Текст книги "Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники"

Автор книги: Николай Губернаторов

Соавторы: Григорий Лобас,Виленин Пугаев,Любовь Аветисян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

– Вы извините, но я должна вас покинуть, так как мне нужно зайти в соседний дом к больной женщине – папиной знакомой и сделать ей перевязку. Но прежде чем расстаться, я хотела бы предложить нечто важное для вас, да и для меня тоже. Я прошу вас выслушать меня и основательно подумать. – Она глубоко вздохнула, твердо и проникновенно заговорила: – Юрий Васильевич, я обращаюсь к вам с любовью и глубоким состраданием. Вы человек с Божией совестью, человек чести и долга. А все творения человека немыслимы, если он сам себе не повелевает. Я прошу вас: укротите свою гордыню, освободите душу от зла, искупите свой грех и покайтесь перед Богом – ведь смиренных Господь хранит и прощает. Прикажите себе быть среди истинных служителей Отечества, среди подлинных защитников Родины. Ваше место не здесь, а среди них, и они вас ждут. – Переведя дыхание, она, чеканя слова, продолжала: – В воскресенье с двух часов дня на 15 километре от Смоленско-Рославльского шоссе склад заготовленного леса для шпал будут охранять два полицая. Это наши партизаны: высокий с усами – Иван, а второй, пониже ростом, с бородкой – Савва. Вы подъедете к ним, спросите их имена и скажете, что вам надо встретиться с Анкой (это мой псевдоним). Они проводят вас на машине, куда надо. Я там буду вас ждать до понедельника. До встречи. И храни вас Господь!

Она поцеловала меня и ушла. С тех пор я ее не видел. И только здесь, в Управлении контрразведки 1-го Белорусского фронта, я узнал, что она заброшена в тыл вермахта на задание.

В первый момент по дороге в лагерь я был в шоке и даже не воспринимал сладость теплого прощального поцелуя…

Продолжение допроса Ростова-Беломорина

Вопрос: Как вы восприняли предложение Мезенцевой и как объясните отказ принять его?

Ответ: Первое поспешно слепое решение, которое пришло в голову, было уйти к партизанам, захватив картотеку агентуры и быть только вместе с любимой женщиной. Но затем, успокоившись, я стал размышлять. Меня захлестнули мысли о ее предложении: как оценить реальность осуществления, что ждет меня, и многие другие вопросы, на которые я пытался найти ответы.

Затем, уже в квартире, я начал профессионально и логично обдумывать всю ситуацию. Во-первых, совершенно ясно, что Наталья Васильевна работает на русскую разведку и была умело внедрена в комендатуру, что позволило ей под крышей переводчицы собирать разведывательные сведения не только о немецких учреждениях, но и о войсках и оборонительных сооружениях вокруг Смоленска. Связь со своим разведцентром, видимо, она поддерживала с помощью курьеров-связников через один из партизанских отрядов, откуда донесения передавались по рации в разведцентр. Вероятно, мой переход на сторону Красной Армии был согласован и с разведцентром, и с партизанами. Но при этом мне было непонятно, почему она не привлекла меня к работе здесь, в Смоленске. Вдвоем с Натальей Васильевной мы могли бы более эффективно помогать Красной Армии. Возможно, Наталья Васильевна имела еще и другое задание, о котором я узнал позже.

Во-вторых, то, что я в раскрепощении сознания прозрел и готов распроститься с прежними иллюзорными воззрениями и с абвером – это особенно меня не занимало. «От чего я ухожу? – спрашивал я у себя и отвечал: – От тяжелой, изнурительной борьбы за существование в ее самом первозданном значении, когда передо мной всегда стоял и стоит выбор между выживанием и гибелью. А за что боролся? За миф, за несбыточную мечту. Против кого? По сути, против Родины и своего народа!»

В-третьих, больше занимало мои мысли другое. Вот я ухожу от привычного уклада жизни, найду ли я себе место в новой действительности, приемлю ли я ее? Смогу ли жить по правилам, которые будут диктоваться иными, незнакомыми реалиями, наконец, стану ли я хозяином, вершителем своей судьбы? Все это и другое надо осознать, принять и поверить. А где гарантия этой веры? Только любовь. Но это личное благо и богатство. А остальное? Ведь надо жить, растить, Бог даст, детей, кормиться. Я понимал, что еще не стар, еще могу быть полезен России, тем более что война не закончилась и немцы еще не сдались. Фанатик-фюрер будет биться до конца, а вермахт безропотно выполнять его бездарные приказы. Значит, я со своим опытом и знаниями должен быть востребован и мог бы встретить понимание в своей значимости и полезности. Единственное, что меня заботит – это появление возможного чувства страха перед наказанием за прошлую службу в белой армии и у немцев. Но и к этому я готов. Да, я выбрал в свое время ошибочную дорогу, которая привела бы в тупик, если бы не встретил взаимную любовь, давшую мне усладу и новый смысл жизни. Мои чувства, мое состояние тела и души не могут вместиться в слово «любовь». Они глубже пронизывают меня, они – моя жизнь, идеал, мечта и земное счастье.

В-четвертых, мне, как и любому разведчику, для принятия решения необходима максимально полная, достоверная информация. При ее отсутствии решение не принимается или принимается, но с риском тяжелых последствий. Неизвестность, неясность или неполнота исходных данных о предполагаемом результате и возможных последствиях всегда ставят человека, тем более разведчика, в тупик. Конечно, хорошо было бы еще раньше выяснить и обговорить подробности и все детали предстоящей операции: о том, куда меня приведут полицейские Иван и Савва, что меня там ждет и в качестве кого туда явлюсь в той неизвестной для меня обстановке кочующих в лесных дебрях партизан, когда против них немцы ведут карательные операции по очищению своих тылов.

Но тогда, при необычно напряженной и скоротечной обстановке расставания, ни мне, ни Наталье Васильевне было не до уточняющих вопросов. Она сообщила главное в пределах возможного и такой способ моего перехода, какой оказался наиболее приемлемым для них, но не в полной мере для меня лично.

В-пятых, дело в том, что я отлично знал, что в Смоленске дислоцируются не только штаб центральной группы войск вермахта и другие штабы, но и все основные фронтовые центры разведки, контрразведки, службы безопасности, гестапо, СД и СС. Вся эта гитлеровская камарилья должна кормиться, получать звания, награды, поощрения и с присущей немцам педантичностью отрабатывать свой хлеб. Для меня не было секретом, что контрразведка и служба безопасности держат под постоянным пристальным вниманием поведение и лояльность всех русских. В этом я убеждался неоднократно на своей шкуре и особенно, когда мы встретились и общались с Натальей Васильевной. Оба мы находились под негласным агентурным наблюдением и слуховым контролем. Правда, как разведчики, мы были максимально осторожны. Вот почему о предстоящей операции она заговорила на улице без посторонних.

В этих условиях весь план моего перехода в воскресенье к партизанам показался мне уязвимым с точки зрения моей личной безопасности. Какая опасность мне представлялась реальной? Допустим, в воскресенье я подъезжаю к складу, проверив, что за мной нет наблюдения, устанавливаю контакт с ранее неизвестными мне полицейскими-партизанами Иваном и Саввой, и они ведут меня к месту, где я должен встретиться с Натальей Васильевной. Но где гарантия, что они приведут меня туда, куда надо, в безопасное место? К партизанам, а не в полицию или к офицерам контрразведки. Где гарантия, что полицейские, будучи, по сути, двойниками, не подосланные агенты контрразвведки, которая решила проверить мою лояльность и возможную причастность к массовому провалу завербованной мной агентуры? Тем более что я интуитивно чувствовал эти подозрения в мой адрес раньше. На душе было тревожно и тяжело, голова раскалывалась от сомнений и противоречивых мыслей. Я чувствовал себя осиротевшим и загнанным в угол. Надо было решать, как поступить завтра.

Вечером ко мне пришел Больц и поинтересовался, почему не приехала в кино фрау Натали, как он с симпатией ее называл. Я ответил, что она занята и приехать не сможет.

Видя мое мрачное настроение, Больц выпил рюмку коньяка и ушел. А я остался со своими горестными размышлениями. От них не отвлекали ни вино, ни гитара с любимыми романсами Аполлона Григорьева: «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная, душа полна такой тоской, а ночь такая лунная…» Романс звучал как-то вяло и фальшиво.

Утром я встал точно избитый, с больной головой. Но, приняв душ, взбодрился и поехал по Рославльскому шоссе. Я еще надеялся на невозможное: вдруг Наталья Васильевна будет ожидать меня у склада? Но если ее не будет, то проеду мимо, так как я не был уверен, что это не провокация контрразведки, и не мог неоправданно рисковать.

В два часа я медленно подъехал к складу леса для шпал. Там действительно стояли двое вооруженных полицейских, по приметам сходные с описанием Натальи Васильевны. Но ее не было. Не останавливаясь, я проехал дальше, развернулся и возвратился к себе в лагерь.

Мне казалось, что я поступил правильно. У меня теплилась какая-то надежда, что Наталья Васильевна вместе с партизанами найдет способ безопасно вызволить меня из этого муравейника. Надо просто ждать, набраться терпения, думалось мне. Весь оставшийся день и понедельник я пребывал в тягостном томлении.

Рано утром во вторник ко мне на квартиру прибежал взволнованный Больц. Он сообщил, что 4-я рота агентов-добровольцев, а это 120 человек, направленная им для заготовки дров, разоружила охрану из немцев и ушла к партизанам. Вся охрана – 8 человек – вернулась пешком в лагерь, а двое солдат-немцев ушли с ротой.

Солдаты рассказывали, что до их разоружения в расположении роты появилась женщина, которую они часто видели в лагере. «Из объяснений солдат, – говорил далее Больц, – по приметам и наличию у нее пропуска, возможно, это Наталья Васильевна. Я, – продолжал Больц, – позвонил в комендатуру. Мне ответили, что Мезенцева уже второй день на работе не появлялась, а дома ее нет, квартира заперта».

После обеда в лагерь приехал сам начальник абверкоманды и с ним два офицера из контрразведки. Началось расследование.

На другой день меня пригласили в канцелярию на беседу с офицерами контрразведки. Они вели себя тактично и сразу же пояснили: «Господин обер-лейтенант, это не допрос, а беседа. К вам пока у нас претензий нет. Мы знаем, как и где вы познакомились и какие у вас были взаимоотношения с фрау Мезенцевой. Нам кажется, что она – специально подосланный агент русских. Поэтому, обращаясь к вам, как к опытному разведчику, мы хотели бы услышать ответы на следующие вопросы:

1. Не пыталась ли Мезенцева делать подходы к вам, чтобы работать вместе на русских?

2. Не обращалась ли она к вам за помощью добыть какие-либо сведения закрытого, секретного характера?

3. Могла ли Мезенцева знать от кого-либо о характере задания агентов, забрасываемых в тыл Красной Армии?

4. Чем вы объясните, что ей удалось распропагандировать целую роту и двух немцев из охраны и увести их к партизанам?

5. Сколько агентов роты, которых вы завербовали, ушли к партизанам?»

На первые два вопроса я ответил отрицательно. По третьему вопросу пояснил, что едва ли это возможно, так как задания агентам давал слишком ограниченный круг офицеров школы и только перед самой заброской. Переходя к следующему вопросу, я с иронией подумал о том, что по своим задаткам Наталья Васильевна способна распропагандировать любого из вас, вплоть до фюрера. Но отвечал я офицерам, конечно, иначе: «По четвертому вопросу могу только предполагать, зная Мезенцеву как женщину, которую люблю. По характеру она волевая и целеустремленная, логично и убедительно может добиваться поставленной цели. Будучи глубоко верующей и обладая внешним обаянием, умением найти подход к людям, Мезенцева, видимо, сумела установить контакт с командиром роты и добровольцами и убедить их принять такое решение. Кстати, командира роты я почти не знаю, так как его вербовал кто-то из офицеров абверкоманды.

Что касается пятого вашего вопроса, то из ушедшей в партизаны роты я завербовал примерно одну треть. Персонально о каждом агенте в канцелярии имеются мои справки и карточки, с которыми вы можете познакомиться».

Офицеры спросили о каких-то частностях, передали мне перечень вопросов и попросили ответы на них изложить письменно на русском языке. Прощаясь, офицеры выразили сожаление о том, что моя любовница оказалась опасной разведчицей русских.

В этот момент в кабинет вошел Больц. Услышав эти слова, он неожиданно и возбужденно заговорил: «А я сожалею, что контрразведка абвера проморгала эту разведчицу. Вы хвалитесь, что разоблачаете в месяц до трехсот агентов русских. А здесь женщина работала почти два года, а вы не смогли даже подступиться к ней, пока она сама себя не проявила!»

Офицеры только развели руками и, проглотив этот упрек, удалились.

После бессонной ночи я встал рано, подготовил письменные ответы и раздумывал, как приглушить состояние депрессии. Принимать спиртное или таблетки не хотелось. Из детства я помнил, что ничто так не влияет на настроение русского человека, как хорошая погода.

Я растворил окно, и на меня дохнуло хвойным ароматом сосен. Солнце уже поднялось, и воздух наполнялся птичьими голосами. Сквозь игольчатые лапки веток просматривались зеленые волны леса. Они уходили к горизонту и терялись в голубом мареве неба. Дышалось легко. И тоска от расставания с Натальей Васильевной проходила медленно – по мере того, как я все больше погружался в воспоминания об этой женщине неземного обаяния. Хотя я и чувствовал себя сиротливо, но мысли о ней согревали душевной теплотой. Она ведь была так гармонично богата и умом, и душой, и телом, а ее женственная одаренность удивительно сочеталась с телесной упругостью ароматной кожи.

Наталья Васильевна умела естественно, без труда обольщать и возбуждать желания не только мудростью ума, логикой слов, но и нежной лаской всех своих жестов и телодвижений. Она привязывала к себе непостижимой магической силой и никогда не была однообразна в любви.

Я так расчувствовался от воспоминаний, что потянулся за гитарой и запел: «Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою…»

Я не слышал, как в комнату вошел Больц. Стоя у двери, не здороваясь, он заговорил: «Брось, Юрий, она все равно не услышит. Понимаю твои переживания и сочувствую. Но надо думать о работе».

Эти слова Больца вернули меня в тот педантично-автоматический порядок службы, тот дух и стиль, которые пронизывали всю жизнь и работу абвера. Подстраиваясь под этот стиль, я заговорил: «В том, что случилось с ротой, ушедшей к партизанам, ни ты, Фриц, ни я не виноваты. Но последствия от этого случая могут быть неприятными и для нас». – «Ты прав, Юрий, хотя это прокол контрразведки, а последствия будут из-за двух солдат-немцев, ушедших к партизанам, поскольку начальство усматривает в этом признак разложения вермахта. А что до агентов, то это не первый случай в абвере. Этого мяса можно навербовать сколько угодно. Но сейчас надо думать не об этом, а о том, как поправить авторитет «Буссарда», да и наш с тобой тоже. Давай обсудим еще раз проблему привлечения подростков в качестве диверсантов. Сейчас эта проблема как нельзя кстати и ее можно реализовать, сгладив тяжесть возможных выводов по случившемуся ЧП».

«Фриц, мы с тобой уже обсуждали эту идею, – напомнил я Больцу. – И у меня скептическое отношение к ней не изменилось…»

Но Больц был неудержим и, как мне казалось, стремился еще и выслужиться в своей неудачной карьере. Он не терял времени и через свои связи и с помощью своих личных средств подбил штабных офицеров и даже подготовил материальную базу.

«У меня уже все готово, – излагал он свой план. – Я учел, Юра, все твои критические замечания. Нужно твое согласие и, конечно, приказ о реализации задуманного плана. Сейчас самый подходящий момент. И надо воспользоваться приездом из Берлина в Смоленск полковника Штольца – руководителя абвера. На днях он вместе с командующим группы армий «Центр» фельдмаршалом Клюге и генералом Моделем, командующим 9-й армией, проведут совещание по подготовке наступательной операции «Цитадель» на Орлове ко-Курской дуге. Армия Моделя – почти все 18 его дивизий – уже переброшена с ржевско-вяземского выступа под Орел. В связи с этим на совещании, как мне сказали в штабе команды, будут поставлены новые задачи о диверсионной поддержке намечаемой операции всеми пятью абвергруппами, в том числе и нашим «Буссардом». Руководство и штаб 203-й абверкоманды поддерживают мою инициативу и советуют письменно доложить полковнику Штольцу, заручившись визой генерала Моделя – ведь он любимый генерал фюрера. После этого легче будет реализовать эту, как считают в штабе, оригинальную новацию. Поэтому я прошу тебя, Юра, помоги мне составить убедительный рапорт на имя Штольца. Черновик с набросками я тебе составлю, а ты подработай и отшлифуй – у тебя это получается лучше, чем у меня…»

Мы сидели за столом. Пили коньяк и закусывали свежей клубникой, купленной денщиком Больца на базаре в Смоленске. Оба были возбуждены и раздражительны. Состояние угнетающей тоски не покидало меня. Я невольно потянулся к гитаре и, перебирая струны, неожиданно запел:

 
Грусть и тоска одинокая,
Сердце уныло поет.
И никто эту грусть, грусть глубокую
Никогда, ни за что не поймет…
 

– Оставь, Юрий, – прервал меня Больц. – Хотя я понимаю тебя и сочувствую. Но нам сейчас нужен боевой марш, а не унылые страдания. К этому нас призывает верный друг фюрера рейхсминистр Геббельс…

– Хорошо, Фриц, давай марш, покаянный марш шестой армии Паулюса, – прервав пение, с издевкой заметил я. – Парадокс: фельдмаршал, разработавший план войны против русских, сам маршевым порядком сдался им в плен…

– Ладно, Юра, не будем тризну справлять. Поговорим о деле, которое меня заботит, – снова начал Больц. – Ты пойми: то, что я давно задумал – это мой реальный шанс, и мне нельзя его упустить. Вот уже второй год я на Восточном фронте и всего лишь капитан, – гудел Больц. – И мне стыдно, пойми, Юра, стыдно перед стариком отцом, братьями, что я такое ничтожество.

– Все мы здесь ничтожества, – вяло заметил я.

– Нет, Юра, вот уже шесть лет, как я член партии фюрера, а это что-то значит!

– Сейчас, Фриц, это ничего не значит! И дело даже не в этом.

– А в чем?

– А в том, что мы завязли тут, в России, как петухи в кудели. Так же и мы с тобой здесь, в Смоленске, увязли, как в навозе.

– Да, ты прав. За два года здесь ни одного стоящего контракта выбить для семейной фирмы не удалось. Только одни затраты. А впрочем, война – это сплошные затраты. Но не будем впадать в пессимизм. Я думаю, что наступление вермахта на Орловско-Курской дуге прибавит нам оптимизма…

Больц снова заговорил о своей навязчивой идее:

– Надеюсь, ты догадываешься, почему я прошу и убеждаю тебя уже месяц помочь мне в реализации моего начинания.

– Фриц, я понимаю тебя и отлично представляю, что мне придется возиться с этим детским садом.

– Юра, пойми, больше некому. Ведь не доверю же я это дело кретину Шимику. К тому же у тебя есть опыт – ты работал с бойскаутами в Риге, опытный разведчик, хорошо знаешь психологию русских подростков. Я оставлю тебе набросок рапорта. Будь любезен, как друга прошу, пошлифуй, а когда закончишь, позвони мне.

Часа через три я позвонил Больцу и пригласил к себе. Взяв рапорт, он начал читать.

– Можешь не читать, – сказал я. – Авторский текст сохранен. Я подправил кое-где только стиль. По-моему, получилось убедительно и заранее поздравляю с удачей.

– Будем надеяться, – ответил довольный Больц. И, забрав рапорт, сказал, что поедет в штаб абверкоманды перепечатать, собрать визы и узнать новости.

Я передал ему мои письменные ответы на вопросы контрразведчиков и, оставшись один, задумался. «Почему, – размышлял я, – они попросили, кроме моих устных ответов, изложить их письменно на русском языке? Это не просто формальный порядок, который в данном случае можно было и не соблюдать. И потом, зачем им ответы по-русски? Ведь все дела они ведут на немецком языке». Я не исключал, что контрразведка произвела обыск на квартире Натальи Васильевны и могла обнаружить там какие-либо записи, может быть, даже разведывательного характера. Тогда у контрразведки возникнет потребность сравнить найденные записи с моим почерком. Хотя на этот счет у меня опасений не было, в голове роились и другие мысли и вопросы, на которые надо было ожидать ответы после расследования.

Под вечер из штаба абверкоманды позвонил Больц и сообщил, что на завтра назначено совещание, на которое прилетают Штольц и другие. «Меня не жди, – сказал Больц. – Мне надо подготовиться к докладу Штольцу. Я заночую в Смоленске».

Я сделал вывод, что на совещание меня не пригласят. По-видимому, я остаюсь под подозрением.

Все эти дни я пребывал в состоянии возбужденного видения любимой женщины, когда, бывало, одним своим присутствием она освещала все вокруг. Ведь события жизни, особенно яркие люди, запоминаются и воспринимаются картинками – этакими кинорепортажами, которые укладываются и в память, и в зрительный образ.

Мне постоянно грезилось спокойное выражение лучисто-голубых глаз Натальи Васильевны, мимика ее лица с порхающими ресницами, грациозными реверансами прямого носика и гармоничное, в такт словам, движение пухлых губ. И этот, возникающий вдруг, помимо моей воли, облик волновал меня, источая теплоту и какой-то душевный магнетизм. Подобные видения сменялись тревогой за ее жизнь. Где она? Как себя чувствует? Уберегут ли ее партизаны сейчас, когда так люто свирепствуют каратели? За себя я не особо тревожился: кроме наших близких отношений, контрразведка никакими другими доказательствами против меня не располагает.

Через два дня из Смоленска вернулся Больц. Бодрый и сияющий, он плюхнулся в кресло, закурил сигару и, жестикулируя ею, точно кадилом, заговорил:

– Можешь поздравить, Юра, полный триумф! Я даже не ожидал такой реакции Штольца. Представляешь, он начал с того, что напомнил нашу встречу с ним в Берлине, когда он назначал меня начальником «Буссарда». Вспомнил старик, разговорился, а затем взял рапорт, прочитал, снял пенсне и задумался. После недолгой паузы мечтательно сказал: «Пожалуй, в настоящих условиях это неплохая новинка. Но есть вопросы. В прошлом году мы уже пробовали направлять подростков из юхновского детдома в разведку ближних тылов русских войск. И что ж? Ни один из тридцати не вернулся. Где гарантия, что ваши мальчики выполнят задания и вернутся?»

Я говорю: «Конечно, риск есть. Но наша операция готовится более тщательно по сравнению с поспешной юхновской. И потом, господин полковник, мы ведь будем забрасывать через линию фронта самолетами, а не пешим порядком, как это было с юхновскими подростками. К тому же наши пацаны будут снабжены взрывчаткой, надежно замаскированной под куски каменного угля. От них в случае опасности легко незаметно избавиться. Причем даже ради любопытства подросток может выбросить этот кусок угля в тендер паровоза или в штабель угля». И тут я показал Штольцу чертежи взрывчатки, сделанные в лабораториях абвера. Рассматривая их, он сказал: «Русские партизаны еще раньше додумались до такой маскировки и именно так взрывали наши паровозы в Орше и Минске». На это я отвечаю: «А почему нам не воспользоваться тем, что делали русские, но уже на более современном техническом уровне? Наш взрывной заряд – это безопасное и более мощное устройство в отличие от кустарных поделок бандитов-партизан». Молчит старая лиса, а потом спрашивает: «А как вы думаете обеспечить полную надежность выполнения задания и возвращения к нам подростков, ведь они, в сущности, еще дети?» В ответ я пояснил, что именно поэтому идеологически обработать их легче, чем взрослых пленных. У них психика еще не устоялась, взгляды на жизнь только складываются, они полны романтизма и стремятся к самореализации, к утверждению своего «я». Мы сумеем вложить в их головы наши великие идеи о всемирном предназначении Германии. Уверен что они, как губка, будут впитывать нашу идеологию. Мы устроим им экскурсию по рейху, покажем им, как живут немцы, и они поймут, чего мы добиваемся. Кроме того, за два года войны они увидели мощь и силу рейха, познали нашу власть над собой. И мы легко можем их заставить выполнить наше задание – достаточно лишь пригрозить санкциями в отношении их родителей. И, наконец, мы будем поощрять тех, кто выполнит свое задание и вернется назад – мы уже пообещали им дать деньги, землю, скот, подворье.

Беседа была закончена. Штольц позвонил в Берлин адмиралу Канарису и зачитал ему рапорт. После разговора с Канарисом он достал из кармана авторучку и, разложив на столе рапорт, написал резолюцию. Отдавая мне рапорт и пожелав успехов, Штольц сказал: «У вас с опытным Ростовым должно получиться. У него, правда, неудачный роман с этой переводчицей. Кто знал, что она – искусно засланный агент русских?! Но мы Ростову доверяем».

– После обеда, – продолжал свой рассказ Больц, – состоялось совещание. Кроме генерала Моделя и Штольца присутствовали офицеры штаба 203-й абверкоманды, все начальники абвергрупп, фельдмаршал Клюге прислал вместо себя начальника штаба. Первым выступил Модель – любимец фюрера, самодовольный свирепый тиран солдат. Со свойственной ему самоуверенностью он сказал: «Подготовка наступательной операции «Цитадель» под Орлом и Курском заканчивается. Это решающая операция года. С ее помощью мы вырвем стратегическую инициативу у русских, что окажет решающее влияние на весь ход войны. В наступлении будет задействована большая сила. Сейчас заканчивается переброска под Орел моей 9-й армии. Задержка произошла из-за массовых диверсий русских партизан. Я вынужден держать целую дивизию на охране дорог. Надеюсь, вы понимаете значение диверсий для ослабления противника. Опыт у вас есть. Поэтому я обязываю приданные мне абвергруппы действовать в предстоящей кампании более решительно на тыловых железнодорожных коммуникациях противника, чтобы сорвать подтягивание его резервов к району сражения. Конкретные цели-объекты будут уточняться и согласовываться со штабом армии».

Подвел итоги совещания Штольц. Он обратил внимание всех на то, что фронтовые команды и группы абвера-2 свои задачи по диверсии не выполнили, результаты работы незначительны, очень низка надежность агентуры, перебрасываемой на задания. «Планируемая операция «Цитадель» потребует напряжения всех сил, – говорил он, – надо не только исправлять недостатки, но и проявлять разумную инициативу и творчество, особенно при вербовке агентов и проверке их надежности. Вы должны постоянно помнить, что диверсия – это наука, наука разрушения сил и возможностей противника специальными методами и средствами, и относиться к диверсионному делу надо творчески».

– И последнее, что я узнал там. Мезенцева – агент Управления контрразведки Западного фронта русских и внедрена еще в 1941 году. Офицеры совместно со службой безопасности и СД арестовали женщину-курьера, которая носила донесения Мезенцевой партизанам, а те по рации передавали их в Центр. При обыске квартиры Мезенцевой в печке нашли много пепла от сожженных бумаг. Но записи прочитать не смогли, послали на экспертизу в Берлин. Расследование они почти закончили и теперь опасаются, что их накажут за этот провал. Думаю, что и нас в абверкоманде не обойдут. А теперь возьми и прочитай рапорт, визы и резолюцию на нем.

Копия рапорта Больца, обнаруженная в архиве

Совершенно секретно

Абверкоманда 203

Рапорт начальника Абвергруппы 209 («Буссард»)

Капитана Фридриха Больца

Берлин, ОКВ Управление абвера, начальнику отдела Абвер-2

полковнику Эрвину Штольцу

20.06.43 г.

Отпечатано 5 экземпляров.

Экз. 1–2 – адресату

Экз. 3 – в дело 203

Экз. 4 – в штаб 9 армии

Экз. 5 – в дело «Буссарда»

Уважаемый господин полковник!

В соответствии с Вашими указаниями о расширении диверсионных операций и повышении их эффективности по ослаблению и подрыву военного и промышленного потенциала русских имею честь доложить на Ваше решение следующие предложения:

1. По данным агентурной разведки абвера и бюро радиоперехвата, наиболее уязвимым для диверсии местом русских является острая нехватка локомотивной тяги, особенно паровозов. За два года войны Россия не смогла восполнить большие потери паровозов и сейчас испытывает острую потребность в них.

2. Вывод из строя путем диверсий паровозного парка на прифронтовых магистралях хотя бы на 10 % нарушит снабжение войск и снизит их боеспособность. Скопление эшелонов на железнодорожных станциях позволит нашей авиации наносить массированные целевые удары.

3. Достоверно установлено, что забрасываемая нами агентура нередко задерживается не столько вследствие усиления контрразведки, сколько по причине слабой маскировки агентов и низкого качества их документов прикрытия. Поэтому для усиления диверсионной деятельности предлагается усовершенствовать средства, тактику и способы совершения диверсионных актов, а также скрытность маскировки самих исполнителей.

Гарантии успеха будут обеспечены:

Во-первых, маскировкой заряда (мины) взрывчатого вещества большей мощности (гексонита) под естественные куски каменного угля (разработано лабораторией абвера-2), а также простотой и доступностью способа применения этого средства путем подбрасывания его в тендеры паровозов или в неохраняемые склады угля на железнодорожных станциях.

Во-вторых, исполнителями диверсионных актов будут задействованы не взрослые агенты, а специально обученные подростки от 10 до 16 лет. На их подготовку потребуется гораздо меньше средств и времени. В России они не имеют никаких документов, ими забиты все крупные прифронтовые вокзалы и станции, отношение к ним военных и охраны участливое и снисходительное. Поэтому появление их у объектов диверсии не вызывает подозрений.

Вышеназванная категория бездомных подростков, потерявших родителей, в большом количестве скопилась и на занимаемой вермахтом территории, а также в концлагерях, в детских домах, приютах, городах и селах.

Учитывая психологические особенности возраста подростков, повышенную энергию, стремление подражать взрослым и самоутвердиться, а также их идеологическую неустойчивость и внушаемость, предлагается:

1. Под видом воспитанников и службы в Русской освободительной армии мобилизовать физически здоровых подростков и в порядке эксперимента сформировать команду в количестве 30–40 человек, временно дислоцируя ее на базе «Особого лагеря МТС» 203-й абверкоманды.

2. Воспитание и обучение в течение месяца подрывному делу, топографии, прыжкам с парашютом и строевой подготовке организовать на территории Германии, под Касселем, в моем охотничьем имении Гемфурт. Там будут созданы необходимые материальные условия и возможности для идеологической обработки, в том числе путем ознакомительных экскурсий.