Текст книги "Тайна Jardin des Plantes"
Автор книги: Николя Д’Этьен Д’Орв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Глава 22
– Вы сказали Ботанический сад? – недоверчиво переспросил таксист. – А вы знаете, что сейчас он закрыт? Четыре часа утра…
– Да-да, – рассеянно ответил Сильвен.
«Надо же, выбирая между Габриэллой и белыми обезьянами, я не колебался ни минуты, – с некоторой горечью констатировал он, пока такси, чудом найденное на улице Гамбетты, увозило его все дальше от кладбища Пер-Лашез. – Как всегда: бегу к матери по первому свистку…»
Однако было и еще кое-что: оставив Габриэллу посреди ночи, он почувствовал себя освободившимся.
«Чего ради заставлять себя страдать?» – спрашивал себя молодой профессор. Такси тем временем на полной скорости миновало Аустерлицкий мост.
Сильвен пытался сгладить воспоминание о Габриэлле. Она была такой непохожей на себя этим вечером! Эти фразы о Ботаническом саде, о зоопарке, об их общем прошлом, которое она тщетно пыталась предать забвению… Весь его мир мог быть опрокинут этой внезапно вспыхнувшей ностальгией. Достаточно было слабого аромата духов, особого тембра голоса… Но его детство, проведенное с Габриэллой, было похоронено и больше не оживет. Им нужно прекратить эти встречи и совместные ужины; она не должна больше его к себе приглашать. Зачем цепляться за то, что обречено изначально?..
«Мы умерли друг для друга, – думал он, когда такси уже следовало по улице Бюффона. – Габриэлла теперь – всего лишь прекрасное воспоминание…»
Но это убеждение было иллюзорным, так как Сильвен ощущал присутствие Габриэллы повсюду. Он видел ее призрак на каждом перекрестке, мимо которого проносилось такси, и на каждом рекламном щите, и на барельефе, украшавшем стену Ботанического сада, – и даже за плечом Любена, который ждал его, бледный и взволнованный, возле служебного входа на улице Кювье. Старый смотритель на этот раз даже не взял на себя труд замаскировать пижаму служебной униформой. Лишь вечная фуражка на голове служила комическим напоминанием о его должности.
– Я смотрю, вас встречают! – хмыкнул шофер.
Любен распахнул дверцу машины с предупредительностью гостиничного лакея (он действительно когда-то выполнял эту работу – еще во время войны).
– Твоя мать в своем репертуаре! – сообщил он.
– Я приехал сразу, как только получил от нее эсэмэску, – сказал Сильвен, протягивая таксисту купюру.
Машина отъехала.
– С чего это вдруг ты на такси? – удивленно спросил Любен. – Ты что, не из дому?
Сильвен, отведя глаза, ответил:
– Я был в гостях… мы с друзьями играли в карты…
– А-а…
Разве мог он сказать старику, что встречался с его обожаемой внучкой, которую сам Любен не видел уже двенадцать лет?.. Как он отреагировал бы, если бы узнал, что друзья детства встретились снова спустя много лет – и всего каких-нибудь полчаса назад прогуливались по кладбищу Пер-Лашез?..
Ничего больше не добавив к сказанному, Сильвен отправился вслед за смотрителем через спящий сад.
Идя мимо гигантских кедров, ни один, ни другой ни словом не обмолвился о событиях вчерашнего вечера. У них еще будет время довершить перепалку…
«Итак, попытаемся думать только о пяти белых обезьянах», – сказал себе с иронией Сильвен.
Зоопарк сейчас казался таким же спокойным, как прошлой ночью.
Жервеза стояла возле клетки с белыми обезьянами, глядя на нее так, словно это была приземлившаяся летающая тарелка. Как и вчера, хранительница музея выглядела так, словно ее только что подняли с постели. Густые седые волосы были накручены на бигуди и укрыты сеточкой. Вид у Жервезы был нелепый, но выражение лица не допускало даже мысли о насмешках.
Слегка смущенный театральностью этой сцены, Сильвен осторожно приблизился и произнес:
– Мама?..
Жервеза не шелохнулась. Крепко сжимая в руке карманный фонарик, она слегка водила им по клетке, отчего обезьяны, когда на них попадал луч света, щурились и помаргивали.
– Мне сначала показалось, что они умерли… – наконец произнесла она слабым голосом.
– Этот свет им мешает, – мягко сказал Сильвен и, осторожно забрав у матери фонарик, погасил его.
Ему показалось, что из клетки донесся вздох облегчения.
«Им вообще не нужен свет», – подумал Сильвен, который раз удивляясь при виде слабого свечения, исходившего от белоснежной шерсти обезьян. В лунном свете они казались меловыми статуями. Пять белых призраков, слегка фосфоресцирующих в темноте… Пояснительная табличка на клетке гласила:
«Белые обезьяны (anthropopitecus albus) – род приматов, близких родичей шимпанзе, обитающих в джунглях Центральной Африки. Очень осторожные, почти не встречающиеся человеку. Обитают вне своей естественной среды лишь в одном месте – в зоопарке парижского Ботанического сада».
Создавалось впечатление, что животные вообще никогда не исчезали из клетки. Однако все пять обезьян отсутствовали в течение суток…
Наконец Жервеза повернулась к Любену и решительным жестом, в котором не было ничего дружелюбного, положила руку ему на плечо со словами:
– А теперь вы мне все объясните, раз уж это вы их нашли.
– Я их не находил, – сказал смотритель слегка вызывающим тоном и отстранился. – Я просто совершал обход. Когда я проходил мимо их клетки, я увидел, что они там.
– Обход? В три часа ночи?
– В полнолуние мне обычно не спится. Возраст… И потом… со всеми этими недавними событиями… лучше убедиться лишний раз, что все в порядке…
– И как же они вдруг сами вернулись?
– А я почем знаю? Это же вы их изучаете, не я. Я-то кто – лакеишка. Вы все тридцать пять лет меня слугой и считали…
«Один – один», – подумал Сильвен, ощутив на миг удовлетворение при виде выражения лица Жервезы. Это была своеобразная месть Любена за вчерашнее публичное унижение, которое устроила ему хранительница. Наблюдая за реваншем, Сильвен уже не злился на старика за его колкости. Порой при виде стычек Любена с матерью Сильвен испытывал раздражение, но молодой мужчина никогда не позволял этому чувству полностью собой завладеть. Тем более что в этом состоянии были и свои плюсы: разве не помогало оно ему дистанцироваться от Ботанического сада, от матери, от Любена? Сейчас Сильвен смотрел на мать и Любена с искренним сочувствием ребенка, который не может сердиться на родителей за их вечные ссоры друг с другом. Глубоко вздохнув, он устремил взор в противоположную сторону сада, словно надеялся найти там разгадку всех тайн.
– Светает, – тихо сказал он.
Небо над Аустерлицким вокзалом и в самом деле начало светлеть. Этот мягкий пастельный свет понемногу распространялся все дальше и вскоре озарил купол Сальпетриера. Шерсть белых обезьян утратила свое фосфоресцирующее свечение. Даже самые красивые ночные фантомы, не могли противостоять свету дня. Есть ли удовольствие более эгоистическое и более божественное, чем созерцание рассвета?..
– Ничего не понимаю! – резко произнесла Жервеза. Не обращая внимания на красоту парижского рассвета, она тяжело опустилась на зеленую деревянную скамейку напротив клетки.
– Это… прямо колдовство!.. – прибавил Любен.
Сильвен стоял неподвижно, рассматривая животных.
«А мне вы тоже не хотите ничего сказать?» – мысленно спросил он у белых обезьян – этих пяти загадочных белых сфинксов, которые, подобно ему, казались полностью погруженными в созерцание рассвета в городских каменных джунглях.
Воздух стал свежее и прохладнее. Его можно было ощутить на лице, как нежный поцелуй. В кронах деревьев одна за другой пробуждались птицы. Защебетала одна, потом вторая – и вскоре уже звучала целая симфония птичьих голосов. Жизнь возобновлялась. Животные в зоопарке тоже начали просыпаться. Завозились медведи в своем рву, тигр, потягиваясь, вонзил когти в ствол сухого дерева, жираф высунул голову из-за деревянной ограды загона.
Странно, но единственными животными, которые даже не шелохнулись, были белые обезьяны.
Можно было подумать, что это просто чучела животных, если бы обезьяны время от времени не опускали веки – с медлительностью старых мудрецов.
Две обезьяны сидели в углу клетки, еще одна – на суку спиленного дерева, вертикально стоявшего на полу. Две оставшиеся вплотную прижали голову к прутьям клетки и… в упор смотрели на Сильвена.
В этот момент солнце показалось над крышами восточных районов Парижа. Лучи светила, словно по волшебству, оказались направленными прямо в глаза белых обезьян, отчего создалось впечатление, что глаза животных на мгновение превратились в мини-лазеры.
Сильвен отлично видел, что обезьяны смотрят только на него.
И то, что он прочитал в их глазах, его потрясло.
Это была не ярость – это было полное отчаяние.
«Они зовут меня на помощь», – понял Сильвен.
Непонятно откуда взявшееся, но твердое убеждение…
Он осторожно, словно в замедленной съемке, направился к клетке. Малейшее резкое движение грозило нарушить связь, установившуюся между ним и белыми обезьянами. В детстве он тоже вел подобные «диалоги» с некоторыми животными – хотя скорее это были только ощущения, интуитивные догадки с его стороны… Но сейчас он готов был поклясться, что обезьяны именно говорили с ним.
Когда он прижал обе ладони к прутьям клетки, все обезьяны вздрогнули.
Все одновременно издали глухое горловое ворчание, не открывая при этом рта.
Потом они приблизились.
Все.
Глаза всех пяти обезьян были устремлены на него. Из них струился свет – желтоватый, переходящий в оранжевый. Того же оттенка было небо над кронами деревьев.
Одна за другой обезьяны протягивали лапы, касаясь ладоней Сильвена.
Некоторые просовывали лапы сквозь прутья клетки и гладили его по плечам и спине.
Сильвен ощущал прикосновение мягкой белой шерсти, похожей на ангорскую, к своему лбу, щекам и затылку. Чувствовал дыхание животных.
– Расскажите мне все… – прошептал он, уже не осознавая, что обращается к животным.
Но обезьяны беспомощно смотрели на него и в качестве единственного ответа лишь сильнее сжимали его руки. Но в этих жестах была только нежность.
«Нежность и печаль…» – подумал Сильвен, переводя взгляд с одного животного на другого.
В уголках их глаз он заметил слезы. Ему даже показалось, что он различил печальные улыбки в уголках губ обезьян. Сильвен был полностью захвачен этим зрелищем. Прижавшись всем телом к прутьям клетки, касаясь животных, которые были ростом с двенадцатилетних детей, он ощущал, что как бы заряжается от них энергией. Белые обезьяны всегда производили на него такое воздействие, служа чем-то вроде живых батарей.
Он сконцентрировался на том, чтобы увидеть образы в их сознании. Еще немного – и он поймет, что произошло…
Но эта магия была нарушена внезапными громкими криками…
Напуганные животные, разжав лапы, отшатнулись, и Сильвен слегка покачнулся, от неожиданности утратив равновесие.
– Это катастрофа, вы понимаете?
– Замолчите! Сильвен не должен слышать!..
– Вот еще! Пусть слышит! Ему нечего было делать прошлой ночью в зоопарке! Как вы могли его сюда отпустить – когда здесь всё…
– Замолчите!
Обезьяны в испуге забились в угол клетки.
Сильвену понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Но когда он наконец обернулся к Жервезе и Любену, те уже исчезли.
Однако их крики еще были слышны.
– Нужно уходить отсюда!
Потом послышался шум – сначала как будто от ударов, затем – от падения тела. Вслед за этим тело поволокли по земле.
Сильвена охватила паника: неужели эти двое дошли до того, что подрались?! Любен против Жервезы не выстоит, ведь она не слабее взрослого мужчины…
Снова крик:
– Что они подумают? Что я теперь им скажу?
«Они у вивария», – понял Сильвен и устремился к старому зданию из красно-бурого камня. Он забыл обо всем: об обезьянах, о Габриэлле, о зоопарке. Эти крики буквально ввинчивались ему в мозг. Он должен был их остановить!
Но они все нарастали.
– Прекратите! – еще издалека закричал Сильвен. – Вы с ума сош…
Но когда он остановился на пороге вивария, у него от неожиданности перехватило дыхание.
Кажется, мир и впрямь перевернулся!..
Жервеза и Любен оба лежали на полу.
Усевшись верхом на хранительницу музея, старик навалился на нее всем своим весом.
Пятница, 17 мая, 16.12
– Человек – дикое животное. Чувствующее животное. Думающее животное. Животное, обладающее самосознанием.
Препод-«философ» делает паузу, как плохой актер, потом добавляет с тонкой улыбкой (кажется, даже подмигивает при этом):
– То есть, хотя человек – животное, он думает не только о своем животе, хе-хе…
Первый ряд вежливо хихикает. Я, у себя на галерке, делаю раздраженную гримасу.
– Я вас чем-то огорчил, мадемуазель Пюсси?
Я с невозмутимым видом качаю головой, снисходительно разглядывая лицо оратора.
Я знаю, что месье Болдвинкель меня ненавидит.
– Если мои лекции так вам не нравятся, тут по соседству есть кружок «Умелые руки», где вы можете прекрасно провести время. Тем более что там собираются в основном ваши ровесники, хе-хе…
Первый ряд снова хихикает.
– И этот тип публикуется в издательстве «Галлимар»!.. – произношу я сквозь зубы.
– Простите? Вы хотели что-то сказать?
Мюгетт, сидящая рядом со мной, толкает меня ногой под столом. Она права. Я слишком уж задумалась о своем и выпала из окружающей реальности.
– Нет, месье Болдвинкель.
Он сухо пожимает плечами и снова поднимается на кафедру. Взглянув на свое отражение в оконном стекле, он поправляет темную прядь волос, закрывающую лысину, и затем одергивает полы сиреневого пиджака.
– Ну что ж, продолжим…
«Да, именно так: продолжим», – говорю я себе, снова погружаясь в свои заметки.
Все здесь, у меня перед глазами – на листочках, спрятанных между страницами учебника по философии. Адреса; имя каждого из пяти похищенных детей; карта с отмеченными на ней пятью домами, в расположении которых я пытаюсь обнаружить какую-то логику. Даты, схемы, вопросы – все, что приходило в голову, пока еще не упорядоченное и не рассортированное, свалено в одну кучу. Но что-то я не могу найти во всем этом ни одной зацепки…
– Ты прямо зациклилась на этом, честное слово!.. – шепчет Мюгетт, разглядывая тетрадный лист из-за моего плеча. – Мой тебе совет – завязывай! Ты у нас, конечно, вундеркинд, но экзамен на бакалавра всего через месяц!..
Последние слова Мюгетт произносит с непритворной горячностью. Четверть часа назад она вошла в аудиторию и села рядом со мной. Вид у нее был виноватый.
– Извини, что так вышло, я не знала, что Бартелеми придет за мной так рано… – Убедившись, что Болдвинкель смотрит в другую сторону, она прибавляет: – Давно ты разгадываешь свои ребусы?
Почти не разжимая губ, я отвечаю:
– Неважно. Так или иначе, на копов рассчитывать не приходится.
– Что ты об этом знаешь? В конце концов, это же их работа!
– В этом деле они точно ничего не понимают.
– В каком деле они ничего не понимают, мадемуазель Пюсси?
Склонившись над моим столом, Болдвинкель торжествующе смотрит на меня и громко зачитывает вслух:
– «Пьеро Шовье, Омар Отокорэ, Туфик Дати, Клеман Бод, Линь Н’Гуан…» – Потом, обращаясь ко всей аудитории, говорит: – Без сомнения, это имена великих философов! Хе-хе-хе…
«Хор девочек-отличниц» опять вежливо фыркает.
Я опираюсь локтем на стол, а подбородком – на руку и делаю скучающее лицо.
Болдвинкеля это бесит.
– Вы нарочно выводите меня из себя, мадемуазель Пюсси. То, что вы учитесь с опережением на четыре года, не дает вам никаких особых прав – и уж тем более права так наплевательски относиться к своим преподавателям и соученикам!
Я сижу не шелохнувшись.
Уже в самом начале этой гневной тирады Мюгетт предостерегающе кладет руку мне на бедро, словно говоря: «Сиди и молчи, дай ему выговориться! Никаких грубостей в ответ!»
Она права.
Когда препод замолкает, я произношу нежным, как флейта, голоском:
– Вы закончили, месье?
– ЧТО-О-О?!
Я невозмутимо встаю, собираю вещи со стола в портфель и иду к двери.
Болдвинкель в оцепенении. Вся аудитория молчит. Мюгетт взглядом умоляет меня вернуться, но с меня хватит!
– Простите, – говорю я на ходу, – но у меня назначена встреча с моим наркодилером и подружками-наркоманками…
Я открываю дверь и добавляю:
– Мы собираемся вместе пойти в бассейн, где нас будет трахать старый профессор-педофил. Кажется, он преподает философию…
Обернувшись с порога и взглянув на аудиторию последний раз, я, издевательски копируя манеру Болдвинкеля, произношу:
– Хе-хе-хе!
Глава 23
– Совсем не обязательно друг друга убивать… – с трудом проговорила Жервеза.
Сильвен застыл на месте, оглушенный. Лежащая в нескольких метрах от него, на полу вивария, его мать устало смотрела на своего противника.
– Да, вы правы, – сказал смотритель, поднимаясь, – нервничать нам ни к чему. Но вы иногда перебарщиваете, Вам ведь нравится унижать людей, так?
Жервеза отвела глаза, но все же нашла в себе силы при знать:
– Да, сегодня утром я была излишне… резка. Но слишком многое было поставлено на карту. Нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил…
– Это верно, – кивнул Любен.
Сильвен, по-прежнему изумленный, все же не упустил ни слова из этого диалога.
Никогда еще смотритель зоопарка не говорил так со своей патронессой. Никогда прежде в его голосе не звучали столь властные нотки.
«При мне, во всяком случае», – мысленно уточнил Сильвен, весь превратившись в слух.
– Эти люди очень опасны, – снова заговорил Любен. – Вы хотите утратить их доверие? Хотите, чтобы в результате все рухнуло?
Сильвен даже прикусил кончик языка, чтобы случайно что-нибудь не произнести.
– Мы всегда были так осторожны, Жервеза! И подумать только – мы позволили Сильвену стать свидетелем…
Любен не закончил фразу.
«Свидетелем чего?» – едва не спросил вслух Сильвен, и почти тут же его мать ответила без всякой иронии:
– Разве это моя вина, что он пошел ночью в зоопарк? В конце концов, именно вы привили ему вкус ко всем этим тайнам…
Любен взглянул на нее с презрением и беспокойством одновременно:
– Вы, как и я, ответственны, мадам хранительница.
«Да за что ответственны, черт возьми?!» – уже почти в бешенстве подумал Сильвен, делая над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не броситься внутрь.
– Вы, кажется, боитесь, Любен?
– Как и вы. Как Париж, как весь мир… Мы играем с огнем.
Старый смотритель прошел вглубь вивария и прислонился к стеклянной стене, за которой лежал удав-боа. На лице Любена в самом деле читалась тревога.
– Если и в самом деле рванет, ни вы, ни я не спасемся.
– Ну, ведь еще не рвануло, – сказала Жервеза с вымученным смешком.
Любен мрачно на нее взглянул:
– Боюсь, что уже…
Для Сильвена этот разговор, похожий на диалог двух шпионов, был настоящей пыткой! Любопытство отчаянно боролось с доводами разума: ведь если сейчас войти, мать с Любеном снова начнут ему лгать!..
Ноги у него подкашивались, в горле пересохло. Он чувствовал, как солнце, несмотря на раннее утро, уже начинает припекать ему спину, шею и затылок.
– А Сильвен? – спросил Любен, не оборачиваясь к Жервезе.
– Я с ним поговорю. Сегодня или завтра…
На миг Сильвен оцепенел, затем бесшумно отступил немного назад, оставив дверь вивария полуоткрытой.
– Поговорите с ним как можно быстрее! – сказал требовательным тоном Любен. – Мы и так уже наделали бед из-за того, что хотели сохранить его для себя…
«Сохранить меня для себя?!»
– Разве обязательно идти именно этим путем? – спросила Жервеза. – Это мой сын…
Сильвен вздрогнул и крепко, до скрипа, стиснул зубы.
Но Любен сухо сказал:
– Мы уже почти у цели. Теперь не до сантиментов. Мы должны наконец узнать.
Жервеза опустила голову, как пристыженный ребенок.
– Но что, если мы ошибаемся? Что, если Сильвен такой же, как вы и я?
Любен буквально испепелил ее взглядом:
– Послушать вас, так вы прямо из последних сил цепляетесь за эту надежду!
Дрожа всем телом от страха и непонимания, Сильвен чувствовал, что мать на грани слез.
– Это сильнее меня, – проговорила она. – Я люблю Сильвена.
При этом признании Любен немного смягчился:
– Я знаю, Жервеза… Это и впрямь рискованно. Но ради его же блага, ради нашего общего блага, сейчас же разыщите его и поговорите с ним.
Жервеза кивнула, не отрывая глаз от истоптанных каменных плит пола.
Любен повернулся к бассейну с кайманами и, глядя в мутную зеленоватую воду, произнес:
– Сильвен должен наконец узнать, кто он на самом деле…
Пятница, 17 мая, 18.51
Я хожу не останавливаясь уже больше двух часов: это помогает мне думать. Этот препод философии – да плевать мне на него!.. Но на горизонте по-прежнему не видно никаких зацепок в моем «частном расследовании»… Нет, это прямо-таки вызов моему интеллекту!
Тут Болдвинкель прав: я рассуждаю по-детски. Иными словами, я ни за что не соглашусь смириться с поражением!
И вот я на площади Контрэскарп. Скоро семь вечера. Священное для любого француза время аперитива… Но сейчас террасы кафе в Латинском квартале пустуют. После недавних терактов парижане предпочитают не рисковать, да и туристы отозвали свои заявки…
В каком-то смысле это меня устраивает: наконец-то Париж принадлежит мне! Таким же он наверняка был в период немецкой оккупации. Я никогда не осмелилась бы в этом признаться, но мне хотелось бы пожить в те времена, пусть даже всего несколько дней. Пустые улицы, без автомобилей, почти без прохожих… тишина!
Улица Муфтар сейчас безлюдна и спокойна – наверно, как тогда.
Владельцы кафе и ресторанов в отчаянии высматривают клиентов и вывешивают меню с такими ценами, Что дешевле – только даром.
– Ужин на двоих по цене одного, мадемуазель! – тщетно зазывает меня турок перед своей забегаловкой «Люля-кебаб».
Рынок Ренжи напротив церкви Сен-Медар все-таки сравнительно оживлен. Хотя почти половина прилавков пустует.
– Поставщики от нас отказались! – жалуется продавец овощей. – Никто больше ничего не привозит! Слишком уж мы близко от аэропорта Орли. А тут еще эти бомбы…
– И у нас то же самое! – мрачно отзывается мясник. – А если и привозят, так третий сорт… а то и вообще дохлятину!
– Мы все скоро сдохнем, помяните мое слово! – бормочет человек в оранжевой светоотражающей спецовке, сидящий на террасе кафе «Моя Бургундия». Затем он приветственным жестом поднимает свой бокал с белым вином и добавляет: – Твое здоровье, ваххабит!..
Кажется, что все вокруг постепенно сходят с ума. Страх, злоба, чувство собственной беспомощности делают людей агрессивными. Так всегда бывает: если не находят истинных виновных, нужен козел отпущения. Толпа остается толпой – тупой, примитивной, радикальной.
А любой, кто не нормален, чье поведение выглядит странным, становится подозрительным.
Иностранцы, клошары, бродяги…
«Может, и я тоже?»
Я слишком увязла в этом деле, чтобы не выглядеть подозрительно. В конце концов, я живу в доме, откуда похитили одного из детей. Да и мой «машинный зал», если бы о нем пронюхали журналисты, стал бы настоящей сенсацией… Для комиссара Паразиа я была бы идеальной кандидатурой на роль главного подозреваемого: этакий гений зла, порочная малолетняя вуайеристка, организовавшая похищения детей… Да «Пари-матч» озолотился бы после такой истории!
Я, конечно, шучу, но все возможно… И я прекрасно отдаю себе отчет в том, что за моим цинизмом кроется страх более глубокий и в то же время более реальный.
Этой ночью, между двумя просмотрами видеозаписи с белым мерцающим силуэтом, мне приснился кошмар. Я видела себя прикованной к дереву – кажется, это был дуб – в каком-то огромном незнакомом лесу. Вокруг никого не было. И ничего не было слышно. Вообще ни звука – ни пения птиц, ни шороха листьев… Абсолютная тишина.
Затем я уловила какой-то глухой шум, похожий на звериное рычание, отрывистое и с каждой минутой нарастающее. Наконец оно превратилось в настоящий рев. Он слышался справа, слева, сзади – отовсюду. Невидимый зверь словно рыскал вокруг меня, но пока не приближался. Как будто искал самую удобную позицию для молниеносной атаки…
И вот он вынырнул из темноты!..
Я успела разглядеть лишь его зубы – и проснулась.
Звонит мой мобильник.
Я останавливаюсь на углу улицы Мармузет и расстегиваю портфель.
Это Мюгетт. Значит, лекция по философии уже закончилась.
– Ну что? – говорю я, нажав клавишу соединения. – Болдвинкеля не хватил удар, я надеюсь?
– Ты слышала радио? – с волнением спрашивает Мюгетт, не отвечая на мой вопрос.
– Какое радио?
– Да любое! Эту новость передали все станции! Я в кафе «Фонтэн» на улице Суффло. По телику только что был спецвыпуск!
– Ты о чем вообще говоришь?
– Этот твой похититель младенцев… его только что поймали!
Я чувствую, что земля буквально уходит у меня из-под ног.
– Не может быть!.. И кто же это?
– Ты не поверишь!..
– Черт, да не тяни!..
– Сумасшедший писатель. Автор книжки «SOS! Париж». Протей Маркомир!
