Текст книги "Сам"

Автор книги: Николай Воронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Удачно получилось. Не пришлось подбираться к возражению Болт Бух Грею, а прямо выдать довод в пользу вероятности существования равенства в противоположность неравенству.

Болт Бух Грей не оскорбился и не был смущен.

– Не всему в мире имеются противоположности. САМ не имеет противоположности, туманность Лошадиная Голова, Солнце не имеют, я не имею как верховный жрец-посвятитель, ибо нет иного на Огнеглазой планете. Вы удивитесь. Чему? Слезы не имеют материальной противоположности. Свет не имеет. Тьма не противоположность свету. Она – не лучевое явление. Тьма выступает в двух ипостасях: в ипостаси тени и в ипостаси материи, удаленной от источников света. Не имеет противоположности и неравенство, ибо все, вся и всё в обозримом мире не совпадают, не повторяются, отличны друг от друга в чем-то, чем-либо, когда-либо. Жаль, пытливый Курнопай, вы не знакомы полностью с учением САМОГО. И не имеете права быть знакомы, только я имею право. И в этом смысле я тоже не имею противоположности. Тем самым и в этом демонстрирует себя категория неравенства как абсолютно единая, устойчиво существующая среди безграничного множества двуединых, противоположноединых категорий.

Смят, убежден, покорен был Курнопай. Кива Ава Чел и Лисичка обезумели от мудрости Болт Бух Грея. От восторга и согласия с ним роща гледичий наращивала на стволах колючки, и они, увеличась, посеребренные луной, походили на рога ветвистых оленей.

Поехали дальше. Внезапно, невзирая на то, что согласился с доказательствами Болт Бух Грея, Курнопай горестно подумал: «Потерпел поражение. Невежда».

И ему стало обидно за себя. Посредственность, ничего своего не придумает, раб чужих умопостроений.

Болт Бух Грей легко пользовался инфрабинокулярами. Курнопай, в отличие от него, даже в инфраочках не мог долго двигаться через тьму – резало в глазах, поташнивало. Потому, пожалуй, что привык в училище быть первым, он никому не завидовал. А тут позавидовал – и опять соскользнул в отчаяние: «Неужели приговорен покорствовать? Неужели всегда, как большинство людей, буду ходить вроде мула в упряжи: занузданный чужими идеями».

Еще бы мгновение, и Курнопай выпрыгнул бы из машины и пропал бы в вечности, ехали краем ущелья, но Болт Бух Грей чиркнул ладошкой по его погону, и, чтоб не унизить перед Кивой Авой Чел и Лисичкой, прошептал:

– Хватит сокрушаться. Впереди только счастье. Эгоизм – мизер без провидения грядущего. Следуй рядом со мной. В этом залог твоей самостоятельности и общего удовольствия народа Самии. Ценю сопротивляемость характера. Воистину головорез!

Психолог, дьявольский, нет, космический, может, божественный психолог. Ведь неизвестно, кто САМ: просто галактянин, вероучитель, бог? А может, он химеричен? Грех, грех… Пропадаю.

– Девочки осведомлены, – сказал Болт Бух Грей, закрепляя поворот в его настроении, – об очистительной сущности огня. Я специально провез тебя сквозь зону жара. Ты, дорогой мой герой, и девочки очистились жаром перед прибытием в храм Любви для совершения священного акта посвятительства. Я, как верховный жрец, не нуждаюсь в ритуале очищения: у меня степень вечно чистого существа.

– Почему? – невольно спросил Курнопай.

– Табу! – крикнули одновременно в ужасе и досаде Кива Ава Чел и Лисичка.

– Я прощаю любимца САМОГО и своего собственного, – промолвил Болт Бух Грей.

18

Едва стали спускаться в теплую горную котловину, где над лампионами с изогнутыми нефритовыми подставками взвивались разноцветные огни, Курнопай различил бурого камня скульптуры коней, запряженных цугом. Колеса о десять спиц, на каждой спице человеческие изображения, колоссальный храм-повозка, которая словно бы движется по земле в необозримость неба. Сооружение походило на индийский храм Солнца, который Курнопай видел на картинке в покоях Фэйхоа в день посвящения.

Вышли из автомобиля рядом с бассейном. Круговая оправа из базальта, в центре бассейна, тоже базальтовый, гриб, глянцевито-влажный от полировки. Воды в бассейне не было: сияло шлифованное дно, усыпанное лепестками лотоса.

Из-за нефритовых чаш выметнулись негритянки. Огромные губы алы – намазаны свежей кровью, курчавые головы, политые стеклянистым лаком, сделаны под базальтовый гриб, на животах глазастое изображение Солнца, прячущего ухмылку в клинышек бородки.

Будто ветром сорвало с Болт Бух Грея одежду – с неуловимой быстротой он был раздет негритянками. В танце, напоминающем раскрывание цветка, негритянки струились возле его обнаженной фигуры.

Появление негритянок, длинноногий бег, пересыпчивый блеск серебряных сеток на конических грудях, изображение Солнца, нарисованное сияющей белой краской – отозвались в душе Курнопая как мечтание о девушках в училищную пору, миражно-зримое, неотступное до беспамятства.

Но едва негритянки оголили Болт Бух Грея, Курнопая охватило страхом стыда. Он еле сдержался, чтобы не сбежать. Возникла готовность к защите и распалялась по мере того, как мелькали перед ним знаки соблазна – кровавые губы, белые круги с черным пятном в прогибах талий.

Если кинутся раздевать, будет бить негритянок, точно солдат противника, даже, может, яростней, потому что часто воюют невинные люди… Наверно, и они подневольны, но довели свою работу до радостно-алчной театральности, поэтому подлежат наказанию, после которого не больно-то засеменишь на пяточках, изобразишь ручками змей, перевиваемых млением.

Курнопай понапрасну тревожился. Так обычно встречают храмовые танцовщицы верховного жреца-посвятителя. На голову Болт Бух Грею надели ковчегообразный, черный, из мориона венец. Над венцом возвышалась пестовидная мачта из агата, в белых кольцевых узорах. Фигуру Болт Бух Грея окутали державным знаменем Самии: на зеленом, в фиолетовую клеточку шелковом полотнище темнела, пробиваемая лучами далеких звезд, туманность Лошадиная Голова.

Щеки Кивы Авы Чел пылали. Она сказала Курнопаю, что теперь ее с Лисичкой очередь вступать в действо посвящения.

Прежде чем шагнуть навстречу призывно вытянутым рукам Болт Бух Грея, она попросила Курнопая не ревновать.

Возникла, восходя с пламенем из нефритовых чаш, мелодия менуэта «Пробуждение орхидей». Негритянки полуприсели, соткнувшись коленями и лбами.

Курнопай был уверен, что ревность в нем не трепыхнется. И все-таки решил смотреть и слушать менуэт. Он мигом отвернулся от колен и лбов негритянок и увидел, что Болт Бух Грей, следуя движениями плосковатых пальцев за мелодией танца, расстегивает золотые кнопки на кофточке сомкнувшей веки Кивы Авы Чел.

Курнопай еще не успел отделаться от лопающих звуков разомкнутых кнопок (эти звуки застревали в ушах, как остья ячменя), Болт Бух Грей уже раздирал кнопки, соединяющие скорлупки бюстгальтера. Не понимая себя, Курнопай вращал мизинцами в ушах, словно и впрямь мог извлечь оттуда остья звуков.

Ладони главсержа занырнули за плечи Кивы Авы Чел, взметнулись, и на плиты огненной яшмы слетели кофточка и скорлупки бюстгальтера, и сразу, будто были невидимы, выкруглились на шее девочки огромными каплями крови янтарные бусы, и такая беззащитность примнилась ему в ее голубом бюсте, что Курнопай не выдержал и прорычал, как зверь, бессильный защитить добычу.

Вполне вероятно, через мгновение он прожег бы из плазмонагана сердце Болт Бух Грея, однако его укротили погрустневшие глаза властителя и его журящий тон:

– Жадничаешь. Второй раз жертвую тебе любимую девушку. Не подозревал неблагодарности.

Менуэт оборвался. Со стороны храма Солнца возникли удары тамтама. Негритянки, вторя округло-холодным ударам, зловеще зашептали:

– Смерть отступнику, сметь осупнику, меть тстутупнику, ит-ту-тус, с-со-тсы-са, тса-пса-тста.

Ритм тамтама стервенел, терял ударность, становился вращательным. Теперь негритянки только сэсэкали. Завихренный шепот наводил ужас, он выкрутился в образ смерча, приближавшегося по океану к пескам побережья. Он сдирал с волн кипящие гребни, с турбинным шелестом всасывал в себя, возносил по вихляющей оси к серым облакам.

Смерч упал в ничто. Негритянки попятились за нефритовые чаши, едва раздалось томное повеление Болт Бух Грея.

– Хватит.

Опять Курнопай пытался зажать в себе крик, рычал, увидев, как Болт Бух Грей раздернул кнопки на юбочке Кивы Авы Чел. Кисточкой, поднесенной ему седой скорбной женщиной (в ней с недоумением Курнопай узнал законную супругу покойного Главного Правителя), провел белый круг около пупка девочки, поцеловал ее между лопаток и отправил к Курнопаю, приказав подойти Лисичке.

Не ожидал Курнопай, что после того, что творилось в его присутствии, пускай это и считается началом ритуала посвящения, Кива Ава Чел встанет рядом с ним.

Взяла за руку, на миг приникла, поинтересовалась, красиво ли смотрелась. Он возмущенно хмыкнул, оттолкнул ее. Она разобиделась и не сумела скрыть своего состояния, хотя и пробовала соорудить маску беззаботности.

Так как он отвернулся от Болт Бух Грея и Лисички и не обращал внимания на слова законной супруги свергнутого президента, а она подчеркивала: лицезрение верховного жреца и Лисички для него обязательно, он может быть казнен за совершение кощунства, – Кива Ава Чел принялась плакать. В ее всхлипывание вплетался причет. Курнопай не дорожит великой благосклонностью Болт Бух Грея, что для головореза номер один гораздо опасней, чем для простого смертного, что при его славе и авторитете у народа непозволительно не поддерживать сексрелигиозные новшества революции сержантов и проявлять пренебрежение к ней, которая еще до поступления в колледж стала добиваться, чтобы Сержантитет назначил ее ему в посвященки; отец и мать, являясь членами правительства, запросто помогли бы ей получить в качестве посвятителя самого держправа Бэ Бэ Гэ, да и сам Бэ Бэ Гэ намекал на это, но она не изменила своему выбору.

В училище термитчиков до сознания Курнопая довелиодобренный Сержантитетом гуманистический афоризм, выдвинутый Главным Правителем: «Жалость заслуживает бессердечности».

Слушая Киву Аву Чел, думал Курнопай о могучей выучке, пройденной курсантом, коей сам содействовал не хуже командпреподавателей.

«Мудра постановка воинского воспитания, – одобрил он прежнюю мысль, потому что хныкавшая Кива Ава Чел вдруг зарыдала. – И не только воинского – общественного. Добиваться безнравственности с помощью слез. Чуть ощутила в себе женщину, метит превратиться в нее. Натолкнулась на честное противодействие, обязательно надо осуществить собственную вымороченную волю».

Курнопай прекратил выступать перед самим собой: оборвалось рыдание Кивы Авы Чел.

– Чего замолкла? Реви дальше. Слезы по кулаку. От истинной обиды слезы тихонько текут.

– Вы не правы, мой посвятитель. Бэ Бэ Гэ покосился. Нельзя пропустить целования груди верховным жрецом. Повернитесь, не то – казнь!

– Ах, я растроган! Спасительница!

Кива Ава Чел притушила укоризну, замеченную Курнопаем в ее глазах. Явно, он был выделен ею среди юношей и мужчин, не исключая главсержа. Значит, все же ей нужно верить и, вероятно, подчиниться.

Поворачиваясь, Курнопай приспустил ресницы. Не различать, как Болт Бух Грей припаяется ненасытным ртом к Лисичкиной груди. Но увы, различил. Главсерж нарочно затягивал целование, его проверчивые очи были выпучены по направлению к ним с Кивой Авой Чел, которая, закрепляя слезную победу над Курнопаем, бормотала о том, что, приветствуя программное установление Сержантитета о трех прыжках: в БЕССОННОСТЬ, в БЕСКОРЫСТИЕ, в БЕСПЕЧАЛЬНОСТЬ, тем не менее не собирается соглашаться с идеей неомраченности, заключенной в третьем прыжке, – она слишком мало стоит по сравнению со священным ритуалом посвятительства.

Курнопай удивился вольнодумной бойкости Кивы Авы Чел. Она, видите ли, приветствует установление, протестуя одновременно против применения идеи третьего прыжка к нему и себе. Пускай, стало быть, БЕСПЕЧАЛЬНОСТЬ распространяется на других людей, только не на них. Может, установление о трех прыжках вообще не распространяется на предержащих лиц, их детей, домочадцев?

– Похоже, Ки, ты не получала дозу «Большого барьерного рифа»?

– Новый вид поощрения?

– Не знаешь дворцового жаргона.

– Все виды поощрений идут под кодовыми названиями.

Курнопай и Кива Ава Чел не успели заметить, как Болт Бух Грей очутился возле них.

– Если укол антисонина месячного действия – поощрение, тогда что такое поощрение? – кокетливо спросил он.

Они были ошеломлены тем, что Болт Бух Грей услышал их.

Его рассмешило выражение заученной очумелости на лицах. Он прыснул в кулак и подул туда, унимая веселый раж.

– У меня слух удода. Слышать сквозь землю, слышать сквозь молчание масс, но не слышать сквозь музыку – такое исключено.

Кива согласилась с верховным жрецом.

– Совершенно!

Курнопая всеслышащие уши Болт Бух Грея не обрадовали. Вспомнился бармен Хоккейная Клюшка, и он сказал:

– Совершенно до возмущения.

– О! – торжественно подтвердил Болт Бух Грей, но интонация, всплывшая из глубины его голоса, выдала: он был в смятении и вот спохватился о том, о чем догадывался раньше. Признание смягчает непроизвольное кощунство. Оно воспринято им как обещание Курнопая следовать церемониалу посвятительства. Изволит он, однако, сделать любимцу САМОГО, своему личному любимцу, посвященцу Фэйхоа первое строгое предупреждение не для проформы, а ради его спасения, ибо сексрелигия карает люто своих еретиков.

Болт Бух Грей распеленался из державного знамени. В нефритовых чашах приспустили пламя, и воздух наполнился зеленоватой сутемью. Призывные взвились звуки труб. От звуков, которые катились в алмазные дали Магеллановых Облаков, Курнопай встрепенулся, просиял лицом, будто горнисты играли сигнал побудки перед выступлением в ночной поход.

Болт Бух Грей встал между Лисичкой и Кивой Авой Чел, отмахнул знамя за голову, оно, попрядав, накрыло все три спины до пояса. Торжественным шагом он, Кива Ава Чел и Лисичка направились к базальтовому грибу, а Курнопай посетовал на то, что ему предстоит не поход, а муки им незнаемого посвящения. Однако он обрадовался: мощный духовой оркестр издал мужественный вскрик, и возникли грузные ритмы боевого марша «Выступаем – наша земля в опасности». Но, странно, Болт Бух Грей не отреагировал на марш, как предписывалось уставом, и продолжал расслабленный шаг. Когда посвященки упали перед базальтовым грибом на колени, он окутал их знаменем; едва вскинул знамя вверх, обнаружилось, что Кива Ава Чел и Лисичка обтекают базальт губами, щеками, шеями.

Курнопай запаниковал. Зачем все это? Есть ли в этом польза для Самии? А, чтоб извлекать наслаждения из власти над людьми. Но почему Кива с Лисичкой покорствуют обряду? Кивины родители входят в правительство. Не могли ж они навязать дочери… Вдруг могли? Ради сохранения власти. Уж он-то убедился в училище, что самое подлое из человеческих чувств – властеэгоизм. Уж он-то выявил: ничто не унижает личность до уровня одноклеточных, кроме командного произвола. Так что же это? Неужели все мы: девчонки, их родители, я – люди запутанного разума?

Играть патриотический марш в стыдный момент. Запутанный разум? Беспутство? Ах, осуществление прыжка в БЕСПЕЧАЛЬНОСТЬ.

19

Все здоровое, честное, высокое, что перекрывалось в сознании Курнопая блокадами антисонина и училищными предписаниями, вдруг захотело освободиться. Когда вспышка в мире сознания разрешается в нем самом, она подобна вулканическим взрывам, не находящим выхода на поверхность земли: происходят незримые внутренние разрушения-созидания. Но если вспышка в шарике, не пробивающая его тверди, вполне безразлична шарику, то вспышка в сознании, умея осуществить себя в нем самом, невольно стремится к возможности осуществиться еще и через действие вне себя. Так получилось и у Курнопая. Сперва он воспрянул от ясности, опять наступившей в уме, потом заметался около бассейна и вдруг кинулся к нефритовым чашам – за ними ему чудился духовой оркестр из военных музыкантов: на бритых головах фуражки со звонкими медными тульями, бороды заплетены косичками, к каждой косичке привешен колокольчик, белые бешметы с газырями, только вставлены в гнезда не патроны – металлические венички разной величины и молоточки из пальмового дерева, за поясами кленовые ложки, к шортам из крокодильей шкуры прикреплены бубны, к наколенникам буйволиной кожи привинчены черепашьи панцири, поверх носорожьих ботинок – кольцом бубенцы.

Неподалеку от нефритовых чаш Курнопай заорал на бегу:

– Пы-ы-ри-кратить! – Он изумился собственному полицейскому выкрику, вздумал остановиться, но сознание, хотя было понятно, что оно осуществляет себя с опасной нелепостью, не отрешилось от потребности действовать. – Пы-рекратить марш!

Оркестра он не обнаружил. За постаментами чаш полулежали вкруговую на плитах черного космического стекла нагие блондинки. Одна из них, с прической тюрбаном, быстро пробежала в центр круга и ткнулась на колени, остальные, как на сцене бара, взялись изгибаться, перекручиваться, выставляться.

Курнопай заплакал. За пять лет, долгих, точно тысячелетия, почти никому из курсантов не верилось, что не перевелись на свете девушки и что вероятность того, что было в день посвящения, еще существует. Ночами, когда отменялись запланированные маневры, курсанты блуждали по крепости, где находилось училище, проклиная обряд посвящения, который привел к изнурительному знанию; неведение не избавило бы их от зовов плоти, зато не было бы страданий, доводящих до пороков, галлюцинаций, самоубийств. Наверно, в Сержантитете кто-то догадался о том, насколько неодолима в юном мужском организме сила причастности к акту посвящения, чтобы пользоваться самой великой потребностью для переключения на батальные цели как безотказной приманкой, поощрением, наградой, наказанием, губительной пыткой…

– Мы твои, – закричали блондинки. – Верховный жрец разрешил. Кива будет гордиться.

Он заплакал еще горше. К прежней скорби прибавился соблазн воли, склонявший его к ненасытному забытью.

Та, у которой прическа тюрбаном, сказала, манливо выпячивая губы:

– Головорез номер один, ты нас не обидишь. Настоящие мужчины не обижают. Курсанты томятся в училище, мы – тут. Твоя честь не позволит отказать. Все державные сержанты зарятся на нас, да лишь трем выпало соизволение верховного жреца. Во вкусе верховного жреца датчанки. Я датчанка. Иди ко мне, милый народный любимец!

Блондинки запротестовали наперебив: и англичанок обожает верховный жрец, и славянок, и шведок, и американок, и канадок…

Она пробудила в сердце Курнопая сострадание, когда тоскливо промолвила слова: «Курсанты томятся в училище, мы – тут».

Он порывисто развернулся, задетый датчанкиным укором его чести. Пока что все, происходившее в этой ночной низине, не имело отношения к чести.

Он пошел на силуэт горы, гребень которой прорисовывался в небе сизым зигзагом. Его задержало увещевание Болт Бух Грея.

– Обряды уважают, особенно сексрелигиозные. Вера выше нравственной щекотливости. Ваша щекотливость – атавизм.

– Если совесть атавизм, то и жизнь атавизм, – яростно отозвался Курнопай.

Болт Бух Грей подосадовал на Курнопая. Его ведут к высотам духа, в священном месте, куда никто не допускается без согласования с божественным САМИМ.

– Сексжрица ведь напоминала Курнопаю об его сверхпочетном звании головореза номер один и народного любимца. Звания сии тождественны представлению о настоящем мужчине. Как можно было отклонить приветливость белокурых чертопхаек. Впрочем, датчанка апеллировала к факту личной чести. Но я, верхжрец, напоминаю о факторе государственной чести, поскольку вы не просто Курнопай, а личность знаменательная, кому нельзя не учитывать национального престижа. Что могут подумать иностранки о мужчинах страны САМОГО и его наместника Болт Бух Грея? Ну, пойдите, ради САМОГО, к жрицам.

– Будь они прокляты.

– От имени своего сана делаю вам второе серьезное предупреждение. Другого за допущенные кощунства уже казнили бы, кремировали, урну с прахом замуровали бы в подземелье храма Солнца. Не испытывайте веротерпимость сексрелигии, Курнопа-Курнопай! Засим приступайте к исполнению прихотей наших наемных жриц. Вы только посмотрите на них! Гвардейский рост и ноги начинаются от шеи!

Курнопай было направился к датчанке, однако остановился и заявил Болт Бух Грею, что скорей превратится в пепел, чем поддастся его нажиму.

– Почему? – воскликнул со слезой разочарованный Болт Бух Грей.

– Бессовестность отличаю от чести.

– Ай-яй, любимец САМОГО, мой личный любимец, любимец самийских масс, жаль. У вас нездоровая совесть.

– Именно здоровая.

– Совесть, не признающая державной политики, порочна.

– Безнравственность – не политика.

– Существуют факторы неоглашаемой политики. Они еще важней оглашаемой.

– А, тайной политики?

– Младенец. Я умилен вами, Курнопа-Курнопай, тогда как должен был бы отдать приказ об аресте. На ваше обучение потрачено два миллиона золотых огомиев, дабы вы дошли до сознания фактора неоглашаемой политики.

– Кому? Народу? Народное сознание всегда опережает сознание правительств.

– Вы плохо учили логику.

– Наоборот.

– На вас, «наоборот», нужен укорот. Вы антиполитически воспользовались замечательным воспитанием. Своим негативизмом вы поругали патриотический долг, возложенный на вас званием питомца САМОГО, моего личного питомца и нашего народа. Вы совсем не оправдали надежд бабушки Лемурихи и вашей посвятительницы Фэйхоа. Ваши родители и командпреподаватели будут разочарованы. Прощайте, Курнопай. САМ видит и понимает, что я не могу не поступить со всей строгостью закона. Прекрасные блондинки, казнить Курнопая, кремировать, замуровать.

Жрицы мигом окружили растерявшегося Курнопая. Они просили Болт Бух Грея отдать им на потеху Курнопая. Через сутки они обещали выполнить смертельный приговор.

– Обойдетесь.

20

Жрицы пригрозили расторгнуть без возмещения задатка контракт на обязательное участие в церемониале посвятительства.

Верховный жрец не отменял произнесенных решений, но здесь пошел на уступку. Как-то странно, это долго пытались осмыслить философы Самии, да так и не смогли, он развел руки перед Курнопаем оправдательно горестным жестом.

Кива Ава Чел и Лисичка, заслышав команды Курнопая прекратить музыку марша «Выступаем – наша земля в опасности», прекратили обтекать базальтовый гриб. Этот марш, на редкость подходящий к минутам посвящения каучуковыми мелодиями, смолкнув, заставил их прислушаться к происходящему. Кива Ава Чел презирала жриц: корыстные наймитки, длиннющие шкильды, газет не читают, лишь одно в мозгах – прелюбодеяние. Не позволит белокуркам достигнуть Курнопая, будет их сечь, тюрбаноголовую задушит.

К ужасу Лисички, относившейся к непривилегированной прослойке класса ученых (ее отец, увы, был не мойщик пробирок, а академик-кристаллофизик), высокопоставленная Кива Ава Чел принялась рвать на полосы державное знамя, прочное из-за платиновых нитей: ей вздумалось сплести плеть.

Пока датчанка вымогала Курнопая у верховного жреца, Кива Ава Чел подкрадывалась к ней. Едва та победно запрыгала, добилась-таки своего, Кива Ава Чел хлестнула ее свежесвитой плетью. Датчанка ойкнула. На спине вздулась зеленая диагональ.

Контракт гарантировал жрицам неприкосновенность. Веселый плутень обнаружился в Болт Бух Грее: «Ай да Кивушка! Хватила – палач позавидует! Наипревосходный рубец!» Задорно-ухмыльчивый, он вкусно радовался ее удару и все же напомнил девчонке об охранительном пункте контракта, оборачивающимся валютным уроном для религиозной кассы, правда, возмещаемым за счет ценностей семьи.

Лишь ягоды смоковницы из водянисто-зеленых становятся винно-красными, так зрел рубец на теле датчанки, усиливая свирепость Кивы Авы Чел, уловившей в голосе верховного жреца, хотя у нее не было удодьего слуха, что можно надеяться на безнаказанность:

– У кого белокурки перехватят посвятителя, у тех фотокарточек – раз, два и обчелся. У меня должен быть целый альбом.

– Ты слишком тщеславна, Кивушка.

Через миг он свел пальцы растопыренных рук и сделал пасс в сторону ржаво-стального в темноте храма Солнца. Жрицы сомкнулись вокруг Курнопая, повели к храму.

Кива Ава Чел догоняла жриц, секла по уязвимым местам, намереваясь одну за другой выбивать из процессии, но они, заслоняясь и зажимаясь, продолжали совместное движение. В отчаянии она упала среди гигантских топазов, в кристаллах которых пламя лампионов высвечивало окаменелую битву осьминогов с муренами.

Болт Бух Грей прислонился к топазу. Его огорчало поведение Курнопая и Кивушки, но тем не менее он торжествовал: идея, сформулированная им накануне переворота – «Людей необходимо сверхискуснейшим образом закручивать, дабы они никоим способом не развинтились», – давала результаты: и выдающиеся натуры, срывая резьбу, совсем не раскручиваются. Использование идеи, выловленнойв поведенческом потоке человеческой психологии его еще юношеским умом, смягчило главсержа. Он окликнул главную жрицу, отменил разрешение на потеху с Курнопаем. В качестве компенсации за ущерб и побои предложил оплатить контракт, ежели ей и сожрицам захочется уехать.

Киве Аве Чел порекомендовал рассмотреть застылую битву осьминогов с муренами. Тогда она прекратит огрублять свою чуткую организацию чужеродными девушке переживаниями. Пределы ее чувств, исходя из фактора целесообразности, должны быть замкнуты мечтами о религиозных страстях, настройкой души и тела на ласку.

Кива Ава Чел, лежа вниз лицом, слушала верховного жреца, но согласия не выражала. Он опять смягчился. Отдал распоряжение не казнить Курнопая до религиозно-военного суда. Ежели судебное разбирательство выявит причины, смягчающие участь головореза номер один, его не казнят, но от посвящения Кивы Авы Чел он будет отстранен. За Курнопая произведет посвящение потомок САМОГО, отходчивый правитель Болт Бух Грей.

Жрицы рысили за убегающим от них Курнопаем. Не прекращался бег его дум. Зачем жить? Ради самого существования? Это, должно быть, прекрасно! Все в природе живет ради самого существования, цели которого никто не определял. Их вкрадчиво сложила эволюция. О, постой, постой. Куда ты девал Бога и САМОГО? САМ, хотя бы по тому, о чем говорил его голос, наверняка богочеловек. Но почему-то хочется мыслить, опуская бога и САМОГО, словно их нет? Неужели он, воспитанный на зависимости, пытается освободиться от зависимости? Скорее, это желание освободиться от априорной зависимости. Ты не видел ни Бога, ни САМОГО, однако с момента рождения в полной зависимости от их заветов. Впрочем, тебя взвинтили всевершащая воля Болт Бух Грея и раздражение против режима младших военных чинов, изловчившихся заслонить свое диктаторство учением и установлениями САМОГО.

Попытка Кивы Авы Чел проложить вторую диагональ на спине главной жрицы прервала размышление Курнопая. Как ни пыталась девчонка вытянуть ее с тыла, жрица успевала крутиться и подставлять руки.

Редкий день в училище проходил без поединка. Исправляя на турнирах должность арбитра, которая предполагала справедливую бесстрастность, Курнопай обычно, хотя и таясь, болел за кого-то из бойцов. Со скорбью он отметил, что не болеет за Киву Аву Чел. А ведь должен был болеть: она мстила датчанке за него. Пожалуй, исчерпал он навсегда запас турнирного азарта? Да и вообще в его сердце завелся недуг, обнаруживающий себя то безразличием, то оголтелым несогласием, а иногда и сомнением в бессомненных сущностях, будто до него среди самийцев и человечества не попадались пытливые люди. А может, и нет в том необходимости? Вполне вероятно, что несуразное, с твоей точки зрения, мнимо. А не мнимо то, что проходит путем обязательного развития, которое, рано ли, поздно, обретает состояние гармонии. Ведь эволюция – неизбежное движение к гармонии. До изумительности гармонична наша галактика! Следовательно? Нет… Следовательно, бюрократическое и технотронное подправление саморазвития природы человека или резкое вмешательство в это саморазвитие есть бешеное разрушение гармонии, осуществляющей себя универсальными средствами эволюции.

Курнопай воспринял отказ жрицам в сексутехе как генетическое проявление эволюции в поступке разрушительствующего Болт Бух Грея и причислил справедливость к основе мира, осуществляющей саморегуляцию гармонии, потом подумал, что человек – единственный враг эволюции, поэтому подлежит искоренению. Минутой позже он пожалел блондинок и, пытаясь усовеститься за непоследовательность, сделал вывод, что пагуба похоти, в которую вверглось человечество, набрала такую мощь, что перед нею отступает нравственность – творение природной эволюции, ну и духовность – создание эволюции личности и обществ.

Он приостановился, и жрицы приостановились. Массируя рубцы, проклинали Киву за отсталость. Как можно в век прогресса и всеобщей грамотности не уступить мужчину на временное пользование? И вовсе непростительна ее ревность: пережиток каких-нибудь пещерных дикарей и полное отставание от моды. Пережиток еще можно понять, но отставание от моды не укладывается даже в ложе Прокруста.

Для Курнопая мода была чем-то вроде повальной болезни. Иной раз он подозревал, что моды возбуждаются тайными вирусами, выводимыми биохимиками по заказу мафии промышленников и связанных с ними предержащих лиц.

Училище, несмотря на приказ главсержа, морочила мода на нейлоновые куртки оранжевого цвета. Статическое электричество накапливалось в нейлоне и приводило к взрывам термитных жидкостей. Как ни изуверствовали командпреподаватели и головорезы, долго ничего не могли добиться. И вопреки расстрелам крепла мода на нейлоновые куртки. Главсерж отменил приказ о расстрелах, когда перед началом национальных маневров с участием всех родов войск попался в нейлоновой куртке сам Курнопай.

Готовый к надругательству и смерти, Курнопай, заслышав толки о моде, улизнул от жриц за какой-то монумент, опасаясь заражения вирусом сексмоды.

Монумент тем не менее заинтересовал Курнопая. Могучим носорогом подмяты всадник и мустанг. Из-за бороденки, худобы, долговязости всадника он воспринял его как Дон Кихота, но пригляделся и посетовал на свою торопливость: на всаднике брюки-дудочки, черный фрак и цилиндр. Всадник сползал с седла на круп мустанга и здесь был прижулькнут носорогом. Мустанга еле держали полусогнутые задние ноги, глаза выпучило, в оскале страх гибельного надрыва. Невольно коробило от хвастливого намерения скульптора: якобы носорог закладывал разом и всадника и коня. Рядом носорог закладывал льва, чуть подальше – слона, еще дальше – медведя, за ними громадилось бронзовое изображение, где ярый носорог закладывал земной шар.

Из-под медвежьего брюха вынырнула датчанка. Полюбопытствовала, нравится ли Курнопаю монументальная символика. Ее вопрос разрывала язвительность. Курнопай не ответил. Он презирал тех, кто, будучи постыдными, осуждают постыдство. Жрица поняла молчание Курнопая и принялась проклинать его за гордыню, лишенную плотоядности насильника. Поведение жрицы представлялось Курнопаю невзаправдашним, несмотря на то, что оно было действительным. Такой же невзаправдашней явью представлялась ему теперь вся жизнь: и собственная, и самийская, и всепланетная.