотографии знаменитой Тринитэ Пюсси, отважной девушки, спасшей пятерых детей, и национальной героини первых лет реконструкции. В те времена Тринитэ узнавали на улицах, но теперь, когда она повзрослела, уже не узнают, хотя по-прежнему помнят.
«Аркадия так прекрасна, так совершенна…» – думает Тринитэ, прежде чем задать себе вопрос, который преследует ее все эти пять лет: «Почему же я все-таки вернулась в Париж?»
Сколько раз с тех пор она просыпалась в полной уверенности, что снова оказалась в Аркадии? Каждая деталь городского пейзажа напоминала ей о том тайном подземном мире, который она решила оставить. Однажды побывав в раю, вы меняетесь навсегда, ибо уже никогда не сможете избавиться от ностальгии; это состояние вечной ностальгии и называется «взрослостью».
– Но у меня не было выбора, – говорит Тринитэ вслух и смотрит на реку, словно оправдываясь перед ней.
Сознавая, что должна закончить рассказ, она вновь берет ручку и начинает писать.
– Это и есть тот мир наших грез, который мы раньше видели на картинах, – говорит Сильвен Габриэлле. – Наконец-то мы оказались в нем по-настоящему!
С этим словами он выпрямляется во весь рост и простирает руки к небу. Там еще видны несколько темных провалов, но вскоре их застилает прежний мягкий свет.
– Истинная жизнь, – прибавляет Сильвен, с улыбкой глядя на кроны деревьев.
Потом заключает Габриэллу в объятия со словами:
– Мы снова обрели свое детство, и теперь больше его не покинем.
К ним радостно подбегают белые обезьяны. В глазах у всех читается ощущение той абсолютной свободы, которая всегда сопровождает творение нового мира.
Все садятся на землю. Габриэлла прижимается к Сильвену и кладет голову ему на колени.
«Настоящая семья», – говорю я себе.
И в тот же миг вспоминаю о детях.
– А как же они? – спрашиваю я вслух. – Их ведь нельзя оставлять здесь… Я должна вернуть их родителям.
И тут я понимаю, что эта задача почти невыполнима. Даже если мне удастся выбраться наверх – в каком состоянии я застану Париж? Сколько недель, месяцев, лет потребуется на его восстановление? Смогу ли я отыскать родителей всех пятерых детей? Живы ли они? Может быть, лучше и впрямь оставить малышей здесь? Они выглядят такими довольными, такими цветущими…
«Нет, – говорю я себе, глядя на Сильвена и его собратьев, – это только они здесь у себя дома».
Этот народ должен возродиться сам и для себя. Белые обезьяны заслуживают того, чтобы остаться здесь и жить, не смешиваясь с людьми. Зачем вносить новый беспорядок в этот возрожденный мир, где они наконец-то обрели покой?
– Тебе нужно идти, – мягко говорит мне Сильвен. В его голосе нет и тени враждебности.
– Но куда?..
Он улыбается и показывает мне за спину:
– Ты забыла о своих родителях…
Я и в самом деле почти о них забыла – как забываешь о молниях, когда гроза уже прошла.
Но они по-прежнему здесь: ждут меня на опушке леса, прислонившись к стволу огромного бука.
Отец, который всего несколько минут назад мечтал о разрушении этого мира, теперь утратил всю свою жестокость. Он и мама смотрят на меня с неким боязливым почтением, как любые родители, внезапно осознавшие, что их ребенок вырос, что теперь это взрослый человек, обладающий разумом и чувствами взрослого.
Приободренная этим новым взглядом, я приближаюсь к ним.
– Нам нужно уходить, – говорю я. – Мы возвращаемся наверх. Аркадия больше нам не принадлежит…
Они не спорят. Отец, преодолев замешательство, лишь спрашивает:
– Ты уверена в своем выборе?
– Темная раса умрет вместе со мной, папа. Далеко от Аркадии. Но Аркадия должна жить – в тайне, в молчании и гармонии.
– Хорошо, – кивает отец и подхватывает двух детей на руки. Мама делает то же самое.
Сильвен подходит ко мне и, словно сомневаясь в моем решении, спрашивает:
– Так ты уходишь?..
Чувствуя, как меня охватывает внезапная дрожь, я бросаюсь к нему и обнимаю его изо всех сил. Сначала это удивляет его, потом он обхватывает ладонью мой затылок, прижимает мою голову к груди и касается ее подбородком. Я с трудом сдерживаю рыдания.
– Я и правда должна уходить? – спрашиваю я в свою очередь.
И тут же чувствую, что Сильвен слегка напрягается – словно ребенок, которому уже протянули вожделенный подарок, а потом снова забрали.
– Подумай о том, как тебе повезло, – шепчет он мне на ухо. – Ты последняя, кто видел Аркадию. Отныне мы станем легендой, мифом… А когда-нибудь и вовсе исчезнем из человеческой памяти…
Обхватив меня за плечи одной рукой, другой он обводит поляну, на которой мы стоим:
– Запоминай, Тринитэ. Постарайся запомнить как можно больше. Впитывай образы, звуки, запахи… Пусть этот лес прорастет в твоей душе. Пусть это озеро, эти острова, реки, горы навсегда останутся в твоих воспоминаниях…
Он опускается передо мной на колени, и теперь мы стоим лицом к лицу.
– Потому что ты – последняя… – повторяет Сильвен.
Я киваю, как будто эти слова становятся для меня утешением.
– Хорошо… хорошо… – шепчу я, вытирая слезы рукавом.
– А теперь иди! – говорит он и, резко вскочив, почти звериными прыжками возвращается к Габриэлле и остальным собратьям.
Они радостно его приветствуют. Их лица буквально светятся от счастья.
Я молча иду вслед за родителями, которые несут детей, и чуть ли не на каждом шагу оборачиваюсь к Сильвену. Я хочу навсегда запомнить эти идиллические картины во всем их непревзойденном совершенстве.
Габриэлла и Сильвен снимают одежду и со смехом бросают ее обезьянам. Те сворачивают ее в клубки и начинают перебрасываться ими, а потом их разрывают.
Да, теперь одежда Габриэлле и Сильвену больше не нужна…
Не прекращая писать, Тринитэ встает со скамейки и медленно подходит к парапету набережной. Мыски ее туфель замирают над пустотой. Внизу течет Сена.
Теперь, когда Сильвен и Габриэлла обнажены, их уже невозможно отличить от белых обезьян…
– Я как будто снова там… – шепчет Тринитэ, вдыхая терпкий запах воды.
Эта исповедь ее опустошила. Она знает: образ Аркадии будет преследовать ее всю жизнь.
Дикие и счастливые, они углубляются в лес, взбираются на деревья и прыгают с ветки на ветку…
Тринитэ шепчет вслух последние слова своего рассказа, который дописывает, стоя лицом к реке, – словно запечатывает свою тайну заклинанием.
…И вот, охваченная первобытным восторгом, чистой животной радостью, стая белых обезьян навсегда исчезает в лесных зарослях.
* * *
«Вот и все, – думает Тринитэ, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. – Теперь все сказано. И написано…»
Захлопнув блокнот, она убирает его в сумку с таким чувством, что закончилась целая глава ее жизни. Теперь этот блокнот вместе с остальными будет убран в один из ящиков ее стола в «Замке королевы Бланш», где ни один любопытный никогда их не найдет. Да и кто заинтересовался бы такими фантасмагориями? Из них не получилось бы даже полноценного романа. К тому же после недавнего потопа люди стали с подозрением относиться к писательским вымыслам. Многие стали видеть в подобных вымыслах первый шаг к бездне: сколько жертв повлек за собой роман «SOS! Париж»… Чтобы избежать новых катастроф, нужно жить в мире конкретном и осязаемом. С мечтами покончено.
– И что теперь? – спрашивает Тринитэ вслух у огромного, шумящего вокруг нее города.
«Теперь, – мысленно отвечает она себе, – нужно продолжать жить, как если бы ничего этого никогда не было…»
Мимо проплывает еще один прогулочный катер; он переполнен туристами, которые восхищенно слушают рассказ гида о недавней катастрофе.
Некоторое время Тринитэ следит за катером, потом пытается охватить взглядом все сразу – Сену, Нотр-Дам, оконечность острова Ситэ, Лувр, – впитать в себя восхитительную поэзию этого тысячелетнего города, его жизнь, его силу, понимая, что, несмотря на все свои безумства и страдания, Париж все же остается самым прекрасным городом на свете.
Париж, Бак-Пойнт, Санлис, Каромб, Нью-Йорк, Сан-Паулу, Луксор, Хургада, Дели, Джапур, Александрия.Февраль 2007 – февраль 2009
