Текст книги "Сам"

Автор книги: Николай Воронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– Почему, подсудимый Бульдозер? – обратился к нему Болт Бух Грей. В голосе пониклое разочарование.

– Что «почему»?

– Поднял и опустил ладонь?

– Человеки – страшные существа. Перестраховываются даже перед казнью. Я не подстраивался под тебя, перед смертью тем паче не буду.

– И не надо подстраиваться. Точна ли моя идея: «Никто ничего как следует не умеет…»?

– Скажи это я, мне бы предъявили обвинение в клевете на народ и державу. Изрек ты, значит, неопровержимо.

– Считается – техника не влияет на мораль. Эпоха автоматизации технических процессов сделалась и эпохой автоматизации психологии. Что бы ни вякнуло первое лицо, срабатывает автоматом подобострастие, лесть. А кривда какая выдается автоматом? Натуральней детской искренности. Замечание верное. У меня в замысле судебные статьи за криводушие, за притворное одобрение, за расчетливую хвалу, за самоуничижающее повторство, короче, за неправду, бессовестность, лукавство. Духовное хищничество оборачивается присвоением не заслуженного положения. Оно подрывает авторитет великого САМОГО и власти. Почему преступление ложью, фальшью, кривдой нигде не находит отражения в строгих законах? Очень часто творцы законов не умеют отделить лесть от одобрения. Но мы, правители, нуждаемся в одобрении, а не в лести. Нас обманывают. Прелюбодеяние лестью чувственно, следовательно, обманывает. Обман власти – наипреступный обман. Наше общество будет жесточайше карать поборников бесстыдства. Лично ко мне никому больше не удастся подольститься. События показали: те, кому правда дороже карьеры или жизни, – надежней их для великого САМОГО, для потомка великого САМОГО Болт Бух Грея, для Самии нет. События привели страну на край гражданской войны. Я понял бессмысленность кровопролития, Сержантитет не поддержал меня. Однако поддержал головорез номер один Курнопай. Одновременно с ним опору в трагические для державы часы я нашел в честных предостережениях проницательной Фэйхоа.

Речь Болт Бух Грея невольно пресеклась. Воспоминание о безысходности собственного положения, когда он мог бы покинуть отечество, если бы Фэйхоа согласилась бежать вместе с ним, взволновала его.

«Как унизила меня сволота!» – подумал он, боясь, что от удушия, вызванного оскорблением, отключится.

Подразумевал он под «сволотой» Сержантитет, втоиповцев, Бульдозера, какового за его теперешнюю бизонью выходку зауважал («Остальные подло спасаются»), и Фэйхоа. («Отказалась. И в такой момент. Сколько я сделал для нее! Сколько лялькался с нею! Не из благодарности, так из жалости согласилась бы бежать».)

Будто бы разговор с Бульдозером был закончен, а голосование носило искренний характер, он включил изображение и звук и, едва остался доволен четкостью лица, железисто-бурую смуглоту которого красиво подчеркивала тога белого шелка, расшитая золотом по воротнику и рукавам, открыл судебное заседание по поводу крамольного поведения и предательских действий Сержантитета и горстки втоиповцев.

Ганс Магмейстер твердил, что пауза в надлежащий момент оказывает большее воздействие, чем слова: они обладают свойством надоедать, особенно в речах постоянных, ничем не ограниченных ораторов.

После открытия судебного заседания Болт Бух Грей сделал паузу, длительную, и все в зале и стране прониклись эпохальностью момента. Начал он с полушепота, чтобы все навострили слух.

– В просвещенном мире небезызвестна моя теория герметизма. Был случай, когда я убедился в ее жизненности. Я приехал на коксовые печи. У печей трудился досточтимый отец Курнопая – Чернозуб. Из одной печи, из-под краев закрытой двери, курился рыжий дымок. Я спросил Чернозуба: «Почему из печи выходит дымок? По технологии?» Чернозуб – рабочий честный. Он признался, что печь не должна газовать, кокс испечется приемлемый, но качества не очень хорошего. Интереса ради я заглянул в справочники по химии и металлургии. Прояснились технологические подробности. При газовании печи теряется коксовый газ, каковой прекрасное топливо и сырье для создания химических продуктов. Еще: кокс спекается хрупкий, переувлажненный, при засыпке в доменную печь дробится. Короче, выплавка чугуна по времени удлиняется, расход топлива увеличивается, чугун не всегда плавится качественный. Урон экономике. И, судя по тому, что смолоцианщики трудились в непроглядном смоге, получался урон здоровью человека. Ежели бы это были заводские эпизоды, то сегодня я не назвал бы сие преступлением против державы на почве разгерметизации. Весь вопрос, какая разгерметизация, для чего, к чему приводящая? Чтобы выдать коксовый пирог, производится открытие дверей, и пирог выталкивается, и служит с пользой самийцам. Смысл разгерметизации в том, дабы она совершилась в установленное время. Передержав пирог в духовке, можно получить обугленное тесто. Второе определить гораздо сложней, когда осуществляются социально-государственные поиски или эксперименты. Я подхожу к ответственности лиц, приставленных державой для контроля за поисками и экспериментами. Подсудимый монах милосердия и бывший руководитель Войск Технической Организации Индустриальных Предприятий первыми должны были сделать вывод насчет антисонинового герметизма, давшего могучий толчок производительности труда и выбросу на рынок огромного количества товаров, каковой был немыслим раньше, однако он привел основную массу народа к перенапряжению, следовательно, подлежит отмене. Антисонин как средство активизации творческой энергии человека остается гениальным открытием и должен применяться на основе просьб граждан. Монах милосердия не милосерден, консервативен, реакционен. Бульдозер не прозорлив, бездушен, к тому же поддался дурному воздействию себялюбия и докатился до антигосударственного шага. Что касается акта Сержантитета против искреннего недовольства народа, против физического и экологического перенапряжения, его можно квалифицировать как слабоумие, правильней – как их коллективную дебильность. Дебилами не так часто рождаются. Дебилами формируются. В первом случае – генетическая болезнь, во втором психологическая. Первый случай не подсуден. Среди Сержантитета не было генетических дебилов. Второй случай подсуден, хотя издавна является административной болезнью. Не исключено, что сия болезнь заслуживает некоего снисхождения.

Опять была длительная пауза.

– Я шел сюда, страдая от необходимости вести судебный процесс на протяжении многих часов. Здесь меня осенило либо телепатически подсказал великий САМ. Не исключаю и общественный настрой, воспринятый мною. Чем я был осенен? Судебный процесс должен быть наикратким. В одночасье наша страна отвергла враждебный происк Сержантитета и жалкую вылазку втоиповцев. Все присутствующие, за исключением подсудимых, еще несут в себе праздник, каковым они откликнулись на мое решение, дабы супруги воссоединились, молодые могли бы вступать в брак, дабы завершился курс на три «Б», сослуживший важную экспериментально-поисковую службу, а режим, задаваемый антисониновым ритмом, прекратился. Он был необходим со всех точек зрения, дабы, в результате изучения надежд всех классов и групп нашего общества, родились свежие правящие принципы – источник роста благ самийцев, их процветания интеллектуального, религиозного, нравственного. Единство самийцев, слившись в торжестве, показало, что щепотка человеко-песчинок не может повредить монолита, положенного в основу жизни самийцев. Так есть ли резон бояться человеко-песчинок? Нет резона. Так есть ли смысл карать их по статьям уголовно-политического права? Не применить ли к оценке их действий принцип народного милосердия, чье применение было придавлено в душах Сержантитетом, за исключением меня. Думаю, да, надо, существенно необходимо применить.

Ждал Болт Бух Грей оваций, восторженного топота ногами, радостных рыданий среди преступников и, вероятно, среди таких людей, одержимых любовью к правителям, как бабушка Лемуриха. Ждал, потому и сидел недвижно, проявляя чувство необольщенности и теперь, когда мог бы гордо улыбнуться.

– Ваше одобрение (сохранил все-таки строгую недвижность, освещенную мудростью глаз, следящих за вдохновенным залом) дает мне право наказать подсудимых по закону народного милосердия. Огромная власть, учит нас великий САМ, дается для того, чтобы ее уважать и ценить. Редко кому дается храбрость Курнопая, предвидение Фэйхоа. Не всякому удается спекать кокс и производить цианистый калий. Единицам удается регулирование судьбы общества. Сержанты способны быть сержантами. Министерские портфели они украшали лишь молодостью. Пускай возвратятся в слой младших армейских чинов. Монах милосердия вернется в свой монастырь. Медицинский контроль за лечением, за теми же инъекциями, и там необходим. Втоиповцы, поскольку они изучали производство и улучшали его организацию, пойдут в промышленность. Из них получатся добросовестные рабочие. Низкий поклон САМОМУ за то, что неослабно руководил мною. Благодарю народ самийский за то, что вовремя надоумил меня и сидел с присущим ему вниманием перед телевизорами. Признателен за понимание всему залу, не исключая бывших преступников.

3

В свой первый школьный год Курнопай сманил мальчишек класса сбежать с уроков на Огому. Родители работали, можно было забежать за удочками, пружинными и пневматическими пистолетами, за луками и острогами, за ружьями для подводной охоты. Один он обминул свой дом: бабушка Лемуриха догадалась бы о проделке, учиненной Курнопаем, и не выпустила бы из квартиры.

Они расположились, прежде чем разбрестись по пойме, там, у реки, где над глинистым скосом, утоптанным до медной твердости, торчали железные иглы, сквозя круглыми ушками. Кто отковал иглы и вбил в берег, даже легенды не донесли. К иглам, полувытянутые из воды, примыкались на цепях лодки рыбаков. Рыбаки находились возле устья Огомы, куда из океана во время приливов подваливали к ставным сетям косяки лакомой рыбы и моллюсков. Здесь, возле железокованых игл, он услыхал многозвучный говорок далекого океана. Еще не были различимы в пенном шорохе воды, в клацающем шелесте сухих ракушек, в бубнящих завихрениях орехов и плодов горловые крики птиц, а чувство бедствия уже пронизывало тело толчками тревоги. Долетел ураган быстро, ошеломительно пестрый, лохматый, трескучий, рокотливый и взрывающийся, как штормовые валы. Падая, чтобы скрутить руки вокруг накаленной зноем иглы, Курнопай ужаснулся дельтапланеристу, будто демону, заверченному смерчем, – кроваво-красные крылья вперекрест, ноги с перьевыми рулями вперевив… Около дельтапланериста раздерганные мелькнули пеликаны. После внимание Курнопая стелилось над поймой и Огомой, где радужными трассами свиристели брызги, в паучьи комья сбивались ветки, с трескучими хлопками, гулом и посвистом вырывало и уносило рощи, пролетали, аспидно лоснясь, пластины грифеля, содранные с коттеджей. И все это охватывало душераздирающим ревом воздуха, в который не верилось, а верилось, что совсем неподалеку мчатся несметные стада бизонов, способные посшибать и растолочь все, что на их пути, вплоть до бетонных городов.

С могуществом урагана сопоставилось Курнопаю ликование зала, вызванное милосердным приговором Болт Бух Грея. Если бы только овации с отрепетированными здравицами, а то ведь гуртование людей – с обнимками, со стыканием лбов, со скачками вверх, и восхищенный плач, и припадание щекой к груди, глаза, лучащиеся сквозь слезы, и потрясание свинцово-тяжелыми креслами, каким-то чудом вскинутыми одной рукой, и кастаньетные щелчки, сопровождаемые дробью каблуков, и звон бубенчиков на женских щиколотках.

Моменты эмоциональной слитности Ганс Магмейстер относил к виду коллективных помешательств, когда «я» субъекта теряет индивидуальность отзыва и поглощается реакцией общего «я», как море поглощает дождинки. Далось же ему выверять Ганса Магмейстера на отзывеФэйхоа. Рукоплещет. Довольное лицо, довольное не с привкусом торжественной гордыни, характерной, как обожает мусолить пресса, для поворотных дней державы,а так, как бывало довольно лицо Каски, когда учителя на школьном празднике хвалили его за успеваемость и способности к наукам. Наверно, она из тех людей, духовное содержание которых и в юности таково, что видишь материнство в их отзыве на событие? И сам он, по ее отношению к нему, улавливал истоки материнства. И не такого только, согретого отрадой, но и с примиренческим укором (не отсюда ли в религиях терпимость?), с надеждой на постоянство нравственной чистоты после твоих страстей. О, Фэйхоа, держательница совершенства, непреклонности, миролюбия.

Лемуриха облапила Лисичку и пухленькую Киву Аву Чел. Откуда-то манливость к Киве-Кивушке. Обман ведь явный, будто зачала, и вдруг манливость. Неужто ложь воздействует, как правда?

Лемуриха! Облапила за спины ранних женщин, девчонистых до безотрадной муки. Мордашки запрокинуты и вместе не шире, не круглей ее веселой образины. Целует в губы ловкими губищами. И почему-то это неприятно. Чего же тут плохого? Целует, да так целует, что впечатление: вберет, заглотит. Он злой, ревнивый. А, что-то в этом плотское… Не жизнь – сплошное извращенье. И то, что сталось после устранения Главправа, и эти лобызания, и этот ор помилованных, ор, извергаемый из потрохов, которым они славят Болт Бух Грея.

Ну хотя б напыжился, еще недавно несгибаем, монах слежения, отнюдь не милосердия, которым постыдно оглуплен. И нравный Бульдозер совокупился с общим «я». А как желалось, чтобы втоиповец, подобно дельтапланеристу, скрученному ураганом, не потерял контроль и над собою, и над хаосом эмоций, овладевших залом, и верил бы, что уцелел лишь для того, чтобы душу сохранить. Ах, души, души, скрученные души и души, травленные собачьим рыком полицейских, экономической удавкой, новациями держструктур, где свет и мир – религия и труд, устройство быта, сферы подчиненья, а на поверку только расслоение под видом равенства и тирания в оазисах миражных демократий. Ах, души, души, обманутые души человеков, которым не спастись, не отрекаясь от себя и собственных устоев, которым вечная забота – уберечься.А сам-то он? Сам баловень судьбы, проникнут благонамеренным покорством и победитель без победы. И все-таки он к истине стремится и вроде участь народа Самии к надежде повернул?

Профиль Болт Бух Грея был приятен, хотя обычно, едва Курнопа видел его рога, политые хрустальным лаком, он ощущал как бы щипок у сердца, рождающий тошнотность. Нет, сейчас покладисто отнесся к тем рогам и ко всему растроганному виду властелина. Ликует зал, и он ликует, наверно, умилясь единству своих сторонников, предателей-врагов и, конечно, до слез зауважав себя за тонкое решение, когда казалось, что выход только в бегстве. Ведь было так. И кабы не Фэйхоа, да смолоцианщики с Ковылко, да не он, Курнопа-Курнопай, сбежал бы Болт Бух Грей.

Постой, а почему же прекращалось влиянье САМОГО, когда правитель, не отпуская из собора Фэйхоа, склонял ее страну оставить? Тоже растерялся? Или отрекался на часы от кровного народа? Где бог бывал в кромешные периоды земных междоусобиц, когда почти любая личность, за исключеньем фюреров, ничтожней саранчи? И где он нынче, когда планета сознанием и чувством к смертельному клонится приговору? Творец людей и многомерной жизни, неужто теперь он только скорбный наблюдатель, распроклявший создание свое?

Треск, подобный грозовому, после которого ожидаешь разрывов, распадающийся шаровыми молниями, разветвился в ураганных шумах зала, и сразу все смолкли и застыли, ужавшись: миг – и страшно бабахнет.

Курнопаю, не хлопавшему и не вопившему, примнилось, что этот треск – гнев САМОГО или бога на кощунство его мыслей. Как недвижен он был, так и не шевельнулся. Достойно примет возмездие.

Невольно глаза Курнопая отыскали источник электрического разряда. Из телевизора он излучался; остроугольно ломалось поясное изображение Болт Бух Грея. Шоколадная образина с кольцами волос и рогами трансформировалась в желтый цвет, лощено-белая с золотом тога – в адски синий.

Не бабахнуло. Из голубой глубины, едва улетучился портрет Болт Бух Грея, поднялся, будто из океана, образ САМОГО. В НЕМ, как и в день посвящения, не было четкости: текло, билось, истаивало марево, серебристое, точечное. И слагался намек на иконный лик, и химер гепардовая угрюмость вылепливалась зелено – цвет патины на бронзе католических соборов, и норчатый песчаник возникал, вытачиваясь в серых сфинксов, в которых просветленность дышала тихим всеприятием. Да мало ли какие облики могла составить из мельтешенья гравитонов твоя фантазия и твое шлифованное страхом и насильством миропреломленье.

– Прошу простить, что я внедрился в телевизор, – раздался голос САМОГО. Басовый шелест донес до зала нежданную застенчивость. Ряды расслабились от грозового напряжения и вперились в экраны, повернутые к ним. – Не для урока поучательства внедрился. Верховным сферам духа, присутствующим в Солнечной системе, чужды земные наставленья. Вам присуще уповать на САМОГО. Чуть что – вы душами и помыслом ко мне: спаси, наставь, уйми. Вы обращаетесь ко мне, как к близким и друзьям. Земной привычный ход. Я вездесущ, но всеответность и всеответственность прискорбна для сана моего. Я вам не нянька, не слуга, не адъютант, не мальчик для битья и для укоров. Усматривать в божественных созданиях, пророках и вождях марионеточные существа, несущие вину и наказание за вас, – простите, это ль не постыдство? Изначально дана свобода воли любому существу, тогда зачем же упованье на других, на множество, на САМОГО? ОН отступился, ОН безразличен к горю, произволу и убийству. ОН не желает нам помочь. Нашли виновника. Виновника из бога – экий поворот сознания и чувства?! Расчет на подконтрольность САМОГО – МЕНЯ он огорчает. А где же ваш самоконтроль? Идея среди вас возникла, она вам помогла, что мир людской двуслоен: витовцы, мортисты. Во времена разломов, что постигают общества, как кара за тяжкие грехи, – прямолинейность таких делений возникает… Они – лишь отражение болезни. В обычной мерной жизни каждый человек в подобном смысле двуначален: сегодня витовец, поскольку добр и трезв, и нравствен, а завтра он мортист, поскольку впал во зло и хаос хмеля, и каверзы эгоцентризма. Не счесть число загубленных судеб в эпохи ровных процветаний семьи, не принужденной государством к действиям во имя его заветных целей. Порочно время войн, но и случается куда порочней время мира. Какие мерзости творите с оглядкой на прощенье САМОГО. Простит, очистит. Но сколько можно вам прощать? И сколько можно право на очищенье получать, ничем не заслужив его? Устроились укромно и легко, чревопоклонники, прелюбодеи. Вам только б страсти красть у тех, кто создан не для вас. Вам только б принуждать друг друга в семье, в труде, на службе, в армии иль в храме. Вам только бы изображать невинную беспомощность. Не вы умеете, не вам дано вершить высокие дела и справедливость. САМ терпелив, но может покарать. ОН думать начинает: «Чего же ради МОЯ отцовская терпимость?» Бессмысленность заставит покарать. Я с вами расстаюсь. Не правда ли – встревожил совесть, внушил надежду и в топку разума подбросил угольку?

Истаяли и точки, и зигзаги, творившие портреты САМОГО. И голубая глубина сошлась в зрачок экранный, похожий на каплю возбужденной ртути, и отлетела.

Все, покидая зал, молчали, убеждены, что не было души, к которой не обратился ЕГО дух.

4

Курнопай был недоволен своим недовольством. Пока он принимал ход событий, его отношение к происходящему сопровождалось внутренними осложнениями. Неизменно с чем-то он не соглашался. Болт Бух Грей назначил Ковылко президентом смолоцианистого комбината и предписал ему без промедления заняться наладкой производства. Хотя то и другое соответствовало настроению Ковылко, Курнопай попытался убедить отца не ввязываться в административную деятельность: ни опыта, ни образования. Что-то раздражало, угнетало или бесило его. Возвращение к давним вероисповеданиям при сохранении сексрелигии не устраивало Курнопая. Слишком ненадежна духовная свобода, покуда существует ловушка для физического и нравственного насилия – сексрелигия. Фэйхоа пыталась доказать Курнопаю, что индивидуалистические причины, положенные в основу политики генофондизма, в конце концов выстроятся,подобно учению о регулировании рождаемости, все еще запретному в пределах Самии; большинство стран этим регулированием обеспечивает себе процветание и уже забывает о голоде; именно они вызывают войны, эпидемии, массовые стрессы, моральные неравновесия, приводящие к смертоубийствам меж обездоленными и сытыми…

Но Курнопай сомневался в этом. Благие намерения, тем более народную необходимость, трудно примирить с практикой потребностей державных лиц, сводящих управление государством и регулирование рождаемости к накопительскому, комфортному, чувственному хищничеству, а также к ограблению свободы воли отдельной личности и общества в целом.

Курнопай был недоволен своим недовольством. Чего-то не умел постичь средствами рассудка. Каска отреклась от Ковылко и от него, выдвинув три дополнительных требования, переданных через юриста штамповочного завода: Ковылко дает ей развод, он и Курнопай не встречаются с ее сыновьями-генофондистами; пригожая Фэйхоа, в покоях которой поселился Курнопай, должна вместе с ним перебраться из дворца в город, на их место, по настоянию Болт Бух Грея, переберется она с детьми.

А был он недоволен своим недовольством потому, что все-таки противоречия разрешились демократическим сдвигом, что его преобразовательское нетерпение – максималистское до прожектерства, что при рассудочном согласии с правилом постепенности,сформулированным Фэйхоа: «Вселенная, эволюционируя в условиях космических катастроф и перемен, мало-помалу склонила свои процессы к ровному ритму, выработав одно из правил гармонии, присущих всему и вся от бактерий до галактик, правило постепенности», – он тем не менее хотел бы пользоваться средствами ускорения, ведь применяют их почти повсеместно на «шарике» для форсирования счета памяти, дробления микроматерии, геологической добычи, оборачиваемости транспорта и для подхлестывания государственно-политических мероприятий. На это у Фэйхоа были справедливые доводы. Полезны ли они – счет, дробление, добыча, ускорение, форсирование, оборачивающиеся ограблением, неравенством, торопливостью, неестественностью, принудительностью? К чему привел расстрел атомов и поспешность, чтобы окончить войну с Японией, поражение которой было предрешено? К атомным взрывам. За ними последовало пандемическое размножение ядерного оружия, способного убить не только нашу планету, но и похоронить Вселенную, достигшую счастливой стабильности, которую она не может не воспринимать как идеальную, а с точки зрения религии, как райскую. Даже чистодушная доброта взгляда, чуждая гневу, открывается обвинительной мыслью, что в лице животного, получившего определение хомо сапиенс,вызрел самый страшный преступник Земли и, по всей вероятности, первый злодей Вселенной.

Она уж не говорит о размножении заводов, аппаратов, изводящих воздух (погибнем не от бомб, так от удушья), о подхлестывании истории, культуры, экономики – все это плодит гибриды, не дающие потомства или прискорбные уродства, как олигофрены, когда снаружи они нормальны, красивы, но скудны умом и чувствами. Постепенность, и только постепенность. Выдержка, не срывающаяся в нетерпение и тогда, когда безошибочно вычислишь, что ожидаемого тебе не дождаться. Ничего страшного. Человек постепенности совестится сводить свое существование к надеждам человечества, хотя, что и говорить, для большинства людей ожидание – категория личного желания. В истории есть неуклонность, но, увы, есть и неисполнимость. И что же остается при абсолютной неисполнимости надежд? Утешиться невозможностью, неразрешимостью. И осознать возможность, осуществимость ее с многомерностью счастливой для ожидающей души и для судьбы всего народа.

Рассудком принял постепенность Курнопай, и согласился с ожиданием не для себя, и не отверг терпимость, и к неуклонности, в которой заключена то скорбная необратимость, то исполнение желания, спокойнее отнесся, а чувством этому по-прежнему противился и потому-то был очень недоволен недовольством, прижившимся в его натуре с училищной поры. Моментами мечталось отворить в себе податливость, чтоб от сомнений уклоняться и выполнять покладисто все новшества эпохи Болт Бух Грея, не исключая обрядов посвятительства и тех реформ, какие втайне готовит властелин.

5

Строптивость – никуда от нее не деться. Болт Бух Грей надумал ознаменовать возврат к бракосочетаниям с женитьбы Курнопая на Фэйхоа. И сразу Курнопай заартачился. Нелепо. Болт Бух Грей устроит державную свадьбу любимцам САМОГО, любимцам продолжателя САМОГО и автократа Самии. Склонение к покорности обернулось сетованием: опять перевозвеличив пару, унизите бесславных, ничем не вознагражденное множество людей.

БОЛТ БУХ ГРЕЙ (сомкнулись ноздри от подозрения). Лукавит скромник – тут гордыня в глубине. Вам воздано, но мы вовсе не вознаградили святую Фэйхоа. Народ соскучился по торжествам и праздникам, и посему мы так азартно потанцуем на вашей свадьбе, что припечатку каблуков и звяканье подковок будет слышно сквозь шар земной.

И здесь бы согласиться, да норов, норов!..

И померкший Болт Бух Грей промолвил на выдохе, в котором замерло упорство:

– Ну, ладно… – и тотчас деловито повелел по-тихому сегодня обвенчаться, и отбыть на вертолете в счастливую лагуну, и дотоль не возвращаться, покуда Фэйхоа не понесет. А сам он, Болт Бух Грей, он будет вынужден, презрев усталость и заботы, устроить свадьбу с Кивой Авой Чел. Верховного жреца обязывает сан к безбрачию, но выручит универсальность власти. Чего-нибудь да стоит то, что он глава правительства и государства?

Не выдержал и пококетничал. Э, полноте, какое здесь кокетство? Наверно, видимость его? Просто прикрыл обиду. Впрочем… Что «впрочем»? Ему бы надо жениться на Киве Аве Чел, если она действительно беременна.

Внял правитель сожалению Курнопы-Курнопая. Сказал, что дневные газеты опубликуют его указ, предоставляющий возможность генофондистам с приставкой «супер» иметь по две жены и больше, а те мужчины, коих врачи, генетики, сексологи, футурологи и политологи не занесут в книгу генофондистов, жениться смогут, лишь получив права стерилизантов.

Пусть было предусмотренным великодушье властелина, но устыдился Курнопай. Смолчавши, наверно, навсегда отрекся от Кивы Авы Чел и от ребенка. И только распрощался с Болт Бух Греем, который обнял его по-братски, застиг себя на скупости характера. Да разве кто другой отрекся бы от Кивушки?

6

Тихо было в лагуне.

Ранним утром, едва они спустились по веревочной лестнице и стрекот вертолета перемахнул через зубчатый гребень хребта, Курнопай пошел к пещере, где они ютились в пору туманов. Фэйхоа, робкая от неясности его состояния, подалась понаведать виллу.

Курнопай был все еще в шкуре десантника, окрашенной под рептилию. Внутренняя неразрешимость продолжала оттягивать внимание на себя. Нужно было оторватьсяот чувства самососредоточенности, – это легко бы решил антисонин, но об уколе теперь не мечтай, сам же артачился. И Курнопай стал искать, во что бы всосаться взглядом. Только въедливым созерцанием сможет, если сумеет, отвлечь себя от души.

Сел на базальтовый голыш. Хотел засмотреться на камень, похожий на мамонта. Мамонт стоял по брюхо на отмели, запрокинув хобот к спине, словно собирался обливаться. Не сумел засмотреться на камень. Будь неладно принудительное самоотречение. Бросился к вилле. Там есть антисонин. Недаром Болт Бух Грей фермер: запаслив.

Потолок ловил куполками звуки подошв, забранных в охваты из чугуна.

В поспешных и резких шагах Курнопая ей примнилась опасность. Хотели его схватить, отбился, спешит сюда, выручить, спасет.

Фэйхоа была в зале. Собралась примоститься в тронное кресло, чтобы подумать, как оттащитьКурнопая от поиска всеразрешающей справедливости. Благородство в таком пике, точно падающий самолет: надо вскинуть и выровнять и вести до посадки. Ой, не вырвать его из пике.

Ты страдай и стремись, но стремись к достижимому. Недостигнутость есть, и была и пребудет вовеки, иначе не жизнь, а бесцельность. И священное нетерпение ожидает лишь крах. Гибнешь сам и для тех разверзаешь пропасти, кто в твое нетерпенье уверовал. Так и втравишь в погибель народы. А, казалось бы, высшая совесть стоит за тобой. Ну и что? Пусть и высшая совесть. Чем идея верней, благородней, тем непредвиденней, даже самоубийственней результат, коль в начале своем начинен нетерпеньем.

Полетела она над зеркальным паркетом. Удивилась: ничего не стряслось! Он, смятенный ее тревогой, обиделся за правителя, мол, зачем же ему устранять самых верных соратников?

– Устраняют за верность. За неверность лелеют.

– Не всегда. Не везде.

Фэйхоа покивала. Он прав. Но она изучала господство. В истоках, уводящих в эпохи, где не хитрили в охоте на зверя и не было суеверий, тогда первенствовал истинно первый. Но править не правил. И не было подчиненья: совместность, которая возникала из непобуждаемых обязательств и возникающих дел и условий.

– Почему стали хуже? – спросил. – Ведь должны были лучше…

– В чем-то лучше. Пытливость, открытья. Орган в кафедральном соборе… Природа, ну, ветер, шумы листвы, пение птиц… Природная музыка не в силах затмить рукотворные звуки органа! В чем-то во многом стали хуже до жути. Лагери смерти. Шпионство в исконной среде. Ты патриот, но и ты надзираем. Вспомни училище, курс на три «Б».

– Фэ, погоди. Антисонин…

– В том же ряду, как ядерные бомбы и бинарные боеголовки кассетного типа, способные распылить Землю в комету или вывести все живое.

– Я хочу уколоться. Надоела маета. Анемия рассудка – вот что дает спокойствие.

– Привык к условиям безмыслия? Я-то ликовала. Есть время помыслить, и ничья воля не будет торпедировать наш мозг. Бедный мой справедливец, и у тебя запуганное сознание.

– Где антисонин?

– Ты разлюбил меня.

– Не то, Фэ. Не то, моя аравийка, китаянка, семитка, англоиндийка, алеутка, зондская женщина…

– То, мой единственный мужчина. Кто дышит страданиями народа, у того убывает любовь к любимой.

– Может, меня не устраивает моногамия?

– Скрытничаешь, раз шутишь.

– Я сам не знаю всего о себе. Фэ, поищи антисонин.

– Ты измотан стрессами. Мы победили. Болт Бух Грей еще щадит нас. Услыхала, как ты всаживаешь в паркет каблуки, простилась с жизнью. Убийцы присланы, ты отбился, дабы защитить свою жену.

– Пока цел, завсегда спасу.

– Как посвятил Киву Аву Чел, моногамия тебя не устраивает. Ну и ну, равенство?