Текст книги "Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники"

Автор книги: Николай Губернаторов

Соавторы: Григорий Лобас,Виленин Пугаев,Любовь Аветисян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

Бомба упала совсем рядом. Край нашего окопчика осел под тяжестью досок и земли. Сквозь дым в эту пробоину мы увидели… нет, не небо. Его не было! Мы увидели дождь из железа и огня, сопровождаемый скрежетом и воем пикировщиков. Эти огромные, черные, ревущие птицы пролетали очень низко, чуть-чуть на касаясь земли.

Мы, несчастная горстка беззащитных людей, полузасыпанных землей, задыхаясь в дыму и пыли, сгрудились в уголочке. С ужасом и безнадежностью смотрели в никуда, вздрагивали и ждали, бессознательно-обреченно ждали последней минуты.

Наша старенькая соседка упала на колени прямо у развалин нашего убежища и стала громко молиться: «Господи! Защити, помилуй нас, грешных! Убей меня! Меня! Но защити невинных детей! Возьми, возьми меня, грешную!» Под свист, рев, вой самолетов ее слова то тонули, то заглушали на миг то, что творилось наверху, над нами.

Когда я вспоминаю те дни, то не перестаю удивляться как мы тогда выжили, уцелели? Ведь каждый сантиметр земли у Мамаева кургана был вздыблен снарядами и бомбами. А наша маленькая, беззащитная «щелочка» уцелела. А ведь мы переживали (как говорили об этом тогда) самые страшные дни бомбежек и сражений именно там, у подножия Мамаева кургана. Как это объяснить? Кто хранил нас? Бог? Судьба?

Застонала моя сестричка Ниночка. Она давно уже перестала хныкать от голода. Два дня лежала как мертвая. А тут открыла глазки и прошептала: «Пии-ить». Вода у нас еще оставалась в бочке. Она покрылась ряской пыли и отдавала ржавчиной. Выдавала нам по глотку этой воды наша старенькая соседка Дарья – добрейшее существо. Страдая сама от голода и жажды, еще более страдала, глядя на нас. Молилась и день и ночь: «Спаси нас, Боже! Святы Боже, святы крепки, святы бессмертны, помилуй нас». И все мы машинально повторяли эти коротенькие молитвы. Может, это-то и спасло нас? Как знать?!

Мой брат Коля не выдержал. Как-то отчаянно-протяжно застонав, он решительно открыл люк. Посыпалась земля, но он вылез наверх и, прикрыв с трудом крышку, исчез. Мы даже не попытались его остановить, хотя были уверены, что он погибнет моментально. Какая разница, где умирать! Лучше уж сразу!

А наверху постоянный гул, дрожит земля. Сквозь щели нам видны вспышки, разрывающие тьму. Потолок нашего убежища постепенно рассыпается, он трясется, вот-вот обвалится и засыплет нас.

Надежды остаться в живых уже нет. Равнодушно ждем исхода. Только губы шепчут: «Святы Боже…» Мыслей нет, испуга тоже. Полудремотное состояние. Иногда, как лучик, мелькает: «Это сон! Так плохо в жизни не бывает! Это страшный сон! Не бывает! Не должно быть!»

А было! Было! Было! И я это видела! И не во сне!

Не помню, сколько так продолжалось. Тогда казалось, что этому не будет конца. Но всему бывает конец.

Началом тому было возвращение моего брата Коли. Когда стала сдвигаться в сторону наша круглая тяжелая дверца и вниз, весь закопченный, спрыгнул Коля с мешочком в руках и сияющим лицом, мы закричали и бросились к нему. Он, торжествуя, развязал мешок и вынул несколько буханок черного от копоти хлеба. Это было спасение.

Постепенно над нами бой прекратился, но отголоски его теперь слышались где-то у самой Волги. Когда мы с трудом вылезли из-под земли и нас увидели солдаты, они страшно удивились, что мы остались живы. Они смотрели на нас, как на выходцев с того света. Именно такими мы и предстали перед ними.

Солдаты нас накормили. Куски хлеба мы глотали, не прожевывая, чем вызывали дикую боль в горле. Помню, как кто-то из них побежал и скоро вернулся с большой флягой, наполненной теплым подслащенным чаем.

Солдаты приказали нам уходить отсюда как можно скорее, так как затишье здесь временное. Они обещали вывести нас ночью к оврагу, по которому мы должны выйти до утра из этого ада.

С наступлением ночи в сопровождении двоих бойцов мы подошли к оврагу и то, что увидели там, повергло нас в такой ужас, что мы готовы были немедленно повернуть назад: овраг почти доверху был завален искореженным железом и трупами.

Не могу без содрогания вспоминать подробности этой ночи. Нам пришлось буквально по трупам пройти по оврагу на другую сторону Мамаева кургана. Утром, когда мы наконец вышли на равнину, то будто попали сразу из ада в рай. Тихо-тихо. Контраст потрясающий! Мы упали на землю отдохнуть.

Но увы… отдохнуть нам не пришлось.

Из-за полуразрушенного дома, что через дорогу, вышло несколько вооруженных людей, в темных рубашках, в беретах, на рукавах какие-то светлые повязки. Мы удивились, не понимая, кто они, но, услышав русскую речь, обрадовались. И, как оказалось, напрасно.

Они остановились у дома, внимательно разглядывая нас и улыбаясь. Нас – человек десять – пятнадцать, в основном женщины и дети. Мы поднялись и, не предвидя ничего опасного, направились к ним. Они же спокойно сняли с плеч ружья и направили на нас. Мы остановились и закричали: «Мы – свои, свои, не стреляйте!» Хотя они и сами видели, что «свои». Откуда же тут, в этом аду, будут женщины и дети чужие, но в ответ на наш крик просвистели пули.

Страшно закричала и упала моя сестричка Ниночка. Я бросилась к ней. Она ухватилась ручонками за животик, из которого показались капли крови. Я ничего не поняла. Сначала подумала, что она ударилась о камень, но люди побежали куда-то, а Коля с криком «Нас расстреливают!» подхватил на руки Ниночку, и мы под свист пуль бросились догонять наших попутчиков. Забежали за какое-то разрушенное строение. Запыхавшись, упали на камни, поползли по ним, нашли какой-то уголок и притаились. Мы были уверены, что полицаи (об этом мы узнали позже) бегут за нами.

Но произошло непредвиденное. Из того же оврага, по которому мы вышли сюда ночью, выскочили наши бойцы с автоматами и гранатами в руках. Сразу же откуда-то показались немцы. Начался бой. Застрочили автоматы, раздались взрывы гранат, потом все смешалось. Бой перешел в рукопашную схватку.

Нам все это хорошо было видно. Вспомнилось, как наши мальчишки устраивали драки. «Куча-мала» назывались тогда детские разборки. Но как все это было давно и как не похоже на то, что происходило здесь сейчас! Та же «куча-мала», но били друг друга прикладами, падали, опрокидывали друг друга, душили, вскакивали, убегали, догоняли, опять падали и били, били куда попало и чем попало.

Фронтовичка-поэтесса Юлия Друнина писала об этом:

 
Я только раз видала рукопашный,
Раз – наяву, а тысячу – во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне!..
 

Ох, как это верно!

Постепенно стрельба стала реже, а потом все стихло. Оставаться в развалинах было опасно, да еще с раненой сестричкой. Оказывается, пуля прошла через живот навылет. Ниночка была без сознания. Выбравшись из своего временного убежища, я и Коля с раненой Ниночкой на руках побежали по местности, где только что было сражение. Мы увидели много наших убитых солдат, некоторые из них еще стонали, приподнимались, а мы в ужасе бежали мимо. Бежали потому, что из-за поворота, прямо на нас двигалась колонна машин с какими-то прицепами, а наверху сидели немецкие солдаты. Со стороны Мамаева кургана выползли танки и, громыхая, направились к нам. Начался знакомый кошмар: взрывы, стрельба, свист пуль. Мы бежим, не зная куда. Смотрим, перед нами какое-то углубление, а далее ступеньки вниз. Оказалось, что это подвал. Огромный и глубокий. Как мы не упали на ступеньках, не помню, а только помню темноту и сырость, пахнувшую на нас снизу. Там, в глубине, было уже много людей. За нами прибежали еще несколько человек. Потом кто-то закрыл нас огромной, тяжелой дверью. Когда она захлопнулась, я подумала: «Никто не откроет, не сможет!»

В этом темном, холодном, сыром цементном склепе мы просидели двое суток без воды и куска хлеба. По гулу сверху можно было догадаться, что там происходит что-то страшное.

Спасло нас то, что подвал был очень глубокий и хорошо забетонированный. Сидели мы на холодном полу, плотно прижавшись друг к другу, скорчившись. Места было так мало, что нельзя даже вытянуть ноги.

Ниночка беспрерывно протяжно кричала, иногда шептала: «Пи-иить». Но ни глоточка ни у кого не было… Мы прижимали ее к себе, говорили ласковые слова и плакали, плакали. Она часто теряла сознание. На третью ночь она умерла. Помню, за минуту до кончины она что-то шептала мне, но я не поняла. Мучаюсь этим до сих пор. Может, она спросила: «За что мне такое?» Может, кто-то ответит?! Эти тяжелые минуты я несу в себе страшным грузом всю жизнь.

Утром открылась дверь и кто-то закричал: «Выходите!» Мы вылезли наверх и увидели дымящуюся воронками землю, усыпанную трупами и острыми осколками, торчащими из-под обугленной земли. И услышали мертвую тишину. Показалось: все на земле сгорело, никого и ничего не осталось.

Наши бойцы, открывшие подвал, показали нам дорогу, по которой мы должны поскорее убраться отсюда. Они предупредили, что там территория, занятая немцами. Но выбора у нас не было. Мы пошли.

За Мамаевым курганом шла неширокая шоссейная дорога, по которой мы в мирное время ходили в гости к бабушке. Бабушка жила близ аэродрома (теперь его там нет). Мы с Колей и мертвой Ниночкой решили добираться до бабушки.

Вышли на дорогу, а там полно немецких солдат. Целая армия. Идут навстречу нам, в сторону Мамаева кургана.

Помню, мы даже не испугались, только отошли в сторонку от дороги, встали и смотрели на них. Они шли весело, бодро, кричали, смеялись. Вдруг один из них выбежал из колонны и направился к нам. Подбежал, взглянул на сестричку, покачал головою: «О, капут!» Вытащил из кармана плитку шоколада и положил ее на грудь мертвой Ниночки. И побежал догонять своих…

К вечеру мы еле-еле добрались до аэродрома и без особого труда нашли бабушку, которая со своими двумя детьми, моим дядей Петей и тетей Марией, жила в подвале полуразрушенного двухэтажного дома.

Увидев нас, бабушка с криком упала без сознания, а когда очнулась, то не могла долго поверить, что это мы. Они и надеяться не могли, что на Мамаевом кургане кто-то мог остаться в живых.

А что было с бабушкой, когда она увидела мертвую Ниночку, об этом лучше не вспоминать…

Ниночку ранило утром 5 ноября 1942 года, умерла она 8-го. Похоронили мы Ниночку 9 ноября в неглубоком окопчике около дома. Ей было всего шесть лет.

Чем мы питались

В стране ввели карточную систему с первых дней войны. На одного человека полагалось от 500 до 300 граммов хлеба, крупы и других продуктов. Для взрослых работающих – одна норма, для неработающих – другая, а для детей совсем мизерная. Причем купить эти граммы было не так-то легко. Огромные очереди, нехватка продуктов стали постоянными спутниками и заботой наших тревожных и голодных дней. Никаких запасов продуктов у нас, конечно, не было. Но осенью выручали огороды и бахчи. Когда начались обстрелы, а потом бомбежки, люди в панике бросились спасать свой еще недозрелый урожай на дворовых огородах и загородных бахчах. Складывали все в бочки и зарывали в землю. Потом стали грабить магазины и склады. Вернее, не грабить, а вытаскивать из-под обломков то, что там могло остаться.

Однажды рано утром прибегает моя подружка Оля и кричит: «Скорей бери ведро, бежим!» Долго не раздумываю, хватаю ведро и на бегу узнаю, куда и зачем. Горит сахарный завод. От нас не близко, но какая разница – может, хоть что-то принесем. Где-то в центре города рвутся снаряды. В небе виден дым, разрываемый огоньками, но нам не страшно. Бежим мы не одни. Голодные люди быстро узнают, где и что делается. Подбегаем к развалинам завода, а там полно народу. Кричат, толкаются, сердятся, и мы сразу поняли, что делать тут нам нечего. Протиснуться не сможем. Отошли в сторонку.

Вдруг увидели черную от копоти девчонку с полным ведром густой темной жидкости. С сияющим лицом кричит нам: «Бегите вон туда (показывает в сторону Волги). Там патока льется прямо из трубы». Долго нас уговаривать не надо – моментально повернули в ту сторону. Помчались, не чуя под собою ног.

Позади вздрогнула земля, ухнуло, нас отбросило воздушной волной, мы упали, на голову посыпались земля и камни. Все закрылось дымом и пылью. Опомнились в какой-то яме, оглушенные взрывом, давясь кашлем и слезами, но целые и невредимые, если не считать ушибов и царапин. Кое-как выбрались, выкарабкались из ямы (она-то нас и спасла) и, оглянувшись вокруг, с ужасом поняли, что снаряд упал туда, откуда мы только что убежали.

Я с трудом переползла через острые камни, споткнулась, порезала ногу, упала. Подружка перевязала мне рану какой-то тряпкой, которая моментально пропиталась кровью. Но надо идти. Перешагиваем, перелезаем через искореженные и почерневшие развалины и вдруг видим: у разрушенной стены труба, а из нее льется темная жидкость, похожая на мед и на деготь. И никого вокруг. Видим, торчат чьи-то ноги, странно поднятые вверх среди щебня и железа. Вздрогнули, отшатнулись и – к трубе, к трубе. Наполнили ведра и растрепанные, в пыли и патоке, но счастливые выбрались из обломков. Попробовали добычу: сладкая!

До дома довольно далеко, но мы не чувствуем усталости. Надо спешить, пока затишье, но нога! Горит, боль режет, как ножом. Правда, кровь на тряпке ссохлась и от грязи, прилипшей к ней, стала черной. Хромая и охая, стараюсь не отстать от своей подружки.

Куда мы прибежали, ничего не сообразим. Может, это и не наша улица? Вот тут стоял домик Оли. Деревья согнутые и наполовину срезанные. Олин дом, вернее, то, что от него осталось, стоит без крыши и окон. К нему нельзя подойти: он дымит, а рядом глубокая яма. Огромная воронка от бомбы. «Мамочка!» – кричит Оля. Мамы нет, и братика тоже. Прямое попадание.

Но мы не верим. Бросились искать. Может, их засыпало? Острые, еще теплые осколки валяются вокруг.

Накануне прошел сильный дождь. Мы вязнем в грязи, падаем, поднимаемся, цепляясь за колючие ветки. Исцарапанные, грязные ползаем, стараясь найти хоть кого-нибудь. Коля, брат мой, тоже бегает, ищет в траве. Вдруг он наклонился над каким-то камнем – странным, черно-красным, дико закричал и опрометью кинулся прочь. Что он там увидел? Сначала мы подумали, что там неразорвавшаяся бомба (бывало и такое). Мы тоже в испуге кинулись за братом, но увидели, что сюда бегут соседи. Я удивленно остановилась. Зачем они спешат сюда? Ведь бомба может разорваться в любую минуту. Но соседи подбежали, подняли этот страшный камень, и я увидела, что это человеческая голова! Оторванная, с широко раскрытыми глазами.

Собирали всех по кусочкам. Я убежала от страха домой. Это – первая потеря близких людей. Потом их было много…

До наступления холодов и бомбежек мы собирали, что могли, на огородах. Находили морковь, зеленые помидоры, картофель. Один раз в яме нашли большую тыкву. Все складывали в ведра и прятали в подвал. Но воспользоваться нашими запасами нам не удалось и наполовину. Подвал засыпало землей во время очередной бомбежки так, что добраться до нашего богатства мы так и не смогли.

Ночами бегали на Волгу за водой. Жили мы недалеко от реки, ее берега были нам родными и любимыми. Мягкий, теплый песок и вода, неслышно плескавшаяся, – все это такое родное и знакомое сейчас кем-то зловещим было смято, исковеркано, усыпано обломками железа, камнями и трупами людей. Их здесь было очень много. Солдаты, женщины, дети валялись на земле и в воде.

Мы уже привыкли к трупам. Тащили свои ведра, стараясь не расплескать. Воду приходилось кипятить.

Приближалась зима. Волга покрылась тоненьким ледком у берега. Кто-то сказал, что на реке затонула баржа с пшеницей. Сгорела и затонула. Мы, конечно, схватили ведра и ринулись туда. На берегу люди, кто с ведрами, кто с тазами, а кто с кружками. Шрапнели, наши верные спутники, разрываются то вдали, то совсем рядом. Но нам не до них. Нам нужна пшеница. Лезем в гущу людей. Солдат опускает ведро по веревке в прорубь и тянет его наверх. В ведре вместе с водой немного зерна. Он вытряхивает его прямо на лед или в чью-то посудину. Зерно – черное, обгорелое, но все-таки зерно! Нас, детей, жалеют, пропускают вперед; а солдат кричит: «А ну, детвора, подставляй карманы!» Кричит весело, если вытащит ведро не пустое.

Начались самые страшные дни. Оставаться на Мамаевом кургане – значит погибнуть в любую минуту. При помощи наших солдат по оврагу через линию фронта мы добрались до старого аэродрома, где жила до войны наша бабушка. (Об этом я уже писала.)

Спасались они в переполненном подвале, спали все вповалку на полу. Но после того, что нам пришлось пережить на Мамаевом кургане, все эти неудобства казались пустяками. Главное – не было бомбежек, не летали снаряды. Правда, есть было нечего, но к этому мы тоже привыкли. Голод стал естественным или, скорее, привычным состоянием тела и души. Старались не думать об этом.

Немцев в этом районе было немного, и располагались они в большом доме недалеко от нас. При случайных встречах они не обращали на нас никакого внимания, и мы их не боялись. Им, видимо, не до нас. Иногда мимо проезжали машины с вооруженными немцами. Двигались они всегда к Мамаеву кургану, там по-прежнему шли бои. Оттуда те же машины вывозили раненых и убитых.

Зима 1942/43 года выдалась очень суровой. Морозы стояли под 30 градусов, да еще с ветрами. Мы, конечно, не знали положения дел на фронте, но были уверены, что скоро все здесь кончится для немцев. Они к такой зиме, к таким морозам были явно не готовы. Шинели из тонкого сукна, на голове маленькие шапочки. Они обматывали себя одеялами, платками и передвигались согнувшись. Слезящиеся глаза, отмороженные щеки и носы, обмотанные с головы до ног – такими и запомнились. Нас мирила общая беда. Мне иногда казалось, что они нас даже стесняются.

Прекратились бомбежки над Мамаевым курганом. Немцы в окружении. Кто-то сказал об этом, но мы и сами догадываемся – не бомбят, даже уже и снарядов не слышно. Бои продолжаются у Волги. Немцы стремятся выйти из окружения. А для этого один выход: прорваться к Волге. Но наши там стоят насмерть.

Впоследствии на гранитной набережной Волги будут высечены слова:

«Здесь стояли насмерть гвардейцы генерала Родимцева.

Выстояв, они победили смерть».

А на Мамаевом кургане – золотом: «Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?»

Но это мы прочтем потом, после войны. А пока кольцо сужается.

Мы же, чтобы не умереть от голода, делаем вылазки по разрушенным домам, землянкам, окопам, видим там мертвых женщин и детей. Они в землянках и вдоль дорог. Их никто не хоронит. Мороз зафиксировал последний взмах, взгляд, выражение лица.

Мы ищем все, что может спасти нас: остатки еды или теплые вещи.

Однажды после неудачного похода идем домой измученные и голодные и видим, как четверо немецких солдат что-то везут на санках. Они весело гогочут между собой – довольные. Мы потихоньку за ними, чтобы разглядеть, что же это такое темное у них на санках. Боже! Мясо! Целая туша! Откуда, интересно, такое богатство? Спрашивать, естественно, никто из нас не осмелился, хотя они нас заметили, но, видимо, радость от находки совершила чудо. Немцы рукой указали назад: там, там – поняли мы. Уже вечерело, но мы, не раздумывая, кинулись туда, куда они показали. Этот необдуманный шаг едва не стоил нам жизни, так как бежать нам пришлось по сплошь заминированному полю (зато так короче). По пути увидели, как несколько человек, уже местных жителей, тоже тащат за спиной в мешках что-то тяжелое.

И вот на бугорочке мы увидели то, что искали. Лошади! Убитые, крепко схваченные морозом, лежали они на снегу вверх ногами. Их было там штук пять или больше. Около них орудовали трое немцев. В руках у одного какой-то длинный нож или лом. Бьют, режут, ломают мясо и кричат нам, остановившимся поодаль, мол, идите, берите. И смеются, глядя на нас, беспомощных при виде такого богатства. «Близко, да не укусишь» – это про нас.

Так и стоим, опустив руки, глядим на них голодными глазами, но правильно всегда говорила наша бабушка: «Бог сирот любит». Немцы, отрубив большой кусок, положили его на доску, перевязали ремнем и со смехом потащили свою добычу по снегу. Однако бросили нам железку, вполне пригодную к использованию, чтобы чуть наломать, хоть несколько кусочков оторвать от окаменевшей туши.

Кое-как нам удалось-таки откромсать этой железкой несколько кусков мяса. Помню, сняли с меня длинное пальто, завернули туда все, что могли донести. Мы вернулись домой со своей добычей уже затемно.

Бабушка встретила нас со слезами и упреками. Она думала, что мы уже погибли, подорвавшись на мине.

Наварили мяса, наелись досыта, и заболели у нас животы. Выскакивали на мороз каждую минуту.

Через несколько дней побежали опять за мясом. Но его уже там не было.

И снова голод… голод… голод…

Конец января 1943-го. На аэродроме немцев скопилось так много, что уже спят у дорог, прямо на снегу. Все дома – и разрушенные и без окон и дверей – переполнены немцами. А они все подходят и подходят. Скопление жуткое. Хмурые, голодные, истощенные, укутанные в страшные лохмотья.

Бабушка строго запретила нам выходить из подвала. Наши самолеты сбрасывают листовки на немецком языке, в которых приказывают немцам сдаваться и идти в сторону Гумрака. Это небольшой городок, и идти туда немцам приходилось мимо нас. «Непобедимая» армия Паулюса производила удручающее впечатление. Уныло выстроившись в колонну, медленно шли они в сторону Гумрака. Шли они три дня и три ночи. Это очень хорошо запомнилось, потому что удивлялись мы, как их много.

Нарушая запрет бабушки, иногда все же мы выскакивали из подвала посмотреть, что вокруг делается. Шли немцы по дороге (потом ее назовут Историческим шоссе), вытянувшись в бесконечную линию. Шли медленно, укутанные в одеяла, платки, тряпками обмотаны ноги. Некоторые падали и оставались лежать вдоль дорог. Шли «завоеватели Европы» скукожившись. Интересно, о чем они думали? Мы не знали, но последнее время часто слышали фразу «Гитлер капут». Поздно поняли.

А потом наступила тишина. Вокруг никого и ничего…

Навсегда в памяти остался тот день, когда открылась дверь в наш переполненный темный подвал, и мы увидели в светлом проеме двери наших родных солдат с автоматами. Они остановились в дверях, вглядываясь в темноту: «Кто тут живой, выходите!» Бабушка к ним в ноги: «Родненькие вы мои сыночки! Спасители вы наши».

Мы завизжали и бросились к выходу.