Текст книги "Наедине с собой (СИ)"

Автор книги: Николай Сухомозский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

***

Ура, уже третий месяц не курю! А то эти любители японских «Цузые» элементарно задолбили.

Было перешел на кубинский «Партагас» из сигарного табака, да больно уж крепкими даже для

меня оказались. Последнее время смолил «Ментоловые» – от них тоже большинство отказывается

(просят всегда одни и те же, хотя получают столько же, сколько любой из нас). А тут – такая

удача! Пришла оттуда, откуда ее и не ждал.

Приобрели мы на троих ведро вина, на кухне разжились буханкой черного хлеба и пятком

квашеных зеленых помидор и устроили себе праздник. После отбоя, в кустах. Да, чуть не забыл о

главном: прихватили с собой и пять пачек «Памира».

Ночь прошла великолепно! Вино, сигареты, дружеская беседа. Перед подъемом отправились пол

местам. А поскольку я к этому времени служил в комендатуре, то пошел на КПП к своим ребятам, тем более после обеда мне нужно было их менять. Проспал до начала смены. Когда разбудили, первым делом инстинктивно потянулся к пачке с сигаретами. Прикурил и… меня вырвало.

Оставшись на вахте, в течение всего времени дежурства пробовал закурить несколько раз и

каждый – блевал. Позывы к рвоте были даже тогда, когда я только нюхал пачку с сигаретами.

Так продолжалось около двух недель. А за это время я как-то отвык от курева. И стал «баловаться

табачком» от случая к случаю – в основном, когда выпью спиртного. Но и то заметил: чем дальше, тем при большей «порции» меня тянет к сигарете. Так скоро вообще забуду, что существует такая

вредная для здоровья привычка и проживу сто лет.

***

В марте вышло отличникам боевой и политической подготовки поощрение от начальства –

дополнительное посещение кинотеатра. Набралось по гарнизону человек сорок-пятьдесят. В

основном, конечно, старослужащие. Однако я первые восемь месяцев тоже оказался не лыком

шит, благо физически был крепким (в школе учитель физкультуры без всякой тренировки ставил

меня на районные соревнования практически по любому виду спорта).

Строем прибыли в Дом офицеров. Купили билеты – визит-то внеплановый. И начали заходить в

зал. Поскольку я сделал это одним из первых, дабы занять место получше, то сразу же в первых

рядах увидел заместителя командира гарнизона по политработе с супругой. Значения этому факту

не придал ни малейшего – трепета перед начальством или старшими по возрасту с младых ногтей

не испытывал. А напрасно!

Не успели все разместится, как вдруг на весь, многократно умножаемый эхом, прозвучала команда

вышеупомянутого полковника:

– Встать!

Мы, естественно, вскочили.

– Смирно!!

Вытянулись.

– А теперь на выход – шагом марш!

Мы потянулись туда, куда нам было приказано. Старшой, нас сопровождавший, сказал, что

билеты кассир у нас обратно примет, а деньги вернет. И остался, чтобы выслушать втык еще и

самолично. Я, несмотря на свою служебную молодость, первым очутился у кассы и сказал:

– Если мы мужики, то билеты не сдаем! Проходим цепочкой и бросаем их под кассу. Пусть

полковник ими подавится.

Вышел бледный сопровождающий. Построил нас и повел назад по казармам. Попутно объяснив: кто-то из нас заругался, поэтому замполит и выставил всех из кинотеатра.

Ругню, да еще в присутствии дамы, я отвергаю начисто. И хама следовало проучить. Однако

причем здесь остальные?

***

Скандальную тему дебатировали несколько дней. Пока в моей голове не созрел план «накапать»

на полковника в Москву. Выбрал «Комсомольскую правду». Письмо, кроме меня, подписало еще

шестеро стариков (они составляли, как я говорил, костяк поощренных). Отправили из поселка, не

доверяя гарнизонной почте. Да и забыли.

И вот спустя месяцев четыре к КПП подходит майор и два полковника. Представляются

офицерами Министерства обороны и просят пропустить. Дежурный, естественно, не перечит, хотя

тут же собирается сообщить нашему начальству новость. Ъ

Приехавшие, между тем, уточняют, где находится батарея (имеется в виду та, где несут службу

авторы письма) и направляются прямиком туда. Поскольку это рядом с КПП, то добираются туда

они в течение трех минут.

В это самое время с дежурства вернулся караул. В расположении – форменный бардак. Тут и там

стоят автоматы, рядом – подсумки с патронами. Хватай – и коси всех подряд.

Естественно, еще через пяток минут появляется ротное начальство. «Миноборонщики» вместе с

ним закрываются в кабинете. Вскоре туда приглашают и меня. Почему одного? Дело в том, что

уже грянул дембель, и никого из стариков в части не осталось.

Москвичи – искренне ли, играют ли роль – ведут по отношению ко мне осень тактично.

Интересуются, хорошо ли я знаю устав. Ведь, по нему, коллективные заявления в армии

запрещены, разрешаются лишь личные рапорта по команде. Кстати, мы этот нюанс с остальными

подписантами в свое время обсуждали. И действовать по уставу сознательно не стали: знали, как

расправляются с одиночками. Но и ответ на вопрос с подковыркой нами был придуман еще тогда.

Я его озвучиваю:

– Так мы же не по команде обращались, а в редакцию любимой молодежной газеты. Это жен

разные вещи!

Командиры соглашаются, что, действительно, разные. Попутно сообщают, что наша ксива

поначалу пришла в «Комсомолку», где была размечена в отдел военно-патриотического

воспитания. А уже оттуда ее переслали в Министерство обороны – на реагирование. Между тем, все написанное я подтверждаю. Да еще добавляю пару нелицеприятных фактов. Хотя вижу, как

меняются в лице командир батареи и его замполит.

***

«Разбор полетов» продолжается и на следующий день. Но меня в караул уже не отправляют –

видимо, боятся давать автомат. Вручают косу и отправляют на сено для подсобного хозяйства.

Там я и несу службу.

На третий день прибегает не посыльный, сам старшина, и приказывает срочно отправляться к

комбату. Иду. В кабинете, кроме него, московские проверяющие. Они говорят мне (!), что их

миссия закончена, что о выявленных недостатках будет доложено министру, что они благодарны

за высокую сознательность, проявленную мной и остальными авторами письма. И т. д., и т. п. Под

занавес один из полковников неожиданно роняет:

– Я понимаю, мы сегодня вечером уезжаем и в отношении вас могут начаться какого-либо

притеснения. В таком случае смело обращайтесь к нам снова!

Окрыленный, отдаю честь, «лихо» поворачиваюсь на каблуках и направляюсь вон. За дверью –

весь на иголках! – замполит, лейтенант Хахулин:

– Ну, что, умник, москвичи сегодня уезжают, а ты остаешься!

Я резко делаю оборот вокруг оси и распахиваю только что закрытую дверь. Причем так ее и

держу, дабы лейтенанта было видно тем, кто остался в кабинете:

– Товарищ полковник! Вы говорили, что когда меня начнут за мою принципиальность

преследовать, то я могу обращаться к вам. Так вот, я уже обращаюсь. Ибо, – и показываю глазами

на буквально помертвевшего Хахулина, – меня уже преследуют!

– Хорошо, боец! Вы свободны! А вы, лейтенант, зайдите сюда.

Что там происходило дальше, я не знаю. Ибо тут же отправился на сенокос – выполнять норму.

Через час туда на всех парах прибегает дневальный:

– Сухомозский, немедленно к старшине!

– За каким таким еще и к старшине, я всех, кто в звании ниже майора командиром не считаю, –

шучу, хотя на душе несколько тревожно.

– Тебя срочно переводят в другую часть! – продает мне секрет переполоха дневальный.

Через полчаса я у старшины.

– Вот тебе продовольственный аттестат, вот получка за месяц, забери из тумбочки свои вещи!

– Почему такая спешка, я даже с ребятами, которые в карауле, попрощаться не успею.

– Через час поезд. Мне велено в него тебя посадить.

– А куда меня переводят? – спрашиваю.

– Туда, где срать ходят по двое и с топором, дабы один у другого замерзающее говно обрубал, а

пищу подают с вертолета, – отрезал старшина.

Через час я уже трясся в поезде Одесса – Новосибирск. Так никого, кроме старшины, и, не увидев: ни друзей, ни командиров.

***

Гордость выражается вовсе не в том, чтобы скрыть свою слабость. Наоборот, гордость – это

признаться в своей слабости и преодолеть ее.

***

Прибыл к новому месту службы. Это в/56653 на Урале (интересно, что рядом расположена часть, ребята которой в 1991 году сбили американского летчика-шпиона Пауэрса). Дежурный по

гарнизону – а ему о прибытии новичка доложили по телефону с КПП – майор Дуб (фамилия

подлинная – Авт.), встретил меня словами:

– А-а, жалкий писака!

Я сразу понял, что связь между воинскими частями налажена отлично и служба здесь мне медом

не покажется.

***

7 ноября. Всех, свободных от несения службы, собирают в Ленинской комнате – смотреть парад

на Красной площади, посвященный годовщине Великой Октябрьской социалистической

революции. Что касается последней, то я против нее ничего не имею. Но торжественное шествие, право, видел великое множество раз. Что даст очередной?

И я на свой страх и риск остаюсь в расположении. Сержанту, который хотел меня приобщить к

коллективному «мероприятию», я так и сказал. А еще добавил, что хочу написать письмо родным, что в армии тоже поощрялось. Безусловно, если бы я был солдатом более позднего призыва, подобный «финт» вряд ли удался. Однако без пяти минут старик – корова священная.

И, надо же, где-то спустя полчаса в казарме появляется дежуривший по гарнизону полковник, да

еще и заместитель командира не по чему-нибудь, а по политчасти. Первый же вопрос:

– Почему рядовой находится в расположении, а не в ленинской комнате?

Сержант и дневальный мнутся. Прихожу им на помощь (что ребят подставлять?):

– Товарищ полковник, пишу родным!

– Что, другого времени не будет? Марш в Ленинскую комнату!

– Но я ведь парад видел множество раз. Что толку, если еще раз посмотрю?!

– Главное не в том, сколько раз ты его видел, а в том, что оторвался от коллектива.

– Но ведь неинтересно, товарищ полковник! И пользы – никакой. Уставлюсь в экран, как баран на

новые ворота.

«Разговорчики в строю» замполиту начинают надоедать. Он командует:

– Встать! Смирно! Правое плечо вперед, шагом марш в Ленинскую комнату!

И – в спину:

– А если такой грамотный, можешь на экран не смотреть!

За те полтора десятка метров до Ленинской комнаты у меня в голове зреет «фортель», хотя

прекрасно знаю, как завтра не поздоровится. Народ, кстати, меня тоже хорошо знает: если попала

вожжа под хвост (а как иначе назвать пререкания не с кем-нибудь – с полковником?), дам

представление. Все ждут с нетерпением дальнейшего развития событий – парад им по фигу.

Захожу в Ленинскую комнату, прохожу мимо незанятых стульев и прямиком – к телевизору.

Публика в недоумении. Я беру столик, на котором стоит аппарат, и отодвигаю его от стены к

центру. Потом беру стул, заношу его за телевизор и удобно усаживаюсь.

Теперь представьте себе картину. Все бойцы смотрят в экран, а я – из-за телевизора – на них.

Комната грохает смехом.

Тут же влетают полковник, сержант и дневальный.

– Что такое?! – орет замполит.

Все замолкают. Полковник грозно обводит глазами комнату, дабы выявить очаг неповиновения. И

натыкается взглядом на меня. Они едва не лезут у него на лоб:

– Рядовой, что вы себе позволяете?!

– Ничего, – невинным голосом отвечаю я. – Вы ведь разрешили мне не смотреть на экран, вот я и

сел тут.

Думаю, излишне говорить, что письмо домой писал уже с гауптвахты.

***

И жизнь вот так пройдет

В заботах и тревогах.

В мечтах, забвеньях мимолетных,

В путях далеких и дорогах…

***

Группа ребят вернулась из командировки в Пермь: получали там новые ЗИПы. Останавливались в

заводском общежитии, о котором по всем ракетным арсеналам страны идет еще та слава.

Живущие там девушки не оставляют разочарованным ни одного защитника Родины, без боя

сдавая им все рубежи.

В принципе, в этом нет ничего ни предосудительного, ни любопытного. Если бы не одна деталь. В

Перми перед уходом от девушки, с которой провел ночь, принято оставлять автограф. И не где-

нибудь, а на матрасе. Исписаны они, рассказывали ребята, с обеих сторон – живого места

практически нет.

Интересно, как часто исчерканные поклонниками вдоль и поперек постельные принадлежности

приходится менять?

***

Снова не нашел общего языка со старшиной Дзядевичем (редкостная сволочь!). Грозился

доложить комбату. А это значит, опять гауптвахта. Слава богу, что существует медсанчасть и

солдатские уловки на все случаи жизни.

Залечь на стационар особого труда не составляет. Для этого нужно, к примеру, взять кусочек

сахара-рафинада, накапать на него изрядно йода и примерно за двадцать минут до того, как начнет

осматривать врач, проглотить. Повышенная температура – обеспечена.

Другой вариант «закосить». Три ложки соли на стакан воды плюс достаточная сила воли, чтобы

эту невероятную гадость выпить. От величины вашего артериального давления врач ошалеет.

Потом, уже лежа в санчасти, сию процедуру не возбраняется время от времени повторять.

Наблюдая, как сходят с ума медики, не понимая, отчего давление у пациента так скачет.

Наиболее отчаянные из ребят вытворяют и номера покруче. Так, рядовой Лукашин, задумав лечь

на операцию, хорошо изучил симптомы аппендицита. И склонял составить ему компанию, без

устали повторяя:

– Главное, когда врач станет нажимать тебе на живот, не стони. Стони, когда он будет отпускать.

У меня смелости для подобного трюка не хватило (Лукашину операцию таки сделали, освободив

на месяц от службы, чего он, собственно, и добивался). Я же и в этот раз остановился на менее

болезненных сахаре и йоде.

***

Люди часто завидуют чужому счастью, не замечая, что этим самым делают несчастными себя.

***

Ну и приколисты служат в Вооруженных Силах! В воинскую часть прибилась немая девушка: видимо, ушла от родителей. Ну, ребята ее, конечно же, напяливают регулярно, подкармливая за

это. И вот как-то охочих нашлось очень много, а дама уже устала более чем изрядно. Как обычно в

таких случаях, она начала мычать и показывать рукой в сторону: мол, отвезите меня за пределы

части. Неудовлетворенные половые гиганты из автопарка (а дело происходило именно там) придумали способ, как одним выстрелом убить двух зайцев. Подогнали кунг (крытая машина), положили в него девушку. Забрались внутрь и те, кто еще не успел или жаждал по второму разу.

Водитель сел за руль, включил двигатель и тронулся с места. Но ехал он… по кругу вокруг

гаража. А ребята внутри продолжали сексуальную экзекуцию. Немая повернет голову набок и

видит в окошко, что машина движется: значит, везут. Ну, а что всадники с нее не слазят – так не

дура же, понимает, что харчи ведь отрабатывать нужно.

1971 год

Январь. Косулино. Очередная самоволка (сколько их было за службу – не сосчитать). После отбоя

ухожу, не скрываясь. Ведь дневалит салага, а я – старик.

Проходит около часа. Мы распиваем уже третью бутылку. Вдруг стук в дверь. Замолкаем. Снова

стук. Чтобы это значило? За дверью раздается голос моего дружка Мишки Рассказова: «Николай, тебя ищут!». И снова – тишина.

Быстро собираюсь и, оглядываясь во все стороны, пробираюсь к части. Перемахиваю через забор.

Рядом – другая рота. Осторожно заглядываю в окно дневального. Там – знакомый сержант.

Захожу. Он таращит на меня глаза – глубокая ночь все-таки.

– Дай позвоню нашему дневальному, – киваю на телефон. – Меня якобы ищут, хочу узнать что к

чему.

– Валяй, звони! – машет рукой сержант, хотя и сам рискует уже хотя бы тем, что должен меня

задержать.

Набираю номер. Трубку, естественно, поднимает тот же салага.

– Что, меня ищут? – спрашиваю.

– Ищут, ищут, Сухомозский! – раздается в трубке голос ротного (как я забыл, что параллельный

телефон стоит у него в кабинете? С другой стороны, откуда мне было знать, что в три часа ночи

офицер находится на службе). – Давай, мотай сюда, мы тебя уже давно ждем!

Вылетаю из чужого помещения. И – кроткими перебежками – к своему: сдаваться не намерен.

Подбираюсь к окну, у которого спит Мишка Рассказов. Несмотря на собачий холод, начинаю

сбрасывать с себя одежду, пряча ее в ближайшем кусте. Параллельно тихонько стучу, понимая, что дружок после того, как меня предупредил, уснуть еще не успел. Он поднимает голову, подходит к окну и открывает его. Я забираюсь внутрь. Мишка коротко обрисовывает ситуацию: здесь сейчас, кроме ротного, еще и старшина; злые, как черти.

И тут я замечаю, что пустующую кровать: ее владелец в наряде. И говорю другу:

– Я сейчас на нее ложусь и делаю вид, что сплю. А ты иди к командиру и скажи: так, мол, и так, спал, проснулся, пошел в туалет. По дороге спросил у дневального, что за шум или мне

показалось. Он ответил, что ушел в самоволку Сухомозский и его ищут. А какая, товарищ

командир, может быть самоволка, если он весь вечер проболтал со мной в расположении нашего

взвода, да и остался спать на свободной кровати. А кто не верит, пусть идет посмотрит.

Мишка с такой идеей согласился (в горячке я не учел тот факт, что разговаривал с ротным по

телефону, а Рассказов этого вообще не знал) и отправился «валять дурака».

Я лежу «сплю». Слышу шаги: по голосам узнаю – старшина и Мишка.

– Видите, – продолжает спасать меня друг. – Вон он на кровати! Как лег с вечера, так и лежит.

Старшина подходит и начинает бесцеремонно дергать меня за ногу:

– Вставай! И наверх – к ротному!

Я долго протираю глаза, страшно «удивляюсь», что нахожусь не у себя во взводе на втором этаже, а на первом, потом «вспоминаю», что болтал здесь с другом и решил остаться.

Старшине моя комедия надоедает, и он злобно шипит:

– Или ты мигом одеваешься и идем к командиру, или я даю команду «Подъем!». Посмотрим, как

ребята тебя за это поблагодарят.

Я с обиженным видом поднимаюсь, продолжая так же недоуменно хлопать ресницами. И тут

вспоминаю, что моя форма, включая сапоги, остались в кустах на улице. Не растерявшись, беру

Мишкину и с трудом натягиваю. Мы уходим, и старшина роняет сквозь зубы:

– Ты, Рассказов, тоже одевайся и поднимайся наверх, защитник хренов!

Уже на полдороги мой сопровождающий замечает, что не сходящаяся на мне гимнастерка явно с

чужого плеча.

– Ты чью форму напялил? А ну, пошли назад – наденешь свою.

Мы возвращаемся в расположение Мишкиного отделения. И оба видим, что его кровать… пуста.

Нигде моего кореша нет. Тут старшина замечает открытое окно.

– Е…, – ругается он.

Я его понимаю: во время разборки ЧП в присутствии двух командиров уйти в самоволку – это

больше чем круто. Хотя я знаю правду. Мишке ведь, дабы подняться к ротному, как велел

старшина, не было во что одеться. И он полез в окно за моей формой, дабы облачиться в нее.

Между тем старшина, как ошпаренный бросился к выходу из здания. А я к окну – предупредить

товарища. Вылетев на всех парах, старшина увидел Рассказова, мирно натягивающего штаны.

– Ты что здесь делаешь? – опешил старшина, не врубаясь, что здесь происходит.

– Как что? – вопрошает Мишка. – Разве не видите, одеваюсь. Чтобы идти к ротному (это среди

ночи и на 30-градусном морозе).

Как выяснилось, меня заложил дневальный. Он за это получил 10-дневный отпуск домой. А мы с

Мишкой – по 15 суток гауптвахты. Причем я – одиночки.

***

Ну и виртуозами мы стаем на гауптвахте! Для того, чтобы искупающие вину не чувствовали себя

комфортно, нары с момента подъема поднимаются к стене и закрываются на замок. Остается либо

стоять на цементном полу, либо сидеть на единственной узенькой скамеечке. Так вот, существовало неписаное правило: трое стоят – один спит. И так весь день – по очереди.

На чем спали? Да на той же скамеечке, шириной не больше 20 см. Один конец ее ставили на

батарею (голова выше, как на подушке) – и вперед. Поражаюсь: мы даже переворачивались во сне

и никогда не падали!

***

Все не так, ребята! Сегодня получил из окружной газеты (я там регулярно печатаюсь, еще и

получая гонорар – неплохую прибавку к 3.80 руб.) письмо. Обрадовался. Втайне надеялся что

рано или поздно меня возьмут в штат – такие случаи, знаю, бывали.

Увы и ах! Жестокое разочарование. Меня – вот неожиданность! – отказываются впредь

публиковать вообще. На каком основании? «Нам стало известно, что вы не являетесь примером

для других в выполнении воинского долга».

Это мои отцы-командиры постарались – настрочили в редакцию депешу. Ну и хрен с вами со

всеми!!

***

Похоже, я просто притягиваю всяческие неприятности. Нас, четырех солдат, отправили рыть

траншею. И до обеденного перерыва оставили без присмотра. Кайф! Тут же отправили гонца в

гастроном. Раздавили два флакона «Солнцедара». И… отправились в общежитие к знакомым

девушкам. У меня как раз еще оставался предыдущий гонорар из окружной газеты, поэтому

квасили на славу. Пару пузырей брал я, а следующую пару, взяв в займы у меня денег, приносил

Владимир С. Так продолжалось несколько часов. И вдруг на каком-то этапе он заартачился. Мол, больше не пойду, а если и пойду, то на определенных условиях.

– На каких? – интересуюсь я.

– Если ты признаешь, что я тебе ничего не должен.

«Ни хрена себе собутыльник», – думаю я. Но кураж – он уже пойман.

– Идет! – соглашаюсь без особого промедления.

– Э-э, нет, – хитро прищуривает глаз Владимир. – Так не пойдет.

– А как пойдет? – уже еле сдерживаюсь я.

– Напиши расписку, что я тебе ничего не должен.

– Хрен с тобой, сейчас напишу!

Прошу у девушек бумаги и строчу), трубы-то горят, да еще как!): «Я, рядовой Сухомозский

Николай Михайлович, настоящей распиской удостоверяю, что рядовой Владимир С. мне ничего

не должен». И размашисто ставлю дату, время и свою подпись.

Воха (кличка любителя расписок) отправляется в гастроном. Приносит выпивку и отрубается.

Причем сходу начинает храпеть. Это мешает нам веселиться. Поэтому принимается решение

перейти в другую комнату, тремя этажами ниже (сидели на пятом). Гулянка оборотов не сбавляет.

Где-то через час я отправляюсь за очередной порцией спиртного. Осторожно выглядываю из

подъезда: нет ли поблизости офицера? И вижу женщину с выпученными глазами, хватающую

ртом воздух, словно ей не хватает кислорода.

– Вам плохо? – спрашиваю участливо (джентльмен – он в кирзовых сапогах джентльмен). –

Может, я смогу чем-то помочь?

– Спасибо, мне ничего не надо, – отвечает дама. И машет рукой куда-то вдаль:

– Там, там солдат из окна выпал!!

Внутри меня все холодеет. Молю бога, чтобы информация была ошибочной.

– А с какого этажа? – уточняя.

– С той стороны, с пятого. Его только что увезла «скорая». Парня увидели из Дома офицеров, он

сидел на окне и размахивал ногами. Позвонили дежурному, в штаб. Увы, те не успели. Солдат

сорвался вниз.

Мне становится не до спиртного. Ракетой взлетаю на второй этаж, сообщаю собутыльникам о

произошедшем, и мы, взяв ключ, мчимся наверх. Дверь открываю я. Так и есть: окно распахнуто, Владимира – нет.

Мы (военнослужащие) не находим ничего лучше, как рвануть к траншее. Чтобы с остервенением

продолжить ее углублять. За этим занятием нас и застает дежурный офицер, получивший приказ

срочно препроводить нас в штаб. Рядовых в святая святых практически никогда не зовут, поэтому

нам ясно, с чем это связано. Однако на мигах договариваемся все отрицать: ничего видеть не

видели, ничего знать не знаем.

В штабе нашу троицу сразу разделили. Меня тут же повели к начальнику. Когда мы зашли в

приемную, из кабинета вышла… хозяйка комнаты, из которой свалился Владимир. Как она здесь

оказалась?!! Проходя мимо меня, она утвердительно кивнула головой: мол, я во все призналась.

Чем значительно упростила мою задачу. Отнекиваться в такой ситуации было бы смешно, если бы

не было так грустно. Короче, я сразу во всем признался (за исключением количества выпитого). И

по ходу разговора (допроса?) узнал, как удалось с такой скоростью вычислить участников пьянки.

Оказывается, «парашютист» оставил на столе расписку, написанную мной.

На прощанье, отправляя меня в сопровождении конвоя на гауптвахту, начальник штаба сказал:

– Сиди и молись, чтобы Владимир С. остался жив! В противном случае загремишь лет на десять.

Ставшая уже родной «одиночка». Брякнули окованные металлом двери, загремели ключи. Я

остался наедине со своими мыслями. Это были худшие дни в моей жизни. Пока караульные, прибывшие на смену, не сказали, что мой собутыльник-планерист не только жив, но и уже…

вышел из госпиталя. Это оказалось истинной правдой: свалившись с пятого этажа, Владимир не

получил ни одной трещины. Вот что значит быть пьяным!

Как рассказал он мне впоследствии, ситуация развивалась следующим образом. Он с полчаса

поспал и проснулся. Ломанулся к двери – она закрыта. Навалилась скука. Решил попытаться

выбраться через окно. Однако вовремя заметил, что очень высоко. Тогда решил в окошке просто

посидеть (не понимая, что его сразу же «засечет» любой проходящий командир). Свесил ноги, стал любоваться природой. И не почувствовал, как соскользнул вниз.

– Все происходило, как в замедленной съемке, – уточнил Владимир С. – Я даже успевал считать –

так интересно! – этажи, мимо которых пролетал. И только уже перед самым ударом о землю в

сознании мелькнула мысль «Все, п…ц тебе, Воха!». После приземления я потерял сознание.

***

Гауптвахтой за «подвохи Вохи» я не отделался. Плюс к этому еще и исключили из комсомола.

Трагедия для меня – серьезная. Тем более, наказание кажется несоизмеримым содеянному. Не

заливал же я Владимиру вино в горло под угрозой? Не усаживал его на окно. Не толкал в спину.

Так за что?!

Даже написал в «Комсомольскую правду» душещипательное, но вполне искренне письмо под

заголовком «Верните мне комсомол!»

Однако пока почему-то не отослал.

***

ЧП с Вохой, кроме исключения из комсомола, имело и другое, совершенно неожиданное для меня, продолжение. Когда я через 15 суток вышел с гауптвахты, комбат тут же собрал на плацу две

батареи. А перед строем поставили вашего покорного слугу. Я никак не мог взять в толк: что это

будет такое? Стыдить перед строем меня намерены, что ли?

Вдруг возле нас (рядом со мной стояли комбат и старшина) появился замполит батареи с… моим

рюкзаком. Который, как и вещи остальных военнослужащих, хранился в каптерке. Еще больше

удивило то, что я знал, какие «личные вещи» в нем хранились. Забегаю вперед, скажу: исключительно письма девушек, с которыми я переписывался. Писем накопилось сотни две, поэтому я и держал их не в прикроватной тумбочке, а в более объемистом рюкзаке. Но зачем он

понадобился офицерам, да еще перед строем?!!

Говорил комбат. Речь его была чрезвычайно лаконичной:

– Вы знаете, что находится здесь? – поднял он перед строем рюкзак.

Поскольку все, естественно, молчали, он продолжил в полной тишине:

– Здесь находится несколько сотен писем, присланных рядовому Сухомозскому!

«А что, в этом есть какой-то криминал?» – подумал я. Недоумевали, похоже, и в шеренгах.

– Вы можете спросить: «А что здесь, мол, такого?», – комбат явно тренировался перед зеркалом. –

И я вам отвечу: на первый взгляд, ничего. Если бы не одно «но».

Строй качнулся от нервного напряжения.

– Иными словами, эти письма написаны разными девушками из различных концов страны – от

Бреста до Камчатки! – голос комбата едва не сорвался на фальце.

Я все еще ровным счетом ничего не понимал. Зачем было собирать две батареи? Чтобы сообщить, со сколькими девушками переписывается имярек? Так ни в одном уставе это количество не

оговаривается.

– Вы представляете, товарищи бойцы?! – между тем продолжал нагнетать обстановку комбат.

Судя по реакции (я ведь тоже стоял лицом к строю) «бойцы», как и я, ни хрена не представляли. И

тогда командир батареи выбросил главный козырь (ради этого и готовился весь спектакль):

– Он же, – кивок в мою сторону, – сообщив адрес ракетной воинской в несколько сот адресов…

(многозначительная пауза)… рассекретил ее. Ему удалось то, что, возможно, не удалось десятку

до зубов экипированных и прошедших специальную подготовку шпионов!!

Так я, по сути, стал врагом если не народа, то, по крайней мере, армии.

– От имени командира гарнизона, – донеслось до меня, – объявляю рядовому Сухомозскому

пятнадцать суток гауптвахты! Разойтись!

Так, даже не побывав в расположении взвода, я опять был оправлен на гауптвахту.

***

Дневалю в одно из редких «окон», когда не сижу на «губе». Не знаю, что мною подвигло, но

ночью, прихватив ключ от кабинета комбата, отправился к нему в гости. Естественно, что

скрывать, порылся где только мог. И что же?

Наткнулся на удивительную бумагу. Это был проект письма из воинской части… декану

факультета журналистики Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко. Почему

именно туда? Дело в том, что я ни перед кем не скрывал, что до армии дважды пытался поступить

и намерен испытать судьбу еще, если понадобится, не один раз.

Гораздо интереснее, что было в письме. Комбат и замполит, раскрывая мое истинное лицо, слезно

просят администрацию вышеозначенного факультета… не допускать меня к вступительным

экзаменам. Любви к отцам-командирам, как вы понимаете, сия оперативным путем раздобытая

информация мне не добавила. Впрочем, я не знаю, стал ли проект официальным документом и

был ли он отправлен в Киев. Интересоваться у авторов, по крайней мере, глупо.

***

Пришла желанная пора, и свобода встречает радостно у входа, и дембель радостно мне подают!

Впрочем, сию приятнейшую со всех сторон новость мне никто не объявлял, ибо весь июнь (первая

группа уехала домой еще в первой половине мая) я просидел на гауптвахте. Аж до 30 числа. А

задерживать меня на 1 июля никто бы не рискнул: это прямое нарушение приказа министра

обороны. Зачем искать на свои задницы ненужные приключения? Один хрен, меня, хоть и без

подобающих почестей, отпустят домой. Что, собственно, незаметно даже для широкой

гарнизонной общественности и произошло.

Кстати, такой вот службой я постоял за честь родной республики. Опровергнув – один из

немногих – расхожие от Бреста до Камчатки – армейские остроты «Хохол без лычки, что справка

без печати», «Хохла без лычки через Днепр не пропускают». Погоны мои – девственно чисты.

Киев. Мои университеты (1971-1974)

1971 год

Ах, гражданка! Друзья, танцы, выпивон и прощай, салажий шмон. Ну и, естественно, третий

штурм университета. Как опытный абитуриент, решил ездить в Киев только в день очередного

экзамена. Поехал – сдал – вернулся. И оттягиваюсь по полной дембельской программе с

перерывами на подготовку то к украинскому языку, то истории.

***

Собрались у меня пирятинец Витя Кривонос и приехавший из Богуслава Саша Говяда (вместе

служили в Одесской области, пока меня не перевели на Урал). Было что вспомнить! А когда уже

собирались проводить «варяга» домой, он – уже изрядно подшофе – вдруг спросил:

– А где живет Раиса?

(Во время службы секретов от близких друзей не было, поэтому мы знали всю подноготную друг

друга. А я, к тому, в какой-то период, возобновил переписку с девушкой).

– Да вон, на соседней улице! – ответил я. – Три минуты ходьбы.