Текст книги "Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники"

Автор книги: Николай Губернаторов

Соавторы: Григорий Лобас,Виленин Пугаев,Любовь Аветисян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

Шифровальщики

Этот отдел был самый секретный (после «Смерша»). Там расшифровывались многочисленные телеграммы, которые я им носила целыми пачками днем и ночью. К кодировщикам (так их называли) носила телеграммы шифрованные, а раскодированные я не видела никогда. И что там сообщалось, я не знаю. Так что до сих пор не могу выдать никаких тайн.

Мы – рота связи. Работы хватало. Мне в обязанность вменялось разносить телеграммы по разным отделам. И вот ночью, в темень, в незнакомых населенных пунктах приходилось разыскивать нужные отделы и вручать срочные телеграммы. Несрочных вообще не было. Опасно и очень страшно. Бандеровцы рядом, в лесах, а впереди – фронт.

Сразу же по приезде в назначенный пункт приходилось часто не выспавшейся и очень усталой дежурить в ночь. Невыносимо хотелось спать. Шла, засыпая на ходу. Однажды упала и заснула прямо на дороге. Чуть помню, как подняли меня, но никакого взыскания я не получила. Все понимали, что такие перегрузки и для взрослых тяжелы, а где уж мне, подростку, переносить такое!

Запомнилось одно село, в которое мы въехали ночью. Оно было все окутано дымом, гарью. Отступая, немцы подожгли дома. Прямо на улицах горела пшеница, сваленная в кучи. Немцы намеревались вывезти пшеницу из села, но не успели. Машины взорвали партизаны, и мы увидели страшную картину – горели машины, рядом валялись трупы немцев.

Чего только мне не довелось видеть в своей коротенькой жизни в то время! А вот горящую пшеницу увидела впервые!

Она горела не пламенем, а тлела, как уголь, изнутри и очень чадила! Черный, едкий, очень горький дым пропитывал все вокруг, вызывал сильный кашель и лез в глаза.

В этом селе стояли мы несколько дней. Трупы убрали, машины сгорели, а пшеница так и чадила, распространяя зловещий дым. Ночью эти насыпи зерна светились изнутри темно-красными огнями-угольками. Слышался треск, будто кто-то внутри разбрасывал камешки…

Так вот о кодировщиках. Их было двое. Лиц их я не видела никогда, хотя больше всего телеграмм приносила именно к ним. Они, как призраки, появлялись откуда-то из-за занавески в полутемной комнате. Молча, быстро расписывались в получении телеграмм и моментально исчезали в темноте. У меня сложилось убеждение, что расшифровывать телеграммы нужно только в темноте, загородившись ото всех.

С ними никто не общался, вернее, они не общались. Редко кто их видел на полевой кухне. Обычно приходил всегда кто-то один из них, брал обед или ужин на двоих. Другой оставался караулить секреты. В лицо их никто не видел. Может, лиц у них и не было…

Наши ребята – общительные, весельчаки и балагуры – никогда не проходили мимо, чтобы что-то не сказать, пошутить или просто попытаться схватить в охапку одну из нас. Но кодировщики в разговор ни с кем не вступали, мне кажется, даже и не здоровались ни с кем никогда. Их никто не замечал, а может, и побаивались. А скорее они всего боялись. И есть от чего! Посидишь в темноте со своими секретами всю войну, так весь мир подозревать будешь: а вдруг подкрадутся да расшифруют?

Когда кончилась война, все плакали от радости. Все, кроме них. Они исчезли, как провалились!

Политотдел

Чем конкретно занимался этот отдел, я не знала, а просто догадывалась: воспитанием в духе социализма, патриотизма и прочего «изма». И агитацией. Только вот кого воспитывать и агитировать? Мы на фронте, бьем врага, любим Родину. «Беспредельно преданны делу Ленина-Сталина, морально устойчивы, идеологически выдержаны. Пользуемся авторитетом среди товарищей. Беспрекословно выполняем все приказы командиров. И все, как один, готовы умереть за своего вождя, друга и отца товарища Сталина». Эта характеристика не мною придумана.

Подобные словосочетания как шаблон, как штампы присутствовали в обязательном порядке в характеристиках почти каждого советского человека. Ну, с некоторыми несущественными дополнениями и изменениями в ту или иную сторону.

Нас всех роднит то, что мы с детства своего сагитированы. Были октябрятами, пионерами. Все, как один, «были готовы» ко всему и во всем. Потом вступали в комсомол – чистилище в преддверии высшего назначения человека – быть членом нашей Коммунистической партии.

Зубрили уставы партии, доклады бесчисленных пленумов, съездов, в которых огромной красной строкой проходила одна и та же заповедь: беспрекословное выполнение самых невероятных решений и указов. Безоговорочное подчинение «меньшинства большинству».

Вспоминается забавный (интересный) случай. Уже после войны я – студентка Государственного университета. Готовлюсь к экзаменам по истории КПСС. В экзаменационных билетах был вопрос о постановлениях этих злополучных, времен Хрущева, бесчисленных пленумов. Пришла я в Дом офицеров. Там – огромная библиотека и огромные подшивки газет. Сижу в зале, утонувшая в газетах и журналах. Их около меня целые горы. И я, как прилежная студентка, выписываю, списываю, читаю и читаю. А на лице – такая безнадега: не запомню! Сидит напротив меня офицер, кажется, полковник, и так внимательно изредка посматривает на меня. Потом подходит, извиняется и спрашивает, что это я делаю.

Объясняю. Он смеется, садится рядом: «Хотите, облегчу вам вашу непосильную задачу?» Ну, кто ж не хочет? Конечно, хочу! Коротко, ясно дал мне такой совет, за которым следовала на экзамене пятерка.

Суть совета: взять одну газету с любым пленумом. Выписать самые основные вопросы и решения. И так как они все – штампы, вот их и запомнить. Остальное варьировать по названию оных и просто изменять (подставлять) тематику. Суть их всех одинакова: усилить, преодолеть, добиться, расширить, пересмотреть, перевыполнить и т. д.

Урок, который я извлекла из совета того умного человека, выходил далеко за рамки поставленной задачи.

Но вернемся в прошлое. Я пока еще несмышленыш. Кем я была-то? Никем. А меня приняли в комсомол! И в партию нашу Коммунистическую моих друзей принимали там же. Но не всех. Только тех, кто шел на смертный бой и писал: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом!» Тут не было никаких сомнений: считать! А при жизни принимали только тех, кто был «морально чист, предан, идейно устойчив и готов в любой момент за Родину и за Сталина…». Я не такова. Я и понятия не имела об идейной устойчивости и какой-то там готовности. Носила себе телеграммы, шифровки и днем и ночью, ничего и никого не боясь. Потом стала телеграфисткой. А за Сталина была готова отдать свою молодую жизнь всю без остатка. Немедленно, не раздумывая. К счастью, такой возможности не представилось.

Но этого было недостаточно. Надо было меня идейно воспитывать. Это делалось на политинформациях (которых я терпеть не могла всю жизнь), собраниях и политчасах. Проводились они, по моему убеждению, в самый неподходящий момент: когда хочется после ночного дежурства спать, когда необходимо помыться, что-то постирать или просто поболтать с девчонками. Но дисциплина – прежде всего, и мы, как стадо, безропотно подвергались этой идейной муштровке. Надо признаться, что политически грамотной на фронте я так и не стала. Да что там говорить, не стала я такой никогда, ибо самый убедительный довод – наглядность нашей насквозь лживой действительности была явным доказательством противоречия слов и фактов.

Я опять отвлеклась. Хочется сказать о начальнике этого отдела. Маленький, толстенький, кругленький – колобок с ножками. И в высоту и в ширину почти одинаков. И при погонах полковника. Но, несмотря на свой довольно забавный вид, держался он солидно, важно. Сразу скажешь: человек знает себе цену.

И его уважали. Сколько ему было лет, трудно определить при такой комплекции. Для нас он был вне возраста, короче – стариком.

Но у него была очень красивая и очень молодая жена, ровесница его дочери Майи, которая служила вместе с нами в роте связи.

Женился он перед окончанием войны. Мы были уже на подступах к Восточной Пруссии. Прежде она была вольнонаемной официанткой в офицерской столовой. Понятно, почему он женился на ней: молода и красива. А вот она? Хотя тоже вполне понятно почему. Что ж тут непонятного? Больше не официантка, а жена начальника политотдела. Вскоре она родила ему дочку. И хотя беременных наших девчат (было и такое) демобилизовывали и отправляли в тыл, а она родила, так сказать, под пулями. Правда, пули уже не свистели над нами: мы уверенно продвигались вперед, и немцам было уже не до нас. Они спасали свои жизни.

Утверждение «любви все возрасты покорны» очень верно. Я знаю со слов его дочери, которая была моей подругой (мы долго после войны переписывались): они прожили долгие годы в мире и согласии.

Так вот, наш политотдел в моей памяти остался в образе влюбленного начальника – нашего идейного наставника. Но ему некогда было нас идейно воспитывать, он слишком был занят своей молодой женой – не отходил от нее ни на шаг. И правильно. Вокруг слишком много увивалось молодых отчаянных ребят. Могли, ох как могли лишить его последнего в жизни счастья.

И от политотдела лично у меня осталась ценная память в виде фотографий, сделанных фотографом вышеупомянутого отдела. Вот так. Из последнего факта сделала для себя вывод: политотделы нужны!

«А на войне как на войне»

Поздно вечером я заступила на дежурство. Ночные дежурства – самое тяжелое для меня. И не потому, что не спать ночью – уже мучение. Самое невыносимое – ходить темными холодными вечерами и ночами по незнакомому населенному пункту, разносить срочные телеграммы по разным отделам, которые всегда располагались далеко друг от друга. Иногда приходилось разыскивать их целый час, а то и более. И только успею их разнести, прихожу на узел связи – а там опять огромная пачка новых срочных телеграмм. И, не присев ни на минутку, снова ухожу в ночь.

Через прожитые годы вижу себя как бы со стороны. Маленькая девочка, согнувшись, бежит, не оглядываясь, через кусты, завалы, ямы, мимо заброшенных, разрушенных строений, тем сокращая дорогу. Она часто сбивается с пути, возвращается и опять испуганно бежит, бежит. Снег, дождь, вьюга – ничего не принимается во внимание. Телеграмма должна быть доставлена как можно скорее. На фронте – молниеносная связь. Это закон, нарушение которого дорого обходится и строго наказуемо. Чувство ответственности за порученное задание и боязнь не успеть донести до адресата телеграмму полностью заглушает страх. Бомбежек и обстрелов я перестала бояться еще там, в Сталинграде. Здесь их, слава Богу, пока не было. Здесь я очень боялась темноты и тишины. Непривычной, настораживающей и пугающей. Вздрагивала от каждого шороха.

Темноты я боялась с детства. Помню, если мне приходилось ночью вставать по нужде, я поднималась с постели, протягивала перед собой руки, закрывала глаза и ощупью находила в комнате или коридоре то, что мне нужно. Но там был родной дом.

Тут, в этом огромном чужом пространстве, не закроешь глаза. И все же я прикрывала их руками. Мне все время казалось, что опасность подкрадется именно к глазам. Сколько раз я падала в ямы, припорошенные снегом или скрытые сухими ветками, спотыкалась, набивала шишки и синяки. А один раз, помню, упала и заснула прямо на дороге. Жалели меня, но война не жалела никого. Служба есть служба. И я это твердо усвоила.

Перебазировка, о которой я хочу рассказать, была очень необычной с самого начала. Во-первых, стояли мы в небольшой и очень неуютной деревне с неделю, не больше. Во-вторых, поступил приказ: срочно сняться, погрузиться и в путь. Нам и раньше никогда не сообщали о дне отъезда, но времени для сборов всегда хватало. Спешки не помню. А тут часа два на сборы – и в дорогу.

Была суровая зима, морозы стояли за 30, да еще с ветром. Сыплет сверху и снизу – не видать ничего даже рядом. Недавно в этих местах мы заблудились во время вьюги.

Как всегда, тепло укутанные в ватники, закрытые брезентом, улеглись мы в кузовах своих родных машин. Медленно, с трудом выехали машины на дорогу, если так можно назвать узкую тропинку, огороженную по сторонам высокими сугробами. Машины скользили, буксовали, ревели моторами.

Начинаем замерзать. Сначала пальцы ног и рук коченеют, становятся как деревянные, затем холод охватывает спину и будто раздевает догола и пронизывает насквозь. Прижимаемся друг к дружке, стараясь согреться.

Обычно мы шутим, поем, теперь лежим и молчим. На сей раз мы едем большой колонной. Машин пятнадцать. Это я заметила, когда дорога круто повернула вправо. Таким составом мы редко передвигались.

Едем целый день, нигде не останавливаясь. Начинает смеркаться. На горизонте иногда вспыхивают яркие полоски ракет. Доносятся слабые звуки канонады. Мороз крепчает.

Я лежу, прижавшись к Оле, стараюсь отключиться, уснуть. То ли во сне, то ли наяву уловила звук, от которого сразу сжалась, заколотилось сердце: почудилось? Но нет. Грозный, прерывистый, тяжелый, очень знакомый – звук бомбардировщика.

Затаилась, молчу, боюсь пошевелиться. «Нет, не может быть, это не к нам», – утешаю я себя. И правда, звук постепенно затих, и опять наступила тишина. Но тишина эта стала опасной, предгрозовой.

Над нами просвистело и грохнуло. Рядом взметнулся огромный сноп снега, потом рассыпался вокруг метелью. За ним такой же столб с огнем взвился впереди нас.

Наша машина, как споткнувшись, стала медленно наклоняться набок и застряла в сугробе. Нас выкинуло из машины, и мы провалились в мягкий, рыхлый снег. Из машины попадали ящики, мешки, бухты кабеля. Рядом взрывы, вспышки, свист осколков и образовавшаяся черная яма.

От неожиданности мы не успели даже испугаться. Оля крикнула: «Бежим!» Легко сказать: бежим! Машина лежит на боку, нас придавило огромным мотком кабеля. Но чувствую, что ноги-руки целы. Кое-как выбралась и упала в снег, в сугроб. Ольга тянет меня за руку и кричит: «Бежим!» «Куда?» – кричу я ей. Кругом белый снег, спрятаться негде. Видно вокруг все как днем. Оглядываюсь: вижу лежит рядом большой ящик. Я протиснулась под него и кричу Оле: «Скорей сюда!» Мы залезли под ящик, прижались друг к другу и замерли.

Самолет пролетел прямо над нами, бомба взорвалась у дороги. Взрывы, вспышки, крики. Из своего укрытия нам видна только обочина дороги, на которой дымится впереди нас шедшая машина.

Только я собралась что-то сказать Оле, как нас обдало дымом, оглушило и засыпало снегом. Позже мы узнали, что это взорвался бензобак у той машины, что стояла впереди.

Мы с Олей оказались в темноте. Но нет, мы не хотели сдаваться, стали разгребать снег. Вылезти из своей норы мы не могли: нас прижимал ящик, но руками кое-как прорыли лазейку и пытались выбраться наверх. Я уже почти вылезла из-под ящика, как что-то ударило меня по голове и, как молотком, вбило в снежную глубину. Все куда-то провалилось. Сколько времени прошло – не знаю. Потом почувствовала, как меня трясет Оля. Открыв глаза, я увидела лицо моей дорогой подружки, залитое не то слезами, не то оттаявшим на лице снегом. «Ты ранена? Держись!» У меня ничего не болит, но тела своего я не ощущаю. Меня просто нет. Есть безразличие и страшная усталость. И еще, нереальность всего происходящего. Ясно представилось, что я опять в Сталинграде: тот же грохот, дым, дрожащая земля. Только не могу сообразить: как попала сюда моя Оля?

«Не спи, проснись, не спи», – глухо, будто из-под земли, слышится ее голос. «А, так это только сон», – облегченно кто-то думает за меня. А я проваливаюсь в небытие.

Открыла глаза, чувствую, что лежу на чем-то мягком, а надо мною холодное небо с недобро сверкающими далекими огоньками. Они, как безмолвные свидетели, бесстрастно наблюдали с высоты за происходящим на земле безумием.

Смутно помню, как несли меня в какую-то закрытую машину, стали растирать снегом. Потом укутали, дали выпить целую кружку чего-то обжигающего. Больше ничего не помню. Очнулась в какой-то теплой комнате – жива-здорова. Но долго еще болели пальцы ног и рук.

У Оли был перелом ноги. Из госпиталя она убежала, вернее, ее унес друг Володька. На дежурство и обратно он носил ее на руках.

Спасением своим мы были обязаны нашим ребятам-связистам. Когда они стали поднимать ящик, никто и не догадывался, что под ним увидят нас, запорошенных снегом.

Потеряли мы много своих людей. Погибли две девушки из нашей роты. Даша-Дашенька, которую мы любили за ее голосок. Как она пела! Все, кому довелось слышать ее пение, были уверены, что она станет певицей. Не успела…

И Ирочка, недавно прикомандированная к нам. На Урале ее ждала мама и маленький сын. Не дождались…

Воздушный бой

Однажды утром моя подружка Оля говорит: «Вставай, быстро одевайся, едем!» Меня не надо уговаривать и тем более объяснять куда и зачем. С Олей хоть на край света. Я мигом собралась. Сели в машину и поехали. «К Володьке!» – услышала я. Вот это да!

Володька – ее любимый, верный друг. Он – радист. Место работы – с виду обыкновенная крытая машина с зарешеченными окнами и дверью. У нас в роте их несколько. Обычно они располагались не в населенных пунктах, а где-то поблизости от села. Я так и не узнала почему. То ли слышимость там лучше, то ли подальше от любопытных. У них там особая атмосфера, они напрямую связаны с небом. Радисты – особый народ. Они пользовались большим уважением.

Мне было приказано сидеть на лужайке, дышать свежим воздухом. Оля по лесенке взобралась внутрь машины к Володьке. Послышался смех, шушуканье, потом все стихло. Изнутри долетали приглушенные голоса, прерываемые свистом и шумом.

Я удобно устроилась на большом стоге сена, глядя в небо. «На небе ни облачка», – всплыла знакомая с детства фраза. Небо чистое, светлое, с легкой голубизной. Хорошо, спокойно, мирно!

Вдруг мое внимание привлекли откуда-то появившиеся в небе две маленькие звездочки. Я сначала не поняла, что это самолеты. Серебристые птички беззвучно и беззаботно порхали в небесном голубом море. Они гонялись друг за другом, делая виражи, падая вниз и тотчас взмывая вверх.

Сначала я не обратила внимания на огоньки, мелькавшие между ними. А огоньки то исчезали, то опять появлялись. Зрелище это было необыкновенное и интересное, но вместе с тем какое-то тревожное и настораживающее. Я уже поняла, что это самолеты. В их кружении чувствовалась исступленность, опасность и враждебность.

Выпрыгнула из машины Ольга и остановилась рядом, запрокинув голову.

– Воздушный бой, – тихо сказала она.

– Оля, а что это за золотые точечки между ними? – прошептала я. И, не услышав ответа, догадалась! Стало так страшно, будто и я там, рядом с ними, эти точки прямо сейчас прожгут и меня. Теперь с неба стали доноситься слабые, легкие щелчки и прерывистый звук моторов.

Слышала не раз, как погибали летчики в воздушных боях, но видеть это никогда не приходилось. И, естественно, представлялось такое далеко не так. Сердце сжалось от наблюдаемого.

Из машины-рации доносились скрежещущие звуки, визг и свист. На фоне этого гула и свиста вдруг послышались голоса: «А… гад… не уйдешь… я тебя… ну мать твою… я сейчас! Сашка, Сашка!» И другой голос: «Держись, друг, я…»

И вдруг в небе одна точка оторвалась в сторону. Другая сразу последовала за ней. И голос из машины-рации: «Сашка, друг, прощай! Иду на та-ра-н…»

Последнее растянулось отчаянно-дрожащим, победным, как «ура-а…». Несколько мгновений они летели друг за другом. Но вдруг точки соединились, появился огненный шар и, оставляя за собой черный хвост, стал опускаться вниз. Послышался взрыв – глухой, далекий.

А где же вторая звездочка? Ее я не увидела, а увидела стремительно падающую черную точку. Потом и она пропала…

Рядом стояли наши ребята, бледные, с поднятыми вверх головами, со стиснутыми губами. Смотрели долго. Но того, что хотели увидеть, не увидели. Парашюта.

Но наблюдали за всем этим не мы одни. Слева показался самолет того самого друга Сашки. Летел он на помощь другу, но не успел и долго-долго кружил в том месте, где только что была смертельная схватка.

Вот так однажды мне довелось увидеть, как совершают подвиги…

Лето 44-го в Белоруссии

Перебазировка была трудной и долгой. Ехали мы почти сутки по бездорожью. Накануне в этих местах шли ожесточенные бои – все изрыто, искорежено.

Машины шли медленно, бесконечно маневрируя. Приходилось объезжать воронки от бомб, сворачивать то вправо, то влево, возвращаться назад, петлять. Проваливались в ямы, взбирались на холмы, буксовали, завязнув в рытвинах. Моторы ревели и глохли. Нас трясло и мотало, выворачивая внутренности.

Несколько раз приходилось спешиваться, чтобы не вывалиться из машины. Наблюдая со стороны за опасными маневрами вконец измученных шоферов, мы замирали от страха за их жизнь.

Наконец мучения закончились. К утру добрались до назначенного пункта и сразу забыли об усталости. Разбежались по селу в поисках своих, приехавших сюда за день до нас. Нашли Филиппа с его кухней, и он накормил нас.

Недалеко небольшая речка, значит, можно организовать и баню и прачечную. Разделись – и наперегонки в воду, визжим, плещемся. Сразу превратились в девчонок из пионерского лагеря… Мы – молоды, счастье и радость выплескиваем, как излишки.

Речка неглубокая, на дне песок и тина, и от нашей беготни вода стала мутной. Вылезли из воды, легли на теплый песок, оглянулись… Боже! Какая красота вокруг! Море цветов и зелени! Сразу за речкой – лес! Густой, пышный, загадочный!

Лежали, угревшись, на песочке, едва прикрывшись – кто майкой, кто полотенцем. Вдруг в кустах послышался шорох.

– А ну, брысь отсюда, – крикнул кто-то из девушек.

– Пусть посмотрит. Жалко, что ли? – лениво протянула другая.

– Еще чего! – возмутилась Ольга. – Мой Володька меня никогда раздетой не видел.

– Да где ж ему видеть тебя, прижметесь где-нибудь в укромном уголке, пообнимаетесь – и все.

И тут начались откровения, и я навострила уши, сгорая от любопытства. Но тут моя любимая Оля отправила меня к Филиппу узнать, готов ли обед. Прогнала меня в самый интересный момент! Сколько полезного для себя могла бы я почерпнуть!

Узнав о нашей водной процедуре, начальство возмутилось, поступил строгий приказ: «Ни шагу в лес! Можно напороться на бандеровцев!» Бандеровцы недалеко от нас напали на соседнюю воинскую часть, погибли люди. Они подожгли дома и скрылись в лесах.

Нам же приходилось ходить на дежурство в соседнее село, где располагался узел связи. Тропинка петляла по опушке леса, иногда шедшего обстреливали оттуда. Но обходилось: стреляют – упадем, потом встанем и опять идем или бежим. Бог хранил.

И вот однажды, несмотря на строгий приказ, мы решили сбегать в лес, хоть разок полакомиться ягодами: земляникой, ежевикой, черникой – там было полно всего. Отошли мы совсем недалеко. Вышли на полянку, залитую солнцем. Кругом кузнечики, стрекозы, птицы! Такая красота, будто природа взбунтовалась: нет войне!

Выпачкали черникой и руки, и лицо, хохочем, глядя друг на друга. И вдруг услышали выстрелы. Испугались и замерли. Потом перестрелка, поняли – из нашего села!

Выбежали на опушку и видим страшную картину. Дым, вспышки от взрывов, крики. Стало ясно: в селе бандеровцы! Что делать? Бежать? Куда? В село – опасно, и тут оставаться нельзя. Решили переждать. Свалились в какую-то яму, заросшую кустарниками и травой, лежим.

Бой продолжался приблизительно с полчаса. Видим, несколько человек бегут прямо на нас. Мы замерли. Они нас не заметили, наверно, потому, что волокли двух раненых. Мы видели бандеровцев близко, и я, помню, удивилась: обыкновенные ребята, только вооруженные.

Чуть подождав, мы выбрались из ямы и вернулись в село. А там суматоха: бегают, кричат, несут раненых и заворачивают в плащ-палатки убитых. Спрашивать, что произошло, не у кого и бесполезно. Спустя некоторое время подсчитали потери: двое убитых и трое ранены. Бандеровцев полегло в два раза больше.

К счастью, из девушек никто не пострадал: одни были на дежурстве в соседнем селе, а остальные – в лесу. Потом, когда все утряслось, начальство ломало голову: как поступить с нами? Ведь мы нарушили приказ – ушли в лес. А с другой стороны – это нас и спасло! Решили оргвыводов не делать.