Текст книги "Сам"

Автор книги: Николай Воронов

– Стоп! САМ изничтожит вас! – И они нырнули в стороны, точно грифы, которым фермер помешал напасть на теленка. И впрямь, они походили на грифов в желто-черных сюртуках, в темных беретах с красными гребнями, в ботинках кольчатого рисунка цвета охры.

При Главном Правителе полицейских провозгласили неприкосновенными стражами державы с инструкциями без ограничений. Хотя инструкции не отменены, полицейские сдержались: им было известно, что предводитель правительственного переворота главный сержант Болт Бух Грей не пропускал ни одной телепередачи Лемурихи с внуком и предполагает им доверить воспитание свежих поколений.

Полицейские подняли рухнувшего сослуживца, подобострастно извинялись за то, что пришлось выбивать термонаган у славного мальчишки Курнопая, в противном случае он по горячности нрава мог бы продырявить огненной струей офицера войск трудовой организации индустриальных предприятий.

– Таких войск не существует, – возмутилась Лемуриха. Она вскинула стеклянисто-черную голову, как человек неопровержимых армейских знаний.

– Мадам, совершилась революция дворцовых сержантов! Ваш апломб потерял неукоснительность.

– Чем она отличается от преступного захвата власти? – спросил полусникающий Ковылко.

Офицер пропустил мимо ушей выпад трудяги. Тоном, приправленным вежливым ехидством, он объяснил не ему, а Лемурихе, что любому перевороту предшествует подготовка программы. Эта революция создала общество труда без ликвидации капитала. Во исполнение одного из дерзновенных замыслов сформированы войска трудовой организации индустриальных предприятий. Он отогнул борт мундира. На форменной рубашке красовался зубчатый эмалевый знак: на голубом фоне географическая карта Самии, подобная носорогу, который нацелился для удара по врагу; на боку «носорога» труба и террикон, а на хребте, словно бы прогибая его, стояли бетонно-серые буквы ВТОИП.

Офицер подпрыгнул и козырнул Лемурихе в воздухе, что означало – он превосходно начал несение служебного долга, чем и премного доволен.

Едва вложив в кобуру термонаган, офицер велел Каске и Чернозубу побросать в рюкзаки все необходимое и проследовать за ним для доставки на бронетранспортере к воротам их предприятий.

Курнопай просил родителей не собираться, с воплями и ревом вырывал вещи, но они хмуро его отстраняли.

– Их воля, сынок, – успокаивали они Курнопая.

Трогательный, он заявил, что не даст им выйти. Тогда мать и отец при свирепой поддержке бабушки привязали Курнопая к бамбуковому креслу, заваленному армейскими и телевизионными журналами, и ушли.

Он плакал о странной покорности взрослых, о мировой несправедливости, не позволяющей детям распоряжаться ими, тогда бы повсюду на свете жилось честно, бойко, и люди бы сопротивлялись, и всегда бы побеждали.

Единственное, чем он мог приуспокоить обиду и достоинство, было то, что бабушка Лемуриха опозорила свое гордое изречение: «Ничего неожиданного у нас не бывает».

3

Отец его был курносый. И он уродился курносым. Когда мать приехала с ним из дворца младенцев, бабушка Лемуриха, раздувая кружева над личиком внука, потрясение сказала:

– Ноздри торчком. Ну и курнопай!

Уж так уж он уж был курнос.

В большинстве стран имена даются, как монеты чеканятся. В Самии считалось неудобным называть одинаково. И дали ему имя Курнопай. Точно. Кроме того, что похож на отца, еще и сумел, по восторженному замечанию бабушки, уподобиться курносости военного министра маршала Данциг-Сикорского. Глядишь, из этой похожести выпадет для ее внука счастливая доля. А где внуку перепадет ананас, там бабушке достанется сладкий кругляш.

Отец Курнопая работал на эстакаде, откуда жидкую смолу заливали в цистерны. В трубах, по которым текла горячая смола, налипали сгустки. Отец проталкивал сгустки стальной лопатой с длинным черенком. Пока он шуровал в трубе, из клапана фыркало смоляным паром. Лицо покрывалось налетом, красивым с виду: лаково-черным, мерцающим. До работы отец втирал в кожу маслянистую смазку, благодаря чему удавалось снимать тряпьем вязкий налет. Смола, накипавшая на зубы, полностью не счищалась. Детское имя отца, Ковылко, к рождению Курнопая для многих потерялось, и звали его Чернозуб.

Мать Курнопая штамповала каски. Она стояла на педалях с запятниками, держась за поручень, и топталась враскачку, будто велосипедистка, поднимавшаяся в гору, и на конвейер падали стальные каски, подобные черепашьим панцирям.

Отец с матерью до того уставали на заводе, что было им не до Курнопая. Отсыпались. Бродили в сквере среди дынных деревьев, банановых пальм, каштанов, миндаля, манго. Безмолвно смотрели по телевизору длинносерийные фильмы про гангстеров, террористов, карабинеров, о масонах, враждующих роботах, благородных акванавтах, о пришельцах из космоса…

Курнопая родители отдали на попечение Лемурихи, бабушки по матери. Бабушка была верткая, по-девичьи гибкая, лоб выгнутый, подбородок острый, голова широкая в висках. Всех удивляли ее огромные глаза мадагаскарского лемура. Бабушка Лемуриха, прежде чем родить Каску, служила в армии.

В часы дневного Курнопаева сна бабушка посещала ипподром, чтобы проехаться на иноходце, позубоскалить с жокеями о доверчивых игроках на бегах. В секрете от дочери и зятя Лемуриха наведывалась на тот же ипподром раз в неделю вечером. Она делала только одну ставку и уносила домой горсть золотых монет с профилем Главного Правителя на орле. Она любила золотые монеты и никогда на них ничего не покупала, тем не менее ночью спокойно, будто сдирала фольгу с молочных бутылок, закладывала половину выигрыша в наконечник брандспойта, находившегося в коридоре, откуда монеты забирались той же ночью.

Лемуриха не обижала Курнопая, однако и не нянькалась с ним. Намочил под себя, орет – чепуха, уймется. Мужчине позарез нужна привычка к сырости. Зато на войне целыми днями в земляной жиже улежит и не чихнет.

Она разговаривала с младенцем Курнопаем мало, больше гулькала да корила за родителей: сроду не покатают на ноге собственное дитя, не поподбрасывают к потолку.

Ее словоохотливость не знала удержу, когда Курнопай не хотел засыпать. Она выдумывала снотворные байки об удавах, не пробуждающихся годами, о кондорах, дремлющих в полете, о глубоководных рыбах, которые не видели свету белого, но которым снятся радуги, небо, апельсиновое солнце. Не помогали байки, Лемуриха напевала колыбельные песни, чаще других колыбельную, составленную лично ею.

 
Ты, Курнопа-Курнопай,
Мигом, детка, засыпай.
Станешь кукситься, малыш,
Вместо соски будет шиш.
Коль тобой доволен САМ,
Ты угоден небесам
И конвойным даже псам.
Ведь заветный, звездный САМ
Лучше всяких добрых мам,
Лучше дедушек, отцов,
Полицейских молодцов.
Спи, Курнопа, спи, бутуз,
При САМОМ ты будешь туз:
Либо гвардии капрал,
Либо маршал-генерал!
 

Однажды Лемуриха убаюкивала Курнопая, сидя под бразильской сосной, окутанной теплым запахом живицы. Неподалеку от дома находился свинцовый рудник. Пыль, которую выбрасывали из рудника вентиляторы, вызывала у Лемурихи кровотечение десен. Запах сосны врачевал десны. Лемуриха прижмуривала глаза от встречного света и не заметила, как поблизости остановился телевизионный корреспондент.

Незадолго до получки, чертыхаясь на зятя и дочь, заснувших в креслах перед телевизором, Лемуриха вдруг увидела на экране себя с Курнопаем, правда, голос едва узнала, он был глаже, а ей-то мнился занозистым, вроде неоструганной сосновой доски, просторней, с подвывом причитальщицы…

– Э, господа рабочие, очнитесь. Меня с Курнопой кажут.

Они не шелохнулись, пришлось будить пощечинами.

Слушая колыбельную про САМОГО, Ковылко (Лемуриха ненавидела его взрослое имя Чернозуб) пьяно бормотал:

– И откуда что выцарапала, моя храбрая теща?

Он стыдился того, что она когда-то стреляла из миномета по толпам безоружных рабочих. Мины были пластиковые, внутри мин находилась клейкая масса, сделанная из каучукового «молока» гевеи. Разляпистые брызги, попадая на людей, стягивались в шарики – разлазилась одежда, лопалась кожа, вырывались с корнем волосы. Хмельной Ковылко всегда метил напомнить Лемурихе о ее карательном прошлом. Не пощадил и теперь, в час, когда вся Самия слушала ее колыбельную и любовалась Курнопаем, который не хотел засыпать, тараща глазенки сквозь боковые оконца фаэтона.

Каска, глядя на экран, расплакалась от умиления.

– Ковылко, мама наша отмочила так отмочила! И склад, и лад! Глянь на нашего сыночка. Хо-о-ро-шенький! Нос сделался совсем перекурносей всех. Даже перекурносей маршала Данциг-Сикорского.

Ковылко мрачно позевывал.

– Чего ты, моя пулевая теща, колыбельную на манер плача? Дула бы на манер марша, с каким вы шарахали по народу.

– Марши, вишь, не по нутру. Ты, может, на САМОГО замахнешься?

– САМОГО не затрагивал.

– Еще бы затрагивал. Да вы б, ежели б не САМ, черви червями…

– Неужели к вашей расправе еще САМОГО пригребешь?

– Кабы ведала, было ли касательство САМОГО, пригребла. Марш, вишь, не по нутру. Я горжусь. Я дочке моей, внуку моему, тебе, смола, счастье обеспечила. Другой бы хвост по ветру распушил похлеще мустанга: матушку-тещу с сыном показывают на всю державу!

– Пыль – для рабочего человека это дело, никчемная трата судьбы. Наша душа в скромности. Ты ж свою душу для жаднюг, какие все бы капиталы мира захапали, все бы награды, все бы звания с чинами. Главправ твой за весь народ почести стяжал, один якобы за народ работу ломил. Кучка круг него тоже красовалась, будто бы всё за всех делала, и всё от нее и только от нее, впереди с Главправом. А уж после них – САМ.

– Ты против кого высказываешься?

– Нечисть, скупердяи, эксплуататоры, славолюбы, тупари, завистники к тем, у кого совесть, ум, таланты…

– Ты шиш, чтоб выступать против них. Может, тебя САМ не устраивает?

– Заладила. Все САМ да САМ. Ты хоть видела его?

– Свихнулся. Покажись он нам, мы будем думать, что всё понимаем. И у нас, мол, духовная и телесная красо́ты сродни звездам.

– Ничего подобного.

– Все подобрано. Покажи ему САМОГО… Да от нашего грешного взгляда асфальт на тротуарах коробится. Замолчи.

– Я что? Я поддамши. Во хмелю, что хошь намелю, проснусь – от чего хошь отопрусь. САМ, САМ… Я-то сам что-нибудь значу?

– С НИМ значишь, без НЕГО – микроорганизм.

За Лемурихой и Курнопаем приехал белый автомобиль с золотыми астрами, припаянными к фюзеляжу. Автомобиль отвез их в резиденцию Главного Правителя. В зале для торжеств, в присутствии тайных советников, иностранных послов, журналистов, Главный Правитель вручил Лемурихе почетный знак «За воспитание потомков в духе САМОГО». И Курнопая чествовали: положили в серебряную коляску, увитую эдельвейсами, королева красоты, фиолетовые волосы пущены поверх открытой груди, прокатила коляску по залу. На приеме не было других женщин, за исключением Лемурихи. Королева красоты петляла вдоль офицерских рядов, сверкавших металлизированной формой и драгоценностями орденов. Сановники, стоявшие кольцом у подножия стула, на котором сидел Главправ, посылали младенцу поцелуи, но их губы подлетали к губам королевы, подкрашенным оранжевой помадой, и мало-помалу их лиловые рты принимали цвет спелой хурмы.

Телевидение показывало в подробностях церемонию катания Курнопая и присвоения ему звания питомцаСАМОГО, о чем вечерние газеты писали как о ликовании народного сердца. Установлением Главного Правителя женщинам с детьми вменялось слушать по телевидению советы Лемурихи о воспитании детворы в духе САМОГО.

После завтрака за Лемурихой и Курнопаем прилетал вертолет, они стрекотали до студии над городом, там и сям затененным громадными фотощитами.

Блюдцеглазый Курнопай, когда подрос, делал на высоте досадливые наблюдения.

– Бабк, в городе кишмя кишат машины. Люди где?

– Заняты.

– Бабк, птиц на картинках навалом. Почему живых мало?

– Забабкал. Перед камерой не бабкни. Неслухи вроде тебя птиц перебили, да угар усыпил. Папки твоего Смолоцианистый завод премерзко чадит.

– Бабк, где живет САМ?

– За стенами, вон, из мрамора.

– Там же Главный Правитель.

– Правитель в небоскребе. САМ… Видишь розовый дворец?

– Фу, круглый, чересчур много колонн, потолка в серединке нету. Значит, Правитель важней?

– Что ты, что ты, детка? Главный Правитель на время, САМ на вечную вечность.

– Какой из себя САМ, бабушка?

– Во, молодец! Как что – перед камерой погромче: «Славная моя молодая бабушка!» Никому ОН не показывается. Есть молва, что никому не удавалось лицезреть.

– ОН женатый?

– Ты что?! ОН чистый-пречистый. От нашей сестры всякий грех превзошел.

– Надо «произошел», а не «превзошел».

– Спасибо, отблагодарил… Ведь тебя каждая собака в стране знает. Без бабки тебя б в подъезде не знали. На вертолете никогда б не полетал.

– Прости, славная моя молодая бабушка.

– Ладно, прощаю. Про САМОГО разъясню. От него сытость, рассудок, радость. Вертолет вот, мы летим, без САМОГО до вертолета б не додумались. Птиц ОН завел – мы уничтожаем. Незачем САМОМУ образ свой выказывать. Зрители как стервятники: каждого по косточкам разбирают. ОН красивый, благородный. Большинство б говорило: прям такой красавец, аж глазам неприятно, прям такой благородный, аж поташнивает. ОН, сдается мне, родился из Духа Вселенной. Понял?

– Да-а… Нет.

– Дух Вселенной без тела. Он везде присутствует среди звезд и планет. Духу Вселенной надоело наблюдать людское самоизничтожение, он и создал для нас САМОГО. САМ укрощает наши гибельные страсти.

– Как?

– Всяко. Кровопролитиям мешает.

– Почему у нас страсти?

– Слишком жжет солнышко.

– А.

4

Курнопай рос отходчивым. Дети быстро, зачастую мгновенно смягчаются и прощают обиды, чувство оскорбленности от которых аукается в сердце до конца жизни. Развязывая джутовые шнуры, ими Курнопай был примотан к бамбуковому креслу, бабушка пыталась применять, чтобы успокоить внука, неотразимые интонации мудрого успокоения, выработанные в ее голосе режиссерами телестудии, но он молчал, хотя и совсем не походил на надувшегося пострела. Когда человек оскорблен, да так, что не хочет с этим чувством примириться, у него возникает закрытое выражение лица.

Лемуриха, как она ни всматривалась в лицо внука, улавливала не закрытость, не отчуждение – не совсем ясную ей светлоту выражения. Она терялась, склоняясь к мысли, что это, должно быть, сердечно трудное удивление добряка. На самом деле она не умела высмотреть в лице внука горестное самоуглубление. Теперь он догадывался, что на сопротивление властителям большиене очень-то решаются. Честно говорил отец: «Любим мы повыступать между собой насчет произвола администраторов. Нужно по зубам съездить – делаемся пластилиновыми, и лепят они из нас, кого вздумается: трудрабов, оккупантов, дрессированных животных, наподобие цирковых собачек, – нас хлыстом, мы покорненько служим на лапках. Кто-то из нас же взъярится, как медведь, нам уськнут, мы и обвиснем его на зубах, точно акулы кита».

– Внучек, ты что затаил? – с опасливым подозрением спросила бабушка Лемуриха.

У Курнопая был музыкальный слух и раздольный голос.

С тех пор как ходит в школу, он часто сманивает сверстников на Огому. Там они стреляют из пружинных парабеллумов по крокодилам.

Долго идут через огромную пойму и, конечно, потому, что вырвались из железобетонного города, где улицы узки, как пазы между панелями, из которых свинчены небоскребы, начинают горлопанить. Каждый горлопанит то, что просится из потрохов. И взъерошивают, пропарывают, прошивают воздушные дали поймы рявканье, визги, хохоты, верещания, ауканья, гулы на манер авиационных, танковых, поездных гулов.

Почему-то Курнопаевы кишки под пупком пронизывала судорога, и ток, вызывавший ее, всей мощью своего заряда двигался вверх, отворял гортань, рот, потом уже из утробы, как рев из чрева бизона, вырывался взмык. Взмыки вытягивались в басовое мычание, накрывавшее глухим звуком береговой простор.

Реветь бизоном, потерявшим стадо, Курнопаю быстро надоедало. Он принимался напевать куплеты о мальчишках-гангстерах, совершивших налет на виллу скотопромышленника и забавлявшихся с его толстомясой супружницей и тощими дочками, не без хитрого соучастия с их стороны. Услышь бывалая Лемуриха, как лелеемый ею внук орет куплеты, она не поверила бы, что этоможет происходить наяву: так они были ругательны, похотливы, грязны.

В ответ на бабушкино выведывание, что, мол, ты затаил, он прокричал куплет:

 
Ты такая-рассякая,
Я таковский и босой.
Мы Огому рассекаем,
Поигравши колбасой.
 

Лемуриха вздрогнула, как дерево, перерезанное электропилой, и рухнула. Нет, не на пол, он каменный, гранито-гнейсовый, – на тахту, покрытую одеялом из японской махровой синтетики. Как хладнокровно отметил Курнопай, она выставила руки, боясь зашибиться грудью. Но он не подал виду, что засек бабушкино притворство.

Курнопай чуть не надорвался, переворачивая Лемуриху на спину. Он злобился на ее тяжелень, однако проникся к ней жалостью: из-за него притворничает. Курнопай был далек от истины о бабушке, а также и она совсем не подозревала, каков он наедине со сверстниками.

Успокаивая Лемуриху, Курнопай прошептал ей в ухо, что он самый примерный мальчишка на свете. Едва она, стонущая, начала приходить в себя, с уловкой, неотличимой от искренности, добавил, что ни в одной стране обоих полушарий нет бабушки образцовей, чем она, и тогда бабушка Лемуриха сразу очнулась и притянула его к себе, и лепетала, что полностью верит ему, а сама прикидывала: если не выведает, что он затаил, тогда он преподнесет ей горькую пилюлю.

«Обдурю», – с удовольствием подумала она.

5

Но не успела она обдурить Курнопая – появился вчерашний офицер из войск трудовой организации индустриальных предприятий. На нем была новая форма: накрахмаленный до мерцания полотняный берет в печатных накрепах носорогоподобной Самии, белого батиста куртка с черным кантом по воротнику и карманам, желтые шорты-патронташ. Лемуриха поклялась в день увоза Ковылко и Каски отомстить офицеру за вежливую бесцеремонность, а лишь только он объявил, что прислан за ними главарем Болт Бух Греем, польщенно засияла громадными глазами, похвалила его за изысканность да еще игриво прибавила, что он красавчик, каких поискать. Офицер назвал себя Бульдозером (он победно подчеркнул, что наделен от природы всесметающим упорством) и остался равнодушен к льстивому восхищению с привкусом запоздалого женского кокетства. Курнопай не простил бабушке Лемурихе предательства: «Неужели бы я стал привязывать ее к бамбуковому креслу?» За ее переменчивостью он невольно ощутил то, чего раньше не замечал: унижение.

Суетливость, с которой она искала в шкафу его костюм, рубашку, босоножки, а также настырная привычка распоряжаться им (она нацелилась одевать внука при Бульдозере) вконец возмутили Курнопая.

– Не-е сме-ей, – запищал он позорно сузившимся горлом.

– Чего «не смей»? – озадачилась она. С приходом офицера Лемуриха забыла об опасном настроении Курнопая. Нелицемерность ее тона он воспринял как притворство и еще сильней возмутился. Голосок Курнопая и вовсе истончило, как будто бабушка навалилась на него, лежащего на брюхе.

– Не-е сы-сымей!

Она спохватилась («Проклятый возраст!») и опять забыла об осторожности.

Зная о слабинке внука: каешься – губы распустит, промолвила еще искренней:

– Виновата перед тобой, хоть удушись. Простишь, а? В ноги, что ль, поклониться?

– Не нуждаюсь. Не какой-нибудь диктатор.

Ее обеспокоенный слух уловил в словах внука смягчение, и, чтобы умиротворить Курнопая, она сказала, что забылась: ведь он почти большой и уже, должно быть, погуливает вечерами в обнимку с девицами.

Лемуриха уметнулась переодеваться в свою комнату. Бульдозер, красота и стать которого не вязались с его именем, мигом заговорил о том, что ему понравилось, как Курнопай показывал бабке характер. И все же он укорил Курнопая за покладистый норов. Не так показывают предкам мужскую непреклонность: днями, неделями, месяцами необходимо держать их в напряжении, иначе не уступят позиций, не спровадятся в подземное царство.

Бульдозер примолк. Он подступил к тайне и прикидывал, открывать ее Курнопаю или нет. Дальше он говорил шепотом, слегка задевая губами волосы Курнопая на затылке. Он из окружения главсержа Болт Бух Грея. Что существенней – предводитель государственного переворота склонен к восприятию политической философии, поэтому охотно взял на умственное вооружение две, именно ему, Бульдозеру, принадлежащие идеи: идею надводную,служащую приманкой для наиболее многочисленного слоя народа, наиболее темного и физически прочного – для фермерства, идею о том, что землепользователи – сердцевинный слой общества, следовательно, соединительный, связывает верха, технобюрократию, рабочий класс; идею подводную,не объявляемую в программных документах: власть в державе подпирает и охраняет свирепейшая часть народной массы – подростки. По какой причине именно они? По той именно, что предрасположены к восприятию нового в силу необремененности старым организмом, старым опытом, старым знанием; доброхотство и мягкота в них не созрели, чистоплюйство не появилось, жестокость и стремление попирать, подчиняясь власть имущим, в них без предела и сомнения. Ты – как раз подросток: тебе ведь четырнадцать. Так что знай и храни в тайне.

Открылась дверь, впрыгнула в комнату, крутнулась, взметывая подол, бабушка Лемуриха. Она была в платье темного шелка, шелк отливал сталью.

Бульдозер оценочно покосился на Лемуриху. В ожидании лифта он подрагивал треугольными коленями. Едва лифтовая дверь, открываясь, поползла вниз, Бульдозер начал издавать свисты, они распадались на тонкие вьющиеся струйки. Полный значительности, уже в опускающейся кабине, он вывел алмазно-острым дискантом фотографически зримое слово:

– Дельфинариум.

Лемуриха, когда ей мнился в ком-то подвох, делалась такой нахрапистой, что человек терялся и виновато сникал.

– Ты, господин Бульдозер, глаженый-разглаженный интеллигентик. Всем выкаешь, но любишь зажирать людей. Не затрагивай нас. Я больше вешу, чем ты прикинул.

– Извините, мадам, вы страдаете манией подозрительности. Кстати, мое воображение улетало на берег океана, потому и сказалось «дельфинариум».

– Сказалось? Ишь, подделывается под народ. Меня не проведешь. Я тебя позатрагиваю! САМ указал переносить унижения, пока терпит душа. Моя душа прекратила терпеть. Ты моих дочку с зятем увез в первые сутки революции. С нами высокомерничаешь. Замкни рот.

Бульдозер не пытался оправдываться. Бабушкины нападки совсем на него не навели шорох,и Курнопаю вспомнился отец, деливший людей на беззащитных и непробиваемых. После посещения бара отец завидовал непробиваемым, но Курнопаю почему-то казалось, что он гордится тем, что незащищенно чуток перед вероломством, несправедливостью, насилием. Курнопай продолжал сердиться на бабушку, отца, мать, а красавчика Бульдозера зачислил в непробиваемые, невзирая на то, что мысли офицера кое в чем совпадали с его давней надеждой, что когда-нибудь у детей от четырнадцати до двадцати лет будет власть над взрослыми. Он даже обрадованно предположил, что главсерж Болт Бух Грей с этой целью пригласил его в небоскреб Сержантитета: поручит командование сухопутными войсками и подразделениями подростков. Прежде всего он займется подростками. Подобно лету, которое вводит Огому в берега, и он будет вводить в берега их кровожадный нрав койотов.

6

На двадцать первом этаже, где была резиденция Главного Правителя, теперь разместился Болт Бух Грей.

Поднимались на эскалаторах. Редко кому не надоедало переходить с эскалатора на эскалатор: их количество составляло двойное очко: 21+21. В том же небоскребе ходили скоростные лифты, и только в резиденцию поднимались на бегущих лестницах. Согласно замыслу Главного Правителя, каждый, поднимавшийся на двадцать первый этаж (никто не смел являться без вызова), должен был проникнуться священным трепетом перед тем, к кому его пригласили.

В праздник Нации Лемурихе присылали билет на правительственный прием. Чтобы встать у столика, который находился поблизости от кабины Главного Правителя, отлитой из оптического стекла, неуязвимого для пуль и пластиковых бомб, она поднималась к залу торжеств раньше всех. Ждала около резных дверей, старалась впрок надышаться их сандаловым ароматом, поглаживала инкрустацию географической Самии, набранную из кусочков черного дерева, фисташки, жемчужного клена, можжевельника, атласского кедра, пенсильванской акации.

Едва половинки дверей разъезжались, и тоненькая девушка не протиснулась бы меж ними, Лемуриха проскальзывала, к всеобщему изумлению, в зал: силы преклонения придавали змеиную эластичность ее тугому телу, обозначенному такими выпуклыми контурами, что ничего другого, кроме кипучих междометий, они не вызывали в сердце вельможного старичья.

Зал был убран георгинами цвета бархатистой сажи. Георгины носили имя Главного Правителя, покамест он не стал к штурвалу державы, – Черный Лебедь.

В ту же секунду, когда она проскальзывала в зал, в кабине возникал, увеличенный до громадности площадных монументов, Главный Правитель. Черный костюм отливал теплым тоном, как горный хребет, за который закатилось солнце, коричневые глаза светились усталой грустью, седые пряди просекали волосы, как белая молния тьму.

Лемуриха пробегала к столику, гордо слыша за собой стадный топот государственных гостей. Когда все пристраивались к облюбованным кушаньям и напиткам, выдыхала всем объемом своего колоссального бюста невольное восклицание:

– Какой человек!

Как эхо, повторялось в разных местах зала сквозь лязганье вилок, свистящий скрежет ножей, разрезавших ломти копченой анаконды, королевского лосося, каучуково-упругие черепашьи яйца, годами выдерживаемые в земле:

– Какой человек!

Звяканье, сладострастное пришлепывание губ, гулкое еканье пищеводов, разверзнуто принимающих охлажденные в антарктическом льду соки ананаса, смоковницы, лимона с брусникой, сливы с дыней, плодов хлебного дерева с персиками, арбуза с манго.

И опять, опять, словно в плотском бреду:

– Какой человек!

В отличие от большинства гостей, Лемуриха не прикасалась к питью и закускам. Кощунственно отвлекаться от восхищения отцом нации. Она до того боготворила Главного Правителя, что не замечала в кабине его супругу. Если Курнопай или Каска пытались узнать у Лемурихи, какая из себя жена Хозяина, то она свирепела от недоумения:

– Д’разве супруга была?

В газетных отчетах упоминались присутствующие на приеме в честь праздника Нации (телевидению не разрешалось их показывать, фотокорреспондентам снимать) знаменитые богачи, манекенщицы, дикторши, наркоманы, яхтсмены, дизайнеры, послы, экономисты и политические деятели. О ком из них не спросят Лемуриху, никого не помнит. Про то, что подавалось на стол, не спроси – забыла, еще и вызверится:

– Д’разве за тем ходила?! Главным Правителем любовалась. У него на шее родимое пятнышко. Скорлупочка такая, от маиса. Из пятнышка волосик торчит. Волосик не успел срезать. Все ради нас пластается. Ночь-полночь в резиденции свет. Не спит, бедолага, мозгами ворочает. Ох, вовсе о себе забывает!

Преклонение Лемурихи перед Главным Правителем было замечено. Решили поощрить. Эскалаторный путь кончился, провезли на электрокаре по кольцу двадцать первого этажа. Ввели в кабинет, предварительно внушили, как что должно происходить. Идет по шкурам зебр и снежных барсов, останавливается у торца стола, он протягивает руку, она слегка пожимает ее и возвращается.

Глаза Главного Правителя смотрели на розовую страницу с цифрами, когда Лемуриха зажала в своей вдруг накалившейся ладони его почти безжизненные, вялые и безтемпературные пальцы. Лемурихе велели выпустить руку. Чурки бесчувственные, они ли не понимают, что этой руке приходится каторжно трудиться: подписывать бюджеты, назначения послов, реестры с изменением цен, дарственные указы на владение отрезками океанского берега и лагунами, тексты запретов, статистические ежегодники об успехах державных земельно-производственных и частных фирм.

И Лемуриха подосадовала, что приходится расставаться с его рукой, совсем не отогретой. Она склонилась, принялась дышать на нее, как дышала на свои застуженные пальцы, патрулируя по военному лагерю в горах близ снежных пиков.

Главный Правитель отвел глаза в сторону, на дырчатую пальмовую панель, отполированную до зеркальности. За панелью возникло шевеление, но Лемуриха не могла сосредоточиться на нем: внезапно ей увиделась изумрудно-зеленая вода, обтекающая поросшую пушистыми водорослями скалу; треугольные рыбы, голубые, желтополосые, с оранжевыми шапочками на узких черепушках, щипали водоросли.

«Ждет, – подумалось Лемурихе. – Давно я не купалась в океане. Д’есть ли еще лагуны, где чистая вода и пасутся рыбы?»

Она поцеловала пальцы Главного Правителя, так и оставшиеся безтемпературными. На губах вился душок сандалового дыма. Что-то в ней огорчилось и потерялось, но лишь только она очутилась за тамбуром кабинета, прокричала обступившим ее чиновникам:

– Жалейте Главправа. Он – чудо! И все исполняет в точности, как велит САМ.

7

Теперь во время эскалаторного пути Лемуриха спохватилась, что не следовало бы внуку и ей надеяться на благодеяния главсержанта Болт Бух Грея. Никто в стране не забыл об ее очумении от Главного Правителя. И она стала убеждать себя в том, что после поощрительного рукопожатия в ее душе прекратился восторг настраивать себя на голубое почтение к наместнику САМОГО. И это ей удалось. В действительности же досада, вынесенная ею из правительственной резиденции («За мой-то патриотизм – крокодилью лапу!»), быстро улетучилась, и она продолжала относиться к властителю с той же зачарованностью. Самогипнотизировалась подчинением. Сейчас Лемурихе было необходимо проникнуться предрасположением к новому хозяину. Чтить не слабей, чем старого, – вот она и склоняла себя для внутреннего удобства к правдоподобной неправде, ибо с Болт Бух Греем она была знакома с поры его мальчишества, когда он прислал ей из деревни письмо, где попросил, чтобы она приехала к ним домой и рассказала бы на всю Самию о том, как он воспитывает приличного фермера из своего маленького братика. И она побывала в гостях у Болт Бух Грея, и вместе с двухлетним карапузом, получившим за любовь к синим стрекозам имя Дозорщик-Император, по советам Болт Бух Грея сажала в землю алые кукурузинки, вычесывала пух из козы, кормила кроликов листом японской гречихи.

Отец Болт Бух Грея, Батат, во время войны находился при ставке верховного главнокомандования, где она бывала. Батат был единственным штабным солдатом, кто не приставал к ней. Они подружились, в свободные минуты откровенничали.

Съемку фермерского сюжета Лемуриха предложила завершить их, Батата и ее, воспоминанием о восьмилетней войне, благодаря которой они постигли глубокий смысл мирной жизни и сумели к нему приохотить потомство.