Текст книги "Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники"

Автор книги: Николай Губернаторов

Соавторы: Григорий Лобас,Виленин Пугаев,Любовь Аветисян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

У порогов военкоматов

Июнь – июль 1941 года

Организованная очередь людей с повестками о призыве в армию. Вклинивающиеся в эту очередь молодые парни-добровольцы, срок призыва которых должен был наступить осенью этого, 1941 года или в будущем году. А к будущему году и война-то уже закончится… победно, на земле, извергнувшей эту фашистскую орду захватчиков. Надо спешить, чтобы успеть самому «дать по кумполу» этим зарвавшимся гадам-фашистам.

Обрывки взметающихся песен: «Если завтра война, если завтра в поход…», «Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов, мы готовы к бою, Сталин, наш отец…».

Мечутся стайки пацанов, подростков – то трудятся вместе, то шныряют среди взрослых парней, девушек. Подросткам, пацанам надо опередить всех. А то, чего доброго, займут все места в боевом строю, в расчетах, в экипажах, на кораблях…

А тут еще тени витают: Чапаев несется в развевающейся бурке… Анка косит каппелевцев из пулемета… Гаврош ползет под выстрелами добывать патроны для коммунаров…

А эти дядьки-военкоматчики с «кубарями» и «шпалами» в петлицах, как церберы, «бдят», чтобы всякая мелочь не просочилась к столам регистрации, гонят взашей, ругаются. Сами измотанные, бледные, зеленолицые, а ничего не желают понять! Не видят даже, что мальчишки такие все боевые и большие уже. В Волжском военкомате мне сказали: «Утри сопли!» В Кировском: «Иди, мальчик, к маме! Она, поди, уж обыскалась сыночка». В Октябрьском: «Подержись еще за мамину юбку!» В Сталинском, самом дальнем, окраинном, тоже сказали что-то такое совсем несерьезное.

Обидно до невозможности! И мыкаюсь я туда-сюда с документами, забранными из художественного училища. Какой рисунок?! Какая живопись?!

А толпы у военкоматов не редеют, несмотря на безрадостные сводки командования действующей армии. Не пробиться никак пацанам в добровольцы!

В этот переломный момент жизни – второй за пятнадцать прожитых лет, после ареста папы и моего исключения из пионеров, – еще острее почувствовал я необходимость в опоре, в совете. Папа, если он был еще жив, находился где-то… неведомо где. С мамой советоваться… опасался расстроить ее, опасался противодействия задуманному мною.

Все, с кем можно было бы посоветоваться, кто бывал в нашем доме до ноября 1937 года, либо исчезли, либо перестали узнавать нас при случайных встречах.

Одиноко, сиротливо было… Наконец, наконец-то на пороге облвоенкомата столкнулся я с полковником Дыбенко – однополчанином папы в годы Гражданской войны. Он узнал меня, обстоятельно, с участием – от которого я так отвык! – поговорил со мною. Так я попал в спецшколу ВВС.

Учимся летать

Август 1941 года – июль 1942-го

Синяя шинель, голубые петлицы с «крылышками», синяя буденновка… Моргал я теперь на возрастной потолок! Никто и не спросит: «А кой тебе годик?..» Теперь я, как все взрослые, восемнадцати – двадцатилетние мужики. Надо было спешить.

Авиационная униформа и позволила мне, не дожидаясь окончания двухлетнего обучения в спецшколе, прорваться в Чкаловское авиаучилище.

Самым трудным оказалось совсем не освоение техники и специальности штурмана бомбардировщика.

– Я тя научу родину любить! – говаривал командир отделения, жестко пресекая мои попытки высказать собственное мнение об армейских требованиях, ссылки на права гражданина по Конституции.

Наряды на кухню, на помывку полов в казарме, на уборку ротного сортира обильно сыпались на меня…

– Я сделаю из тебя, интеллигента, человека! – заключал процесс перевоспитания, перекатывая камни желваков, старшина роты Сураж.

Статный, высокий красавец парень был Сураж. Довоенной, тимошенковской выучки. Трусов среди моих однокурсников не видно было. Однако Суража боялись все. Двое курсантов покончили с жизнью: один застрелился в карауле, другого вынули из петли на чердаке казармы.

* * *

Боевая подготовка – теория полета, аэронавигация, учебные полеты, воздушная стрельба и т. п. – шла своим чередом, весьма интенсивно. Ввиду смены боевой техники, модернизации приходилось не только изучать ее, но и переучиваться на ходу: от самолетов У-2 (По-2) через СБ до Пе-2. Начались напряженные учебные и учебно-боевые полеты. На свежую молодую голову все усваивалось быстро, многое – навсегда (а к чему последнее?).

На стрельбах и из стрелкового, и из самолетного оружия (пулеметов, пушек) вдруг вырвался в число самых передовых. Чуть позже – и по бомбометанию. Горд этим был беспредельно. Уже никто не называл «салагой», «зеленым»…

Было короткое время переориентировки в боевой подготовке: резко сократили по матчасти бомбардировщика СБ, по навигации и воздушной стрельбе. Больше стало занятий по топографии, прыжкам с парашютом, стрельбе из стрелкового оружия, самбо и рукопашному бою. Прошел слух: готовят из нас диверсионные группы.

На занятиях по рукопашному бою одна из задач – пробежать с винтовкой, изготовленной к бою, через ряд чучел (или щитков), у каждого отразить удар, направляемый в любую часть твоего тела длинным шестом, самому поразить чучело штыком, и дальше…

Справа от чучела – Сураж с шестом: лицо бесстрастное, холодные глаза. При приближении курсанта оно мгновенно свирепеет, раздается рык:

– Яичницу сделаю!!! Башку размозжу!!!

Делает выпад, стараясь нанести удар торцом шеста в пах или лицо атакующего. Удар страшен. Укол в чучело. Штык выдернул и дальше, вперед…

* * *

Однажды стоял на ночном посту. У склада ОВС (вещевого), кажется. Лунная ночь. По дороге, пролегавшей по взгорку неподалеку, изредка проходили группками по 2–3 человека подгулявшие летчики из городка на аэродром. Тишина. Густая, высокая трава серебрится, облитая лунным светом, подступая почти к самому зданию склада.

Озираю округу. Прислушиваюсь. За полночь на дороге появилась одинокая фигура, неторопливо продвигающаяся вверх, к летному полю. Пока я шел от одного угла здания к противоположному, человек исчез. Я зашел за угол, просматриваю склон от дороги. Внезапно в пяти-шести шагах от меня из травы быстро встает человек атлетического сложения, стройный, подтянутый. Окрикивать, стрелять нет времени. В голове проносится: «Двойной прыжок вперед! Снизу прикладом бей!» – команда в рукопашном бою. Все делается заученно, автоматически. Мой удар поднимает, отрывает этого атлета от земли – рычаг-то (винтовка) длинный… Человек, странно вопя, рухнул оземь. Катается по земле. Вопит!..

Стреляю вверх, вызывая разводящего из караула (это в одном-полутора километрах от моего поста). Жду, отойдя от вопящего поверженного, направив на него винтовку. Чувствую в себе напряженность, предел напряженности и… никакого страха. Нарушителя задержал. Наверное, переодетый диверсант.

Прибегает разводящий с караульным курсантом. Докладываю. Сержант освещает фонариком вопящего (уж целую вечность вопит, гадина!). В луче фонарика проявляется летная форма, залитые кровью голова и гимнастерка.

– Сураж! Товарищ старшина, это вы?! – вскрикивает разводящий.

И тут мое оцепенение переходит в дрожь. «Все! Конец мне!» – проносится мысль.

Суража уносят – то вопящего, то мычащего что-то – в направлении караульного помещения.

Остаюсь на посту один. Совсем один. На всем белом свете. Да и свет уже не белый, и не мил он мне. Тоска…

Здесь надо сказать, что в училище все знали о манере проверки постов, применявшейся старшиной Суражем. Обычно он выходил к посту скрытно, нападал на часового, обезоруживал, пользуясь своей отличной довоенной выучкой, тренированностью. Часовой – «тюха», «салага», «недоделок» – отправлялся на гауптвахту на 15–20 суток ареста. После отбытия ареста над таким бедолагой оставались угроза отправки в штрафбат и… нескончаемые издевательства Суража.

* * *

Разговоры, пересуды в караульном помещении после моей смены с поста:

– Ну, Вилька! Ай да орел!..

– Да-а… влип ты, братушка! Сураж теперь тебя схарчит…

– Да бросьте вы! Все правильно, по уставу Пугаев сделал!..

– Не-е… сглотнет Сураж его, только пуговицы сплюнет.

– Ничего Профессору (это мне, значит) не будет! Действовал по уставу. А вот старшина нарушил устав, проверяя пост таким манером.

– Хотя он и молодец, и орел, и сталинский сокол, и за всех нас расквитался с этим гадом, все равно кранты Профессору.

Завершился «подвиг» неожиданно. Мне – благодарность за отличное несение службы. Сураж недели три провалялся в лазарете и в госпитале. Челюсть «волкодава» срослась, ее вправили. В роту старшина вернулся тихим службистом. Команды подавал ровным голосом… косноязычно. От измывательств былых следа не осталось. Только память о тех двоих, покончивших с собою.

Народ тыкал в меня пальцем: «Это тот самый, из первой роты, который народный мститель».

В небе над Волгой

Июль – октябрь 1942 года

Выпуск из училища был скоропалительным, досрочным. Вместо лейтенантских «кубарей» навесили нам в петлицы сержантские «секеля» (треугольники). Два или три треугольника в зависимости от успехов в боевой подготовке.

Направили меня штурманом на бомбардировщик Пе-2, один из новейших в то время.

Экипаж сложился славный. Командир экипажа – совсем старый вояка, уже горевший однажды в самолете – младший лейтенант Виктор Климов. Совсем старик. 22-й год ему шел. Стрелок-радист – тоже имевший боевые вылеты – сержант Василий Коновалов. Пожилой такой «сокол». Недавно исполнилось 18 лет. Я – штурман, старший сержант. Мне уже пошел 17-й год. В моем активе: отличные показатели по штурманской подготовке и бомбометанию, по прыжкам с парашютом, по стрельбе из авиационной пушки и пулемета и… четыре учебно-боевых вылета в район Сталинграда, когда немцы были уже в средней излучине Дона.

* * *

В одном из учебно-боевых вылетов (кажется, во втором) наше учебное звено атаковал истребитель «мессершмитт», один из сопровождавших немецкие бомбардировщики, летевшие на Сталинград. Мы летели на У-2 («кукурузниками» их называли за небольшой летный потолок, малую скорость и тактику ухода на бреющем полете из-под атаки скоростных самолетов).

Me-109, атаковавший нас, – цельнометаллический, с пушками и двумя пулеметами, втрое превосходящий нас по скорости. Наши «этажерки», «кукурузники» несли на себе по одному пулемету «ШКАС», развивая «сумасшедшую» скорость до 150 км/ч. Корпус обшит перкалью – тканью, подобной линолеуму.

Звено наше вел опытный инструктор. По его команде мы «прыснули» в разные стороны, крутым виражом, ближе к матушке-земле, отчаянно отстреливаясь от этого шального метеора. Наш бреющий полет сковывал маневры немца: атакуя любого из нас на такой высоте (50–100 м), «мессершмитт» очень рисковал вмазаться в землю.

Помню молниеносное мелькание «мессера» в рамке прицела, когда едва успевал нажимать гашетку пулемета. Да, это было совсем не то что учебная стрельба по воздушному конусу…

На разборе результатов вылета инструктор вопрошал, а мы объясняли свои действия в первом воздушном бою.

– Курсант Савельев, ты куда делся из кабины со второго захода фрица в атаку?!

– Я… не помню… В кабине был, товарищ старший лейтенант.

– Да не было тебя видно, Савельев! И не стрелял ты, так-разэтак!

– Я… согнулся, кажется.

– Покажи, трам-тарарам, как и куда ты мог согнуться?!

Савельев – Юрик, Жак Паганель, ростом 180–182 см – плетется к самолету. Залезает в кабину. Пытается согнуться, пригнуться – так и этак. Не получается. Торчит из кабины то горб спины, то плечо.

– Ну? Как же ты сумел пригнуться? – вопрошает рассвирепевший старший лейтенант.

– Не знаю, товарищ старший лейтенант, – уныло говорит Юрочка.

– Ну-с… А ты, курсант Пугаев, куда стрелял, когда фриц заходил уже на меня?

– Во фрица, товарищ старший лейтенант.

– В ж… ты стрелял, так-разэтак!

– Никак нет, товарищ старший лейтенант, я его видел…

– Хрен ты его видел! Он уже раз повисал на хвосте у Крымова, а ты все лупил туда, где он был у тебя. Два раза заходил на меня, а ты старался… в белый свет как в копеечку, трам-тарарам!.. А вообще-то, ты его вроде бы отпугнул – каждый раз встречал огнем… И Крымов – молодец. Молодцы… что дошли в порядке, живые.

* * *

Но то были учебно-боевые вылеты… Первые восприятия.

Впервые я участвовал в бомбардировке скопления войск фашистов в районе между Ростовом и Таганрогом. Затем – бомбовые удары по переправам немцев через Дон у станиц Багаевская и Константиновская. Бомбили железнодорожные станции Морозовская и Суровикино.

Непередаваемо напряжение от частоты, интенсивности вылетов, смены аэродромов базирования. Часто, вылетая с одной площадки, возвращаемся на другое летное поле. Аэродромы по мере продвижения немцев переносились восточнее, северо-восточнее.

Чувствовал себя все время в состоянии сжатой пружины. Механически прокладывал очередной маршрут, следил по карте и наземным ориентирам за выполнением его пилотом. Максимальная, какая-то… лазерная концентрация мысли, внимания при подходе, при выходе на цель. И как разрядка – бомбометание. При выходе из пике уже механически фиксировал попадания или промахи.

На пути от цели, уже освободив машину от бомбового груза, нередко впадал в состояние полусна. Спать очень хотелось. И поесть.

Командир и стрелок бдили за воздухом.

– Эй, малыш, очнись! – раздавался в мегафоне голос Виктора. – Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно.

– Слушай, штурманок, – включался Вася-стрелок, – я тебе песенку спою. Хошь «Мурку», хошь «Все выше и выше» или «Бежали два уркана».

– Васек, ты лучше вперед зырь! – подавал голос пилот. – Лем-мешев… Лещенко…

– А у меня, командир, перед-то в заде.

– Вот и смотри в зад! Ша! Разговорчики!.. Ну как, Виля, порядок?

– Порядок, командир! Как в авиации.

Моторы урчат… Под нами Волга серебрится. Окунуться бы… на песке полежать. Фрицы уже Саратов, Куйбышев бомбили… А в Саратове мама, братик, бабушка…

Все-таки необыкновенное удовлетворение от того, что видел сам, минут 15–20 назад, как от моих бомб дыбились понтоны на Дону, исчезали в воде танки, машины, барахтались эти нелюди, уносимые и заглатываемые течением!..

Если бы можно было сейчас долететь на нашей «пешке» до… Берлина и спикировать со всем грузом на рейхсканцелярию, на Гитлера!..

* * *

Тут же всплывает в памяти другое. Весь Сталинград пылает, дымится на всем протяжении вдоль берега… Даже Волга будто дымится. С левого берега на правый и обратно ползут – как видится сверху – суда, суденышки, баржи. Над городом и рекой адская карусель из «юнкерсов», «хенкелей» и «мессеров».

На барже битком – плечо к плечу стоят солдаты. Фашист пикирует на баржу и буксирный пароходишко. Столб пламени выплеснулся точно по центру баржи. Она переламывается пополам и мгновенно уходит под воду. Каждая половина отдельно, одновременно. Пароходик встает на дыбки, задирая носовую часть, затонувшая баржа тянет его буксирным канатом за собою…

* * *

По ночной Волге, среди черных берегов спускается по течению огромный факел подожженного фрицами нефтетанкера. Полыхнул взрыв.

Когда возвращаемся обратно, нагруженные бомбами, видим плывущее гораздо ниже по течению огненное пятно.

Отбомбившись, разворачиваемся над Сарептой, ложась на обратный курс. Машину так тряхнуло, что я думал, пробью головою фонарь кабины. Грохнуло где-то справа и ниже самолета.

В голове гул, перезвоны. Моторов не слышно совсем. Но… летим. Или нет?.. Да, летим. Без моторного рокота. Только в кабине кислая гарь. Командир на месте, за штурвалом. Сгорбился. Быстро оглядывается на меня. Белый-белый овал лица, а вполлица не глаза, а огромные черные… фары. Ну да, соображаю… очки.

Самолет рыскает из стороны в сторону, то выше, то ниже. Сквозь перезвоны в голове и проявившийся шум моторов слышу, как Витя запрашивает у командира эскадрильи разрешение на вынужденную посадку.

Приземлились севернее Дубовки, прямо на дорогу, ведущую к Камышину. Взрывом зенитного снаряда повредило тяги управления и бензопровод. Еще теряя высоту, командир вызвал техпомощь.

Пока ожидали прибытия технарей, случился любопытный эпизод. Зоркий Вася заметил, что по дороге, направляясь на север, пылят две машины – легковая и грузовая, полуторка.

По команде Виктора мы встали поперек дороги, изготовив пистолеты. В легковушке оказался какой-то представитель местной власти с семьей, в полуторке набит скарб, включавший два платяных шкафа. Основательно сматывал удочки чинуша! Пропуска, разрешения на эвакуацию у него не было. Явный признак паники. Пытался было начальственно рыкнуть на нас. Но Витя так вмазал ему, что он скис совсем. Жену с ребенком пересадили в кабину полуторки и разрешили ехать дальше на Камышин. А этого – в легковушке – развернули назад, восстанавливать советскую власть на местах.

Когда прибыли технари во главе с грузным воентехником 3-го ранга, мы, поспав всласть… играли в горелки, бегая вокруг нашей «пешки».

Воентех, добродушно понаблюдав за «экипажем машины боевой» и выслушав доклад Виктора, изрек:

– И-ех, вам бы, детки, к мамам надо поближе. За подол бы мамкин подержаться, а не за штурвал или пулеметы…

– Ну, ты, дед, не очень, – взъерепенился Вася, – к вашему сведению, товарищ воентех, вот этот парень, указал он на меня, – лучший бомбардир нашей эскадрильи, а наша эскадрилья – лучшая в ВВС!..

– Трепачи и игруны вы лучшие в ВВС! – улыбнулся «дед» (лет сорока) и, махнув рукой, начал распоряжаться ремонтом.

Закончив восстановление нашей «птицы», техник хлопнул по плоскости.

– Если вы, орлы, дотянули сюда на этом решете, то долго летать будете, – сплюнул трижды через плечо. – Машина в порядке. Летите, орлята, сталинские соколы! Побивайте рекорды и бейте гадов фашистов! Будь жив, мальчик! – И он сдвинул мне шлем на нос. – Бом-бар-дир!..

И уехали наши спасатели. А мы полетели дальше и выше – заштопанные.

Доброму, душевному пожеланию того авиатехника не суждено было сбыться. При возвращении с задания наш полк был атакован «мессершмиттами», сопровождавшими большую группу «юнкерсов», шедших то ли на Саратов, то ли на Куйбышев. А мы шли пустые, сбросив бомбовый груз и изрядно поистратив пулеметные боеприпасы в районе между Волгой и Доном.

Сколько помню, Вася поджег первого из атаковавших нас «мессеров». Во всяком случае, хорошо помню, что тот, выходя из атаки, поволок за собою шлейф. А вот второй, третий или четвертый (не разобрать было в этой непрерывной карусели) что-то нарушил в тягах управления. Руль высоты заклинило, вероятно. И «пешка» наша пошла по наклонной к Волге. Помню команду Вити: «Покинуть машину!»

Справа внизу, над самой рекой, купол парашюта – Вася выбросился. Мне, чтобы выброситься, надо было либо дождаться, когда командир покинет машину, либо перелезать через него.

Фонарь над кабиной был полуоткрыт… Стремительно надвигался берег реки… Высота «200» на высотомере – последнее, что помню.

Приземление

Ноябрь 1942 года – март 1943-го

Ослепительно белое небо. Душная тишина. Все болит. Шлем, комбинезон, унты, перчатки – чугунные. Давят – не пошевельнуться. И пресс на груди, на ногах и руках. Скосил глаза направо – белая степь. Налево мужик какой-то сидит… на кровати. Голова, рука забинтованы. На коленях раскрытая книга. Читает… Это не наш мужик… Где я?.. А Витя, Вася – где?..

Курить хочу. Никогда не хотел. Мальчишеские забавы с курением были очень краткими и неприятными. В училище и в части вместо курева брал добавку сахара. Так, изредка, за компанию брал в зубы папиросу, чтобы взрослым казаться. А сейчас хочу курить.

– Закурить… дай, – говорю мужику.

И ухом не повел. Читает. Музыка тоненько, издалека.

– Дай закурить! – говорю громко.

Мужик шевельнулся, огляделся. Смотрит на меня задумчиво. О, в глазах мысль появилась. Заискрились. Заулыбался:

– Эй, корешок! Никак, опять очнулся? – Голос бархатистый, низкий. – Ты чего?..

«Опять»… При чем здесь «опять»? А что было до «опять»?.. «Мессер» на хвосте… Берег реки запрокидывается… Число «200»… Бело-зеленое число на черном. Не число, а деление, деленьице…

Мужчина наклоняется надо мною:

– Ты чего, парень?

– Курить хочу! Дай закурить! – кричу.

Много дней спустя Борис (так звали однопалатника) рассказал, что «крик» мой он едва разобрал, вплотную приложив ухо к моим губам.

– Эт-то можно! Это пожалте! – обрадовался Борис, подавая мне папиросу.

Или потому, что это была первая затяжка дымом или, скорее, протест организма, папиросу вышибло приступом кашля с кровью.

Папироса лежала на полу, а по мундштуку ее, как в трубочке термометра, поднималось красное.

Боря быстро заковылял из палаты.

* * *

Уж такая тягомотина – дни, ночи, месяцы в госпитале. Все это страшно усугублялось вестями с фронта, сообщениями о тяжелых боях на Волге, под Сталинградом, в самом городе.

По крохам, по отдельным деталям, сообщенным однополчанами, навещавшими меня, восстановил картину катастрофы нашего славного экипажа.

Наша «пешка», потерявшая управление, по довольно отлогой нисходящей грохнулась на левом берегу Волги в районе Быково. Значит, перетянул ее Витя через реку. Стрелок наш, Вася, успел покинуть самолет. Однако погиб парень – то ли расстрелянный на парашюте, то ли неудачно приводнившийся, запутавшийся в стропах. Командира нашли в 50 м слева впереди от самолета, всего изломанного, окровавленного. Меня не нашли сразу, но, вернувшись, обнаружили… в самолете, на своем месте. Фонарь был сдвинут, кресло мое, сорванное с цапф, пробило днище кабины. Сидел я, запрокинувшись назад, вцепившись рукой в борт открытой кабины. Обе ноги сломаны, а в остальном – целехонький. Лицо – как гипсовая маска, и тонкая струйка крови из-под шлема по щеке. Кожа на голове лопнула немного.

Витя умер в госпитале через два месяца.

В начале и в конце зимы 1942/43 года две вести озарили мрак пребывания в «юдоли скорби».

Папа – мой папа, расстрелянный, по сведениям «доброхотов», в 1937 году, – воскрес, возник из небытия!!! И было материальное подтверждение этого дивного воскресения – треугольник письма на двойном листке ученической тетради в клеточку, отправленного им самим (!) из госпиталя перед возвращением (?!) на фронт.

Папа сообщал, что, «смыв свою вину кровью», направляется на передовую рядовым бойцом. Вырисовывалась схема его судьбы последних пяти лет: лагерь – штрафбат – госпиталь – опять фронт (который раз в его многострадальной жизни!).

Не описать горько-солнечной радости, пережитой мною с получением этой вести, пересланной мамой. Состояние мое начало круто улучшаться.

А тут – победа под Сталинградом! Раздробили, смяли группу Паулюса. Ну, так жить можно и даже нужно. Надо скорее выписываться, и в полк, к ребятам. Засуетился я, заковылял по кабинетам врачей, старался без костылей, с палочкой. Надоел им донельзя. Некоторые, не выдержав, орать начинали. Несколько раз меня посылали… не в полк.

– Не следует торопиться, мальчик, – увещевал меня седенький военврач, сухонький старичок, – вот подлечим вас, подправим, а там видно будет…

– Не мальчик я, товарищ военврач второго ранга! Я – старший сержант, штурман! Мне летать, воевать надо.

– Ну кто же спорит? Конечно, старший сержант… и этот… штурман. Даже сокол, я бы сказал. А относительно летать… там видно будет.

– Куды, торопыга, рвешьси? – причитала санитарка тетя Паша, присев у моей койки. – Тебя с тово свету достали. Лечут, стараютца доктора, а ты вспять лезешь!..

* * *

Из госпиталя наконец-то вырвался. Однако вторая комиссия (летная) не допустила меня к полетам. Приземлился я, очевидно, окончательно.

Встреча с однополчанами была теплой чрезвычайно. Правда, летный состав изрядно сменился: многие выбыли по ранению или… насовсем. На их место поступили новые.

До получения допуска к полетам определили меня в команду по снаряжению боеприпасов к авиационным пулеметам, по проверке авианавигационных приборов. В наряды ходил.

Надежда на допуск к полетам чахла – сами врачи считали это маловероятным. Наземное существование – вместо радости и благодарности судьбе, подарившей мне его, – угнетало меня. Особенно тяжко было переносить моменты взлета и посадки самолетов. Физическое ощущение обескрыленности. Все это усугублялось явно преувеличенным чувством неполноценности собственного вклада в общенародную борьбу с фашистами.

Размышления эти привели меня к решению «дезертировать»… на фронт. Схема была проста: оставив личные документы в части, «нарываюсь» на патрулей в гарнизоне – пересыльный пункт, где собирают всех «беспачпортных», – маршевая рота – фронт.

* * *

Все так и было. Заменив погоны (их только что ввели в армии) с сержантскими лычками на погоны рядового, оставив в казарменной тумбочке красноармейскую книжку, двинулся я на базар. Естественно, был задержан первым встречным патрулем и препровожден на пересыльный пункт. Представился там как солдат, под своей фамилией.

Пошли занятия по стрельбе, строевой подготовке, тактике стрелковых подразделений вперемежку с хозработами и нарядами.

На четвертом (!) ярусе нар в дощатой казарме впервые встретился с «автоматчиками» – так на солдатском жаргоне называли вшей.

Шло формирование маршевых рот. По достижении численности по штату рота отправлялась в действующую армию, на фронт.

Народ тут был собран самый пестрый: отставшие от своих частей на марше, эвакуируемые из оккупированных областей, базарные «барыги» без документов, вполне смахивающие на настоящих дезертиров. И по возрасту были очень различны.

Однако недолго музыка играла. Под вечер четвертого-пятого дня вызвали меня на выход. У тумбочки дежурного стоял… комиссар нашего полка. Выразительно, пристально глянув на меня, молча расписался в гроссбухе дежурного о «получении» меня в собственное распоряжение.

Зачеркнул в графе «звание» слово «рядовой», надписал сверху: «старший сержант».

– Марш за мной, старший сержант! – сказал и направился к выходу.

Вслед голоса из полутьмы барака:

– Вызволили парнишку-то…

– Шпиена, поди, словили…

– Хрена там! Поди, сынка нашел…

– Не-е… тут чо-то не то – скрывался, вишь: грит – рядовой, а всамдель – сержант старшой…