Текст книги "Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники"

Автор книги: Николай Губернаторов

Соавторы: Григорий Лобас,Виленин Пугаев,Любовь Аветисян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

Фильтр

Конец ноября 1944 года

Прорвались мы в районе города Ясберень, южнее его, на небольшой плацдарм, занятый нашими на западном берегу Задьвы.

Встреча со своими, несмотря на сложность обстановки, была неописуемо горячей. Нас по-братски бережно препровождали из батальона в полк, из полка в дивизию 53-й армии…

Но уже в штабе дивизии, точнее, в ОКР «Смерш» (отдел контрразведки «Смерть шпионам»), начались нелепости.

Офицеров отделили от солдат и сержантов. Потом – сержантов от рядовых. Отобрали трофейное, затем и личное оружие. Пошли допросы. Офицеров допрашивали каждого в отдельности и многократно.

К исходу первых суток нашего возвращения меня изолировали от всех, засадив в бывший немецкий бункер. Следуя под конвоем на допросы, мельком видел этими днями, как промаршировала одна из моих рот. Без оружия, под командой одного из взводных командиров. В другой раз прошел на рыси взвод Шатилова (эти – при шашках и карабинах) – значит, что-то стало проясняться в нашем положении.

Эти две встречи выглядели и трогательно, и трагикомично. В обоих случаях командиры подразделений, увидев меня, конвоируемого «цириками» из ОКР, отдали воинскую почесть, скомандовав зычно: «Смир-р-но! Рав-не-ние на-право!» А Шатилов отсалютовал шашками. Казаки даже рявкнули троекратное «ура!». Я, стараясь держаться браво, отдал честь братьям-славянам, благо хоть кубанку-то с меня не содрали.

Совсем тоскливо, пакостно на душе стало, когда узнал, что здесь, под Ясберенем, остался я один. Друзья, товарищи мои были уже в полках. Правда, затеплилась надежда, что по прибытии батареи и Шатилова в полк оттуда придет поддержка, выручка.

* * *

Несколько позже узнал, что Хабишвили ударил в колокола – стал добиваться моего возвращения в полк. Узнал также, что чуть раньше прибытия в часть торопыги-писаря отправили моим родным похоронку, где, как водится, сообщалось: «погиб смертью храбрых, защищая свободу и независимость…»

* * *

Из-под Ясбереня меня отправили – разумеется, под конвоем – в штаб нашего корпуса, подвергли новым допросам. Это уже называлось не дознанием, а следствием, как мне объявили. Разницы в подходе и методах ведения допросов я не заметил. Только развивалось все быстрее – под рукою у них скопилось много бумаг.

Содержали меня в каком-то старом тюремном здании. В одиночной камере. Допрашивали двое – майор и старший лейтенант – то вместе, то чередуясь.

Старший был умнее, младший – ретивее. Впервые замелькали выражения: «действия, граничащие с изменой Родине», «придется отвечать по всей строгости», «трибунал», «военно-полевой суд» и т. п.

Мною начало овладевать чувство безысходности, отчаяния.

* * *

Появление в моей камере Хабишвили было дивным озарением: свет… воздух… мессия!..

«Батя» обнял, расцеловал меня. А я… чуть было не разревелся, уткнувшись в его бурку.

– Ну, здрастуй, антыллирист! Здрастуй, сынок! Садысь. Рассказывай.

В дверном проеме, опершись о захлопнувшуюся решетку-дверь, застыл тот старший лейтенант.

– Послушай, дарагой, выхады, пажалуста! Дай пагаварыть с чэлавэкам! – повернулся к нему полковник.

– Не положено, полковник, – спокойно, с ленцой ответил тот, не меняя позы, – ваш «человек» под следствием находится. И время у вас на разговор – пятнадцать… ладно… двадцать минут.

Хабишвили как-то рыкнул, крутанулся на привинченном к полу табурете, вскочил, схватился за эфес сабли. Старший лейтенант побледнел, вдавился в проем, быстро выхватил пистолет из расстегнутой кобуры.

– Сейчас ваш разговор закончится! А ну тихо, полковник! Капитан, в угол, лицом к стене!

«Вот и все!..» – мелькнула мысль.

Хабишвили сел спиной к двери. Провел рукой по перекошенному лицу. Резко выдохнул. Это я увидел, уже отвернувшись от стены.

– Садысь, сынок, – показал на откинутый топчан, – рассказывай.

Очень сжато, стараясь не упустить главных, острых моментов, поведал я «бате» о нашей бедовой одиссее. Он внимательно, не спуская с меня глаз, выслушал. Задал два-три вопроса. Встал. Я тоже. Опять обнял меня. Отступив на шаг, хлопнул по плечу:

– Ни хрэна, прорвемся! Как говорит твой кунак Филона-Милона! – сказал бодро. – Скоро будыш в своей батареи. А эта что у тебья под глазым?

– Следы боев, товарищ полковник, – ответил я, трогая фингал и покосившись в сторону двери.

– Да-а… ну, будь здаров, антыллирист! Да скорава свыдания. Дэржы хвост трубой, дэржы повад и шэнкэля.

И пошел… прямо на старшего лейтенанта, как в пустоту. Опер шагнул в сторону.

– Лихой джигит твой командир, капитан, – не понять, с каким выражением, процедил старший лейтенант, – плохо может кончить… Ну, отдыхай покеда. Может, скоро и закончим… тебя.

* * *

Сработала какая-то пружина – маховичок судьбы повернулся.

Отконвоировали меня на какое-то совещание или совет в штаб корпуса. За круглым столом сидели: начальники политотделов корпуса и дивизии, какой-то полковник, тот майор из «Смерша». Вскоре пришел новый командир нашей дивизии полковник Никифоров.

Сначала задавались вопросы, уже изрядно надоевшие мне: «Что? Где? Когда? Кто?»

Первая неожиданность: доставили из госпиталя полковника Потапова. На носилках, в шапке, укрытого шинелью и одеялом. Когда он попытался встать, отвечая на вопросы начальства, оказалось, что он даже одет по форме, не в госпитальном облачении. Ему разрешили отвечать лежа. Павел Дмитриевич сел на носилки. Он подтвердил все рассказанное мною раньше, упирая на мои действия как командира батареи в боях и как командира группы на марше при выходе из окружения.

И тут – вторая неожиданность: стремительно, во всем генеральском кавалерийском великолепии появился… Плиев. Все встали. Кроме меня. Я и так стоял столбом.

Начальник политотдела корпуса доложил командующему, чем тут заняты, – решался вопрос, какой каре меня подвергнуть: военно-полевому суду, суду трибунала или суду офицерской чести.

Так и толковали при мне, как будто меня здесь и не было. Мнения разделились: один – за военно-полевой суд, трое – за трибунал, один – за суд чести.

Об этом и доложили командующему. Тут неожиданно «встрял» Потапов. Встал с носилок, попросил разрешения у Плиева обратиться к нему. Тот разрешил.

– Товарищ командующий! – сказал Павел Дмитриевич срывающимся голосом. – Это же тот капитан, которого вы представили к званию Героя Советского Союза! Он же…

– Помню, полковник! – остановил его генерал. – Бой под хутором, за Тисой…

Разрешил мне сесть и приказал рассказать о развитии событий. Я рассказал (в который раз!). Слушал он внимательно и, как Хабишвили, задал несколько уточняющих вопросов. Посидел задумавшись. Встал, медленно прошелся, заложив руки с зажатым стеком назад.

– Героев тоже судят… бываэт… – сказал раздумчиво. Подошел к столу, слегка стукнул стеком по краю его. Помедлил. – Какой трэбунал? Какой военно-полевой?! Но… наказат прыдется. Суд чэсты, – и, звеня шпорами, не глянув больше ни на Потапова, ни на меня, вышел, сопровождаемый адъютантом.

– Товарищ генерал! Товарищ командующий!.. – рванулся было с носилок Потапов.

– Сидите, полковник! Ложитесь! – резко сказал незнакомый мне полковник. – Распорядись, майор: полковника вернуть в госпиталь, капитана перевести на гауптвахту. Конвой снять. Выдайте капитану записку об аресте… на пять – семь суток. Пусть идет самостоятельно.

Душевно, но с осадком горечи попрощались мы с Павлом Дмитриевичем. Навсегда.

– Ты не тушуйся, Григорьевич, – напутствовал он меня, когда мы устанавливали носилки с ним в кузове машины, – я думаю, что все обойдется нормально. Судить-то будут свои хлопцы…

* * *

Судьба который раз крутанула меня не в ту сторону. По чьей-то злой воле решено было судить меня не судом чести офицеров нашего полка, как это полагалось, а судом чести при штабе дивизии. На таком уровне было заведено судить старших офицеров – от майора и выше.

Воздаяние

Сын за отца? Не отвечает!

Аминь! И как бы невдомек:

А вдруг тот сын (а не сынок!.),

Права такие получая,

И за отца ответить мог?..

А. Твардовский. По праву памяти

Декабрь 1944 года

Войдя в небольшой зал, окинув его взглядом, заметил: офицеров сидело человек пятьдесят… В первом ряду – Хабишвили, Цимбалист, Филонов. Во втором ряду мелькнуло лицо Коротыцина. Больше знакомых не заметил. В зале приглушенный говорок.

– Сюда, капитан, – показал сопровождавший меня комендант суда (как стало ясно позже) на табуретку, поставленную в промежутке между сидящими офицерами и столом, покрытым малиновым бархатом. Позади стола, на стене, портрет вождя в маршальской форме.

Сел. Еще раз окинул взглядом зал. Да, никого из знакомых, кроме этих четверых, родных. Говор совсем стих. Смотрят на меня: кто сочувственно, кто с любопытством, кто безучастно.

– Това-рищи офицеры! Суд идет! – рявкнул комендант суда.

Все встали «смирно». За стол зашли три старших офицера: полковник, подполковник, майор.

– Товарищи офицеры! – пробасил полковник, усаживаясь в центральное кресло.

– Товарищи офицеры! Прошу сесть, – эхом отозвался комендант.

Сели. Тишина. Полковник раскрыл папку, вынул лист. Встал. Начал размеренно читать, не повышая голоса.

– Суд чести офицеров дивизии под председательством полковника Васильева, при членах суда подполковнике Грищенко и майоре Лазаренко рассматривает дело командира истребительно-противотанковой батареи кавалерийского полка гвардии капитана Пугаева В. Г. (Я встал.) Капитан Пугаев обвиняется в принятии решений и действиях во время боев в окружении, порочащих честь советского офицера. Слово обвинителю, майору Лазаренко. Подсуди… капитан, можете сесть.

Обвинитель четко, рублеными фразами изложил суть предъявляемых мне обвинений.

– …рассмотрев и обсудив материалы следственного дознания, проведенного ОКР «Смерш» корпуса, мы считаем необходимым, первое: лишить Пугаева всех правительственных наград; второе: разжаловать в рядовые; третье: направить рядовым в одно из артиллерийских подразделений дивизии.

В зале нарастал шум. Несколько человек, в том числе мои однополчане с Хабишвили, вскочили с мест.

– Тихо, товарищи офицеры! – зарокотал председатель, встав с поднятой рукой. – Товарищ полковник (это к Хабишвили), прошу сесть. Слово Пугаеву. Только короче.

Говорить, вообще-то, было до невозможности тяжко. А вот короче после многократных повторов на допросах было совсем нетрудно. Рассказал предельно сжато все.

Слушали напряженно. Реагировали живо. По реакции довольно легко угадывалось отношение к тому, о чем говорилось.

Когда рассказывал о броске батареи к месту прорыва немцев у фольварка, последовали комментарии-выкрики: «В академии за такое тактическое решение вкатили бы двойку!», «А за решение боевой задачи – пятерку с плюсом!», «Ну, джигит, комбат!», «Вот отчаюга!», «Мол-лод-цы!..».

Упомянул о том, что командарм собирался представить Потапова к званию Героя Союза.

– И его, антыллириста, то-ж-жа! – это опять встал «батя», внушительно, замедленно (так не похоже на него!), указуя на меня перстом.

– Товарищи офицеры! Давайте, чтобы порядок был! – возвысился над столом председатель. – Мы рассматриваем не заслуги комбата, а нарушения его, граничащие…

– Слышали… от прокурора!

– Товарищи офицеры! – стараясь умерить свой бас и сохранить спокойствие, медленно проговорил полковник. – Про-ку-рора здесь нет. Есть обвинитель – начальник ОКР «Смерш» дивизии! И… к порядку!

В момент, когда я начал рассказывать о начале переговоров с немцами, явственно стал нарастать шум неодобрения. Выкрики:

– Нашли собеседников – «СС»!..

– Вот именно! Правильно понимаете, товарищи офицеры! – веско, одобрительно сказал майор-обвинитель.

По мере того как в моем повествовании вырисовывалась обстановка: появление кольца внешней осады вокруг нашей группы, состояние сил последней и наличие боеприпасов, – шум, стихая, сошел на нет. Послышались реплики иные:

– Да и хрен с ним, с этим генералом!..

– А что, полтысячи славян дешевле стоят, чем какой-то х… генерал?!

Майор побагровел, развернулся к полковнику:

– Товарищ председатель, призовите к порядку присутствующих!..

– Товарищи офицеры! Прекратить! Тихо! В противном случае мы продолжим работу при закрытых дверях! – заявил полковник.

Завершал я свое «слово» в тишине.

– Теперь, пожалуйста, желающие выступить. Только короче, – предложил полковник.

«Короче» не получилось. Высказалось человек пятнадцать – семнадцать. Особо рьяно выступали мои однополчане. «Батя» – дважды. Какой-то майор предлагал разделить наказание между мною и Потаповым. Одно из выступлений было в поддержку решения, принятого обвинителем.

– Суд удаляется на совещание! – пробасил председатель, вставая.

– Товарищи офицеры! – выкрикнул комендант. – Перекур, то есть перерыв.

Подошел ко мне, окруженному однополчанами и еще полудюжиной офицеров, осторожно раздвигая их, легонько хлопнул меня по плечу:

– Капитан, прошу за мной.

– Дарагой! Дай пагаварить с чэлавэкам! – полуобнял коменданта Хабишвили.

– Извините, товарищ полковник, – не могу. Не имею права. Капитан, пройдите за мной.

Зашли мы с ним в какую-то небольшую комнату с окном чуть ли не во всю стену, выходящим на площадку перед входом в здание. Сели. Закурили.

А за окном, на площадке, шум какой-то: выкрики, перебранка. Комендант встал из кресла, подошел к окну, я – за ним. На площадке, у входа в здание, толпились солдаты. Вдруг среди них я увидел… Сашу Гвоздя. Он говорил о чем-то, сдержанно жестикулируя.

Какая-то тревога ворохнулась во мне: творится что-то не то…

– Капитан, ты бы вышел узнать, что там делается, – нерешительно сказал я коменданту.

– Да. Пойду. А ты побудь здесь. Из комнаты не выходить! Меня подведешь, – и быстро вышел.

Слышал его голос на крыльце. О чем говорит – не разобрать.

Очень скоро вернулся возбужденным.

– Капитан, – это уже он мне, – пойдем вместе туда. Успокой эту братию, а то беде быть. Я уже вызвал комендантский взвод.

Вышли на крыльцо – я впереди, комендант за мною.

Слева от крыльца стояла группка офицеров. Курили, тихо переговариваясь, погладывая в сторону гомонящей толпы солдат. Когда мы вышли на крыльцо, гомон начал стихать. Почти все солдаты были при оружии. Мелькнуло спокойное лицо Гвоздя и еще два-три знакомых…

– Здорово, славяне! Что случилось? – обратился я к толпе («Господи, – подумалось, – тоже мне полководец…»).

– Здрав-желам, товарищ капитан! – неожиданно дружно рявкнули солдаты.

– Так что случилось? В чем дело, солдаты?

Легкое замешательство. Вперед протиснулся усатый пожилой (лет этак под сорок!) старшина (кажется, из 2-й или 3-й роты потаповской части):

– Мы, товарищ капитан, обеспокоились. Солдатско радиво собчило, что вас судют трибуналом. Так аль нет?.. Мы… эта… против!.. За што?!

Удивительно тепло на душе стало. А пересекая площадь, трусцой приближался взвод автоматчиков. («Этого мне еще не хватало – бунта на корабле!» – подумалось.)

– Спасибо, гвардейцы! – сказал я прочувствованно, едва сглотнув ком в горле. – Не тревожьтесь: это – товарищеский суд офицеров. Спокойно идите по подразделениям.

– А почему вы без оружия? – выкрикнул кто-то.

– За что же судят? – еще голос.

Взвод на бегу перестраивался в цепочку. Направляющий, лейтенант, уже подбегал слева к крыльцу с озабоченным лицом. Деловой, видно, мужик.

– Так полагается – без оружия. А судят за то, что проштрафился немного. Прошу, ребята (там добрая половина в отцы мне годилась), идите по подразделениям. Спасибо вам… Все!

Цепочка автоматчиков скоренько отделяла крыльцо от медленно расходившихся солдат – товарищей моих, братьев-окруженцев. Мелькнул Саша.

Опять прошли через зал в комнату. Комендант, задержавшись в дверях, озабоченно сказал:

– Ты посиди пока. Я пойду узнаю – что-то они долго там…

Я подошел к окну. Группками расходились солдаты. А направо уводил взвода два тот, пехотный старшина. Спиной к окну стояла, переминаясь, цепочка автоматчиков комендантского взвода. Почти напротив окна, разговаривая с одним из солдат оцепления, стоял мой Саня… Закурили…

– Пойдем, капитан. Пора, – раздался от двери голос коменданта.

В зале рассаживались офицеры. Я сел на свое место. Суждения большинства, выступивших по моему делу, успокоили меня. А моральная поддержка, проявленная солдатами-окруженцами – хотя она и не имела влияния на решение суда, – вдохновляла.

Из раздумий вывела меня команда коменданта. Повторился ритуал встречи членов суда. Начал председатель суда:

– Рассмотрев материалы дознания, проведенного ОКР «Смерш» корпуса, учитывая предложения о мерах наказания капитана Пугаева, высказанные вами, товарищи офицеры, члены суда чести предлагают вам определить одну из мер наказания: лишить правительственных наград и разжаловать в рядовые, направив в одну из артиллерийских частей дивизии; дать отсрочку в присвоении очередного воинского звания на год; разжаловать в звании до младшего лейтенанта; лишить правительственных наград.

Итак, четыре предложения… Голосуем в порядке поступления предложений…

– Минутку, товарищ полковник, – прервал его обвинитель, – я извиняюсь!.. Несколько слов, прежде чем будем голосовать… Товарищи офицеры! Прежде чем поднять руку за то или иное решение, каждый должен серьезно, оч-чень серьезно подумать: мы судим молодого, очень молодого офицера, который совершил преступление, граничащее… Да! Гра-ни-ча-щее с изменой!.. Такой молодой, а уже успел! Потом… кроме того, его отец в свое время был осужден по статье пять-де-сят вось-мой… Чувствуете?..

– А сын за отца не отвечает! – раздался звонкий выкрик.

– Ну, да… но яблоко от яблони… сами знаете! – веско ответил майор. – Так. Все. Решаем большинством голосов…

Отступление

О, годы юности немилой,

Ее жестоких передряг.

То был отец, – то вдруг он – враг.

А. Твардовский. По праву памяти

О «яблоне»

Папа – Григорий Георгиевич Искра-Гаевский – родился 30 января 1893 года в старинной дворянской семье. Пращурами рода были полтавский полковник Иван Искра (XVII – начало XVIII века) и польский шляхтич Станислав Гаевский (XVII век).

В отсутствие мужа, Георгия Дмитриевича, который проходил военную стажировку в Маньчжурии, бабушка Наталья Александровна проявила небывалую самостоятельность, определив сына не в лицей и не в Пажеский корпус, а в гимназию: матери и сыну виделся не традиционный фамильный путь – военная служба, а Санкт-Петербургский университет.

Однако по окончании гимназии вместо физико-математического факультета, выполняя волю своего отца – кадрового военного, папе пришлось учиться в Константиновском юнкерском училище артиллерии. Оттуда он вышел в Кавалерийский полк. Фамильная традиция восстанавливалась. Это не помешало ему, однако, окончить университет экстерном по физико-математическому факультету.

Еще в юношеские годы папа увлекся социал-демократической литературой. В 1912 году, влекомый убеждениями, он вступил в РСДРП(б). Вскоре по собственному настоянию (вероятно, по поручению партии) был переведен в гвардии Семеновский полк. В 1915 году по личному рапорту был направлен в действующую армию – на Юго-Западный фронт, командиром артиллерийской батареи в чине штабс-капитана. Воевал и на Румынском фронте. Был отмечен орденами и шашкой с георгиевским темляком. Германскую войну закончил осенью 1917 года в должности командира артиллерийского дивизиона в чине капитана (майор – по-современному).

Все эти годы активно работал по поручениям партии. Носил партийные клички: Гвардеец, Профессор, Ленский, Гаев, Пугаев.

В начале 1918 года по рекомендации командарма А. И. Егорова, занимавшегося кадрами военспецов, направлен в Красную Армию, на Восточный фронт, командиром артиллерийской батареи. Немного позже – на Южный фронт, в 1-ю Конармию на ту же должность. Затем переведен во 2-ю Конармию начальником артиллерии полка. В 1921 году выбран командиром и комиссаром кавалерийского полка. Участвовал в штурме Арабатской стрелки в Крыму, в Польском походе против белополяков. Награжден орденом Красного Знамени и именным оружием.

В 1918 году, узнав, что его отец, Георгий Дмитриевич Искра-Гаевский, и младший брат, Дмитрий, находятся в Добровольческой белой армии, отказался от фамилии, приняв новую – последнюю из партийных кличек – Пугаев.

По окончании Гражданской войны был направлен на партийную работу – секретарем волостного, а затем и уездного комитетов РКП(б). В 30-х годах: парторг ЦК на железной дороге, заведующий отделом и позже – секретарь Саратовского горкома ВКП(б).

Исключительное обаяние, культура, искусство сходиться с людьми, искрометный юмор влекли к нему людей, способствуя созданию самого разнообразного круга общения: от кузнеца Романа Рабиновича до секретаря губкома Криницкого. В доме часто гостили и соратники по боям, и коллеги по работе.

В редко выпадавшее свободное время папа устраивал чтения вслух: Пушкина, Бабеля, Ильфа и Петрова. Это запомнилось. Несколько раз, собрав компанию уличных пацанов, отправлялся с нами на Зеленый или Казачий острова – на рыбалку. Вся эта шантрапа была удивительно послушна ему. Ранним интересом к музеям и театрам я обязан дедушке и папе.

Неизбывным горем для нас, для всех, кто знал папу, стал совершенно неожиданный арест его 19 ноября 1937 года.

В «вину» папе вменялись: связь с «врагами народа» (А. Е. Криницким, А. И. Егоровым и другими), служба в Белой армии (!). Без суда – так как он отказался подписать обвинительное заключение – папа был сослан в Северное Зауралье. До нас же дошел слух, что он расстрелян вместе с Криницким и еще двумя товарищами по работе.

Мы очень тяжело переживали эту весть. В декабре того же, 1937 года меня исключили из пионеров за то, что я отверг требование отказаться от отца – «врага народа». Помню, как, давясь от обиды и слез, вызванный из строя пионерского отряда, я выдавил: «Мой папа – очень хороший человек!.. Был…» Пионервожатая сорвала с меня галстук. Объявила, что я исключен из рядов…

Летом 1942 года – о чем мы узнали только глубокой осенью – папе было разрешено, среди немногих, «искупить вину кровью». Отправку из лагеря в штрафной батальон папа воспринял как великую радость, как спасение от безвестной гибели.

В штрафбате на Западном фронте он провоевал недолго: получив ранение (что снимало с него «штраф»), попал в полевой госпиталь, откуда был направлен рядовым на фронт, где был принят (а не восстановлен) в партию. Вскоре, с присвоением воинского звания, был назначен замполитом батальона. Отечественную войну закончил подполковником в политуправлении одного из прибалтийских фронтов.

Такая вот была «яблоня».

* * *

Обвинитель сел, пристально глядя на собравшихся.

– Так. Приступаем. Кто за первое предложение: разжаловать в рядовые, лишить наград? – поднялся председатель.

Напористое выступление обвинителя ошеломило меня, сбросило на землю. Растерянно, не в силах сосредоточиться, наблюдал я за голосованием.

Что-то там – за пределами моих размышлений, моего состояния – не ладилось…

– Товарищи офицеры! – взывал председатель. – Надо голосовать всем. Не уклоняйтесь!

– Серьезнее, серьезнее надо! – поддерживал его обвинитель.

В общем, за первое – самое суровое – предложение голосовало человек восемь вместе с членами суда.

За второе – самое мягкое – человек пятнадцать.

– Итак, – объявил председатель, – мы решили объединить упомянутые предложения в одно: разжаловать Пугаева в звании до младшего лейтенанта и лишить правительственных наград.

– Решение принимаем большинством… относительным большинством голосов. Товарищ майор, вы считаете в рядах справа. Вы, товарищ подполковник, – слева. Голосуем, товарищи офицеры! Кто – за?

Я все-таки скосил глаза в сторону зала. Та же картина: медленно поднимающиеся «кобры»…

– У вас сколько, товарищ майор? Спасибо. А у вас, товарищ подполковник? Спасибо. Так. Товарищи офицеры! (Все встали.) Таким образом, суд чести решил: командира батареи бывшего капитана Пугаева разжаловать в звании до младшего лейтенанта, лишив его всех правительственных наград (перечислил все ордена и медали по номерам).

Хабишвили, Филонов, Цимбалист, Коротыцин, встав как по команде, направились к выходу, позвякивая шпорами в тишине.

– Товарищи офицеры, останьтесь на месте! – обратился к их спинам председатель.

– Да пусть идут! – сказал обвинитель.

Тишина. Пауза.

– Комендант! Снять с младшего лейтенанта знаки различия капитана, ордена и медали.

Комендант подошел, отстегнул один погон, снял три звездочки. Потом – другой. Снял с него звездочки. Сделал это быстро – благо они были не на винтах, а на «лапках»: отогнул – выдернул, отогнул – выдернул… С орденами было труднее – винтами крепились, за пазуху лезть надо, и… много их.

– Ты прости… брат… – служба… – тихо сказал мне комендант, свинчивая и снимая регалии.

Впервые с ноября тридцать седьмого, когда я скулил, как кутенок, забившись в дровяной сарай, чтоб никто не видел моих слез по папе, чувствовал я, как слезы катятся, катятся… Не остановить.