Текст книги "Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники"

Автор книги: Николай Губернаторов

Соавторы: Григорий Лобас,Виленин Пугаев,Любовь Аветисян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

Верочка

Хохлушка-хохотушка, заводила, непоседа, девчонка-озорница. Она очень смешно выглядела в военной форме – маленькая и толстенькая, как колобок. Стараясь скрыть свою полноту, она туго перетягивала ремнем талию, чем еще больше подчеркивала свои формы.

Вера совсем не умела «соблюдать дисциплину». Не задумываясь о последствиях, она «откалывала номера» в самых неподходящих для шуток ситуациях. Например, при построениях и команде «Смирно» могла прыснуть от смеха, ущипнуть или пощекотать рядом стоящего. Никакие дисциплинарные взыскания не могли надолго вразумить ее. Она не умела ходить в строю – «путала ноги», тем сбивая и других, делала неправильные повороты, короче, вела себя как озорная девчонка, а не солдат.

Конечно, Верочка не совершала никаких проступков, за которые могла понести строгое наказание, она просто развлекала себя и других. И ей это вполне удавалось.

Особенно часто она развлекала нас таким образом. У нее была уникальная способность – влюбляться. Сразу, «с разбегу», как говорила сама, и так же сразу разлюбить. Помню, как вбегала она в общежитие и кричала нам в восторге: «Ой, девчонки! Какого парня я встретила!» И начиналось перечисление его достоинств. Конечно, он был необычайно красив, умен, талантлив, добр, храбр и прочее. Узнала она обо всем этом буквально за какой-нибудь час. Заверяла, что не может без негожить. Любовь, так сказать, с первого взгляда, с первого вздоха. И совсем неважно, что этот необыкновенный красавец даже не догадывался о ее чувствах и, бывало, не знал о ее существовании. Но проходила эта эйфория чувств на второй или третий день. С таким же пылом наша Верочка развенчивала своего кумира, начинала приписывать ему грехи всего мужского населения Земли. Клялась и заверяла нас: «Да чтоб я еще раз на кого-нибудь посмотрела…» Но этой клятвы хватало на очень короткий срок. И повторялось все сначала, только с еще более горячими заверениями в том, что «это совсем, совсем другое…».

Мы не принимали всерьез ни одно из многочисленных ее увлечений, да и она сама к ним относилась скорее как к незначительным эпизодам. Словом, увлекающаяся, ищущая приключений натура.

С Верочкой случались невероятные истории. Как-то раз довелось ей дежурить часовым у какого-то объекта – «стоять на посту». Ночь была темная, хоть глаз выколи. Такие ночи часто бывают на Украине. И вот охраняет она этот объект и слышит шаги. «Стой, кто идет?» – окликает она. В ответ – молчание. А шаги, медленные и тяжелые, все ближе и ближе. Она опять: «Стой! Стрелять буду!» Темнота, молчание, а шаги совсем рядом. Что делать? «Я от страха присела, – рассказывала потом Верочка, – и на фоне неба вдруг увидела прямо перед собой корову!»

Шуток по этому поводу было предостаточно. Сначала она сердилась, а потом выбрала правильную тактику – смеялась вместе со всеми.

Но однажды Верочка чуть не доигралась. Слава Богу, обошлось, а могло бы трагически окончиться для кого-то из нас.

Охраняла она на сей раз наш узел связи. Естественно, ночью. Дело было летом. Окна домика, где располагался узел связи, были распахнуты, и Верочка с винтовкой вертелась около открытых окон. Стоять спокойно она вообще не умела, а тут свои девчата, начальство далеко – все условия для приятного времяпровождения. Хохочет, прыгает, вертится. Мы – зрители, наблюдающие из окон.

И вот она, вытянув руки, начинает жонглировать-манипулировать тяжелой винтовкой. Она, естественно, по законам физики вырвалась из рук, отскочила, ударилась обо что-то и – прозвучал выстрел! Конечно, никто такого не ожидал, оттого испуг наш был во много раз сильнее, чем от обычного выстрела.

Выстрел в военное время, да еще ночью – сигнал тревоги. А что за этим следует, можно представить. Немедленно появился отряд, поднятый по тревоге. Перепуганную насмерть часовую увезли куда-то. Но и на сей раз обошлось. Тому способствовали обстоятельства. Наутро наша часть срочно снялась с места, и мы уехали на другой участок. Обстановка на фронте осложнилась, и Верочкина шалость отошла на задний план.

Ох, Верочка-хохлушка! Я уже говорила, что она вообще ничего не боялась. Мы заражались ее оптимизмом. Помню, как-то шли на дежурство лесной опушкой в соседнее село, и обстреляли нас из лесу бандеровцы. В таких случаях мы, естественно, падали на землю, искали какое-то укрытие – бугорок или ямку. А Верочке хоть бы что! Она прыгала, кривлялась, кричала бандеровцам в лес проклятия, ругала их на чем свет стоит! И это ей сходило!

Она твердо заявляла нам, что знает свою судьбу: ей в этой жизни предстоит нарожать штук пять-шесть деток! Так что умирать она не собирается. Всегда любила петь: «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела…»

И в самом деле, демобилизовавшись после войны, уехала она в свою родную Украину и нарожала деток. Таких же, наверное, веселеньких.

Наш старшина и повар Филипп

Нам очень повезло со старшиной. Этот добрейший человек прошагал и проехал с нами от Сталинграда до Восточной Пруссии.

Среднего роста, плотный, крепкий, подтянутый и очень подвижный. Нос – пуговка, глаза – щелочки, а вот голос! О! Настоящий командирский голос! Команды отдавал он четкие, ясные, уверенные. И мы их выполняли четко и беспрекословно.

До сих пор слышу его голос по утрам, особенно когда не хочется вставать: «Подъем!» – и сразу вскакиваю.

Старшиной он был по призванию. В чем заключались его обязанности по уставу как старшины роты – я не знала. Но делал он абсолютно все, как хороший хозяин в большой семье. Обустраивал наше временное жилье, обеспечивал самым необходимым, заботился о тепле, относительном уюте, обмундировании. Следил за выполнением распорядка дня, проводил утренние и вечерние построения. Он вникал во все наши проблемы, интересовался здоровьем, питанием, хотя для этого у нас были и врачи и интенданты. Никому не доверял нас, особенно девушек.

При постоянных перебазировках он следил за погрузкой и разгрузкой вещевого имущества. А в первую очередь старался поудобнее разместить нас на машинах. А о каких удобствах можно говорить, если грузовые машины заполнялись доверху, накрывались брезентом, а сверху – мы, укутанные в тот же брезент.

А в дороге чего только не случалось с нами!

Помню, как-то ночью трясемся по разбитой дороге, и вдруг я слышу глухой стук, падаю, стараясь при этом уцепиться за что-нибудь. Под руки попадается не то провод, не то веревка. Опомнилась и не соображу, где я. А лежу я на кабине грузовика, но кабина почти у земли, в яме. А кузов где? Кузов наверху, надо мной.

Где же девчата? Нас наверху было трое. А, вот они где! Барахтаются в грязи, встают, слава Богу, живые.

Шофер, слышим, кричит из кабины: «Девчата, вы живы? Где вы?» Отвечаем: «Здесь мы, здесь!» Открыть дверцу кабины он не может, заклинило. Через разбитое стекло кое-как вылазит. С ним в кабине сидел наш офицер-интендант. Спросонья и от страха он слова сказать не может, но тоже цел. Обошлось.

Колонна, следовавшая за нами, остановилась. Помогли вытащить машину, и опять дороги… дороги… дороги… Впереди бой. Видны вспышки на небе, слышатся глухо отголоски канонады и отдельные взрывы. Все обычно. Мы на фронте.

Вспоминается многое. Случилось опять же в дороге и еще одно событие, которое едва не окончилось для нас трагически.

Ехали вроде мы по нормальной дороге, даже почему-то не разбитой. Опять же ночью. Не помню, то ли луна освещала, то ли снег дорогу подсвечивал. А что для шофера может быть лучше: дорога просматривается хорошо, ни ям, ни ухабов.

Ехали на довольно большой скорости. Наша машина возглавляла колонну. Мы, девчата, как всегда, наверху. И вдруг я почувствовала какую-то тревогу, ничем пока не обоснованную. Вглядываюсь вперед, в дорогу, и она мне показалась какой-то странной, нежизненной, что ли. Совсем ненаезженной. На ней не видно ни одного следа. Стало жутко, как-то нехорошо на душе. Почудилось, будто едем в какой-то неизведанный край, таящий опасности. Девчата тоже почувствовали неладное, стали оглядываться по сторонам. От страха я нервно забарабанила по крыше кабины. Шофер резко затормозил, так что мы чуть не вывалились из машины, высоко подпрыгнули и попадали друг на друга.

Наш шофер выскочил, побежал назад навстречу идущим за нами машинам, замахал руками, чтобы остановились. Колонна затормозила. Мы сидим, ничего не понимая. Ребята побежали куда-то вперед, мы тоже выскочили и побежали за ними. И что же видим? Впереди, метрах в 30, глубокий овраг, а на дне его рухнувший мост.

Эта опасность была реальной еще и потому, что дорога шла на подъем и никакого оврага шофер не увидел бы, пока вплотную не подъехал к пропасти. Так что мы были, так сказать, на волосок от смерти.

После тяжелых, длительных переездов хотелось подольше остаться в каком-нибудь населенном пункте – отдохнуть. Удавалось такое не часто. Война подходила к концу, и продвижение наших войск было стремительное.

На отдыхе старшина нас жалел и никаких строевых занятий не устраивал. Мы, девчата, были освобождены от этого, но ребят наших он гонял по всем правилам. Мы же, пользуясь его поблажками, часто нарушали «уставные отношения» и шутили с ним при каждом удобном случае.

Самый любимый человек у нас в роте – повар Филипп. Балагур и весельчак. Шутки и прибаутки сыпались из него, как из рога изобилия. Был толстенький, маленький, быстрый и проворный.

Надо сказать, что повар в воинской части, почти на передовой, это совсем не то что повар, допустим, в заводской столовой. Тут умением сварить борщ или кашу не обойдешься. Требуются другие качества. У нашего Филиппа они были. Он умел все.

При артобстреле, при сильном проливном дожде, в пустом поле или в лесу наш Филипп, быстро сориентировавшись на местности, находил для своего «орудия»-кухни удобное местечко, и, несмотря ни на какие трудности, она вовремя распространяла аппетитные запахи и поднимала настроение. Мы были уверены: если Филипп с нами, то, что бы ни случилось, что бы ни происходило вокруг, с голоду не помрем.

Кухня – это огромный котел, вмонтированный в печку. Это сооружение прицеплялось к грузовику. Котел укреплялся на довольно высокой подставке. Филипп с огромным половником-черпаком взбирался к котлу по лесенке несколько раз в день. И по строгому распорядку дня он изо всех сил бил по котлу этим железным пудовым половником. Мы говорили: «Колокол звонит!» – и, хватая котелки, бежали к котлу. Один за другим подходили к Филиппу, протягивая вверх свои котелки. Он их брал, наливал борщ или накладывал кашу. Еда была однообразной, но готовил он очень вкусно! Борщ по красоте своей и по вкусу мог вполне претендовать на первое место в любом ресторане. А каша! Кусочки сала или мяса, поджаренные с луком, издавали такой аромат, что не захочешь, а съешь. Никогда после я не могла приготовить так вкусно! А может, в то трудное время мы умели ценить и самую малость, отпущенную нам судьбой?

Прежде чем наполнить котелок, Филипп обязательно хохмил, как мы тогда говорили; что-то веселое, доброе, остроумное находил для каждого из нас. Смотреть на него надо было, высоко задрав голову. Его почетное место возвышалось над нами метра на полтора, и ему приходилось наклоняться, чтобы взять протянутый котелок, потом опять опуститься, чтобы отдать его уже наполненным.

– Слышишь, сержант, – кричит он, – передай Сашке, чтоб не приходил. Обед ему сегодня не полагается: вчера съел две порции.

Этот Сашка – близкий друг Филиппа – всегда ворчал, что тот ему не доливает, что он скоро «ноги протянет» с голодухи.

– Эй, рыжий-конопатый! Ты обещал мне дров наколоть. Что? Завтра? Ну вот завтра и приходи, а сегодня давай бери ноги в руки и тикай отсюда.

Рыжий в очереди – последний, и у Фильки есть время потрепаться на его счет. Мы, конечно, тоже принимаем участие. Каждый подшучивает над нашим рыжим и друг над другом. Отключаемся, так сказать.

Никто не видел Филиппа спящим. Он всегда возился около своего котла. Постоянных помощников у него не было, а временные были. Как правило, к нему посылали в помощь так называемых штрафников, получивших наряд вне очереди за мелкие нарушения дисциплины. (За крупные были другие взыскания, но я таких не помню.)

О, надо было видеть, как он ими командовал! И надо было слышать, как он блистал остроумием и вволю наслаждался хоть и временной, но властью! Гонял своих помощников за дровами и продуктами, заставлял колоть дрова, распекал за малейшее опоздание, за плохо почищенную картошку, за плохо начищенный котел. За день здоровые ребята-бойцы так уставали, что шутили: «Лучше на передовую, чем к Фильке».

Моя первая с ним встреча состоялась, конечно, около котла. Он всех знал по имени, по отчеству, а тут оторопел, замер. Было от чего. Пришла я к ним в роту такой худой, просто прозрачной, как говорили про меня, «без слез смотреть нельзя». И вот я протягиваю ему свой котелок, очень смущаясь, а он не может оторвать от меня взгляда. Потом молча, медленно наполнил до краев протянутый ему котелок, рассчитанный на две порции, и бережно протянул его мне. И продолжал давать мне двойную порцию до самого конца войны. А я, в свою очередь, все содержимое этого довольно объемного котелка съедала, не оставляя ни капельки и ни крошечки.

Впоследствии я узнала, что семья Филиппа была в оккупации на Украине. Долгое время он мучился гнетущей неизвестностью. И как-то на дороге войны встретил своего земляка (мир на фронте тесен). Тот сообщил Филиппу о гибели его троих дочерей и жены. Их всех после издевательств расстреляли во дворе дома, а дом сожгли.

Говорят, сначала он запил, но потом надел на себя маску шута-весельчака и убивал себя на работе.

Много лет прошло, а я не могу забыть этого удивительного человека и преклоняюсь перед его мудростью, добротой и лаской к людям!

Золотые люди были на фронте! Уж я-то хорошо это знаю!

Друзья-однополчане

«Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют…» Это и о нас. Только не по Бессарабии, а от Сталинграда – в Донбасс, потом на Украину, с Украины – в Крым. Летом 44-го нас перебросили с 4-го Украинского фронта на 3-й Белорусский фронт, в Белоруссию. Из Белоруссии – в Литву, из Литвы – в Восточную Пруссию.

Так что наша жизнь – постоянные переезды.

Мы так привыкли к перебазировкам, что если вдруг приходилось стоять в каком-либо населенном пункте больше 2–3 недель, то не терпелось поскорее опять трястись пусть по изрытой дороге, мерзнуть, мокнуть под дождем, уставать, но знать, что мы движемся вперед. А значит – к Победе. Сидеть и ждать – это не для нас.

Часто шутили: «Вот кончится война, как жить-то будем на одном месте?» «Уйду к цыганам», – находил кто-то выход. «А тебя они не примут – рыжие и курносые им не нужны».

У нас в роте связи был один цыган. Рапота Николай. Жгуче-черные глаза – озорные, хитрые, умные! Кудрявые густые волосы, быстрая походка, легкие, свободные движения – все это выдавало в нем человека вольного как ветер.

Он очень хорошо знал свое дело. Обрыв связи в любой точке находил быстро и безошибочно. Посылали его в самые опасные места, и он всегда возвращался жив и здоров. Ходил он обычно с напарником. У того была очень смешная фамилия – предлог для всяческих шуток – Бут. Маленький, сухонький, и, когда они шли радом, это выгодно подчеркивало красоту одного и незаметность другого. Но Рапота именно Бута всегда брал своим помощником.

Рапота одно время был личным шофером командира полка. Случилось так, что довольно долгое время связистам не удавалось восстановить повреждение на линии. Командир полка, взбешенный, вышел из штаба, сел в машину и крикнул: «Гони скорей!» Естественно, шофер спросил: «Куда?» «В бардак», – был приказ. Рапота не осмелился переспросить и молча погнал машину. Через некоторое время остановился. «Приехали, товарищ полковник!» – доложил Рапота. «Куда приехали?» – «В роту связи, товарищ полковник!» – отрапортовал Рапота. «Молодец! – засмеялся полковник. – Благодарность тебе за сообразительность!»

Вскоре Рапота погиб при артобстреле. Мы не видели, как это произошло, потому что он был откомандирован в один из авиабатальонов. Очевидцы рассказывали, что Рапота сгорел в машине, которая взорвалась от снаряда.

Накануне нам всем объявили благодарность командующего 3-м Белорусским фронтом за успешное проведение операции. Конечно, мы в этой операции непосредственного участия не принимали. Мы «осуществляли бесперебойную связь» – так было отмечено в приказе. А связь на фронте играла далеко не последнюю роль.

1944 год. Идет наступление на всех фронтах. Настроение прекрасное, так сказать, победное. Мы уже на подступах к Восточной Пруссии. Днем и ночью слышна канонада, взрывы. На горизонте – зарево.

В армии в распорядке дня есть так называемый «свободный час». На фронте, конечно, распорядок часто нарушался. Можно сказать, что его вообще не существовало. Ну а если выпадал такой, то мы старались его использовать как можно интереснее. Быстро переделав свои «домашние» дела, бежим на спевку. Находим удобное местечко: летом – на траве под деревьями, зимой – тоже нет проблем. К бытовым удобствам мы непривычны, главное – общение. Усаживаемся в кружочек. Откуда-то появляются ящики, доски, с успехом заменяющие кресла и стулья. Со смехом и шутками стараемся занять местечко поудобнее. И начинаются байки, подшучивания, анекдоты, интересные случаи, а потом – обязательно песни! И патриотические, и строевые, и лирические, и народные – все вперемежку со смехом, перебивая друг друга, искажая и текст, и мелодию.

Радуемся, что удалось собраться вместе, и очень ценим этот коротенький отдых, будто он – последний.

На наших сходках мы избегали говорить о грустном. И если как-то непроизвольно разговор переходил на тему печальных или трагических событий, то говорилось это легко, с юмором, с шутками. Трудно было поверить, что эти бойцы попадали в такие ситуации, из которых, казалось, не было выхода.

Помню грустно-веселый рассказ об одном далеко не веселом случае, который едва не стоил жизни рассказчикам.

Однажды троим связистам пришлось пробираться через болота – немцы прорвали оборону, а наши попали в окружение. Машина их подорвалась на мине, двое погибли, а трое скрылись в лесу. Казалось, что ж тут веселого-то? А они так хохотали, подшучивали друг над другом! И я поняла, что именно это им и придавало силы! Вера в себя, поддержка и полное игнорирование страха.

Запомнился и другой случай, рассказанный самими участниками происшедшего.

Двое связистов – наш «медведь» Саша и маленький, тщедушный Бут пошли исправлять повреждение на линии. Дело было слякотной осенью. Линия связи проходила, как правило, в низинах, зарослях, кустарниках. Связистам приходилось не один километр чавкать по колено в грязи, с тяжелым деревянным ящиком, наполненным аппаратами и кабелем. Ящик больно бил по спине, ногам и бокам.

И вот эти двое, уже найдя порыв и исправив линию связи, возвращались назад. И вдруг нос к носу столкнулись с четырьмя немецкими солдатами. Фронт проходил сравнительно далеко, и было непонятно, как они оказались здесь. Возможно, попали в окружение, но, как бы то ни было, подобная встреча явилась неожиданной для обеих сторон. После секундного замешательства началась потасовка. И хотя и у тех и у других имелось оружие, но воспользоваться им они забыли именно из-за неожиданности.

Наш «медведь» Саша со знанием дела сразу схватил двоих, стукнул их друг о друга лбами так, что они, отключившись, упали поодаль. Осталось немцев двое. Но к этому времени нашего заморыша Бута первым ударом нокаутировал один из четверых немцев, значит, Саша остался один против двоих. И если ему повезло с первой парой, то с этими пришлось изрядно повозиться. Ему удалось зажать одного между ног, а с другим действовать руками. К тому же надо учесть, что этот другой был под стать силачу Саше. Но нет таких силачей на свете (мы были уверены в этом), кого не смог бы победить наш.

Саша своей ручищей, как клешней, сдавил горло уже пытавшемуся вытащить оружие фашисту, а потом очень легко справился и с последним, что мешал ему между ногами. Все произошло без единого выстрела. Но этим не закончилось. Самое тяжелое было впереди.

Один из поверженных, чуть придя в себя, ползком-ползком скрылся с места схватки. Следовательно, мог вызвать подкрепление. Саша, изрядно помятый, подхватил, подбросил на плечо своего друга и поспешил убраться подальше как можно скорее. Но легко сказать – поспешил. С ящиком на спине и с раненым дружком, хотя и малюсеньким, по канавам, вязкой глине да через заросли не побежишь.

А тут дружок своими стонами и просьбами бросить его спокойно умирать и спасаться самому действовал на нервы так, что и впрямь хотелось бросить «этого дурня».

«Мне больно, ты меня трясешь! – возмущался Бут. – Ты делаешь это нарочно, брось меня!» «Будешь злить, так действительно брошу, вот только найду кустарник поколючее, чтобы тебе, паразиту, там подохнуть побыстрее», – угрожал Саша. Казалось, это не два друга, один из которых спасал от смерти другого, а два врага, один их которых тащит другого на заклание.

Возвратились ночью. Как выяснилось, наш «медведь» шел без передышки часов пять. Маленький Бут своей жизнью был обязан другу. У него оказались сломанными рука и нога, а на голове кровоточила рана.

После госпиталя Бут вернулся опять к нам и стал тенью своего спасителя. Тот же относился к нему как к приблудному щенку. Но всегда брал в напарники только Бута. «Легче тащить в случае чего», – шутил он.

Да, чуть не забыла. Наш Саша за спасение друга был награжден медалью «За отвагу». Хотя, по нашему мнению, он вполне заслуживал ордена. Но кто в те годы задумывался или обижался! Все выполняли свой долг. И приказы.

По этому поводу вспоминается коротенький, но яркий эпизод из нашей жизни.

Появился у нас лейтенантик, который был о себе высокого мнения. И мстил он всем, кому не глянулся. Этот лейтенант просто возненавидел одного нашего радиста – сержанта Андрея, который, видимо, дал лейтенанту понять, кто есть кто. Андрей спокойно сносил его выходки, исполнял даже глупые приказы, был вежлив, подчеркнуто корректен. Но и его терпению пришел конец.

Приблудилась к нам собака. Овчарка. Все ее любили, но больше всего привязалась она к Андрею. Ни на шаг не отставала от него и спала около его машины-рации.

Лейтенанту взбрело в голову развлечься. Однажды вечером, после ужина, он, бросив кость, скомандовал: «Сержант, наперегонки с Бобом бегом марш за костью!» Стоявшие рядом ребята знали о причудах этого офицера, но сразу поняли, что сейчас что-то произойдет. Однако увидели, что подчиненный боец, не задумываясь, поспешил выполнять приказ.

И вдруг на финише прозвучала другая команда: «Боб, ату! Взять его!» Боб, как ошпаренный, кинулся прямо, но не на Андрея, а на лейтенанта, сбил его с ног и впился ему в руку. Крики, визги лейтенанта – все смешалось. Боб вполне мог нанести серьезное ранение, но Андрей бросился к разъяренному псу и увел его от перепуганного любителя шуток.

Сержанту грозило серьезное наказание. Но у нас было умное начальство. И все обошлось, правда, не без нашего участия и помощи в оценке всего происходящего.

Не могу не рассказать о том, как складывались отношения с этим офицером у нас, девушек. Он был послан в нашу роту уже после окончания войны, чтобы проводить с нами занятия по уставам и строевой подготовке. Нашей строевой подготовкой до него занимался старшина. А с появлением этого лейтенанта произошли существенные изменения.

Он изощрялся в придумывании разных спортивных упражнений, как-то: прыжки и бег с препятствиями, ползание по-пластунски и др.

Более того, он стал намекать то одной, то другой на интимные встречи. Заранее уверенный в победе, позволял себе вольности. Но, естественно, каждый раз получал резкий отказ. Он не понял и оскорбился. Придирки к нам участились, незаслуженные наказания следовали одно за другим.

Как-то на занятиях по уставам он стал нас оскорблять, называя тупицами, даже проститутками. И вот наша Оля, самая отчаянная среди нас, молча встала и медленно подошла к нему. Засунув руки за ремень, вразвалочку подошла к нему близко-близко и, глядя ему в глаза, медленно, тихо-тихо зловеще прошептала: «А ну-ка повтори, гад, что ты сказал? Что ты сейчас, тыловая крыса, пропищал? Повтори!» Он сначала растерялся, а потом свое привычное: «Встать! Смирно!» Но никто не услышал его команды. Оля, а вслед за ней все мы выдали такое, что ему, уверена, никогда еще не приходилось слышать в его тыловой благоустроенной жизни.

Это «бабий бунт», спровоцированный им же, испугал его. Ничего подобного от нас он не ожидал.

Мы же, в свою очередь, сами от себя такого не ожидали. Может, потому, что на фронте уставы не были законом общения и нормой поведения. На фронте существовал другой, человеческий закон, основанный на высокой себестоимости человеческих чувств, на уважении, что и являлось залогом соблюдения всех уставных отношений. Потому, видимо, на фронте не было «внеуставных» отношений. Все очень хорошо знали цену человеческой жизни.

А наши друзья-ребята по-настоящему любили и глубоко уважали нас.

А этому? Откуда ему знать, какой ценой достается жизнь, любовь, счастье и потери?

Война – это проверка человека на ВСЕ.

Несколько слов о нашем весельчаке-балагуре. Звали его Вася-трепач. Это имя он воспринимал как почетный титул. Без него не обходилась ни одна сходка. Он вносил заряд веселья и бодрости даже своим присутствием. Аура у него, видимо, была такая положительная для окружающих. Стоило только взглянуть на него – невольно улыбнешься.

Смешная такая внешность. Очень маленький, веснушчатый, носик-пуговка, глаза-искорки. Вертелся, крутился, как юла. Ни минуты не мог стоять или посидеть спокойно.

Наряды вне очереди дождем сыпались на него почти каждый день. У него их было столько, что, можно считать, он постоянно был в «наряде вне очереди».

Трудно сказать, какую же основную нагрузку он нес в нашей роте. Его всегда видели колющим дрова, чистящим котел, таскающим мешки на кухне. Постоянный работник при Филиппе.

Взыскания он получал за свои бесконечные шуточки. Вот, допустим, стоим мы все в строю по стойке «смирно». Вася обязательно что-нибудь выкинет. То чихнет так, что все вздрогнут, то рожу состроит, то толкнет «невзначай», то повернется не по команде.

Любили его за искрометную радость, а еще за выдумки, побасенки и бесконечное хвастовство. Его послушать, так он был первым парнем на деревне по красоте и силе: «Все девки бегали за мной!»

«Если ты был первым, то представляем, кто у вас там, в деревне, был последним. Наверняка леший или кикимора лесная», – хохотали ребята.

Он не только не обижался, а, наоборот, это его еще больше подзадоривало, подталкивало. Травил, что ходил один на медведя, укрощал взглядом волков, а однажды оседлал огромного лося. Надо было видеть его при этом. Для убедительности Вася-трепач руками дополнял картину происходящего. Руки его что-то давят, бросают на землю или подбрасывают в небо, глаза горят, чуть не выпрыгивают из орбит, сверкают, изображая то ненависть, то испуг, то торжество победы!

Мы же от нечего делать притворялись, что верим в эти байки, чем еще более вдохновляли его.

Когда его взяли в штаб писарем, мы сразу догадались, что наши командиры решили заиметь своего штабного шута. Видимо, позавидовали нам – в штабе ведь скука. Но мы не унывали, днем он «работал» там, при штабе, а вечерами – опять при нас.

А изо всех наших ребят самым любимым был наш Иванушка. Волосы у него светлые-светлые, глаза голубые-голубые, чистое лицо и белое, как у девушки. Вылитый Иван-царевич. И очень добрый. Ну, полное соответствие формы и содержания. Мы его страшно ревновали друг к другу, хвастались его вниманием, а любил он нас всех одинаково, как родных сестер.

Бывало, приедем в какое-нибудь село, отведут нам домик для ночлега. Иванушка тут как тут. Тащит нам ящики, доски, ведра. Сразу соорудит нары. Зимой притащит откуда-то дрова, даже если кругом чистое поле. Он все делал как что-то само собой разумеющееся. А уж если нам что-нибудь нужно, стоит только сказать, Иван из-под земли достанет. «Счастливая будет с ним жена», – говорили мы. Но не сбылось…

Как-то в очередной раз собрались мы на крылечке. Помню, был необыкновенно спокойный вечер. Будто все куда-то отодвинулось, заполнилось тишиной – непривычной, оттого и тревожной. Чистое небо все в звездах, сумерки, прохлада, пьянящий запах сена. Такая вокруг благодать.

Сидим напротив друг друга. Всегда шумные, а в тот вечер притихшие от таинственности и очарования окружающего покоя.

Но покой ох как обманчив, особенно на фронте! Мы это хорошо усвоили. А тогда мы тихо напевали: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета…» и потом «На солнечной поляночке…», «Кто сказал, что надо бросить песню на войне…». Тут кто-то со смехом вносит свое: «…водку на войне…» И еще любимая и сердечная: «Темная ночь. Только пули свистят по степи…» И вдруг…

Вдруг что-то прошелестело, просвистело, послышался звук, не знакомый ранее – как удар по дереву или камню.

Сначала никто ничего не понял. Но через миг все вскочили, закричали, побежали, ужаснулись. Это была шальная пуля. Сказать, неизвестно откуда взявшаяся – глупо, ибо эти «шальные» оттого так и прозваны, что прилетают неизвестно откуда и неизвестно для кого. На этот раз она попала в голову нашему Иванушке.

Страх пришел ко мне тогда, когда опасность уже миновала. Страх не потому, что на моих глазах произошло все это, а потому, что я об этом ЗНАЛА! Я предчувствовала!

Иванушка сидел чуть левее меня и напротив. Я случайно взглянула на него, и меня просто прожег, пронзил какой-то испуг, причину которого я не могла осознать. Меня поразили его глаза. Они были мертвы: глубокие, темные и будто глядели откуда-то «оттуда». И лицо – чужое, неживое. Помню, мелькнуло: «Что это?» – и стало как-то не по себе. Я отвела взгляд, но помимо воли опять мельком взглянула на него. Он был, но его будто и не было. Его уже не было среди нас. И все это произошло за несколько мгновений до трагедии.

Мы все были в шоке. Безумно жалея его, мы были в шоке и оттого, что эта пуля могла убить любого из нас. Много смертей видели, но такая – ни с чем не сравнимая.

Меня же угнетало, что я ЭТО знала заранее. О своих ужасных подозрениях и предчувствиях я позже рассказала девчатам. Они хоть и внимательно слушали, но, я думаю, не поверили мне.

Уже по истечении многих лет я где-то прочла о таких явлениях. Да. Такое бывает. Человек умирает раньше, предчувствуя свою насильственную смерть. Неожиданную смерть.

И мне, к сожалению, пришлось увидеть это.