Текст книги "Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники"

Автор книги: Николай Губернаторов

Соавторы: Григорий Лобас,Виленин Пугаев,Любовь Аветисян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

Переучиваюсь на «Бога войны»

Апрель 1943 года – июнь 1944-го

Обстоятельный разговор с комиссаром в машине по дороге в часть и с командиром полка по прибытии на место дислокации. Я проникновенно пытаюсь убедить их, что мое место не в БАО (батальон аэродромного обслуживания), куда меня хотят определить, а на передовой.

Они вдвоем – не менее проникновенно и задушевно – уговаривают остаться в полку, в БАО. Разговор заходит в тупик. Собственно, они имели право просто приказать, и все. Здесь сказалось их доброе отношение ко мне.

Через несколько дней меня опять вызвали в штаб полка. Собеседники те же.

– Мы тут посоветовались (впервые услышал эту сакраментальную фразу)… – сказал комиссар, – посоветовались и решили направить тебя в военное училище, старший сержант.

– Я уже учился в училище, товарищ комиссар!

– В училище другого профиля. Сейчас не 41-й год. Горячку пороть нечего! С твоим образованием (я к тому времени, еще обучаясь в авиаучилище, сдал экстерном за 9-й класс) надо поступать в офицерское училище. Фронту нужны офицеры! Кстати, и подрастешь немного, – высказался командир полка майор Эрлих, – это приказ. Выбирай: Горьковское зенитной артиллерии, Ульяновское танковое или Ленинградское артиллерийское.

Мне было все равно. Уже ни в какое училище я не хотел. Хотел на фронт, считая, что там я нужнее, и (святая наивность!) надеясь там – на многотысячекилометровой передовой! – попасть в часть, в которой воевал папа. Но приказ есть приказ. Последнее из предложенных училищ я выбрал только потому, что знал: оно – бывшее Константиновское юнкерское, в котором учился (еще до революции) папа и учился (или преподавал) дедушка. В какой-то мере сыграло роль в этом выборе и бытовавшее в армии мнение, что артиллерия – самый умный род войск.

И снова учеба…

* * *

Первое ленинградское ордена Ленина Краснознаменное училище имени Красного Октября – передохнешь не раз, бывало, рапортуя во время дежурства. Да если еще добавить к этому: «Дежурный по первой батарее первого дивизиона (далее название училища)… курсант первого курса имярек. За время дежурства никаких происшествий не произошло (или произошло то-то)» – в горле пересохнет!

И понеслось: теория артиллерийской стрельбы, внутренняя и внешняя баллистика, материальная часть артиллерии, артиллерийские приборы, топография, кавалерийская подготовка и многие другие предметы.

Курс обучения был сам по себе достаточно сложен. А порядок, дисциплина в училище, уровень боевой подготовки определялись особым положением этого училища в системе военно-учебных заведений страны. Это было старейшее из артиллерийских училищ русской армии. В свое время его оканчивали: маршал Говоров, главный маршал артиллерии Воронов, маршал артиллерии Казаков и многие другие русские военачальники. Наконец, все преподаватели и курсовые командиры были выпускниками этого училища – кто задолго до революции, кто уже после нее. И неукоснительное следование старым традициям училища.

Не пройди я первую «обтирку» в авиационном училище, туго бы мне пришлось.

– Курсанты! – рубил командир батареи майор Жабенко. – Помните: когда по коридору идет офицер, вы должны дать ему проход шире, чем ширина коридора!

На занятиях по кавалерийской подготовке начальник цикла полковник Кузякин – бывший кавалергард, бывший преподаватель Высшей кавалерийской школы царской армии – превращался в какой-то бездушный механизм по обучению. Ошибка всадника или коня (значит, всадника тоже) вызывала удар хлыста по бедру всадника!

– Выпускник Первого ЛАУ, – наставлял начальник училища генерал Матвеев, окончивший училище в 20-х годах вместе с Вороновым, – должен быть таким же отличным кавалеристом, как и артиллеристом.

– Допускается, – говаривал начальник цикла артиллерийской стрельбы полковник Бенуа, в прошлом граф, кавалергард, офицер Генерального штаба царской армии, – допускается, что в теории артиллерийской стрельбы юнкер… пардон-с… курсант нашего училища должен понимать чуть меньше, чем Господь Бог, Николай Николаевич (имея в виду главного маршала артиллерии Воронова) и один из присутствующих здесь военных (явно имея в виду себя).

И рядом с этим, составляя какое-то единое целое, продуманное, проверенное вековой практикой, присутствовали чрезвычайно высокие культура и уровень преподавания, уважительное отношение к достоинству каждого в отдельности. Правда, последнее больше проявлялось во внеслужебное время (которого было так мало!). Впервые после разлуки с папой я вновь познавал культуру общения.

Особое положение училища обусловливалось и тем, что оно все время находилось в поле зрения Н. Н. Воронова, главного маршала артиллерии, представителя Ставки Верховного Главнокомандующего. Воронов, как я уже упоминал, окончил наше училище в 20-х годах, был его начальником до своего отбытия в Испанию, где стал главным советником республиканской армии по артиллерии. Несмотря на колоссальную загруженность военного времени, Н.Н. практически присутствовал на всех выпускных экзаменах по артиллерийской стрельбе.

Курсантский состав был различным по возрасту – от 17 (таких было очень мало) до 30 лет. Общеобразовательный уровень курсантов для того времени был высок. С незаконченным средним образованием единицы. Большинство со средним и незаконченным высшим. Были и окончившие институты. Единственный человек с семилетним образованием – Герой Советского Союза Саша Иванов, старший сержант, фронтовик. Фронтовики, вообще, составляли большинство. Им тоже было очень нелегко привыкать к такой дисциплине.

Для большинства кавалерийская подготовка была одним из самых тяжелых предметов обучения. Как говорили, до училища видели строевого коня только под Чапаевым, в кино. А здесь… Потертости, ссадины, кровоподтеки на ягодицах, внутренних частях бедер (шлюзах) и голенях (шенкелях) освобождения от занятий не давали.

И вот таких «всадников», пропустив через школу манежной и полевой езды, через джигитовку и вольтижировку, выпускали из училища по конкур-иппику, то есть через такую сумму препятствий, на которых сломал шею своей лошадке господин Вронский.

Не выдержавших этого экзамена я не помню. Об экзамене по боевой артиллерийской стрельбе и говорить нечего.

Взаимная помощь, поддержка среди курсантов была совершенной. Это я испытал на себе в полной мере, когда включился в учебный процесс позже однокурсников на три месяца. Потом, догнав их в учебе, сам начал помогать Саше Иванову, Володе Поддубному (сыну знаменитого борца), Мише Абаеву. Миша – лихой донской казак, выросший на коне, очень помог мне в приобретении кавалерийской сноровки, в обращении с конем.

К учебе все, за редчайшим исключением, относились с редкостным прилежанием.

* * *

Был случай, когда курсант родом из Эстонии отказался продолжать учебу.

– Я – инженер-энергетик, прошу направить меня на работу по специальности, – решительно заявил он командиру дивизиона.

– Вы будете учиться! – ответил полковник Мартынов. – Сейчас нужнее артиллерийские командиры, нежели энергетики.

– Не буду учиться! – настаивал курсант. – Я застрелюсь!..

– Стреляйтесь. Здесь. При мне.

Комдив, вынув из кобуры свой пистолет, протянул его эстонцу, пристально глядя ему в глаза.

Курсант резко выбросил руку вперед и… не коснувшись пистолета, медленно опустил ее. Щелкнул каблуками. Опустил глаза, в которых закипали слезы. Резко повернулся и выбежал из канцелярии, не спросив разрешения у командира.

Учебу он закончил хорошо. Однако по окончании училища, направляясь с нами на фронт, погиб под колесами вагона. Несчастный случай?..

* * *

Чуть было не лишился я своего наставника по кавалерийской подготовке. Миша Абаев во время проведения конской бани побил своего коня. После помывки – с мылом, с мочалкой и скребницей – конь его с большим, видно, наслаждением повалялся в пыли. Миша еще раз помыл. Повторилось то же самое. Когда же это было проделано в третий раз, Абаев не выдержал и побил коня. За это начальник училища готов был отдать Мишу под суд. Мартынов едва отговорил. Провинившийся был подвергнут аресту и отправлен на гауптвахту «на всю катушку».

* * *

Уже на втором курсе, незадолго до выпуска (о точном сроке его мы и не ведали), чуть было не погорел и я.

Нас посылали теперь только в очень льготные наряды – дежурными по конюшням батареи или дивизиона. И то изредка. Приучали к положению командиров. Правда, и увольнительные были чрезвычайно редки. У отпущенного в город был верный признак законности увольнения – шашка у бедра.

Обычно патрули, встретив курсанта 1-го ЛАУ при шашке, даже не спрашивали увольнительного удостоверения. Мы пользовались этим. «Душевно попросив» старшину дивизиона, который на нас смотрел уже как на без пяти минут офицеров, получали шашку из пирамиды и погуливали.

Однажды, возвращаясь с такой прогулки, я форсировал пролом в каменном заборе училища, опутанный колючей проволокой. Попал на задний двор, куда своими задними фасадами выходили конюшни батарей. Передними фасадами помещения их смыкались с крытым манежем. Через одну из конюшен, пересекая поперек манеж, я должен был выйти на плац училища, где мог уже чувствовать себя в безопасности.

Решительно войдя в конюшню, минуя дневального – салагу-первокурсника, отдавшего мне честь, – строевым шагом дошел до середины помещения, как вдруг открылась калитка из манежа и появился командир дивизиона полковник Мартынов. Завал! Но… он один.

– Смирно! – подаю команду и, подхватив левой рукой шашку, бегу навстречу командиру.

Докладываю, что за время моего «дежурства» в конюшне дивизиона происшествий не произошло. Лицо командира непроницаемо. Принял рапорт. Поздоровался за руку. Бросил: «Вольно!» – и пошел дальше.

Теперь я должен его сопровождать по всем конюшням – шаг сзади, шаг левее. Идет, оглядывая станки в конюшнях, – направо, налево. У меня бьются мысли: «Вдруг он уже принял доклад настоящего дежурного? Еще хуже, если не принял. Сейчас войдем в очередную конюшню… выскочит с докладом дежурный…»

Проходим дневального. Вижу: вместо двух верхних пуговиц на гимнастерке, как положено во время работы, у него расстегнуто три. «Цепляюсь за пуговицу» – начинаю «внушать порядок». Краем глаза вижу: командир вышел через заднюю калитку. Оборвав свое внушение на полуслове, подхватываю шашку и вихрем пролетаю конюшню, манеж, вылетаю на плац. Перехожу на спокойный шаг. С достоинством. Все будто бы…

Несколько дней томительного ожидания: «Когда же вызовет?..» Не вызвал.

* * *

Самыми красочными, самыми праздничными, несравнимыми даже с официальными праздниками были дни конно-спортивных праздников. В эти дни отменялись все хозработы, все занятия в классах и в поле, наряды были только в караул, внутренние дежурства и дневальства. Даже с гауптвахты, помнится, всех освобождали. Все обряжались в парадное. Украшался манеж, где совершалось действо.

В программу праздника, сколько помню, включали: сменную езду, вольтижировку, джигитовку, конно-батарейный выезд, художественную езду и конкур-иппик.

Сменная езда – езда нескольких десятков всадников, отличающаяся полной синхронностью, согласованностью при перемене аллюра, при перестроениях и изменении направлений езды.

Вольтижировка – выполнение комплекса гимнастических упражнений в строевом седле: стойка в седле, ножницы, соскок с коня и посадка, подхват предметов с земли, рубка лозы – все на полном скаку.

Конно-батарейная игра – вихревой выезд артиллерийской батареи или нескольких батарей, перестроение из походного порядка в боевой, не снижая скорости движения, занятие огневых позиций, готовность к открытию огня, беглый огонь. В батарее четыре расчета с орудиями. Каждый расчет – орудие, зарядный ящик, три пары коней, ездовой и шесть человек на конях.

Художественная езда – исполнение танцев на конях: вальс, падекатр, падеспань – одной-двумя парами. О конкур-иппике я уже упоминал.

Зрелище красивое, захватывающее.

Случались и накладки в этом зрелище: падение всадника во время джигитовки или вольтижировки, падение всадника и коня при выполнении конкура, попадание под колеса зарядного ящика или орудия во время конно-батарейного выезда. Бывало это крайне редко. Так нас насобачивали.

Впоследствии эта выучка многих из нас и подчиненных нам спасала от гибели.

* * *

Сдали государственные экзамены. Получили офицерское обмундирование, снаряжение. Ждем судьбы – приказа.

Подъем по тревоге. Торжественное построение в конференц-зале. Зачитывается приказ главкома артиллерии Красной Армии о присвоении каждому из нас звания лейтенанта или младшего лейтенанта в зависимости от того, по какому разряду окончил курс обучения. Зачитывается и приказ о назначении каждого в распоряжение командующего артиллерией такого-то фронта.

Каждый из названных шагает строевым шагом через всю длину конференц-зала по ковровой дорожке – от ковра, на котором построены выпускники, до ковра в противоположном конце зала. Там за столом – госкомиссия. Маршал Воронов вручает погоны и удостоверение, поздравляет. Поздравляет и начальник училища. Возвращение в строй тем же путем – маленькая фигурка новорожденного вышагивает свою офицерскую судьбу, начиная с ковровой дорожки этого огромного зала.

Скромный банкет в том же зале. Столы поставлены буквой «Т». За главным столом – начальник училища, его заместители: Шрейбер (барон), Волынский (князь), начальники циклов, кафедр, командиры обоих дивизионов. Ближе к головному столу – наши курсовые командиры батарей, взводов. Далее – мы, новоиспеченные, чистенькие, аккуратненькие, как из инкубатора. Надолго ли такие?.. И вообще – надолго ли?..

Сидим сплоченно, а расселись… по интересам – видно, кто с кем сдружился.

Подходит ко мне – статный, подтянутый – бывший командир бывшего нашего учебного взвода старший лейтенант Кремнев.

– Лейтенант Пугаев, – таким игривым баритончиком говорит, – вас просит к себе полковник Мартынов. – Двигай, Виля, – это уже театральным шепотком.

С сожалением покидаю свою компашку. Подхожу к головному столу, представляюсь.

– Садитесь, лейтенант, – приглашает Мартынов, – ну-с, поздравляю лейтенантом! Молодцом! Так к кому назначен? Так-с. Прекрасно. Генерал Казаков – славный начальник… О-о, и в казачью часть… Прекрасно. Ну-с… давайте выпьем, лейтенант, за солдатскую находчивость. И за вашу счастливую боевую судьбу.

Посмотрел так знакомо, пристально. Все-то он, старик, помнит, ничего не забыл – никаких наших «антраша», никаких сцен в конюшне.

На передовой

Август 1944 года

Значительная часть моих однокашников была направлена в конно-механизированную армейскую группу генерала И. А. Плиева.

Группа формировалась в районе города Фалешты в Молдавии в составе двух кавалерийских и одного механизированного корпусов и должна была действовать в полосе наступления 2-го Украинского фронта.

Миша Абаев попал в 6-й кавалерийский корпус. Вася Дорошенко и я – в 4-й гвардейский кубаноказачий корпус, только что переброшенный из Польши. Остальные растворились в этой группе, кто куда – не помню.

Незадолго до завершения Ясско-Кишиневской наступательной операции принял я командование противотанковой батареей 36-го полка 10-й гвардейской Кубанской казачьей дивизии. Само это назначение меня изрядно ошеломило. Готовился принимать взвод управления батареи или огневой взвод, а тут выяснилось, что в батарее не оказалось ни одного офицера. В только что минувших боях на 2-м Белорусском в Польше дивизия, полк, батарея понесли большие потери.

* * *

Представившись командиру полка, приняв батарею, так сказать, «по наличию», тут же в штабе полка получил приказ поддерживать 2-й эскадрон, которым командовал старший лейтенант Карданов.

Нашел эскадрон, занимавший исходные позиции в первом эшелоне полка. КПП Карданов выбрал на верхнем этаже двухэтажного домика с разрушенной крышей, бывшей конторе бывшего совхоза (судя по карте).

Под остатком ската крыши расположился со стереотрубой наблюдатель. Сам командир эскадрона в кубанке, черкеске, сапогах, при маузере и сабле возлежал на никелированной кровати, покрытой двумя-тремя перинами. Над головой его к стене был подвешен… клистирный сосуд со шлангом. Щелкнув каблуками, вытянувшись «смирно», как учили в ЛАУ, я доложил ему, что прибыл для поддержки.

– А… новай антыллирист к нам прибыл… савсем новай! – чуть приподнявшись, сменив позу на «полулежа», зычно отреагировал Карданов. – Ахмэд! Карту мнэ! Иди ка мнэ, дарагой, смотри: ют так – он, а вот так – мы распалагаемся. Паласа наступления эскадрона – вот и вот, – указал спичкой разграничительные линии полосы, огневые средства немцев, танкоопасное направление. – Атака – четыре-нол-нол. Вапросы? Нэт? Добрэ. Будэм ваэват вмэстэ.

Вскочил с кровати, пружинисто прошелся. Сдвинул кубанку на затылок.

– Нэ ваивал эсчо?..

– Воевал. В воздухе, товарищ старший лейтенант.

– Вай! Лотшик бил?! Харашо. Тэпер литай – паспивай за эскадроном. Паспеишь, вавремя из пушек врэжышь – джыгыт будэш!.. Ахмэд, давай крэстыт будэм антыллириста. Парадык такой, – пояснил мне серьезно.

Ахмед – коновод, как я понял, – нацедил из краника клистирного прибора в три кружки.

– Миня звать Айзик. А тэбя?.. Ага… красивый имя. Будь здоров, Вы… Выля! Так? Будь здоров!

Чтоб показать, что я – бывалый, хлопнул всю кружку… этой гадости. Впервые в жизни. И… «аверкиль», как говорят флотские. Очень скоро меня сморило, развезло. Карданов дал мне поспать пару часов.

В полночь, сопровождаемый Ахмедом, я был на КПП батареи.

* * *

В первом бою батареи под моим командованием я изрядно оконфузился. Стыдно вспоминать.

Первая в моей жизни танковая атака…

Группа тяжелых «тигров», 8–9 машин, фронтально атаковала боевые порядки полка. Начало атаки воспринял я совершенно спокойно: ничего особенного – идут, грохочут, открыв огонь с ходу с большой дистанции. А пушки мои – в земле до стволов и замаскированы. Как на полигоне. А меня учили: подпускай на 500–600 м и открывай огонь. Хорошо учили: на полигоне я их щелкал как орехи, на «отлично». Правда, то были макеты из досок. И они, макеты, не стреляли.

Все в порядке. Подпустил, подал команду отработанным голосом, мужественно. Трассирующий след первого снаряда прочертился прямо к ведущему «тигру». Взрыв почти закрыл лобовую часть танка.

А он… продолжает идти. Второй снаряд – прямо в лобовую броню! Тут же третий и четвертый с интервалами в секунды – прямые попадания еще в две машины. И донеслись какие-то завывающие звуки… трассы показали рикошетирование вверх вбок.

А танки, набирая скорость, с грохотом приближались. Срывая голос, в отчаянии подаю очередную команду… Когда вижу очередные рикошеты, отчаяние, животный ужас охватывает меня! Я же бессилен против этих чудовищ!!! Приткнулся головой к брустверу, обхватил каску руками… Что-то вопил… Кажется: «Мама!.. Мама!» и «Боже ж ты мой!», наверное.

Атака была отбита. И батарейцы мои вели себя молодцом, и, главное, сосед слева (такая же батарея иптаб) сумел поджечь два или три танка, прошив им бортовую броню, перебив ходовую часть. Остальные развернулись вспять.

Эта атака снилась мне потом долгие годы.

* * *

Батарея, на мое счастье, понесла минимальные потери: четверо получили легкие ранения, у одного орудия было повреждено колесо. Сержанту и троим солдатам оказали помощь в санэскадроне.

Командиры взводов и орудийных расчетов, пушкари вели себя достойно. И здесь я впервые познал, насколько добра, широка душа русского солдата. Сколько природного такта в характере простого человека от сохи, от станка. Никто никогда впоследствии не упрекнул меня, даже намеком, моим позорищем! Даже зэки из 2-го огневого взвода.

Весьма поучителен был этот жестокий урок.

* * *

Августовским вечером 1944 года первым в полку эскадрон Карданова, который моя батарея должна была поддерживать, сопровождая огнем и колесами, вплавь форсировал Прут. Батарее надо было разведать берега, крутизну, грунт, скорость течения, подготовить плавсредства для переправы людей и техники. Худо-бедно, но к рассвету батарея, форсировав Прут, заняла огневые позиции. Тут я лишний раз убедился, что казачки – бо-о-льшие «мастера» окапываться: главное, чтобы кубанку не было видно, а зад – наружу. Кони в лесочке с коноводами, а кубанцы харчатся уже раздобытой бараниной и виноградом.

– Айзик, нас же фриц сразу сбросит в Прут с такой обороны! – заметил я.

– Ва-первых, фрыца нет, а мамалыжныки драпанулы. Ва-втарых, ты с пушками здэс, пулемэты со мной – хрэн нас и фрыц вазмот. Я сыдэть здэс нэ сабираюс. Мне нада в Яссу или в это… Букарэст! – заявил Карданов.

В этом случае Айзик оказался прав: засиживаться дело не давало. Надо было закрепить освобождение Бессарабии. Из района форсирования, юго-западнее Фалешт, казаки рванулись рейдом по тылам 4-й румынской армии.

* * *

А перед этим рейдом я успел получить хороший втык от командира полка. Оказывается, в то время, когда я разведывал переправу, он вызывал к себе всех командиров подразделений для отдачи приказа на форсирование… Переправившись с 3-м эскадроном на правый берег, Хабишвили затребовал меня к себе. Похлопывая по голенищу сапога плетью, вперил в меня «пламенный взор».

– Гдэ был в 23-нол-нол?!

– Разведывал берега и реку для переправы, товарищ подполковник!

– Анархыст! Пачиму не явылся на КП?! Пачиму сам разведку делал?! Я тебя арэстую, анархыста! Пад арэст его… на 10… нэт, на 15 суток!

Изобразили арест: отобрали пистолет, саблю, приказали сидеть в румынском блиндаже. Часа 3–4 посидел, поел (старшина принес обильную пищу) и поспал хорошо. Еще можно было бы кемарнуть, однако ворвался Лукша, волоча мое снаряжение.

– Приказано выступать на город Роман, комбат! Батя вызывает к себе, приказ будет отдавать на марш…

Рысь, галоп, рысь, галоп – рвем коммуникации фрицев и мамалыжников, не успевших убраться от Прута за Сирет. Крошим отдельные разрозненные подразделения и части, драпающие из Бессарабии. Между Яссами и Романом – незабываемая картина побоища. На слегка всхолмленной равнине массы мечущихся румын. Казачьи атакующие лавы рассекают их на части, группы, группки. И рубят, рубят, рубят…

Батарея мчит с одного участка на другой без всякого кавалерийского прикрытия – вопреки всем уставам. То и дело лихо разворачиваемся и, не подкапывая сошников у орудий, открываем ураганный огонь по механизированным и пехотным группам, прорывающимся из-под кавалерийской мясорубки, прямой наводкой.

Кровь стынет, как вспомнишь…

Кровь стынет сейчас. Тогда не было продыха для раздумий. Задача подавить врага. И все.

Ко времени истечения срока моего ареста, определенного командиром полка, и река Прут, и река Сирет остались позади. Форсировали мы их с ходу. «Даешь Бухарест!» – взвихрялись кличем казачьи лавы.

За бои по завершению разгрома частей 4-й румынский армии многие батарейцы были награждены орденами и медалями. Мне был вручен орден Отечественной войны I степени и присвоено звание старшего лейтенанта.

Из фронтового фольклора тех дней: «Русские за Прут, немец за Серет!» – «стилизация», так сказать.

* * *

Путь на Бухарест – отдельные, скоротечные бои – молниеносен. Передовые части нашей армии влетели на освещенные улицы столицы Траяску Марэ Романиа (Великой Румынии). Бухарест уже контролировался рабочими отрядами. Так мы стали участниками «народно-демократической революции румынского народа» против фашистской диктатуры Антонеску. Революционерами стали.

Король Михай заявил о выходе Румынии из войны немногим раньше, а потом объявил войну Германии. «Молодец! Хотя и король! – отреагировали казачки. – Только на кой хрен нам такие союзники?! Играли, плясали бы себе…»

Довольно скоро сомнения эти подтвердились. Немцы, быстро установив участок фронта, на котором занимали боевые порядки румынские части, наносили удар именно по ним. И не ошиблись.

Впечатления от румын того времени: народ донельзя бедный, забитый, добродушный и… чрезвычайно музыкальный.

* * *

Петр Лещенко – знаменитый Лещенко, пластинками которого заслушивались до войны, – давал концерт в своей ресторации для армии-освободительницы (так значилось на афишах) в Бухаресте. Он и его Верочка исполняли песни и собственные, и из репертуара Вертинского. Славный был концерт!

– «Я тоскую по Родине, по родной стороне своей!..» – с душою пел Лещенко.

– По какой Родине вы тоскуете, господин Лещенко?! – раздался ехидный голос чумазого воина-танкиста, поднявшегося из публики.

Лещенко чуточку замялся, но… продолжил.

Это ему припомнили, видимо, ресторацию, которую он завел в Одессе на территории Транснистрии (так назвали Одесскую и часть Николаевской области, подаренную Гитлером генералу Антонеску) во время оккупации.

Из румынских же впечатлений. Где-то западнее города Бакэу в предгорье Восточных Карпат в чашеобразной долинке между холмами немцы согнали несколько цыганских таборов и расстреляли всех, от мала до велика, из пулеметов, установленных на окружающих холмах.

– Зачем было нужно это бессмысленное убийство? – едва сдерживаясь, чтобы не «распатронить» гладкого бугая – пленного унтер-офицера СС, спросил я.

– Это было необходимо, господин обер-лейтенант, и для нас… и для вас! – отчеканил гад. – Потому как цыгане – Untermenschen (недочеловеки) и шпионы. Бродя через линию фронта туда-сюда, они вам рассказывают о том, что делаем мы, а нам – о вас…

Обращение с военнопленными у нас было нормальным, как и требовалось. В этом же случае я сомневаюсь, что та группа эсэсовцев была доставлена казачьим конвоем до сборного пункта.

Сентябрь 1944 года

Молниеносен был наш бросок через Румынию – недель за пять вдоль и поперек. Даже на карте маршрут смотрится как зигзаг молнии: с севера на юг, с юга на северо-запад.

Быстрота продвижения частей привела к резкому отставанию тыловых подразделений, призванных кормить-поить нас и снабжать боеприпасами. Боеприпасы приходилось экономить, а солдатам переходить на подножный корм – питаться тем, что бог послал, что добыл расторопный старшина. Позже в Венгрии это называлось «перейти на аттестат Хорти» (был такой адмирал-правитель Венгрии того времени). Дорошенко наш проявил себя тогда как блестящий фуражир, снабженец. Умудрялся как-то заготавливать даже «консервы» в бочках впрок. Огневики же, экономя боеприпасы, прихватили пару трофейных «гертруд» – немецких противотанковых пушек с зарядными ящиками. Пустили в ход запасную упряжь (опять Дорошенко!), использовали трофейных и реквизированных коней.

Начальник штаба полка, майор Цимбалист, недолюбливавший меня и мало смысливший в наших артиллерийских заботах, как-то на ходу бросил неодобрительно:

– Ты что это, старший лейтенант, дивизион формируешь на базе своей батареи?

– Хотелось бы… полк сформировать, товарищ майор. Очень хочется командиром полка побыть!

– Так за чем же дело, нахаленок?..

– Людей и коней не хватает.

Тяжко было преодолевать Южные Карпаты. Туго пришлось. И тут, когда уже скатывались мы по северным склонам этих гор, готовясь форсировать реку Олта, я выбыл из строя.

Полк был на марше. Батарея шла за 4-м эскадроном. Ходко шли. И тут на повороте дороги, оглянувшись, я заметил отставание четвертого, пятого и шестого орудий. Покинув голову батарейной колонны, попятил коня на обочину дороги, привстал в стременах и подал команду: «Че-ет-вертое орудие! Ши-и-ре шаг!..»

И все. Под Арлекином грохнуло. Пламя из-под коня… Гул… Перезвоны… Мрак.

Арлекин спас мне жизнь ценою своей. Не забуду этого золотистого красавца, доставшегося мне в бою…

А было это так.

В Трансильвании – между Восточными и Южными Карпатами – череда скоротечных встречных боев. Во время одной из таких перипетий наш полк был атакован на марше венгерскими гусарами. Левый фланг 3-го эскадрона, развертывавшегося в контратакующую лаву, был смят гусарами. Батарея успела развернуться в боевой порядок, но орудия были направлены на основную массу атакующих. Левый фланг батареи, ввиду быстрого отхода 3-го эскадрона, оказался открытым. Большая группа гусар прорвалась к нашим орудиям, открывшим огонь по основной массе атакующих, гораздо правее этой прорвавшейся группы. Вынужденные прекратить огонь из орудий, мы стали отбиваться гранатами, огнем из автоматов и карабинов.

Ротмистр на рыжем рослом коне, рубанув одного из моих солдат, маневрируя между орудиями – артиллеристы увертывались, отстреливаясь и прячась то за щитами, то между станин пушек, – устремился ко мне, подняв палаш…

И тут я его из «шмайссера»… Он хрипло позвал коня: «Арлекино!.. Арлекино!..» – и сник.

Раненых – своих и чужих – и ротмистра этого, отбив атаку, отправили в санэскадрон. Коня – теперь я знал его кличку – в ветэскадрон.

Майор Цимбалист пытался присвоить Арлекина, увидав его в ветэскадроне. Потом старался совратить меня на обмен, когда ветеринары вернули коня в строй, подлечив. Я не уступил, поддержанный всеми офицерами и командиром полка.

Славный был конь – послушен поводу, шенкелю, шлюзам и все понимал, чувствовал обстановку, применяясь к ней. Умница и красавец !

…И вот Арлекина нет. Изуродовало его страшно, как мне потом рассказали. Все осколки мины, кроме тех трех-четырех, которые попали мне в голени и срезали каблук правого сапога, принял конь в свой живот и ноги.

Очнулся в фурманке, набитой сеном. Лежу на бурке, расстеленной на сене: под левой полусогнутой ногой – седло. Ноги болят, особенно левая. Голова шумит, болит. Тошнота.

Слева, вдоль тела – сабля. Справа – автомат. На животе в кобуре пистолет. Такой вот весь снаряженный и вооруженный.

Впереди – спина ездового. Справа рядом с повозкой едет коновод мой (ординарец) Петро Власенко. Повод бросил на переднюю луку. Левая нога в стремени, правую перекинул, согнув в колене, вперед луки седла. Кубанка сдвинута почти на нос. Руки накрест лежат на луке. Усы опустились. Взгляд задумчив. Смотрит… в Европу.

Я повернул голову к нему, легонько свистнул. Петро дернулся в седле, качнулся. Перебросил правую ногу на место, в стремя. Воззрился. Улыбка – от уха до уха.

– Гей! – заорал оглушительно. – Хлопцы! Комбат в соби прийшов! – И – наметом – вперед, крича на ходу: – Комбат! Комбат тама… прийшов в соби! Комбат тама… живий! Лукша! Эта… к комбату давайть!

Ездовой, обернувшись, улыбается во весь рот. Михай Радулеску. Славный парень. Тезка короля. Молдаванин.

В колонне батареи шум, выкрики. Несколько человек, «верхи», сгрудились около фурманки. Толкутся, улыбаются, смеются.

Пробивается через эту толчею Лукша, взмахивая плетью для острастки. Смеется заливисто:

– Геть по местам, славяне! Геть, вам говорят! По ме-е-стам! – Пристраивает коня слева от повозки. Гарцуя, смотрит на меня лучисто: – Жив, Виля?! Во, молодцом! – и докладывает: – Товарищ гвардии старший лейтенант, батарею пока что принял! Батарея находится на марше. Все в порядке.