Текст книги "Лягушонок на асфальте (сборник)"

Автор книги: Николай Воронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

домашней колбасы, пышку, обсыпанную маком. Порезал снедь самодельным

ножом, пригласил всех заморить червячка. Кузьма Демидович наделил своих

соседей хлебом и салом, ни к кому не обращаясь, грустно произнес:

– Столицы, Кавказы и моря я отдал дочерям. Не каюсь. Зато всех выучил.

Антонина не притронулась к пище, предложенной Ионом и Кузьмой

Демидовичем. Опять курила. Она стеснялась, вероятно, своего тяжеловесного

подбородка, раздвоенного глубокой природной зарубкой, и потому машинально

прикрывала его лацканом.

– Бриль любознательный человек!

– Любознательный... Заметь, Антонина, он каждый сезон вперед Иона знает,

почем в Молдавии виноград и грецкие орехи.

– Здесь такой случай... – Леонид не договорил, вытер губы клочком газеты и

пополз на четвереньках. Усевшись возле проема, в который клубилась пыль

разбивающихся вдребезги дождин, он непроницаемо посмотрел на Антонину. . -

Такой случай: талант на коммерческие комбинации имеется, деньжат малость

поднакопил, но почвы нет и тюрьма страшна.

Антонина повыкатывала из золы картофелины, сложила в карманы брюк и,

прежде чем шагнуть в ливень, сверканье молний и обвалы грома, спросила:

– Если вы правы, что ему делать?

– Не замораживать способностей, – отозвался Леонид.

С той ночи, когда Вячеслав дал себе клятву отречься от Тамары, ему

казалось, что близится время какой-то катастрофы, после которой он вечно будет

плутать по черному лесу. И вот теперь, на заводе, он не нашел в душе этого

чувства, намекавшего на приближение неотвратимого и страшного события.

После дождя терпко пахло электричеством, радужно лучились курганы

стального скрапа, полынь пустыря, стеклянные крыши прокатных цехов. И

Вячеславу мнилось, что у него в душе такое же сверканье, как над всей округой.

Может быть, так сказалось настроение, завладевшее им, или потому, что до

мельчайших подробностей запечатлел, как работал Леонид – он ровно раскроил

стенку паровозного тендера и не растерялся, услышав хлопок,

предупреждающий, что в резак втянулось пламя: спокойно, стремительно

поворачивал бронзовый вентиль, чтобы шланг коксового газа не разорвала

гремучая смесь.

В раздевалке, скидывая брезентовый костюм, он радовался пятнам

ржавчины на брюках, измазанным ладоням, мазутной полосе на подбородке.

Тем, что был среди людей, пахнущих скипидарно крепко поатом и горелым

металлом, он гордился и вспоминал о себе, вчерашнем, с ласковой

снисходительностью.

11

Ему не терпелось увидеть Тамару. Он наспех помылся, надел брюки, свитер,

мокасины, помчался к остановке. Неподалеку от шлагбаума, пробегая мимо

вагонов, стоявших в несколько рядов, он не заметил, как поплыл крайний поезд

и его толкнуло буфером. Удар был мягкий, пришелся по лопатке, невредимый

Вячеслав выскочил на щебень насыпи. Он засмеялся, что прыгнул через рельсы,

будто волк, и в нем не ворохнулись ни досада на неосторожность, ни страх. И

лишь позже, держась в трамвае за поручень, он понял, какой опасности

подвергался. В мозгу, который лихорадило запоздалым испугом, назойливо

возникали надвигающиеся колеса и железобетонные шпалы. Вскоре Вячеслав

опять повеселел: придумал, что скажет Тамаре при встрече, это должно было

облегчить их примирение.

Прежде чем нажать пуговку звонка, он пошептал эти слова, чтобы не

сбиться: «Я вернулся к тебе наперекор воле отца. Стремление к тебе едва не

стоило мне всей судьбы».

За дверью разбрызгалась тоненькая трель. Вячеслава бросило в жар. Как

глупы слова, которые он собирался произнести.

Он ждал, что Тамара нежно приникнет к нему и заплачет, но этого не

произошло. Она отчужденно стояла за порогом и до озноба была холодна в

льдисто-голубоватом халате. Он не узнал ее глаз. Куда-то девался зной, и теперь

в них прозрачность зимней стужи.

– Можно войти?

– Нельзя.

– А завтра?

– И завтра.

Коричневая дверь вплотную подлетела к Вячеславу. Померещилось, что но

автоматический замок закрылся, а лязгнули огромные ножницы, отрезавшие и

отбросившие Тамарину комнату с фотографией клоуна Никулина и с пейзажем -

над закатным озером летят красные гуси.

Каменные ступеньки. Гладкие ступеньки. Пыльные ступеньки. Неудержимо

надвигающийся вагонный буфер. Но, к сожалению, он не сшибает на

железобетонные шпалы. Мимо он, мимо.

Вроде кто-то зарыдал? Тамара? Конечно, не она. Она стала зимней. Зимние

не рыдают. Чужой женский голос. Мало ли несчастий оплакивается в

квартирных глубинах. Ее плач. Он как темный луч среди белого дня. Бежать,

бежать на этот убийственный луч горя. Упруго прыгает под пальцем пуговка

звонка. Трель догоняет трель. Пусть не откроет. Но пусть знает: он слышит,

страдает, любит.

Каменные ступеньки. Гладкие ступеньки. Пыльные ступеньки. Колеса

заслоняют небо. Заманивает накатанный блеск. Он хочет ринуться навстречу

колесам, сам медлит и ждет, когда выбросится из-под них небо. Проститься с

миром.

И вдруг ему кажется, что он спит и что ему необходимо проснуться. И он

встряхивается и видит себя в застекленной двери подъезда.

Кто-то скачет сверху. Вася. Пушист, невесом в дымчатой школьной форме. В

горстях кедровые орехи. Так громко чпокнул языком, будто вышибло пробку из

бутылки с шампанским. Свесил голову, передразнивая поникшего брата.

– Вась, постой.

– Чего?

– Орешков пощелкать.

Вася отсыпал Вячеславу орехов и не выдержал: известил о том, что папин

брат дядя Ваня прислал из Сибири целых полпуда кедровых орехов.

– Вась, к Заверзиным ходил?

– У Назиры горло болит.

– Еще?

– Тамарин институт в колхоз посылают. Как Назира поправится, Тамара на

уборку уедет. Муж письмо прислал. Грозится убить. И штурман письмо прислал.

На Кубу поплыл. Вот кому, Слава, хорошо!

– Может, он думает – тебе хорошо? Давай сходи-ка к ним.

Они вместе поднялись на этаж Заверзиных. Кнопка звонка высоко. Вася

забарабанил кулаками в дверь, выбивая пионерскую маршевую мелодию.

Вячеслав запрыгал через ступеньки вверх, чтобы Тамара его не заметила.

– А, Василек.

Ее голос. Сиплый и сырой от слез.

Весь вечер Вячеслав ждал Васю. Вася возвратился грустный. И, как в

прошлые дни, был скрытен и дерзок в ответах. Тамара не спрашивала о нем. И

не должна спрашивать. Жестокие люди ее не интересуют. Вячеслав не верил

тому, что Тамара не спрашивала о нем, а также тому, что она могла причислить

его к жестоким людям. Не верил, а сам поддавался отчаянию.

12

Назавтра Леонида послали работать на склад заготовок.

Леонид сказал Вячеславу, что ночью с блюминга подали на склад целую

плавку непригодного для вырубки и дальнейшей прокатки металла, поэтому им

придется всю смену резать бракованные блюмы.

Склад заготовок представлялся Вячеславу чем-то скучным и темным, и он

попросил Леонида оставить его в копровом цеху для обзора всех работ, которые

здесь ведутся. Леонид запротестовал: за Вячеслава, как за своего ученика, да

еще родственника, он несет личную ответственность, поэтому ни на минуту не

может оставить без руководства. Это так, шутейно. Главное, ему хочется

удивить Вячеслава необъятностью склада, грандиозным количеством стальных

брусов и плах, текущих через склад заготовок на прокатные станы комбината и

на местные заводы или тут накапливающиеся перед отправкой в другие города и

страны.

Леонид видел, что Вячеслав зажмурился.

«Любовь – штука затяжная, бешеная. Все под откос, лишь бы добиться. Я

сам, когда в Ксеньку врезался, как шальной за ней гонялся. Дуролом, даже думал

в парашютную секцию записаться, прыгнуть с самолета, а кольцо не дернуть,

когда ее начал охмурять техник из паросилового цеха и она стала с ним

встречаться».

Леониду хотелось отвлечь Вячеслава. Притом он почувствовал в себе

тщеславное нетерпение поразить его хозяйской осведомленностью.

Лет десять назад Леонида едва не судили и выгнали со склада за то, что он

ударил кантовкой[5]бригадира газовырубщиков – сломал плечо. Сам он был в

этой бригаде звеньевым, нередко замечал, что бригадир настилает на стеллажи

его звена головные и концевые заготовки, то есть трудоемкие для обработки и не

прибыльные для заработка (другие звенья заколачивали гораздо больше денег с

меньшей затратой усилий). Однажды вспылил и ахнул бригадира тяжеленной

кантовкой. Когда в этой истории разобрались, Леонид был переведен

газорезчиком в копровый цех. С тех пор он там и работал, считая это наказание

слишком суровым и затянувшимся. В копровом цеху он зарабатывал хуже, а с

недавних пор стала иначе значиться в номенклатурном списке его

специальность: резчик лома. Убогое наименование, новый тариф, более поздний

пенсионный возраст.

Наказание слишком затянулось. Об этом Леонид вспомнил по дороге к

обжимному цеху и ощутил саднящую досаду, но опять озаботила скорбь

Вячеслава, он завел его на склад со стороны наждаков и обрадовался, когда

Вячеслав принялся глазеть на искровые струи, вырывавшиеся из-под каменных

дисков, и на самих наждачниц, водивших дисками по сизовато-серым

плоскостям стальных четырехгранников. Потом и самого Леонида – давненько

не был, отвык – заворожили искры, извергаемые кругами, и вид крыловидных,

высоких железных раковин, через которые отсасывало металлическую и

каменную пыль, и мерные движения работниц, как бы качающихся на люльках

наждачных станков, а в действительности сильно налегающих грудью на них,

чтобы круги быстрей выедали сталь в тех местах, где обнаружились трещины,

рванины, плены, а то и ненавистные выпучины на углах, красиво называемые

лампасами.

Неподалеку от участка наждаков была лестница

на к а п и т а н с к и й мостик. Раньше Леонид любил пройтись по мостику:

отсюда, с высоты, находящейся как бы в осевой части здания, было видно то,

что происходит по бокам, вверху и внизу, впереди и позади.

Леонид махнул Вячеславу, чтобы следовал за ним, и, едва поднялся на

мостик, сразу оперся о перила и поглядел в глубину склада. От стены, где они

поднялись по лестнице, до той, куда он направил взор, склад не просматривался

насквозь. Леонид подумал, что у него ослабело зрение, подозвал Вячеслава и

спросил, видит ли он противоположную стену. Дальнюю стену Вячеслав тоже

не видел, а видел лишь скопление синей дымки, длинной и яркой, в которой

возникали и пропадали силуэты мостовых кранов, да вдруг одновременно с их

появлением начинало светить что-то огненное и над этим огненным взмывало

крученое пламя. Скоро Вячеслав понял: работают карусельные краны, перенося

на зубьях стальных граблей раскаленные заготовки, от жара на тросах пылает

масло.

Прежде чем двинуться за Леонидом, Вячеславу почему-то захотелось еще

раз взглянуть на участок наждаков. Все было так же: из-под дисков вывихривало

искры, а над искрами и над заготовками покачивались лицами вниз наждачницы,

обнимая темные, вероятно горячие, моторы. И Вячеславу вдруг стало мниться,

что все, чем он жил еще на днях, было в его прежнем существовании, а теперь

он словно заново родился и в нем-то, в этом существовании, он и совершит то

главное, чего пока не совершил.

Спустились вниз.

– Славик, нам сегодня вкалывать да вкалывать! Ты засекай, как мы трудимся,

– сказал Леонид. – А лучше слоняйся по складу. Сейчас для тебя важней общее

представление о труде.

Подошедший Бриль прервал Леонида:

– Привыкай к мысли, солдат: зря денег не платят.

– Кому зря-то платят? – спросил Леонид. – Неужели такие в нашем обществе

имеются?

Рьяное оживление Леонида не понравилось Вячеславу: Бриль растерялся.

– Чего задрожал? Нечего дрожать.

– Пусть я мещанин, а ты мистификатор, – внезапно закричал Бриль. -

Досмеешься.

Они принялись резать металл. Это было довольно медленно и однообразно.

Глядя на слепящее пламя резаков, рассекавших заготовки, Вячеслав

почувствовал в зрачках острую боль. Он постоял над питьевым фонтанчиком,

тычась то одним, то другим глазом в холодный столбик воды.

Поравнявшись с могучей клетью, где почти кубастые слитки подвергались

первоначальной обжимке, он остановился. Слитки тоже приплывали по

рольгангу. Их подвозили и выталкивали на ролики стремительные электрокары.

То, как зеркальные валки вбирали слиток, как при его удлинении метеоритно

летала окалина и как по нему катилась вода, паряа и пылая изумрудным огнем,

действовало на Вячеслава гипнотически. Он долго топтался подле клети с

ощущением восторженного созерцания и сказал себе, что ему хочется пойти

навстречу стальному потоку, и пошел, но вернулся на склад, лишь добравшись

до нагревательных колодцев, откуда клещевые краны доставали слитки, чтобы

поместить в электрокары.

Вернулся он на стан потому, что вдруг оторопел от возможности, что

встречный ход металла приведет его на домну отца.

13

Настроение у Вячеслава изменилось. После ночного разговора о Тамаре он

старался реже встречаться с отцом, а если им доводилось вместе ужинать,

наспех ел и допоздна читал книгу по газовой резке, а в последние вечера

помогал Леониду ремонтировать мотоцикл. Он думал об отце, но урывками.

При том, что его отношение к отцу в эти дни было скользящим, оно еще было и

лишено обычной сыновней благодарности. Вдобавок к этому строй состояния, в

котором он находился, обладал той самопроизвольностью, что, проявляясь

вопреки привычкам и устоявшейся морали, уклоняет сознание от переживаний

родного человека, а также от собственных переживаний.

Возвращаясь на склад с нагревательных колодцев, Вячеслав недоумевал,

почему он, ощутивший как бы начало своего нового существования и этим

окрыленный, вдруг поник и плетется с чувством тяжелой вины, может быть

вины-преступления.

Родился Вячеслав хиленьким, мало шевелился, не плакал. Знаменитая

старуха знахарка с поселка Щитового, осмотрев его, опечалилась: «Не жилец. А

глазенки-те синие!» Детский врач, тоже старый и не любивший обнадеживать с

помощью вранья, согласился со знахаркиными предсказаниями и пожалковал,

что время послевоенное, голодное и что Камаевы не смогут наскрести денег на

покупку коровы, а то бы, пожалуй, можно было выходить мальчонку.

Как горновой (работа в огне по пояс, в газовой среде) Камаев получал

каждую смену пол-литра спецмолока. Он и так редко сам выпивал молоко, а

после того, как Устя понаведывалась с сыном к знахарке и врачу, совсем

перестал.

Камаев приносил молоко в зеленой бутылке и отдавал жене, чтобы у нее не

отбило грудное молоко. А когда мальчонке исполнилось два месяца, Устя стала

подкармливать его спецмолоком, кашами и киселем, сваренным на этом молоке.

Камаев был кормилец сам-шесть. У него не было сбережений. Такую

гибельную войну перевалили! Рубля не смог отложить.

Одна тысяча девятьсот сорок седьмой год, январским утром которого

Вячеслав родился, был на Урале неурожайный, не легче, чем самый трудный

военный год, второй год войны. И все-таки Камаев сказал жене, что ради

спасения сына они начнут откладывать деньги в чулок. Никакого чулка у них в

хозяйстве не водилось. Камаев упомянул о чулке для взвеселения сердца, потому

что задумал нешуточное предприятие. Устя ежемесячно упрашивала мужа

повременить со сбережением, но он не соглашался и закладывал на дно сундука

в жестянку из-под карамели обязательные полтыщи. В отпуск он поехал в

Сибирь, к брату Ивану, ходил с ним в тайгу колотить кедровые шишки. Не очень

добычливым оказался их промысел, трудоемким, не без урона: оба изодрали

одежду. Однако поездка в Сибирь, благодаря помощи Ивана, принесла Камаеву

пять тысяч рублей. На следующее лето, продав из вещей все возможное,

Камаевы купили корову. Устя говорила – огоревали.

Камаев и Устя купили ее в Мракове: эта деревня славилась своими

коровами-ведерницами.

Первотелка, купленная ими, давала в Мракове, благодаря лесному

разнотравью, двенадцать литров молока, но в Железнодольске удой сбавился на

треть: была скудна трава на холмах, где ей пришлось пастись. Прибавилась

забота Камаеву. Во время отпуска, чтобы запасти корм для коровы, нанялся

Камаев в колхоз. Рано приспели холода, косил на отшибе от деревни, спал в

шалаше. Маяла простуда. Домой приехал, когда стало невмоготу, зато с добрым

возом сена. Пока выкинулась из холмов новая трава, скормили корове еще и воз

базарного сена, но все это было для Камаева нипочем: рос Вячеслав, дул молоко.

И хотя он не ходил, а только ползал, правда, быстро – ногу под себя и попер из

комнаты в комнату по барачному коридору, – Камаев надеялся, что потихоньку

сын окрепнет. Молоко – не вода: от него никто не умирал. Больше Камаева

беспокоила немота Вячеслава, – слышал он хорошо, но он не разрешал Усте

сходить к педиатру, боясь потерять надежду. Вячеславу пошел уже третий год,

когда Устя нарушила запрет мужа. Она вернулась из поликлиники румяная,

восторженно, чуть ли не на весь барак рассказывала, что врач назвал глаза

Вячеслава сообразительными, а мордашку умненькой и обещал, что их сорванец

в одночасье и пойдет и заговорит. Пошел Вячеслав не скоро, а заговорил и того

позже: на четвертом году, притом сразу выпалил неожиданные слова:

– Мамка, у нас корова ведерница!

Устя и три ее дочери весело смеялись.

Когда вернулся с домны Камаев и узнал, что немтырь заговорил, он поднял

его, прижал к груди, потерянно-радостный долго ходил по комнатам, и Устя

испугалась, что ее мужик п о ш а т н у л с я у м о м , и заревела, и отобрала

Вячеслава.

Чтобы йоги Вячеслава окончательно выправились и окрепли, Камаев

смастерил самокат на шарикоподшипниках. И Вячеслав уходил от барака, где не

было ни асфальтовых дорожек, ни мостовой, к фельдшерско-акушерскому

училищу и оттуда по тротуару летал до бани и обратно. Около их барака был

базар. Наловчившись кататься, Вячеслав иногда на виду у отца лихачил на

опустелом базаре. Взберется на деревянный прилавок и гоняет на самокате.

Еще до школы Камаев купил Вячеславу коньки и лыжи, во втором классе -

футбольный мяч, в четвертом – дамский велосипед. Сверстники завидовали

Вячеславу, при случае хвалили своим родителям Камаева: «Мировой у Славки

отец: все на свете ему покупает!» Взрослые, даже Устя, предостерегали Камаева,

что он может избаловать ребенка. Камаев только отшучивался: дескать, жизнь

несет, как необъезженный конь, надо держаться всеми четырьмя конечностями,

иначе сбросит и растопчет. Кроме того, он готовит себе замену. Работать у горна

домны да крепких подставок не иметь – каюк.

Думая теперь об отце и восстанавливая в памяти его тогдашние заботы и

печали, Вячеслав дивился тому, что отец никогда не терял присутствия духа и ко

всем и всему в семье и на доменной печи относился мудро и пристально. Если

бы из детей был у него один только он – Вася был поскребышем, – а то ведь еще

девки, и все с выбрыком, бедовые, не очень-то старательные к ученью,

любительницы нарядов. На педагогические советы отца вызывали, репетиторов

нанимал, на лаковые туфли и шелковые платья раскошеливался. Это бы ничего.

Куда сложней было у него в цеху. По требованию нового начальника на домне

производились технологические усовершенствования. Не то составляло

трудность для Камаева, что увеличивалось число выдач металла и нужно было

лишний раз готовить летку и канавы к выпуску чугуна, а потом убирать канавы

и опять их и летку готовить к очередной плавке, что само по себе, конечно,

прибавляло и без того нелегкую физическую нагрузку, но в такую работу он

втянулся и зачастую ее делал охотно и споро. И не то было трудностью, что

опасней стало работать у горна и необходимо было строже выполнять правила

техники безопасности, а также следить за тем, как их выполняют горновые.

Основную трудность составляло то, что его, малограмотного практика, который

издавна твердо усвоил круг своих обязанностей, замкнутый пределами

литейного двора, фурменного пространства, площадками чугунной и шлаковой

сторон и ковшами, заставляли изучать приборы, установленные в газовой будке,

руководствоваться их показаниями и на основе этих показаний по-научному

анализировать ход печи за смену, за сутки, за неделю. А как он мог

анализировать ход печи, когда не знал простейших вещей: каким образом

восстанавливается железо, какие физические процессы совершает газовый

поток, пронимая снизу вверх столб шихты? Спасло отца, в отличие от

большинства его товарищей, понимание неизбежности перемен, производимых

начальником цеха, башковитым крутым инженером, а также то, что он без

промедления сталв л а з и т ь в действие автоматики, проштудировал школьные

учебники химии, взялся постигать нагло, нахально – так он сам говорил – теорию

доменных процессов по книгам академика Павлова. Хотя тогда Вячеслав еще не

ходил в школу, ему запомнились из разговоров отца с друзьями жесткие

инженерные слова о высоком давлении газа под колошником[6], выражающие

смысл преобразований, происходивших в ту пору в доменном цехе.

Незаметно для себя Вячеслав погружался в мир чугунных интересов, бед,

волнений. Сейчас, мысленно просматривая то время, он увидел, что предельно

осторожно, исподволь, отец втягивал его в мир своего труда, вероятно боясь, как

бы все это не приелось ему и навсегда не опостылело. И на завод ни разу не

брал. Сестер водил попеременке и вместе, а от его

настояний о т п е н е к и в а л с я : «Ты еще совсем гвоздик. Вырастешь с

железнодорожный костыль, тогда свожу».

Однажды в дежурство Камаева сгорел «паучок» шлаковой летки, в печь

попала вода, вызвала взрыв. На месте летки разверзло пролом, хлынул поток

шлака и кокса. Опечаленный аварией, отец с ходу рассказал о ней, но, заметив

горестный взгляд сына, стушевался и ускользнул в соседнюю комнату и, выйдя к

столу, попытался рассмешить семью бывальщиной, в которой доменщик тягался

силой с медведем. Смутная догадка, что отец из-за него пытался сгладить

впечатление от аварии, закралась в душу Вячеслава, однако тогда, не возбудив в

его сознании ничего, кроме недоумения, эта догадка позже взвинтила в нем

желание побывать на домне. Отец было прибегнул к своей прежней отказной

шуточке, но Вячеслав заявил, что в таком случае сам проберется на завод, и

Камаев сдался и после, как помнилось Вячеславу, был до ликования доволен,

что взял его с собой на работу: Вячеслав, когда кто-нибудь из взрослых

спрашивал, кем он хочет стать, отвечал, что будет доменщиком, а отец хвастал в

застолье товарищам:

– Мой наследник! Слышите? Метит в горновые! Настоящий... Слышите?!

Настоящий мой продолжатель. Династия будет доменщиков Камаевых!

На утренних цеховых рапортах, отвечая на вопросы учительски неуемного

начальника, Камаев зачастую резво объяснял, почему самописцы приборов,

отражая ход печи, вычертили те или иные диаграммы, и начальник разжаловал

одного из мастеров в газовщики, а Камаева назначил мастером.

Вскоре его наградили орденом Ленина, дали квартиру в семиэтажном доме,

который был самым высоким в правобережном городе, имел лифт,

единственный на весь район.

14

Едва Леонид заметил скорбно бредущего Вячеслава, он пошел ему

навстречу.

– Пошто закручинился, шуряк?

Вячеслав помялся, но не посмел прибегнуть к скрытности: так нежно пекся

Леонид сегодня о его настроении.

– Назидание о благодарности родителям обкатывал в уме.

– Похвально! – сказал Леонид, выслушав торопливую исповедь Вячеслава, и

тут же ударился в балагурский тон: – Благодарность? Пережиток. Что-то в етом

дикое, от деревни, от еённой сердобольности. Мы – человеки двадцатого века.

Деревня, почитай, нами заменена на поселки и города. Все превратим в город,

все, а опосля в шлак. Зазря, что ль, всяческих домн понаизобретали? – И опять

строго, проникновенно: – Русская, Славка, у тебя душа, совестливая.

Собственно, малыш, мы-то, русаки, недавно объявились на важной

исторической роли. Дети мы, русаки, потому благородство, честь и совесть в нас

держатся прочно.

– Не во всех.

– В основном.

– Но я в основном считал себя чистым, а на поверку оказался равнодушным

к родному отцу. Разве это чистота?

– Мучения совести – признак чистоты.

– Они бывают и у страшных преступников. У меня внутренние срывы. Не

решусь признаться. Перестанешь уважать.

– Чего не было, того не было. Так что признавайся.

– Брось ты с шуточками.

– Что? Мышке слезки, кошке игрушки?

– Пойми.

– Я-то тебя понял. Ты пойми себя. Срывы? Чьим глазом взглянуть.

Мечешься. Ну ладно, дальше надо резать.

Прежде чем пройти к стеллажу, Леонид пропел проказливую частушку на

манер веселой башкирской песни:

Сидел ворон на дуба

И клевал своя нога.

Жалобно, жалобно,

Еще очень жалобно.

Напевая, он мелко строчил каблуками по чугунному полу, как делают это башкирские

девушки и парни на вечерках в деревнях у подножья хребта Ирындык.

15

С завода они поехали в гараж. Ремонт мотоцикла закончили засветло. Чтобы

помирить Вячеслава с отцом, Леонид надумал устроить мальчишник.

Пока Вячеслав ходил в магазин, Леонид разговаривал с Камаевым по телефону.

Позвал Камаева в гости, тот уклонился: нет настроения. Леонид прибегнул к притворству:

кабы, дескать, он был при славе, чинах и депутатстве, то Камаев бы его не гнушался и

захаживал на огонек без церемоний. Камаев ухмыльнулся и окрестил его демагогом. Для

порядка Леонид пообижался, попыжился, однако больше не стал прибегать к уловкам,

рубанул-прямиком: Славка, мол, шибко почитает своего папу и желал бы с ним

объясниться в подходящих условиях. На это Камаев сказал, что для такой цели самые

подходящие условия – родительский дом. Попытался завлечь Камаева природой. Мотоцикл

на ходу, катанем на два дня в горы, поохотимся, порыбачим и, конечно, поплотней

притремся душами. Камаев простецкий мужик, не злопамятен и на природу любит

выскочить, а тут заартачился, проявил угрюмую самонравность. Охотиться сейчас подло:

последнюю дичь добивать. Клев плохой: рыбу, как и дичь, почти на нет извели.

Притирается металл к металлу, душам это ни к чему. Душе необходим простор, как звезде,

ну и галактическое равновесие.

– У людей оно – согласие, Сергей Филиппович.

Камаев согласился с Леонидом, Леонид было опять начал зазывать Камаева в гости

(«Чего тебе стоит? С дочерью покалякаешь. Встречаетесь в год по обещанию. И ради

Славки, ради Усти с Тамарой, даже ради Василька...»), но Камаев его оборвал, а следом

попросил с увещевающей интонацией не поить Вячеслава водкой. Леонид взъерепенился,

крикнул, что обязательно напоит Вячеслава до сшибачки, да и сам крепко надерется и

придет к Камаеву, дабы устроить с ним матч французской борьбы.

Когда Леонид выскочил из телефонной будки, он решил отменить выпивку и завтра на

рассвете уехать в горы. Вячеслав одобрил его решение, но намекнул, что не мешало бы

взять в коляску кого-нибудь для украшения. Чтобы поманежить Вячеслава, Леонид сказал,

что возьмет в коляску Ксению, и заметил просветление на лице Вячеслава. Порадовался

тому, что шуряка не огорчило это, а также тому, что присутствие Ксении в горах, как

всегда, будет придавать его настроению чувство грандиозности.

Леонид, казавшийся Вячеславу пожилым человеком, сохранял, по его наблюдениям,

некоторые умилительные юношеские свойства, к примеру влюбленность в Ксению. Свою

влюбленность Леонид не умел прятать и по каким-то невольным побуждениям с гордой

откровенностью проявлял на людях. И хотя для Леонида мысль о том, что он обязан ради

Вячеслава оставить Ксению дома, была предательской мыслью, он заявил, что по

справедливости надо бы взять в горы Тамару. Вячеслав рассиял. Леонид, довольный

собственной самозабвенностью, вернулся в будку телефона-автомата и набрал по

подсказке Вячеслава номер Заверзиных. И тут их обоих постигло разочарование: отчим

Тамары ответил, что она отбыла в деревню для уборки овощей.

Поехали вдвоем. Ксения осталась. Она и Устя готовились к засолу яблочных

помидоров и собирались наварить на всю зиму кабачковой икры.

Еще в сумерках миновали водонапорную башню, вызвавшую у Вячеслава солдатское

сравнение: граната, врытая рукояткой в бугор. Из-за этого, наверно, вдруг подчеркнулось в

уме, что он недавно закончил службу, что уже работает и что вместо счастья, которое

грезилось в армии, несмотря ни на какие сомнения, живет страданием. Тут Леонид

обратил внимание Вячеслава на Белую гору и напомнил ему, как однажды они шли через

нее на огород и Вячеслав увидел ящерицу и упрашивал поймать, а сам боялся ловить, а

когда Леонид поймал, брезговал брать в руки, но умолял не отпускать, хотя Леониду

приходилось нести ее на ладони. Вячеслав посмеялся над этим случаем и подумал, что

слишком уж жалеет себя, точно какой-нибудь мамсик, и стал всматриваться в очертание

горы – меловой склон светлел из полумглы.

Пока не показалось озеро Чебаркуль, Вячеслав ехал в спокойствии по степному

пространству, где лежал их путь. Сердце Вячеслава встрепенулось от вида воды – она была

сиза в утреннем тонком тумане – и от ее ширины.

Когда выдвинулся коричневым массивом созревший рогозник ближнего берега и

приозерный ряд деревенской улицы, железисто-бурый островок и до черноты лиловый вяз,

вздымавшийся подле плотины, Вячеслав напружинился в груди, ощутив приток могучих

сил, и пересел из люльки в седло, чтобы видеть дальше.

По мосту, переброшенному через шлюзы плотины, Леонид вел мотоцикл медленно.

Рядом, перед затворами, стояла стекловидная, как бы шлифованная вода. Вровень с их

движением в глубине перед затвором серебряным дирижаблем возник одинокий сиг.

«Чистота!» – с отрадой подумал Вячеслав.

Они долго поднимались в гору. Почти на самом перевале к дороге подступила

березовая роща. Она как будто с умыслом задержалась здесь: березы просвечивали в небе,

каждая как бы показывала себя в особицу и одновременно соединялась с соседними

березами в белый с темной рябью танец. И об этом он подумал: «Чистота!»

А после подумал так о лиственницах, невесомых от лимонной хвои, о рябчиках,

которые, удирая под кустами, шумели, точно коровы, когда они, опоров глаза, прут через

бурелом, о гнездящихся в скалах голубях, которые с проникновенной какой-то жалобой

скатывали свое воркование в низину, о ветре, который всю ночь шепотом разговаривал с

лесами.

Возвращались они на другой день вечером. Во время их въезда на гребень перевала,

откуда открывался вид на озеро Чебаркуль, шли на посадку казарки, посвистывая и гикая.

Едва казарки, разворачиваясь, вынырнули из горной тени на свет закатной полыми, они

стали красными. И снова повторилось: «Чистота!»

16

Вчера дорогой на Слегово, потом, проезжая по шоссейной улице этого села, Вячеслав

вспомнил о Коняткине. Он вспомнил не о том, что их связывало во время службы, а о том,

что Коняткин у себя дома и надо бы его навестить, хотя бы в память о том, как лечились в

госпитале.

Теперь, когда мотоцикл опять пылил по Слегову, Вячеслав сказал себе: «Я не могу

проехать мимо Коняткина. Проехать – все равно что предать».

Леонид согласился с Вячеславом, лишь попросил долго не задерживаться: темнеет

рано, еще нужно заехать в сад, чтобы насыпать корма голубям.