Текст книги "Сам"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)
НАСТОЯЩИЙ ГОСУДАРСТВО ВЫДАЛО ИНОСТРАННОМУ БИЗНЕСМЕНУ БАРОНУ СКУТТЕРИНИ В КАЧЕСТВЕ ГАРАНТИИ, ЧТО ВСЕ ЕГО ДЕЙСТВИЯ НЕПОДВЕДОМСТВЕННЫ ЗАКОНУ И НЕНАКАЗУЕМЫ, ИБО СЛУЖАТ ПОЛЬЗЕ И ПРОЦВЕТАНИЮ НАРОДА И ОБЩЕСТВА. ВО ИСПОЛНЕНИЕ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ПОДПИСАНО
СВЯЩАВТОМ Б. Б. Г.
Латинские буквы постскриптума и предложение, где предписывался запрет оповещать о ярлыке кого-либо, кроме держревизора, каковому и вменялось в обязанности изымать сей документ величайшей правительственной секретности, не успевали вынырнуть из темноты: наверно, он, Курнопай, просыпался из-за грозной значительности, содержавшейся в них.
Сморенный волнением, он забылся и не очнулся даже от жгучего страха: из джунглей, сваливая деревья и разрывая лианы, выдвигалась термопушка, соединенная с цистерной, похожей на громадный аккордеон, мехи которого растягивались. Вращая стволом, пушка фыркала расплавом, добытым из ядра земли. Расплав складывался в слова: «СЛУЧАИ НАРУШЕНИЯ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ МОТИВОВ, ПОБУДИВШИХ ИХ, МОГУТ ПРЕДОПРЕДЕЛЯТЬ ЛЮБОЕ НАКАЗАНИЕ, ВКЛЮЧАЯ ВЕЧНУЮ КАТОРГУ В УРАНОВЫХ РУДНИКАХ». Пылающие слова неслись на Курнопая, но расступались, приближаясь к нему, и только обдавали жаром.
Он очнулся от догадки: «Меня ждет что-то ужасающее!» Вопреки логике он не стал увязывать свою догадку с ходом сна. Наверно, этопредвестие, совершенное САМИМ? Испросить у САМОГО подтверждение или принять к сведению знак сострадания? Волевое настроение не возникло, и открывалась в сердце покорность. Неужели то, что было небессомненно для него самого, было несомненно для мозга?
От прямого попаданиясолнечных лучей в голову Курнопай пересел в тень бутылочного дерева. Данциг-Сикорский, переведенный в прежний апартамент, куда кондиционер вдувал спасительно прохладный воздух, укрылся в нем от тропического зноя. Алые тюльпаны, срезанные им для Фэйхоа, вздымались из лейки. Признательность, все еще присущая маршалу Данциг-Сикорскому, хотя по возрасту он мог бы отречься от каких-либо обязательств перед людьми, отозвалась в Курнопае самоукором: «Зачем он жестоко принципиальничаетс Болт Бух Греем и никогда не выразит ему истинной благодарности?»
31
Еще не переболело в Курнопае изменение мамы Каски и бабушки Лемурихи, а он вдруг заподозрил Данциг-Сикорского, введенного в тайный революционный совет, в отходе от недавней скромности. Бросил на солнцепеке, чего до восстановления в живых не сделал бы. Да и наверняка ему известно что-то такое, в чем кроется опасная нежелательность общения с ним, Курнопаем.
Отказ от поста министра обороны, после которого Болт Бух Грей отправил знаменитого маршала в нети, все-таки вспомнился Курнопаю, однако не пригасил его подозрения. Тут, быть может, не вовремя память поставила ему афоризм Ганса Магмейстера. «Младенец, если даже ему грозит голодная смерть, способен отвергнуть материнскую грудь, где перегорело молоко, но никогда старик, однажды отбросивший власть, опять не отторгнет ее, каким бы сквернам ни подвергнул бессмертную душу».
Апартамент Данциг-Сикорского был копией походной палатки военачальника прошлого века. Раздевшийся до трусов из черного сатина, маршал лежал на раскладушке. Его обвеивало воздухом кондиционера. Печаль на лице Данциг-Сикорского отозвалась в Курнопае раскаянием. Кого подозревать в приспособленчестве, если видно, что он не в силах совладать со скорбями?
Садиться Курнопай не стал, хотя Данциг-Сикорский повел чугунной тяжести веками на барабан. От внезапного искушения повыведывать у старика о САМОМ, о Главправе, а также о священном автократе и его правлении, он готов был метаться по комнате. Он поубавил в себе взметенность, обежав комнату несколько раз, вроде бы осматривал ее, а на самом деле почти ничего не заметил, кроме манекена, одетого в зачуханный маршальский мундир, и сбруи, сохранившейся с той поры, когда Данциг-Сикорский, стоя в греческой колеснице, объезжал на коне цвета красной меди войска, построенные для парада.
Облегчил намерение Курнопая сам старикан, ему не терпелось разрядить душевные муки, и он затронул то, что тревожило Курнопая, и не потребовалось подходов, чтобы попытаться вскрыть проблемы, представлявшиеся запретными либо по державным причинам, либо по религиозно-мистическим.
Данциг-Сикорского отчаивало повторное вовлечение в структуру высших, не придаваемых огласке целей и установлений. Разделяя рассудком неотвратимость как военных, так и гражданских секретов, пока есть враждующие государства, нации, партии, олигархические группы, он испытывал невольное желание, чтобы правители опирались прежде всего не на то, что сами измыслили в совокупности с воротилами от финансов, науки, промышленности, от строительства и сырьевых ресурсов и что являлось криминалом по отношению к интересам большинства людей, а на то, к чему стремятся народы. Главправу маршал прощал то, что он постоянно, хотя и не по заботе сердца, держал в уме чаяния малообеспеченного населения, и все же моментами ненавидел его за бессомненное право на похищение самийских доходов, обрекавшее народ на нужду и страдания. Как-то, размышляя об этом несправедливом чувстве правоты, которое странным образом сложило поведение узурпатора, Данциг-Сикорский сделал вывод, подхваченный Гансом Магмейстером: «Лев пожирает мясо задранных им животных, скорпион будет жалить ядом, солнце излучать свет, тепло, радиоволны». Вывод – не поступок. Не вышел Данциг-Сикорский из состава правительства: он – министр обороны, его армия охраняет страну или ведет войны, не наживаясь, не мародерствуя. Он без пощады заботился о незапятнанности солдат и офицеров, чтобы противостоять магнатам в их нечистых экономических и милитаристических битвах за взбухание.Свой жаргон богачи оберегали. По отдельным словечкам, перехваченным его бдительным слухом, маршал определил, что иносказание их жаргона имеет плотскую и гидродинамическую природу. Только в садовниках, прикидывая, так ли воспринимал истоки событий, он сообразил, что Главправ при помощи самийской прессы и военных атташе зарубежных стран, конечно же, они подкупались, таким образом преподносил начало очередной войны, будто бы Самия всякий раз была страдательной стороной, хотя в действительности, как понял Данциг-Сикорский в годы нежити, чаще войны развязывал Главправ, склонный к кровопусканиям – потише будут массы – и к громадному вознаграждению мировыми агрессивно-властительскими кланами. Наследие Главправа, завещанное сыну (находится в Швейцарии, о чем Болт Бух Грей поведал на первом заседании тайного военного совета), могло бы составить годовой бюджет средней западноевропейской страны. Замысел Болт Бух Грея вернуть через мировой суд половину этих капиталов, украденных, предположительно, из казны, не представляется надежным: навигация личных финансов, которую осуществлял Черный Лебедь, не менее загадочна, чем сезонные перелеты птиц. Не найдутся серьезные, юридически неотразимые доказательства. Но в них у автократа, пожалуй, нет необходимости. Представляется, что он лишь припугнет главправовского сынка, засим удовлетворится перечислением на свой счет в том же швейцарском банке весьма увесистой доли золота, которой достало бы на прокорм африканских государств, пострадавших ныне от засухи.
Данциг-Сикорскому всегда тяжко давалось подозрение, ибо славянские дрожжи его происхождения хотя и малы, но обладают оригинальной бродильной силой: вызывают в чувствах хмель доверчивости. И все-таки теперь он пробует отрешиться от доверчивости во имя ясного сознания: не идти на уступки, когда не хочешь уступать. Однако то уж настроило его на сомнительный характер тайного революционного совета, что в нем не оказалось державного ревизора. Высшие политические предпосылки и решения вдали от верховного контроля, неподкупного в лице Курнопая, с неизбежностью отвратят от неподозрения. Известно, старики очень убиваются, соседствуя с молодняком в инстанциях, редко для кого достижимых: и то не так делают, и се не эдак. Он сейчас, возможно, тоже насквозь паникер, но, едва послушал, с какой легкостью вершится подготовишками обсуждение важнеющих вопросов, сформулировал для себя жуть, обнаруженную еще в былые времена: с постом колоссального значения или состоянием, не ими обретенным в честных трудах, люди зачастую получают как бы дозу лютого пожизненного равнодушия. Верно, к Болт Бух Грею этого не отнести, несмотря на то, что он настораживает. Крупное явление обычно сложно и многомерно. Не столько за священного автократа он волнуется (Болт Бух Грей покамест отзывчив на все радости и горести) и за его окружение – оно постепенно изничтожится, сколько за Курнопая, ибо самые совестливые гораздо беззащитней, чем бесчестные, и становятся самыми бессовестными, когда поддадутся бесчестью.
Заотрицал, заотрицал Курнопай для себя подобный оборот превращения, но к Данциг-Сикорскому не пришло успокоение из-за какой-то внезапно ощутившейся внутренней их соединенности. И он принялся сожалеть о том, что они совместно вовлеклись в структуру головного эшелона власти, который туда ли катит, как это прокламирует Болт Бух Грей.
Силы очарованности в Курнопае были устойчивей сил неверия, и, хотя в тот момент он находился в страстном согласии с сомнением маршала, с неистовством, неожиданным для себя, он взял Болт Бух Грея под защиту. Показанияистории, как свидетельство пострадавших на суде, подтверждают, что ничто сразу не прерывается. Традиции правления чем чудовищней, тем живучей. Они неуязвимы, точно противоатомные бункеры. Под разными вывесками скрывает себя монархизм деспотического толка. Священный автократ – типичный монарх, правда без династической культуры власти. Невежды думают, будто бы умение осуществлять власть доступно всякому. На самом деле для отправлений власти культура ее необходима куда большая, чем культура мышления философу. В древнеиндийском труде «Артхашастра» сказано, что государство управляется с помощниками: одно колесо не вертится. Древнеиндийский император Ашока это понимал. Если не был на совете сановников, он выспрашивал, кто с чем был не согласен… Создать Тэ Эр Эс, чтобы слушать только себя, заблуждение на грани взрыва. Наш век – век правящих преступников или наглецов. Исключения единичны.
Командпреподаватели училища термитчиков приживляли курсантам психологию стального рационализма. В основе армейского подчинения лежит приказ, он – обдуманная команда, следовательно, не подлежит обсуждению. Вы – будущие офицеры, потому организуете мозг для оперирования посылками, обладающими неотразимой убедительностью. Чтобы вера курсантов в примат рассудка над интуицией закрепилась до скончания,преподаватели в качестве идеала приводили вам Данциг-Сикорского, якобы формировавшего свою командность на принципах поведения логических выводов: семитов, англосаксов, североамериканцев… И вы, курсанты, верили…
К возрастной нелепости отнес Курнопай укоризну, притемнившую лучистый взор маршала. Ему было невдомек, что у подлинного Данциг-Сикорского интуитивная натура и что любая защита Болт Бух Грея сейчас для него и неприлична, и ложна.
Продолжать заступаться за властителя Курнопай не стал. Чем-то был удержан в сердце и поостерегся, что его непредвзятость ущемит Данциг-Сикорского да еще и аукнется в нем враждой. А ведь без того он, Курнопай, одиночка среди предержащих фигур Самии, если не считать ангельски дружественного, почти родного Болт Бух Грея, этим и не устраивающего, чему другой человек, с психикой, не подвергнувшейся порче, изо дня в день радовался бы безоглядно.
Обереженный внутренним запретом, Курнопай снова подался по кругу апартамента и едва остановился ошарашенно перед своей карточкой (снял Ковылко в честь первого причастия сына), Данциг-Сикорский пустился в покаяние, неожиданность которого на минуту заставила забыть о снимке, слишком внезапном для присутствия в маршальском апартаменте. Но куда внезапней было покаяние военного гения против собственного исторического величья. Он – негодяй, даже хуже – кретин, с требухой вместо мозга. Его дед, славянин-этик, создал антикульт Наполеона – Гитлера. Он учил тому, что каждый народ сознательно стремится рождать для себя благодетелей и путеводителей, но так случается, что вопреки себе (действие стихий черной наследственности) абортирует недоносков (Бонапарт родился семимесячным), которые, выжив, становятся его лиходеями. Лиходеев он делил на три группы: откровенных злыдней; равнодушников – зло пускай плодится, добро скудеет; великанов лиха, наделенных нервным и умственным гипнозом, способных возбуждать на целые эпохи мерзкие эмоции под видом прекрасных чувств, гнусные идеи под вывеской гуманистических движений. Так возникли крестовые походы, цезаризм, имперская шизофрения бонапартизма, всеевропейское изуверство гитлеризма, глобальный смерч сионизма, закрученный апокалиптическими предзнаменованиями, экономическими грабежами и гангстерским расстрелом микро– и макроматерии. Поверх генетических законов, в коих запрограммированы добро и зло, действует закон психотронного подражательства, он матрицирует возможность для благодетелей-титанов (эпоха Возрождения), лиходеев-гигантов (Западная Европа, Латинская Америка, Азия, США, Ближний Восток) от среза кровавого дерева первой мировой войны до вероятности ядерно-грибного «урожая», последнего дня человечества. Надо было втравливаться в философско-нравственное и социально-историческое движение против войн, начатое еще Ашокой, получившим вследствие этого небесное имя Мечтатель.
Притягательней Ашоки правителя для него не было. Додуматься до миротворчества и осуществлять его еще до новой эры, когда войны представлялись нормой жизни, подобно кочевьям и хлебопашеству, – богочеловеком надо родиться, пророком, по крайней мере. Так бы и отдал он, Морис Данциг-Сикорский, судьбу миротворчеству, если бы не пропаганда милитаризма его идеологами. Им не откажешь в искусстве тактики и стратегии. Весь арсенал вооружений применяют: скорострельное оружие информации, минные поля дезинформации, массированные налеты с использованием тяжелых бомб исторического опыта, ракетно-ядерные удары средствами политики, экономики, морали… Доводят сознание до аберрации, равнозначной сумасшествию: тьму принимаешь за свет, обман за подлинность, страх преломляется в тебе до состояния убеждения. Психологию паники, порождаемую военной обстановкой, они научились вживлять с помощью этого арсенала психологического убоя народов и личности в условиях мира. Мало-помалу я, миротворец с младых ногтей, стал ощущать пацифизм как непатриотизм, страшиться своей гражданской убогости, запаниковал о том, будто бы путем нравственного искажения сформирован предательским образом. Я порвал с дедом и поступил в общевойсковой колледж. Меня стращали социализмом, тогда как перво-наперво готовили к ведению войн со странами, единокровными моей стране по капиталистической формации, низменней того – со странами, едва освобожденными от колониальной зависимости и только что встающими на дорогу капиталистического развития. У них велика нужда в поддержке, они малоразвиты, нищи, мы их изничтожаем всей мощью современных батальных аппаратов и систем. Социализм на поверку оказался дружелюбным внутри своей системы, за исключением отдельных конфликтов, носящих характер казусов. Отношение к передовым капстранам у социализма весьма терпимое. Отношение же к странам третьего мира благороднее, не в пример нашему: он бескорыстен с ними, жалеет их, как взрослые слабеньких детей, тогда как мы выкачиваем из них для бесконечного самообогащения труд и геологию, опутывая при этом цепями долгов, из которых немыслимо освобождение. Кстати, Сержантитет превратил наш народ в подобье народа третьего мира. Когда труд, особенно рабочий, становится областью насилья и презрения, нам нечего ждать, кроме катастрофы.
У Курнопая, кто за последнее время то и дело впадал в смертельное отчаяние и спасался, оно не то чтобы не вызвало снисхождения, а словно бы стало ненавистным до неузнаваемости. Прыжками он подлетел к кондиционеру и выключил его; непроизвольно пышный шум кондиционеров совместился с каким-то иссушенным голосом маршала. И так как Данциг-Сикорский буднично приподнял над влажной вмятиной подушки голову мудреца, запоздалого в своем прозрении, Курнопай отрезвел от порыва гнева и, чуть не плача, спросил:
– Неужели вы раньше не додумывались до того, о чем говорили?
– Некогда было.
Простецкий ответ маршала обескуражил Курнопая до такой степени, что он, грудь которого наполнилась воздухом для хохота, звука не сумел издать, что он, готовый, когда отхохочет, язвить над его святой от неведения военной службой, одно лишь только смог – сесть на пол и скорбно замереть, как сидели возле гроба в их квартале мужья, жены которых умирали, оставив маленьких детишек.
Целенаправленное шлепанье ступнями и всхоркнувший кондиционер, включенный решительной рукой, заставили Курнопая помыслить о том, что старикан еще полон самообладания, и было нелепо слышать ему вопрос вздохнувшего над ним Данциг-Сикорского, вероятно ли для него теперь искупление.
– Однажды Ганс Магмейстер, я не уверен, что он не циник, мне шепнул на занятиях, что земное время человечества истекает, последние капельки дней выдавливает для нас солнечный союз планет. Искупление, коли поверить Гансу Магмейстеру, обессмыслилось. Я же не верю упадничеству планетарного пошиба. Над нами ведь есть верховный взор Бога, САМОГО и Природы. Не допустят они полного истечения времени для человечества. Лично на себе я испытал подсказкиСАМОГО при угрозе междоусобных кровопролитий в нашем обществе. А раз так – искупление возможно.
Данциг-Сикорский опять над ним вздохнул. Вздох был коротким и пресекся, будто от черного мысленного испуга.
– Неужели так трудно переменить насильственный принцип существования на миротворческий? – возмутился Курнопай. – Сотни тысяч человек послать на гибель было легко… А ведь всем хотелось жить. И почти все не оставили после себя детей и не осуществили надежд возвысить народ, не проявили своего дара, не познали счастья.
Байки, сдобренные ехидством, о застенчивости великого маршала по части женского пола не переставали крутиться в училище термитчиков. Но что-то не слыхивал Курнопай о простоватости Данциг-Сикорского. И вдруг снова бесхитростное признание. Да, легко было посылать на гибель. Всеоправдательной и прекрасной считалась смерть за державу. Отдать жизнь за нее – возвышенней предназначения тогда и не было. Не долга – предназначения.
– А умереть за САМОГО?
– Никто никогда не допускал, что САМОМУ требуется защита. САМ, подобно Богу: за пределами уязвимости. Собственно, САМОГО внедряли в самийцев настоятельней, чем Бога. Нами ОН воспринимался как духовная инстанция над Богом. Не случайно у Бога одна буква прописная, а у НЕГО – все. И в местоимениях ОН пишется прописными буквами.
Рассерженный вихлянием памяти («Никакой не склероз: дисциплинарная разболтанность».), Данциг-Сикорский зашлепал по спрессованному из глины и покрытому лаком полу, массируя седую впрожелть голову. Вспомнил, о чем забыл. По-пацаньи виновато подбежал в Курнопаю. Как не вспомнить?! Вспомнил он его вопрос, являющийся основным вопросом современности. Все государственные предводители сознают, что трагедия постигнет человечество, если не перейти от насильственного принципа существования на миротворчество, тем не менее большинство продолжает вооружаться или воевать, и лишь отдельные из них имеют символические военные арсеналы и армии, полагаясь либо на торжество благоразумия, либо на неуклонный вывод: в момент ядерного испепеления сгорит будущее людей. Сознавать, к несчастью, – не значит поступать. Поступать – не значит достигать. Мощь безумия сравнима с ядерной мощью, могущество здравомыслия аналогично ружейным выстрелам. Английские женщины бились против крылатых ракет у себя на острове, но североамериканцы привезли эти ракеты и установили. Россия и Индия наращивают борьбу за уничтожение ядерного оружия, а правительство Соединенных Штатов, наперекор своему народу, увеличивает выпуск ядерных подлодок. Если опираться на Библию, – зачатые грешниками, распявшие богочеловека, люди не могут, как бы ни старались, сделаться святыми. Если опираться на историю, куда САМ явился для очищения племен и народов от телесной скверны, от глупости и злокозния, то и мы не в силах спасти планету: САМ-то скрылся от нас во внутриземный тайник. Обезнадежился – иначе и не решить. Если положимся на Природу, то просчитаемся: на Земле мы так ее обидели, отвратили, запугали разрушительством, что она не захочет нас спасать. Для самоубийства?
«Молодые неутешней стариков», – внушал Ганс Магмейстер курсантам, продвигаемым в элитарии. Этот парадокс он выводил из психологического склада, определяемого возрастной полярностью: «Не тем отчаиваюсь, чего не имею, а тем, чего у меня полно».
Неутешность маршала не укладывалась в честный парадокс Ганса Магмейстера, но все-таки Курнопай старался не подчинять гневу извлечения рассудка. Взъярила его простая житейская претензия к старикану: коль ты завяз среди людей темной пагубы, будут постыдством потуги на мало-мальское самооправдание.
Раздосадован на Данциг-Сикорского, уехал Курнопай. Дома, бродя в пустынной квартире (хоть и беременная, занялась Фэйхоа оккультными делами, все ей мнилось в тревогах, что уважительность ее бездействия может послужить поводом для отстранения мужа с поста державного ревизора), он опростил собственное настроение до зависимости от дней, когда страдал от должностной несвободы, возникшей для самийцев явно еще задолго до правления Черного Лебедя и маршальства Данциг-Сикорского. Ганс Магмейстер смеялся над извечной буксовкой локомотива человечества, не боясь впадать в крамолу против учения САМОГО: «Все сегодняшнее – ненынешнее, все конечное – бесконечно в обе стороны времени». Следовало унять нетерпение. И чем настойчивей он склонял себя к нему, тем безудержней хотел перекраивать то, что мешало ему осуществлять справедливость. Его беспокойство взлихорадилось, едва он отыскал в альбоме свою детскую фотку, полную устрашающего совпадения с карточкой Данциг-Сикорского его ранней мальчишеской поры.
32
Нетерпение («Сличить, сличить фотку с той, в апартаменте Данциг-Сикорского!») принесло Курнопая к дворцу. Здесь и возник перед ним угрюмый Болт Бух Грей, кивком повелел следовать за собой. Не к эскалатору пошел, а к лифту, который, покачивая донцем, начал спускать их внутрь железобетонного пня, где, как обреченно думалось Курнопаю, должны были находиться казематы. Там тебя никто не отыщет. Розовый свет придавал костюму Болт Бух Грея, сшитому из легкого шелкового полотна, фарфоровую глянцевитость. В момент, когда они оставили клеть, свет выделил во тьме лабиринта твердую белизну куртки, и его как перекусило сомкнувшейся сталью дверных половинок. Кабы не лоск куртки, то, поспевая за священным автократом, Курнопай поссаживал бы локти и плечи о наждачную шершавость бетона.
Поворотов было так много в лабиринтовой тьме, что заподозрил Курнопай за этим зловредное намерение. Священный автократ хочет довести его до ярости, теряющей контроль, а если он нападет – отвалтузить до полусмерти и расстаться с надеждой на братство с задроносым типом, не ведающим признательности.
Идея, кощунственная по отношению к нему самому, взбудоражила угнетенное сознание Курнопая. Будь он на месте священного автократа, предал бы ненависти Болт Бух Грея, уж точно бы давно замуровал.
Увиделось ему, именно благодаря мгле, кромешное несовершенство собственной натуры. Нормальный человек покладист, лишен всеотрицающей нетерпимости к стремлениям других людей, ценит тех, кто его боготворит, а те, кто его любит, им любимы, по крайней мере, чтимы, а он погряз в просматриваниивсех и всего лишь через себя самого. Забыл он завет, исходивший от САМОГО к ним с Фэйхоа в день посвящения. Говоря о Мировом Разуме, тем более о Мировом Чувстве, САМ внушал им, каковы есть величайшие духовные сокровища Вселенной и что есть неустранимая их скверна, которую возможно убавлять, как, впрочем, возможно и прибавлять энергию Мирового Разума и Чувства, находящихся на гибельном спаде у них на планете. И почти во всем он, Курнопай, содействовал убыли этой энергии. Правда, он способствовал вместе с отцом и Фэйхоа возобновлению упраздненных семей. Но сам-то не сделал и одной решительной попытки воссоединить мать и отца, самому примириться с Каской-Верой. Как потянулся к нему Огомий! Но чем скрепил он их взаимную генетическую тягу? Да-да, он вусмерть досадил Болт Бух Грею, пора, если не опоздал, приняться за искупление, и тем не менее он не согласен с ним, что одноклеточная жизнь семьи – атавизм, что человечеству уготована массовидность существования. Ох, опять он за старое. Противостояние Болт Бух Грею, оно на грани враждебности многомоторному САМОМУ. Но жутко ошибиться, склоняя себя к покорности. Не ради запутывания их понимания говорил САМ в день инициации о том, что сущности Мирового Разума и Чувства слиянно-различны, противоположно-едины, совмещаясь, несовместимы, не совмещаясь, совместны. Иначе не были бы столь ясны сложные философские формулы. Умник Ганс Магмейстер (и о нем, когда узнал о его ссылке, душа не заболела), дисциплинировавший умы курсантов, лично ему проговорился: «Мыслители открывают законы существования ради общественной цели, затемняющей для человечества их подлинное назначение».
Вспышка лилового света остановила Курнопая. По бликам зрачки уловили створку полированного дерева формы полукруга. Створка стронулась вправо и уносила своим движением рисово-белое отражение болт-бух-греевского костюма. Створка дуговидно втянулась куда-то вроде бы в твердь, обозначила того полированного дерева вогнутость, которая теперь мерцала крапчатой и волновой текстурой.
Болт Бух Грей шагнул, с поворота приластился спиной к изящной вогнутости. Не Курнопай догадался (он ничего не ждал, кроме каземата), а его тело, что перед ним лифт, и ноги сделали только шаг и меленько переступили, едва створка слегка наехала на запятники сандалет.
Они очутились вплотную друг к другу. Дыша в ключицу Курнопая, Болт Бух Грей спросил его о том, почему-де он, священный автократ, легчайшим образом ходит в полной темноте, а Курнопаю примнилось иносказание, будто бы священный автократ имеет в виду непроглядную историческуютемноту, и он, на всякий случай шутливо, ответил, что не первое поколение людей двадцатого века идет вслепую, так что образовалась естественная привычка. На это Болт Бух Грей сказал, что якобы спрашивал без подтекста. Лифт поднимался бесшумно, Курнопай прошептал на ухо Болт Бух Грею:
– Сова.
– Я – жаворонок. У нас в семье все жаворонки. Фермеры встают рано, ложатся рано. По мере возможности сохраняю крестьянский режим. Крестьянство – мой ориентир, моя опора. Кто, между прочим, твой ориентир и твоя опора?
– Справедливость.
– Безотносительная справедливость равна абсолютному нулю, то бишь знаменует полнейшее равнодушие.
– Стихийно моя душа ориентирована на рабочий класс.
– Стихийно? Экстравагантное недоразумение. Рабочие – второй слой человеческой почвы. Как верхний слой земли обеспечивает бытие почти всему живому, так крестьянство обеспечивает судьбу общества в целом. Для меня всякая вторичность паразитарна. В недрах крестьянства возникло все, чем славится урбанистическая цивилизация: машины, выплавка металлов, производство оружия, ткачество, моделирование одежды, музыкальные инструменты, строительство, религия, астрономия. Первые мореплаватели, навигаторы, биологи, географы, гидротехники, зодчие, ювелиры, химики были из крестьян. Племенная жизнь и сельская община создали величайшие предпосылки для формирования государства и его правящей иерархии. Это главнейшее достижение крестьянского творчества.
– Стоит ли, господин автократ, переоценивать роль государства?
– Люди недооценивают его.
– Потому что опыт, а также интуиция подсказывают им, что оно окончательно лишило их воли, что оно главный обирала или приспешник грабителей, что оно подготовило вероятность гибели планеты. Разве у кого-нибудь хватило бы средств на содержание миллионных армий, на изготовление сотен тысяч самолетов, танков, пушек, на изготовление стратегических ракет и ядерных боеголовок?
Лифт остановился, им было тесно, они жмурились от солнечного света, но продолжали спорить, а выскользнув из кабины, очутились в зале, который представлял собой полый хрустальный шестигранник.
– Эх, Курнопа-Курнопай, неидеологическая ты личность, – сказал с укоризной Болт Бух Грей.
– И не желаю быть идеологической личностью. С помощью государства властолюбцы превращают в фикцию любую идеологию.
– Мальчиком ты был идеологической личностью. Ума не приложу, когда и почему ты сделался семейно-бытовым существом. Недовоспитался ты в училище. Жаль. Ты, впрочем, совсем молод. Придется доделать то, чего не доделали командпреподаватели. Ты нуждаешься в воспитании чувства патриотической целесообразности. Воля, независимость – вот что фикция. Воля личности – ничто, воля организации, а государство – изумительнейшая организация, – все. Не обессудь. Всенепременнейше освобожу в тебе революционера из-под навалов мещанства. Не выдержишь испытание, предупреждаю, это будет моим последним усилием спасти тебя для Самии.
Болт Бух Грей исчез в кабине.
33
Курнопай прислушался, определяя, спускается лифт или все еще находится рядом. Он услышал гул столицы, сходный с гулом прибрежного океана. Как сквозь грань призмы, глянул на город и отшатнулся. Пирамидальная, обелисковая, крестовая из-за небоскребов, столица топырилась подобно кладбищу для богачей, находящемуся на плато за рекой Огомой.
Сны без снов были обычны для Курнопая. Когда Фейхоа, у которой и минутный отрывок ночи не проходил без сновидений, досадовала на безоблачность его психики, он полушутя-полусерьезно пенял на порчу видеомозговой системы в антисониновую эпоху. Правда, не совсем он жил без снов. Сны у него случались. Звуковые. Он радовался им. Они навеивали задумчивость, ясную, как верещание цикад, западали в душу, повторялись исподволь, желанные, сродни мотиву, красоте которого нашлось загадочное созвучие в сердце.
Однажды он услыхал легкие до невесомости звуки. Невольно в его уме они назвались молекулярными. Они толклись на месте комариками-столбунцами. Когда он наладилсяслухом для разгадки звукового роения, определил, что ошибся. Звуки не толклись – двигались. На волнах, гладко катившихся из открытого океана, метрах в ста от берега, начиналось закипание гребней, но оно, не доходя до отмели, стихало, размываясь в пенную пленку. Еще мальчишкой обнаружившим гидродинамику шторма, ему вспомнилось, что вот-вот скорость наката увеличится и закипание потеряет постоянство. Так и произошло. Закипание расслоилось на три стадии: шелеста, шороха, шипения, – но не пересыпалось в пушистый гул, прежде чем волна, скручиваясь, не рухнет на берег и, разрываемая воздухом, не разразится хлопками, подобными ракетным пускам с танковых платформ. Должно быть, мозг его, как подумалось сквозь сон, выделил из музыки океана лишь гребневое закипание наката. Ждал тогда Курнопай, что возникнет зрительный ряд,пытался представить себе зеленые воды залива в лиловых накрапах там, где под ними росли водоросли, но зрительный ряд так и не появился, и темным до полной бесцветности осталось представление.
