Текст книги "Сам"

Автор книги: Николай Воронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Искупление (разве другой смирился бы с участью отца, отправленного в двадцатилетнее изгнание?) и безысходность (ничего значительного не совершить, подлейшего не перекрыть) заставили Курнопая обратиться к священному автократу. По каналу сверхтайной связи выслушав его, Болт Бух Грей взял час, дабы поразмыслить.

В кабинете, где они с Гансом Магмейстером находились, как бы повеяло предгрозовым электричеством. Ганс Магмейстер, однако, не устрашился. Даже пониклость Курнопая не встревожила. Напротив, в его ярче засиневших глазах обнаружилась большая убежденность в том, что Болт Бух Грей ответит согласием.

– Ганс, почему вы не волнуетесь? – подосадовал Курнопай.

– У вас излишне опосредованный момент, у меня состояние катарсиса. Очищение духа под воздействием страха и сострадания – это и есть, согласно Аристотелю, катарсис.

– Неужели вы, на самом деле, одновременно и страшитесь, и сострадаете?

– Катарсис же.

– Можно раскаяться, но едва ли вероятно очиститься, если греховен.

– Все обладает способностью к очищению. Вода обладает, небо, твердь, тем более – душа и дух.

– Сомневаюсь…

– Я – нет. Очищение от скверны предполагает и очищение от вещей невинных, но грустных. Неполнотой маял бы меня катарсис, не открой я одну из тайн вашей родословной. И это я открою ради очищения. Вы – баловень судьбы, счастливчик. Вероятно, до поры, пока Болт Бух Грей находит нужным?

48

Курнопай замер. Тревога о том, чем ответит священный автократ, согласием ли, отказом, куда-то мгновенно подевалась.

В прискорбный период восьмилетней войны Ганс Магмейстер имел на фронте чин психонавигатора, необъявляемый, и звание генерала от медицины, прикомандированного Главправом к Ставке верховного главнокомандования. Обязанности он сам себе вменял, по мере того как вживлялсяв батальное существование. Через посредство ставки он стремился управлять настроением частей на передовой. Чтобы перекрывать упадничество, он ввел вдохновительные дни, официально именовавшиеся днями свиданий. Этими днями предопределялись подзарядка храбрости, упорства, внушение, что боязнь смерти неуместна, ибо в действительности душа вечна и лишь всякий раз, покидая бренную оболочку, получает новое воплощение. Душа труса, тем паче предателя, переселяется в насекомое, пресмыкающееся, в лишайник, в стервятников, душа подвижника – в младенца, коему быть святым, мыслителем, добродеем, а то и в кого-то из божественных созданий. Гостьи: невесты, матери, сестры – твердили изречение древнегреческого философа Гераклита, почитаемое САМИМ: «Доблестней смерть – счастливей доля». Понятно, каждая гостья, прежде чем она допускалась к воину, получала дозу надлежащего духовно-патриотического напутствия.

Информировали Ставку как о массовых настроениях, так и об индивидуальных врачи, фельдшеры, санитарки. Сообщения делались по каналам кибернетики. Машина памяти, где они оседали, производила только соответствующую сортировку фактов, обобщал и предписывал рекомендации он, психонавигатор. Никто не имел права уклониться от осуществления этих рекомендаций. Высшие руководители армии, не исключая верховного главнокомандующего, кем являлся маршал Данциг-Сикорский, тоже получали советы и редко ослушивались. Единственным советом маршалу, от которого он попытался отбрыкаться, был совет хотя бы день провести в обществе женщины. Создалась беспобедная обстановка. Обладатель изумительной выдумки на малые и широкомасштабные операции, Данциг-Сикорский, согласно фронтовой молве, исчерпался. Впрочем, и ропот был, выразившийся в язвительной шуточке: «Наш Мориш не ловит мышь».

Ганс Магмейстер не видел замены Морису Данциг-Сикорскому, но и не сразу нашел выход, как сорвать его с тормоза.

Незадолго до восьмилетней войны умерла от гриппа супруга Данциг-Сикорского. До нее он избегал женщин, после – тоже. Среди военных его стыдливость и непорочность опасались вышучивать. Он был строг к телесной невоздержанности. Аскезу он утверждал как мерило нравственного существования фронтовиков. И если позволял солдатам и офицерам встречи наедине с женами, то при наличии документов о браке, освященных церковью, и очень секретно, чтобы не возбуждать животной зависти. При непререкаемом влиянии психонавигатора Ганс Магмейстер не решался намекнуть маршалу, что ущемлением мужской природы он низводит свой военный гений до состояния анемии. Однажды, едва заметив, как приластился Данциг-Сикорский тоскующим взором к молодой конвоирше, приехавшей к Ставке главкома с боеприпасами для телохранителей, Ганс Магмейстер велел маршальскому денщику Батату задержать ее и поместить в коттедж, предназначенный правительственным визитерам. Пусть готовится к ублажению важной военной персоны. Батат было принялся опротестовывать поручение: если, мол, под персоной подразумевается главнокомандующий, то неисполнимая затея. Застенчивость – не самое сильное препятствие; человек соблюдает чистоту, навроде как белое духовенство, и не допустит слабинку, от кого бы ни шло искушение, даже от самого сатаны. Но Ганс Магмейстер остановил его, ухватив,что тут воля денщика еще правильней натуры маршала. Между прочим, подчиненные, находящиеся у важных должностных лиц в услужении, обычно знают о том, каков есть их повелитель и как он будет поступать, гораздо определенней, чем он сам. Коли, мол, поступится его высокопревосходительство личной дисциплинарной установкой (куда денешься, ежели у психонавигатора и над ним власть), то все получится, навроде как у Наполеона Бонапарта: тому привели знаменитую актрису Франции в чем мать родила, а он только огладил ей спину да шлепнул по ягодицам, с тем ее и увели, навроде как лошадь с аукциона, у которой рекорды на бегах, знаменитые стати, родословная начата аж с до новой эры, но никто не позарился на нее. Не в его, Ганса Магмейстера, манере прикрикивать на нижестоящих, хотя рассудком он вычислил, что любая манера, вплоть до зверской, резонна: представлять лишь надо, с кем имеешь дело и для чего. Пришлось прицыкнуть на Батата, чтобы меньше рассусоливал да помалкивал о необъявляемой должности, в противном случае угодит под трибунал. Батат завертелся винтом, изобразив исполнительский задор, который не сумеет перекрыть целый вражеский полк. Упрямилась, конечно, конвоирша: не за тем-де нанялась в армию, еще, не дай бог, донесут главкому, тогда с позором демобилизуют. Батату да не умаслить патриотичную девушку. Если он ударился в исполнительство, зарядит себя таким энтузиазмом, что волну полнолуния, прущую вверх по Огоме, кинется перекрывать. Склонил он ее ласковым уговором, привравши при том, будто бы без ее жертвы целомудрием не достичь победы да будто бы сам главком ее на эту операцию благословил. Зато маршал артачился, как тибетский отшельник. И этого пришлось пристращать: фронт теряет веру в батальное торжество, не исключено смещение главнокомандующего, поскольку он потерял дееспособность, остается одно-единственное – или отставка или ликвидация мозгового застоя испытанным мужским способом. Смещение посредством путча Данциг-Сикорский исключал, надеясь на незыблемость своего авторитета у молодых офицеров. Верно, он спохватился о том, что вовсе не защищен от мгновенного решения Главправа: «Хозяин ждет-ждет да и сбросит без предупреждения».

Поинтересовавшись, кто она («Та самая, та самая, на которую вы засмотрелись!»), Данциг-Сикорский поставил условие, чтобы для девушки он остался инкогнито: встреча в полной темноте, наклеить бороду и усы, сделать ложные шрамы на боку и ногах. Допущенную оплошность – уговаривал-то девушку на ублажение важной военной персоны денщик маршала Батат – исправляли простой хитростью, время от времени выдергивая Данциг-Сикорского со свидания нервными вызовами: «Господин генерал, к главкому!», «Вас, господин генерал, разыскивает начальник штаба фронта»…

Психологический прогноз на встречу оправдал себя. Данциг-Сикорский сфантазировал оригинальный авиационный удар: трофейные бомбардировщики, за которыми следовали тоже трофейные транспортные самолеты, начиненные десантниками, зашли в воздушный тыл страны Нисап со стороны океана, словно бы им навстречу выметнулись с аэродромов, закамуфлированных в горные склоны, самийские ракетоносцы. Ракетный удар по столице Нисапы предварил бомбежку, чуть после, за бомбами, посыпались с неба парашютисты-смертники. Они должны были погибнуть, нанеся урон важнейшим объектам столицы. Но, прежде всего, приземлясь на особняк правительства и возле стоящих рядом с ним зданий, уничтожить премьер-министра и его военных советников. Замысел главкома был осуществлен ценой гибели всех десантников. Это была их плата за трехлетнюю жизнь, когда им не отказывалось ни в чем. Хотя были уничтожены не только премьер-министр и его военные советники, но и все правительство, расчет на сокрушительную панику не оправдался: тотчас взялось руководить страной правительство-дублер. И все-таки наметился решительный сдвиг в настроениях самийских фронтовиков: нисапцам перед ними не удержаться.

Вот и подошел он, Ганс Магмейстер, к той тайне родословной Курнопая, которая обеспечила ему положение счастливчика. Не надо произносить? Понятно о чем речь? И тем не менее он произнесет, чтобы докопаться до других его тайн. Каска – дочь Данциг-Сикорского. Судя по тому, что Лемуриха обожала Главправа, нельзя думать, будто бы ей невдомек, что она родила от великого маршала. Есть люди с гелиоцентрической установкой в генах: они поклоняются, теряя при этом здравый смысл и достоинство, только первым лицам. Все обожают солнце, но лишь у немногих безотчетно чувственное отношение к светилу подконтрольно здравому смыслу и достоинству.

Батат – отец Болт Бух Грея. Из благодарности его отцу Лемуриха вытащила пацана Болт Бух Грея с фермы и в конце концов вживила в дворцовое сержантство, каковое ей еще тогда, при Черном Лебеде, представлялось высшей силой, находящейся рядом с Главправом. Он, Ганс Магмейстер, даже склонен допустить, что подспудно Лемуриха провидела в Болт Бух Грее грядущего предводителя Самии. Не надо, погодите, господин верховный ревизор. Мой ответ на вашу подозрительность – правда. Я не стану ее ужесточать, однако и подсахаривать не буду. Лемуриха уклонялась от обихаживания садовника Данциг-Сикорского, тем паче не сделалась его возлюбленной, потому что для нее существует только тот, к кому благоволит властелин и у кого, следовательно, имеется официальный иммунитет. Будь он справедливцем, превозносимым народом, да разделяй она в душе всю глубину его дум и поступков, все равно маршал Данциг-Сикорский оставался бы для нее почившим в бозе: никто и ничто – с точки зрения правителя – неизменно для нее, никто и ничто.

Лемуриха отблагодарила Батата, его сын Болт Бух Грей отблагодарил дочь Лемурихи Каску и ее внука Курнопая. Что такое? Неужели нельзя выслушать? В благодарности автократа, пускай он священный-пресвященный, не могут не быть запрогнозированы наполеоновские планы. Болт Бух Грей, вестимо, спит и видит себя императором. Почему бы не видеть? И наш век породил скороспелых императоров. Он женился на Каске неспроста: дочь военного гения Мориса Данциг-Сикорского, что вполне приравнивается к монархической крови. Не удастся в императоры самому, посадит на трон Огомия, внука маршала Данциг-Сикорского, брата Курнопая, пращур какового по отцу был вождем огромного племени, королем по существу. Что уготовано планами Болт Бух Грея вам, господин Курнопай, персонально? Позитивный план: вы, и стар и млад знает, давно в контрах с нашим правителем, не исключено, что народ свергнет его, тогда верх пирамиды займете вы, посему Болт Бух Грей спасется бегством в джунгли Самии, где окажется недостижим, потом вы его амнистируете; второй вариант бегства священного автократа: вы не помешаете ему прихватить миллиарды в золоте и драгоценностях и переправиться за рубеж. Негативный вариант. Все те, кого путч дворцовых сержантов вынес наверх, объединяются в хищничестве – богатства нации они качают, как нефть из земли. Справиться с ними немыслимо, их связи могущественны внутри страны и вовне, с международными банками, с корпорациями, милитаристическими кругами. Люди видят хищничество. Назревает взрыв. Восстание. Священный автократ переходит на сторону масс. Фигурой для нападок он делает вас. Вы, назначенный верховным ревизором, не просто не стремились пресечь ограбление державы и народа: вы содействовали этому. На ваше имя за услуги отечественным и зарубежным деловым кругам положены громадные суммы в банки Швейцарии, Нидерландов, Южно-Африканской Республики. Но это не все. Из вашего сейфа в державном ревизорстве выгребают перед оком телекамеры нумизматическую коллекцию из монет всех времен и народов, стоимость каковой не уступает стоимости сокровищ халифа Харун ар-Рашида. Бушующие толпы выволакивают вас из резиденции ревизорства, вам грозит расправа. Болт Бух Грей стремится вас арестовать, дабы казнь совершилась после следствия, которое должно выявить и обезвредить зловещий заговор ограбления Самии. Но массы устраивают вам самосуд. По прошествии траура Болт Бух Грей вводит вашу вдову Фэйхоа во дворец в качестве своей младшей жены и соправительницы. Пресса извещает страну о том, что она, похищенная малюткой, дочь аравийского шейха или арабского эмира. Не исключено, что ее генеалогию выведут из рода сиамских королей. Может, даже отыщут в ней кровь японских императоров. Тут первосвященники выразят пожелание мирян о несменяемости на главенствующих постах Болт Бух Грея, и наделят его титулом монарха, и коронуют вместе с Каской-Верой и Фэйхоа.

Пока слушал Курнопай Ганса Магмейстера, его не покидало любопытство, сопровождаемое невольной снисходительностью. От не свойственной ему снисходительности он пробовал избавиться, однако, вопреки усилиям, это чувство прямо-таки стервенело в нем. И мало-помалу накалилось до гневного презрения. Как только Ганс Магмейстер замолчал, явно обольщенный собственным на редкость феерическим прозрением, Курнопай принялся совестить его за недоброжелательство, дьявольщину предсказаний, за вычисление поступков средствами рационализма, не берущего в учет человеческих чувств, даже таких могучих, как материнство, любовь, честность, постоянство привязанностей, стыд… Собрался он посожалеть о том, что озлобился Ганс Магмейстер со времени училища термитчиков, но тот на нерве перекрыл его грустное участие: в эпоху Главправа ошибочно осужденных людей, кому посчастливилось вернуться с урановой каторги, нахваливали в газетах за неозлобленность. На самом деле не все не озлобились. Именно их-то уводили от мести лжесвидетелям и чинам карающих государственных учреждений хитрецы из законоблюстителей, мнимых и для самих себя. Не стоит поэтому порядочному деятелю присягать каверзе, ловко снимающейправедную социальную ярость. Злоба индивидуума и есть составная часть общественной ярости.

Запутал сознание Курнопая симпатичный психонавигатор. Было мудрено не замолкнуть и не ощутить, что обида Ганса Магмейстера, пришедшая в состояние крайности, чужда напраслине, и что пора прощения за работу на Черного Лебедя для него наступила. И все же уязвил себя тем Курнопай, будто бы поддался очарованию Ганса Магмейстера, и выкрикнул, что, хотя и польщен происхождением от великого полководца Данциг-Сикорского, но нравственно не признает, что ради перелома в восьмилетней войне надо было прибегнуть к произволу над целомудренной конвоиршей и аскетически чистым главнокомандующим.

49

Они замолчали надолго.

Выпроваживать Ганса Магмейстера совестился Курнопай. Он еще не ответил, возьмется ли избавить его от немилости: пока не был уверен, что опала психонавигатора морально несправедлива. К тому же Ганс Магмейстер имел право дождаться, как отзовется священный автократ на его предложения, толкнувшие Курнопая, пожалуй, на самую нетерпимую наглость по отношению к властителю.

И Курнопая томило то, что на сегодня он вроде исчерпался для определения дальнейшей судьбы Ганса Магмейстера и уже тяжело ему выносить его присутствие, а также то, что он не подстегивает волю для поиска, как разрешить проблему, не исключено – иезуитскую, одного из своих учителей, быть может, такого влияния, которое способствовало развитию в нем потребности доискиваться до истины.

Он сидел, переживая свою неохоту выбраться из внутренней неподвижности. Если бы это был транс, пусть бы даже бессветной глухоты, то у него не было бы причины для особого беспокойства: как образовался затор в его душевном мире, так его и своротит – быстро. Но здесь впервые давало о себе знать чувство, настораживавшее предугадыванием безразличия, которое станет постоянным, не подвергаемое воздействию ни отдельных человеческих тревог, ни вселенских.

И принуждал он себя думать о том, что должен сейчас возродить в душе работу правды, иначе с этих минут начнется омертвление его натуры и, вполне вероятно, через недели, в крайнем случае, – через месяцы, его «я», загерметизированное безразличием, никогда не пробудит беспокойства своей совести. Так думая, он разжигалсянесправедливой карой его отцу, просьбой Ганса Магмейстера, сделавшегося вялым от кручины, переселением в джунгли альгамейтов, пещерным наказанием девушек, отказавшихся от секспосвящения, а они ведь цвет нравственности их бесправного народа, разломами в семьях, где возобновилась исконная ревность самийцев…

Удалось, удалось Курнопаю восстановиться.Не производя насилия над умом (вернулась обычная любознательность), он спросил Ганса Магмейстера об его отношении к САМОМУ.

– Отношение автоматическое, – ответил тот с естественностью, где невольно выявилась привычка. Сразу спохватясь, будто выказал себя по отношению к САМОМУ кощунственно, Ганс Магмейстер прибегнул к смягчительному объяснению: – Еще в чреве матери, как сердцебиение, внедряется нам дух САМОГО. Даже формирование сознания не прерывает в нас пульсацию ЕГО духа. Это не значит, что он не задумывался над тем, кто есмь САМ. Занятия историей Самии, фольклорной и письменной, обнаружили ему изменяющуюся модель веры, якобы пересоздаваемую в чем-либо ИМ САМИМ, но в действительности легко соотносимой в свежих представлениях с принципами философии, присущими очередному властелину. САМ издревле наличествует в стране как активный многозначный идеал, и по внушению и поддержке которого осуществляются разные правления. Определил измерять ценность общества развитием ткачества и настенной живописи – и нет деятельности прекрасней, оправдывает завоевательные походы – и всем по нутру битвы, пышные погребения героев, использование пленных в качестве шутов, преподавателей правильных манер, прокладчиков дорог из булыжника, поощряет развитие эгоистических стремлений личности – и никому не придет в голову, что из-за этого увеличатся преступления, а большинство будет твердить, будто бы таким образом формируется самостоятельность, даже цельность индивидуума… В последнюю пору учение САМОГО вылилось в философскую систему, втянувшую в себя чужие как материалистические, так и идеалистические принципы, диалектический метод которых кое в чем доведен до абсурда: «Слиянно-различны, противоположно-едины, совмещаясь – несовместимы, не совмещаясь – совместны». Перемудрствовал Болт Бух Грей, пересолил в парадоксальности.

– Он-то причем?

– Я уже говорил об определенного рода подпитке духовного идеала творчеством очередного великана, ибо он сделался владыкой Самии.

– Может, САМ и есть идеал, сложенный тысячелетиями?

– Будда, когда его спрашивали, есть ли бог, молчал. Я не Будда, тем не менее промолчу, значит, не отвергну, но и не подкреплю.

– Я учился соображать под воздействием ваших постулатов, господин Магмейстер. Как же, однако, временами мне очень бывал неприятен ваш скептицизм.

– Категория приятного из области галантности и гурманства. Сферы интеллекта не приемлют приятности. По их части ни кого не щадящая точность.

– Интеллект окрашивается во все тона человеческих чувств.

– Когда он блефует. Есмь идеал и есть блеф, подменяющий его собой.

– Не все, что есмь и есть, достойно выражения.

– Все.

Они насупились и опять замолчали.

50

Звонок Болт Бух Грея примирил их. Полуночная информация по телевидению принесет народу Самии обалденный рескрипт священного автократа о придании в распоряжение верховного держревизора специальных войск, подчиненных ему и только ему, а также о том, что верхдержреву дается право арестовывать правительственных лиц вплоть до самого священного автократа, чем Курнопа-Курнопай, которого раньше ничто не могло ублажить, конечно, будет доволен, ибо ни одна формация на протяжении планетарной истории ни разу не поднималась до состояния, когда бы правитель отдавал свою судьбу какому-либо чиновнику, находящемуся в подведомственной ему иерархии.

Болт Бух Грей говорил бесстрастным тоном электронного диктора, но Курнопая весть об умопомрачительном рескрипте почему-то не настораживала. На миг в его уме скользнула мысль о мистификации, однако сразу забылась. Вполне вероятно, что натура, руководствующаяся сомнением и подозрительностью, в момент, когда по законам опыта и логики нет причин для малейшего доверия, вдруг воспринимает происходящее с полным отрицанием собственной природы.

Прежде чем отключиться, Болт Бух Грей переменил тон и выпалил с жаром:

– Что ж, внук достославной бабушки Лемурихи, ты стремился к всевластию и обрел его. В правдоискательстве ты не был сладострастником. Власть без ограничений, увы, приводит к патологическому сладострастию, сравнимому с кровожадностью карательных отрядов и палачей при гильотинах. Один лишь я за всю земную историю не впал в патологическое сладострастие. Следуй своему покровителю, прямому потомку САМОГО.

Рескрипт, действительно, огласили в полночь по телевидению. Утром Курнопай собирался заехать за альгамейтами в отель, но вынужден был задержаться дома. Неожиданной демонстрацией наглухо затопило улицы столицы. Люди шли, потрясая над собой газетами, на которых сиял крупными розовыми буквами текст рескрипта. Кое-где над головами колыхались обои, натянутые между клюшками для игры в гольф. На чистой стороне обоев таращились, указывая на лозунги, многоглазые духи радости, какими их рисуют в детских книгах. Лозунги провозглашали Болт Бух Грея демократом номер один, надеждой самийцев и человечества. В плакатах, посвященных Курнопаю, подчеркивалось, что он за народ, что он противник узурпаторов разных мастей, что при нем Самия очнется для борьбы, красоты, стыда и верности заветам САМОГО.

Курнопай смотрел на толпы, и то верилось ему, то не верилось, что демонстрация возникла стихийно.

Тем же днем он навестил в казармах приданные ревизорству подразделения.

Благодаря самолету-невидимке, снабженному телекамерами, он понаблюдал деревню альгамейтов, Огому перед ней и противоположный берег. Джунгли самийского берега лежали точно папоротники мезозойские, плотные невпрогляд. На берегу Клингийи джунгли не сохранились. Их вырубили и выжгли для разведения риса, бананов, королевских ананасов, инжира. Операцией, намеченной им (оповещение о действиях за три минуты), предусматривались гидродесанты на деревню выше и ниже нее прямо на Огому; посадку ракет-лягушек, начиненных пехотинцами, среди которых будет он сам, Курнопай намеревался произвести на ритуальной поляне племени, предварив эту посадку выбросом парашютистов в лесные чащобы рядом с ней. Берег Клингийи он тщательно выверил миль на сто в глубину, однако присутствия войск не обнаружил, что, хотя и тревожило его, однако направило на дерзость: не намечать отпора, пока оттуда не последует атака воздушных аппаратов!

Перед десантированием на деревню и на реку каждый из трех отрядов выкинул с самолетов по фиолетовому зонту, что означало предложение о капитуляции. Но никто не собирался сдаваться: ни представители межгосударственного нефтяного треста вместе с буровиками и геологами из самийцев, ни клингийцы из подразделения сил порядка. В бою они проявили непреклонность – все погибли.

Когда Курнопай брел по освобожденной деревне, его подкараулили две пули: одна угодила чуть ниже ключицы, другая – в лопатку. Они были на излете, запутались в пулезащитном жилете, причинив туловищу только динамическую боль. К тому, что пули оказались выпущенными из снайперских винтовок, увязли в жилете одновременно, да еще на излете, он отнесся как к смертельному предупреждению. Но это не расстроило его: он горевал об убитых, в большинстве своем не старше двадцати лет.

Не ожидал он, что сразу же, вопреки полученному могуществу, столкнется с подлогом, затеянном для коварства. Среди мертвецов, одетых в болотно-зеленую с прожелтью клингийскую форму сил порядка, он обнаружил личного недруга Пяткоскуло и восьмерых его приспешников, тоже именовавшихся раньше головорезами, из-за чего тогда их распирала заносчивость, а после суда над сержантитетом урезоненных ликвидацией этого грозного звания.

Ничего противозаконного в операции, осуществленной Курнопаем, не было, и тем не менее юридическая защищенность мнилась как жалкая уловка, лишенная не то чтобы крох милосердия – черствого благородства. Он предугадал нападки зарубежной печати. Ему следовало повести дело в одиночку, как на смолоцианке. Ну да там была у него родственная заинтересованность: спасение отца. Был бы во главе забастовки чужой человек, Курнопа-Курнопай послал бы впереди себя головорезов. Еще туразрешил бы учинить расправу. На этот раз он устроил расправу, самое страшное – у своих над своими. Разве нельзя было послать разведку ради выяснения, кто одет в форму клингийских сил порядка? Муссировалась несколько противоположная этому точка зрения, и тоже словно бы с гуманистических позиций, а в сущности, чтобы обрушить его положение. Бывший головорез номер один, любимец САМОГО и Главсержа создан для бескровных способов борьбы. Он не из тех, кому доверяют войска, оснащенные сугубо современным оружием, которое может не только истребить людей, но и вековечные джунгли. Крайней оценкой, связанной с освобождением деревни альгамейтов, являлась с виду наиболее мягкая оценка: страшные правонарушения призваны выкорчевывать деятели с каменным характером. Верховный ревизор слишком жалостлив – муху не пришибет хлопушкой.

Почти ни в чем из газетных толков Курнопай не находил справедливости. Корреспондентов не заботила судьба альгамейтов: о них вовсе не упоминалось, как будто их не изгоняли из деревни, где они жили со времен ножей-скребков. По-обычному он всей душой домогался правды от читаемого, тогда как целью газетных выступлений было заигратьего для дальнейшего пребывания на посту ревизора.

Курнопаю хотелось оправдаться перед Болт Бух Греем тем, что он сердцем согласился с его, священного автократа, идеей о необходимости сохранения чудесного разнообразия племен, народностей, народов нашей планеты, отсюда и попытка такой кары за обиду альгамейтов, чтобы на корню прекратить подобный разбой. Но Фэйхоа убедила мужа не впадать в малодушие и наивность, так как у него есть право на независимость поступков и так как, искренно скорбя о павших, не исключая Пяткоскуло, он, вполне вероятно, даст повод правителю посмеяться над ним, пока не подозревающим, кем замышлялось изгнание альгамейтов.

Болт Бух Грей сам вышел на Курнопая по каналу сверхтайной связи. Ни укоров, ни поучений. Сочувствовал? Да. Сочувствуя ему, сочувствовал себе, похоже, в большей мере именно себе, ведь он нес бремя ответственности и за САМОГО.

– Жизнь беспощадно своевольна, – сказал, словно бы все беспредельное множество людей, природных созданий, предметов человеческого труда, событий, что ее составляет, является единым существом.

Курнопай не стал ему возражать, хотя и пугающей сложностью в ней, по его разумению, было многоволие, за которым невообразимо уследить и которое не упорядочить, да, пожалуй, и не нужно упорядочивать: хаос слагается в гармонию, гармония хаотизируется. Злонамеренность определенных людей священный автократ подменял, сам того, наверно, не подозревая, своеволием жизни в целом.

Курнопай приготовился к болт-бух-греевскому доказательству своеволия жизни, однако ошибся: на священного автократа навалилась усталость от тревог за Курнопая, и он только и сумел поостеречь его от нетщательности.

51

Этот краткий разговор с повелителем навел Курнопая на беспокойство, выражавшее себя в предосторожностях. Он собирался возвращать племя на вертолетах, чуть не отправился за ним и вдруг ощутил какую-то робость перед пространством над джунглями. Радары, установленные на патрульном дирижабле, зафиксировали нечто вроде воздушных поплавков над лесом. А когда дирижабль задержался над тем местом на километровой высоте, разведчики углядели завесы из воздушных шариков. Консервная банка, выброшенная в люк, крутясь мимо завесы, мгновенно точно бы разбрызгалась. Оказалось, что банку разодрало взрывом воздушного шарика. Кто поставил минное поле поверх джунглей, не удалось обнаружить.

Для охраны альгамейтов в их береговой деревне Курнопай оставил роту автоматчиков. Мало-помалу охранников отстреливали вкрадчивые снайперы. Однажды ночью рота была добита, племя оттранспортировано в порт развлечений, к утру спиленные хижины альгамейтов Огома вынесла в океан.

Вождь племени телеграфировал Курнопаю о том, что альгамейтов устраивает новое местожительство.

52

Прошли месяцы, прежде чем Курнопай поборол пониклость, из-за которой зачастую оставался безразличен к авантюрным историям, успешно раскручиваемымследователями ревизорства.

В разгар приема в честь очередной мисс теперешней Самии, каковой священный автократ сделал полинезийку Юлу, Курнопай спустился в пень небоскреба, где без задержки открыл арагонитовый туннель, а вскоре, невольно любуясь серебристой чернотой обсидиановых ступеней, поднялся по лестнице к колоннам ротондовидного дворца. Здесь теплилась алмазная сутемь. Отсутствие крыши способствовало тому, что между колоннами скапливался свет Млечного Пути.

Пока не очутился во дворце, Курнопай не испытывал опаски быть настигнутым. Он, взлихораженный, целя фонариком в нижнюю часть родонитовой стены, описал круг, но не обнаружил и намека на дверь или замаскированный ход. Второе кольцо вдоль стены он проделывал успокоительным шагом, направляя луч фонарика на высоту двух метров. На этой высоте он и заметил слегка сместившуюся в стене панель. Внимательно посвечивая на розовую плоскость, он чуть не вскрикнул от радости: навстречу его взгляду как бы промерцали пять звезд, составляющих ромбическую фигуру: синий Ригель, пояс Ориона, красная Бетельгейзе.

Подпрыгнул. Схватился пальцами за сглаженный каменный срез. Легонько смещал ладони, чтобы выжаться до пояса. Пальцы попали в удлиненные ямки. Кто-то явно много лет подряд поднимается здесь и спускается. Когда подтягивался, колени скользнули в неглубоких желобках. Удлиненные ямки и желоба были шире его пальцев и коленей. Главправ Черный Лебедь был не больше Курнопая, священный автократ его роста. Стало быть, тот (САМ, конечно, САМ!), кто здесь шастает, крупнее их, массивнее.