Текст книги "Наедине с собой (СИ)"

Автор книги: Николай Сухомозский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 38 страниц)

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

(Замочная скважина в мир неразгаданных морфем)

Каждый из нас, независимо от образовательного уровня, вероисповедания, ареала обитания и

места работы – кладезь мудрости. Что бы порою ни было написано на лице. Или в паспорте.

Только мысли эти пропадают втуне: слово куда проворнее воробья: вылетит – точно не поймаешь.

А многим ли хватает времени, да и терпения, чтобы перенести на бумагу хотя бы ничтожную

часть «продуцированного» персональным винтиком коллективной машины времени – мозгом. А

ведь именно в результате его малозаметного и неощутимого «буль-буль» появляется «варево», тысячелетиями «питающее» интеллект земной цивилизации.

Так что – не ленитесь, записывайте, чтобы кто-то через «замочную скважину» морфем имел

возможность заглянуть в недалекое, далекое и очень далекое прошлое!

Мысли – еще те скакуны. А если их, к тому же, хотя бы слегка пришпорить…

Пирятин. Утро жизни (1955-1965)

Страницы этого раздела написаны только в 2008 года. Однако, поскольку они хронологически –

начало моих начал – то и открывают книгу.

Конечно, многое в памяти стерлось. Но и того, что осталось, надеюсь, окажется достаточно, чтобы хотя бы пунктирно обрисовать утро жизни среднестатистического пацаненка ТЕХ

времен.

***

Мой отец, Михаил Филиппович, родился 27 ноября 1923 г. в с. Белоцерковцы Пирятинского

района Полтавской области. Имел брата Антона и двух сестер – Ольгу и Наталью. Жили все очень

бедно, поэтому об образовании, даже начальном, речи не шло: выживали аттестатов и дипломов.

Отец до войны за кусок хлеба пас общественных гусей и свиней. Когда район заняли фашисты, вместе с другими юношами и девушками попал в Германию. Работал у бауэра (тамошнего

фермера), на железной дороге. Кормили похлебкой из брюквы, за людей не считали.

Однако, по воспоминания отца, пленные пытались морально поддерживать друг друга. Самыми

же подлыми оказались поляки – к остальным относились свысока, никогда ничем не делились,

«стучали» охранникам.

По окончанию войны отец оказался в американской зоне. Несколько месяцев провел в лагерях для

перемещенных лиц. Говорил:

– Если бы имел хоть один класс образования, загремел бы в Сибирь, а так обошлось.

Кульминацией допросов стал вопрос следователя

– Почему ты, когда село заняли немцы, не ушел в партизаны?

Отец задумался и искренне ответил:

– Не знаю.

Офицер посмотрел на него:

– А какое у тебя образование?

Услышал в ответ:

– Никакого!

И подвел черту:

– Только это тебя от лагеря и спасает.

Так отец вместо Сибири попал в Белоруссии – поднимать ту из послевоенных руин. Холод, почти

голод, отсутствие одежды. А еще – отношение к таким, как отец, побывавшим в немецком

рабстве: мол, место вам на Колыме...

***

В родную деревню вернулся лишь через несколько лет – с искалеченным здоровьем (туберкулез

легких).

Работать устроился на кирпичный завод в райцентре. Впрочем, завод – слишком громко сказано.

На самом деле, это был земельный участок, на котором выкопали несколько круглых, по форме

похожих на традиционный фонтан, ям, каждая из которых называлась «мялкой». В центре

вкапывали вертикальную ось, от которой до края клали отесанное бревно.

С неподалеку расположенного карьера закрытыми телегами (бестарками) возили глину, которой

наполняли мялку. Из бассейна посредством шланга заливали воду. «Мяльщик» (одним из них и

работал отец) лопатой перекапывал массу, постепенно превращала ее в нечто похожее на

мармелад.

Тогда к середине бревна привязывали нечто похожее на гибрид колеса с танковым ежом, а с края –

впрягали лошадь, которая, ходя кругом, доводила «мармелад» до соответствующей кондиции. Под

конец массу заутюживали по глади огромной доской и ...начинался собственно процесс

«изготовления» кирпича.

На краю мялки устанавливали самодельные грубые дощатые столы, к ним с «лотками»

(деревянные формы на три кирпича) подходили женщины-формовщицы. Мужчины лопатой

выбрасывали наверх неподъемную смесь (сырую глину), работницы руками бросали ту в ячейки, приглаживали небольшими дощечками и несли метров за сто, выкладывая на землю. Процедура

повторялись сотни раз (пока в мялке не заканчивался совсем не сладкий «мармелад» или не

начинался дождь). Ряды кирпича-сырца сушило солнце.

Через некоторое время (это напрямую зависело от температуры воздуха и силы ветра)

«строительный материал» женщины, среди которых была и моя мать, двумя гладкими дощечками

поднимали и ставили ребром – чтобы лучше сохло. Затем кирпич тачками отвозили и складывали

в штабеля под «катрашками» (примитивные здания с крышами, но без стен). На сквозняках

процесс высыхания еще ускорялся.

Далее кирпич – уже мужчины – теми же тачками везли в печь обжига, где температура достигала

70-80 градусов и поэтому даже зимой там пахали полураздетыми. «Садчиками», что невероятно, работали и женщины, хотя их было немного.

Платили копейки. Однако и им были рады – а на какие шиши жить? И, наоборот, печалились, что

заработки сезонные – от тепла к теплу. А если лето выдастся дождливым, то и в июне или июле

ничего не получишь.

Как-то спасало и то, что предприятие имело собственную кухню, где можно было в долг

перекусить.

Давали «под запись в тетрадь» и продукты в лавке, расположенной на территории завода. Еще и

сейчас помню вкус конфет-подушечек, которые родители приносили мне в день получки: ровно

100 граммов в свертке из несимпатичной серой бумаги – с такой изготовляли мешки под цемент.

На заработанное за четыре-пять (в зависимости от погоды) весенне-летне-осенних месяцев надо

было одеваться, питаться, платить за хату, которую нанимали, покупать обязательные облигации

государственного займа, а еще ...строить собственное жилье. Злому врагу не пожелаешь того, что

выпало на долю того поколения!

Привычная ситуация: если отец вышел из дома, мы с матерью сидим на привязи. Ведь сапоги (на

размеры тогда никто не обращал внимания!) одни – на троих.

***

Как я уже сказал, образования отец не имел никакого – не только не читал и не писал, а долгое

время не умел даже расписаться, ставя на соответствующем месте крестик. Уже где-то под 30 с

помощью жены научился с горем пополам ставить на необходимых бумагах корявый автограф.

Вопреки всему, он оказался от природы чрезвычайно мудрым человеком. А еще – мастером

«золотые руки». Наверное, не существовало ничего, чего бы он, взявшись, не сделал.

Причем в основном – из подручного или, как сейчас говорят, некондиционного материала

(кондиционного или не было вообще, или его не за что было купить).

Соседи поныне удивляются погребу, который «Михаил сам выложил». Это, действительно, целая

эпопея.

С погребом у каждого хозяина возникало минимум две проблемы.

Первая – где выкроить для него место (на 6 выделенных государством сотках – дом, сарай, туалет, садок для поросенка, а еще неизменные огород с садом).

Вторая – как его построить, чтобы во время заливных дождей или таяния снега он не протекал.

Так вот, отец первым и единственным в Пирятине развязал оба затруднения одним мужицким

махом.

Для этого снес старый сарай, на его месте выкопал здоровенный погреб, выложил его изнутри

кирпичом (раствор изготовлял из извести, а не привычного цемента, чтобы подземная постройка

всегда оставалась сухой), причем – в форме …арки. Над ним возвели новый, тоже кирпичный

(предыдущий был саманным) сарай. С торца последнего возвел «шею» – вход в погреб,

забетонировав верх и залив его смолой. В свою очередь, эта самая «шея» исполняла роль дорожки

к туалету.

Чудо архитектурного искусства не заняло ни сантиметра свободной и столь нужной в хозяйстве

земли и, конечно, никогда не протекало. Кому интересно, или кто не верит, могут съездить в

Пирятин и на ул. Чкалова, 2 – убедиться в сказанном мною воочию.

***

Отец никогда не поднял на меня руки (только раз поставил в угол коленями на соль), но я его

боялся, как огня.

***

Со своими родителями отец пребывал «в контрах». Черная кошка между ними пробежала, когда, возводя на копейки собственное жилье, отец попросил у тех пару деревьев (не фруктовых!), росших на лугу в конце огорода. Те отказали, уточнив причину:

– Пусть растут! Может, когда-нибудь Антон (брат отца – авт. ) вздумает строиться, то будут ему.

Отец этого им никогда и не простил.

Результат: его мать, а свою бабку Катерину я видел лишь однажды. Она побывала возле нашего

дома. Даже во двор не зашла. Так и сидела на телеге, пока дед о чем-то разговаривал с моим

отцом. Слышал, что на старости она была совсем немощна, много месяцев не могла слезть с печи

и так на ней и померла.

Дед, хоть и не часто, у нас бывал. В основном, когда приезжал на базар. Переночует, утром пойдет

и больше – до следующего раза – мы его не видим.

В глубокой старости его не миновала саркома, и бедолаге отрезали ногу.

***

Денег едва хватает на еду, поэтому спиртное – роскошь. Если, к примеру, неожиданно появляется

гость, то меня посылают в магазин за бутылкой вина за 1.02 («Плодово-ягодное») или 1.22 («Белое

крепкое») рубля.

Другие «перебиваются» самогоном, который обходится примерно в такую же сумму, как вино, но

в среднем в 2,5-3,0 раза крепче шибает в голову (первач – тот вообще с ног сшибает!). Увы, у нас –

проблема. Заниматься самогоноварением, которое осуждает закон и мораль, отец не может себе

позволить. Однако иногда на рьяные уговоры матери все же поддается. Но в день, когда «процесс»

переходит в активную фазу, из дому …уходит. Дабы, так сказать, не видеть нарушения закона.

***

Дядя Антон самостоятельно овладел профессией портного и всю жизнь шил не только себе, но и

на продажу галифе с толстенного сукна. Жил (примаковал) в с. Дащенки Варвинского района

Черниговской области. Детей не имел. Его жены я никогда не видел, а в гостях у них никогда не

был.

При жизни заработал неплохие денежки, о чем сам не раз говорил. Держал их на сберегательной

книжке. А сам всю жизнь ни летом, ни зимой не снимал темных суконных галифе и сапог.

Под конец земного пути сильно болел (подозреваю, что это был рак) и кончил свои дни в сарае

двоюродной сестры, которая не хотела держать его в доме. За то, что «присмотрела», дядя, по

слухам, отписал ей свои накопления.

***

Тетя Ольга, влюбившись в молодого солдата, ему отдалась. А когда тот ее бросил, от отчаяния

выпила, разведя, дуст. Жизнь ей спасли, но не здравый смысл.

Она превратилась в тихую добрую причинную – ко всем приветливо улыбалась. Часто оставляла

подворье, путешествуя (довольно регулярно посещала и нас) и возвращалась в Белоцерковцы.

А однажды исчезла навсегда.

***

Лишь однажды, уже женатым, я был у тетки Натальи, жительницы с. Яцыны Пирятинского

района. Вместе с отцом, женой Надеждой и товарищем-студентом Георгием Лелюхом помогали

посадить огород.

Ее муж оказался пьяницей, которого она вытурила. Родила четырех детей – трех сыновей и дочь

Нину. Старший из сыновей окончил военное училище, женился, дослужился до полковника и жил

в Москве. Вытащил в Первопрестольную и братьев с сестрой.

Что всегда удивляло, так это то, что дети, имея приличные зарплаты, не очень беспокоились о

матери. Во всяком случае, одна из стен ее избушки была подперта огромными кольями, поскольку

валилась наземь (в щель свободно проходила рука взрослого человека). И женщина так жила на

протяжении многих лет. Сыновей и дочь, которые частенько наведывались в отпуска, ситуация не

тревожила.

Еще один нюанс: наезжая в Яцыны, москвичи, как мы их называли, дорогой и туда, и обратно

останавливались на ночевку у нас. Как и положено, их щедро угощали, давали гостинцы (помню, когда Нина, выходя замуж, не имела приданого, моя мать вручила ей все постельные

принадлежности). А вот они в дом заходили неизменно с пустыми руками...

Под глубокую старость тетку, как говорят у нас, «забрали в Москву дети». Дальнейшая ее судьба

мне не известна, скорее всего, женщины уже нет в живых.

***

Моя мать, Бондаренко Анна Антоновна, родилась 28 ноября 1927 в с. Майорщина Пирятинского

района Полтавской области. Имела двух братьев – Николая и Михаила. Ее мать (а, следовательно, моя бабушка) Клавдия была из довольно зажиточной семьи: в приданое родители ей дали не

только корову, но и пару лошадей. Однако семейная жизнь у нее не сложилось: муж оказался

гулякой и мотом.

После развода молодая женщина осталась с тремя детьми. А тут – голод 1933 года. Выжили, по

воспоминаниям моей матери, благодаря корове, которую, кстати, держали в доме, рядом с собой: боялись, что ночью кормилицу украдут.

В середине 30-х бабка, забрав с собой мою мать и Николая и оставив маленького Михаила с

бывшим мужем, двинулась на Пирятин. За деньги, вырученные за корову, купила на Заречье

небольшую избушку. Перебиваясь случайными заработками – стирала у евреев, полола людям

огороды – отправила дочку в школу (брат не захотел) и та успела до войны закончить семь

классов. Кстати, всю жизнь она очень гордилась похвальной грамотой за хорошие успехи.

А еще часто вспоминала, какой вкусной была печеная тыква, что его мать давала в школу. И как

не имея терпения дождаться перерыва, украдкой совала руку под парту и пальцем отковыривали

толику той бедняцкой роскоши.

После того, как немцы оставили Пирятин, мать училась на портниху, однако работы по

специальности для полусироты не нашлось, вот и прибилась к кирпичному заводу (производство

на нем небезосновательно считалось тягчайшим и наихуже оплачиваемым).

Да, во время войны сгорела их избушка. Некоторое время перебивались в землянке, которую сами

и вырыли.

***

Трудилась мать, как сама горько шутила, «старшей куда пошлют». А поскольку даже такой

работы не хватало, то должна ...где-то подрабатывать. А где? Выход один – что-то перепродать.

Однако не думайте, что тот вынужден «бизнес» имел сходство с нынешним посредничеством.

Нет!

Два примера.

Первый. Мать с бабкой с латаными-перелатаными мешками попутным транспортом добираются в

соседний, богатый мелом, район. Накапывают, сколько могут на плечах утащить. И – домой. А

потом носят это добро на базар, где пытаются продать стаканами (на большее у народа не хватало

денег).

Второй. Мать с отцом, одолжив денег или собрав свои последние, покупают мешок картошки.

Вечерами перетирают теркой в корыто. Ждут, когда на дне осядет крахмал. Собирают. И так

несколько раз, стирая пальцы в кровь. Далее крахмал мать пытается сбыть на базаре – опять

стаканами.

Помню, как она не плакала – рыдала, когда, по дороге из торжища, через дыру в кармане (не

имела клочка, чтобы ее залатать) потеряла 100 граммов масла. Как возвращалась несколько раз, надеясь тот, без малейшего преувеличения, дефицит и деликатес найти. Где там, повезло кому-то, а не ей!

***

Еще одна архипроблема, которую приходилось решать, – чем согревать комнату, хоть и наемную, зимой? Топлива – не сыщешь, а если бы и появлялось, то не что было приобрести. Выход –

единственный: каждую свободную минуту мать в рваных резиновых сапогах шла на болото, где

резала тростник и лозу, складывали их в охапки, а затем на спине тащила домой.

И хорошо еще, когда на дворе было тепло или хотя бы относительно тепло. А если уже

подмораживало, и вода покрывалась тонким слоем льда? Все равно шла. Теряя последнее

здоровье...

***

Самое страшное впечатление детства. Историю родителям рассказывал дядя Антон, а ему – якобы

свидетель произошедшего.

Итак, послевоенные годы. Вагон поезда. Неимоверная теснота. Тут же – разнокалиберные мешки, берестяные коробки, кошелки, авоськи. В одной из пассажирских ячеек возникает шум. У

женщины исчезли из кармана деньги. Только что были и – нет.

Мужчина в рабочей спецовке подает голос:

– Вон тот тип их у тебя вытащил! И минуты не прошло…

– А ты видел? – спрашивает обвиненный.

– Видел! – подтверждает работяга. – Я еще хотел об этом сказать да не успел

– Ну, так больше не увидишь, – молодчик выхватывает из кармана опасную бритву и проводит по

глазам попутчика.

И бросается вон из вагона, выпрыгнув на ходу.

«Я держал в руках сверток с сельдью, – говорил свидетель дяде Антону, – так он у меня из рук

выскользнул. Затоптали потом».

***

Родители снимают угол у четы Прокопенко на Прилуцком шляху. Хаты в этом месте

располагаются по обе стороны на изрядном возвышении, так что сама дорога находится как бы в

длинном рву. В дождливую погоду она превращается едва не в реку, а уж грязи… Зато зимой

ребятня, улучая безопасный момент (машины и даже подводы – крайне редки), спускается с обоих

сторон вниз кто на чем – санях, самодельных лыжах, «дугах», коньках-снегирях, а то и просто на

подошвах собственной обуви. Весело!

И тут – огромнейшая личная радость. Мне, 6-летнему шкету, еще не пошедшему в школу, родители купили санки. Особенно меня свели с ума планочки сиденья – каждая выкрашена в

другой цвет.

Отец, видя мое нетерпение, привязывает веревку, чтобы тягать средство передвижения, и я

стремглав мчусь на улицу. Как назло, там – никого, так что похвастаться чудо-обновкой не перед

кем. Весь в расстроенных чувствах сажусь на санки и стремглав – аж дух захватывает! – лечу вниз.

Но что это? Я еще не вылетел на проезжую часть, как увидел грузовик, выезжающий из-за холма

слева. Мы быстро сближаемся. Затормозить ногами я не успеваю. Водитель, между тем, резко

выкручивает руль. Мгновенье и колесо бьет по задней части моих новых санок. Красивые

разноцветные планки измельченной радугой разлетаются по снегу. Но главное – я не только жив, но и невредим. Что и констатируют шофер с отцом, быстро нашедшие общий язык и

определившие виновного.

Увы, моих веселых санок так никто из ребят и не увидел – уже на следующий день отец, удалив

остатки магазинных планок, присобачил на их место кусок широкой некрашеной доски. И среди

своих самодельных собратьев мои сани если и выделялись, то только полозьями.

***

Ежедневно мать вставала в четыре утра: нужно было протопить в доме и приготовить скудный

завтрак. Тростник или лоза сгорали мгновенно, почти не давая тепла. Поэтому еду приходилось

готовить на керосиновой лампе. Принцип ее работы ничем не отличался от той, которая давала

свет, только у нее не один, а три фитиля, и они гораздо шире.

Ждать, пока кастрюля закипит на мизерном огне, приходилось едва ли не часами. А на работу, когда она была, надо идти на восемь. Вот поднималась спозаранок, в сущности, никогда не

высыпаясь.

***

Из рассказа матери, девчушкой пережившей войну в захваченном фашистами Пирятине. К ним на

постой, как и во многие хаты, определили оккупантов. Ими оказались не немцы, а мадьяры.

В отличие от украинцев, буквально пухнущих от голода, захватчики питались сытно. Со стола не

исчезали консервы, масло, сахар, не говоря уже о галетах и хлебе.

В тот раз постояльцы явились с огромным куском сала. Нарезали хлеба, почистили принесенный с

собою лук. Начали привычную трапезу. А потом, о чем-то посовещавшись друг с другом, позвали

хозяйку – мою бабушку:

– Матка, матка!

Та вынырнула из сеней, где что-то делала.

– Ты нам…, – требовали чего-то мадьяры, но понять их ей никак не удавалось.

Так продолжалось добрых пять минут, пока один из непрошеных гостей не сообразил, показывая

пальцем на стол:

– Матка, цыбулькин брат!!!

Бабушка сразу же сообразила: речь – о чесноке, который срочно – что не удивительно –

потребовался непрошенным гостям к салу.

***

А еще мать была жутко принципиальной. Когда через десятилетия она случайно встретила своего

отца и тот, заговорив первым, изъявил желание увидеть, как она живет, она наотрез ему отказала.

***

У матери, сколько себя помню, очень болела голова. В такие периоды (а повторялись они

ежемесячно, а то чаще) страдалица не только не могла встать с постели, но даже не могла есть.

Даже если насильно пыталась что-то отправить в желудок, ее тут же рвало. От этих усилий

(мышцы напрягались!) голова «раскалывалась» с еще большей силой.

Мешали даже часы (сначала это были «ходики», а позже – будильник) и их или останавливали, или выносили в другую комнату.

Так что я еще подростком знал все лекарства «от головы», которые появлялись в местной аптеке.

Аскофен, цитрамон, ацетилсалициловую кислоту, пирамидон т.д. носил едва ли не полными

карманами (к счастью, таблетки тогда стоили копейки). А мать их пригоршнями ела.

Где-то под 50 так болеть голова перестала. Да появился ревматоидный полиартрит – болезнь, которую не умели (да и не умеют!) лечить.

К тому времени я уже был взрослым, путешествовал по миру и имел возможность доставать

дефицитные лекарства. Теперь она употребляла их – начиная с вольтарена с ибобруфеном и

заканчивая уколами преднизолона в суставы.

Помогло ли это или нет, никто не скажет. Однако, превозмогая боль, мать еще пожила...

***

Я – второклассник. Зима. Будильника в доме нет, время измеряют ходики, гирю которых нужно

каждый вечер подтягивать. Это – обязанность отца.

У матери она – куда сложнее: лечь спать примерно в 23.00 и проснуться в 4.00, чтобы разжечь

плиту (дрова + уголь), приготовить завтрак и к началу восьмого, подняв нас с отцом, накормить

горяченьким. Да, мне еще нужно сварганить обед в школу.

Само собой, каждая ночь у матери – не позавидуешь. Иногда, по ее рассказам, вскакивала к

ходикам каждые полчаса, дабы убедиться, что еще не проспала и, следовательно, еще можно

прикорнуть.

В то утро, как обычно, в начале восьмого подняла меня. И, как обычно, мне жутко хотелось спать.

Но делать нечего: поел, дособрал ранец и ушел грызть гранит школьной науки.

Едва вышел за калитку, почувствовал – что-то не так. Но что, понять не мог. Пока не пробрел

снегом с полкилометра. Ага, да ведь темень – просто жуткая. Еще и оттого, что …не светится ни

одно окно на улице. Стало страшно. И я повернул назад.

– Ты чего? Забыл что-то?! – удивилась мать.

– Нет, не забыл.

– А чего тогда вернулся?!

– Там очень темно. И никого нигде не видно. Мне страшно идти…

Мать подошла к окну, выглянула. Потом внимательно присмотрелась к ходикам на стене.

– Как же я так ошиблась?!! – развела руками. – Ладно, раздевайся и ложись досыпать!

Оказалось, спросонок мать поднялась хозяйничать не в 4.00, а в 2.00. Соответственно, и в школу

меня отправила посреди ночи.

***

У бабы Клавдии я провел, пожалуй, половину детства. Что помнится?

Интересуюсь, глядя на вечернюю звездную россыпь:

– А что это такое?

Она:

– Там, наверху, ходит боженька и ножичком протыкает в небе дырочки, чтобы нам здесь, ночью, хоть немного было светлее.

В другой раз летним утром бабушка послала меня открыть ставень. Привычно распахнул одну

половинку, взялся за вторую. И … испуганно закричал. Откуда-то сверху на меня бросилось что-

то живое и ужасно безобразное, да еще вцепилось в верхний край трусов (я был только в них). Я

причитал минуты три, пока не приковыляла больше, чем я, перепуганная старушка. За ней

подошел и мужчина, у которого, при отсутствии собственного жилья, она с сыном Николаем

снимала времянку.

Старшие быстро установили «лицо» виновника кутерьмы – это была летучая мышь, которую я

видел впервые в жизни. Да еще у себя едва не на голом пупе!

Между прочим, оторвать рукокрылое млекопитающее удалось лишь с помощью ...щипцов (о

защитниках животных тогда никто не слышал).

Помню, как она на последние копейки купила мне щедро иллюстрированную книгу «Конек-

горбунок», пришедшеюся мне по вкусу, оставшись, не исключено, на день-два без хлеба.

Жизнь бабушка провела в нищете. Коня и корову, как я писал, прогулял непутевый муж.

Батрачество. Война. Землянка. Отсутствие для людей ее возраста хоть какой-нибудь работы.

Плела из цветной бумаги цветы и пыталась их продавать (кому они нужны, когда у народа на еду

не хватает?) А еще, как я уже писал, на стакан сбывала мел и крахмал.

Сын, а мой дядя, Николай тяжело работал на кирпичном заводе, но не разминался с рюмкой, поэтому с деньгами у них всегда было туго. Мыкали горе по съемным углам: сначала в переулке

за райбольницей у Харченко, потом – на улице Средней у Маслака. Пока, во второй половине 50-х

годов прошлого века не получили земельный участок в переулке им. Цыбаня. Там на протяжении

нескольких лет, параллельно с моими родителями, и возвели две небольшие комнатки из самана.

Купить топлива не за что, а ходить на болото за камышом и лозой старушка уже не имела сил.

Поэтому придумала – голь на выдумки хитра! – обогревать дом …шелухой подсолнечника. Добро, в мельнице его набирать не запрещали. Я велосипедом возил то «нищенское топливо» мешками. И

поднимал с помощью лестницы на чердак. За лето он наполнялся по самые стропила – о нормах

пожарной безопасности никто и не догадывался. К сожалению, горело «топливо» мгновенно, почти не давая тепла. И сжигалось уже в декабре. А дальше – как придется...

Смерть бабушки, в отличие от жизни, оказалась легкой. Январским воскресным заснеженным

Прилуцким путем (ныне – ул. им. Цыбаня) она шла на базар и ...вдруг упала. Врачи

констатировали кровоизлияние в мозг. Спасти бедолагу не удалось – да и какая там аппаратура в

районной больнице в начале 1969 года?

А я вспомнил, как, не пройдя по конкурсу в университет в 1967 г., пошел работать на кирпичный

завод. С первой получки купил родителям подарок – пару картин в «Культторге». А вот бабке, души во мне не чаявшей, не догадался отнести хотя бы сто граммов конфет «подушечка».

…Так случилось, что мать, как раз перед тем сломала ногу и лежала в гипсе. К бабушкиной хате, где лежало тело покойной, мы с отцом мать салазками довезли. А вот к кладбищу на похороны –

увы...

***

Осень. Мелкий противный дождь. Слякоть. Воскресенье. Мне, 10-летнему, надоело развлекаться

гляденьем в небольшое окно времянки. Размышляю, чем занять более интересным. И

придумываю: зажгу свечу и буду на нее смотреть.

Задумано – сделано. Ставлю найденный огарок на подоконник, подношу спичку. Иду в другой

угол комнаты, чтобы вернуть на место коробок. Оборачиваюсь и с ужасом вижу, что горит уже не

только свеча, но и занавеска. Пока подскакиваю к месту «развлечения», вспыхивает и нижний

край рушника, украшающего вышитую матерью картину.

Подлетаю, срываю занавеску и рушник, топчу их ногами. Облегченно вздыхаю: пожар

предотвращен. И тут же покрываюсь холодным потом. Ладно, моральное наказание! А

материальный ущерб. Ведь и занавеска, и рушник стоят денег, которых у родителей просто нет: на

счету буквально каждая копейка. Что делать? В чем он, спасительный выход?!

Десяток минут лихорадочных конвульсий мозговых извилин, и я осознаю: единственное верное

решение – бежать из дому.

Одеваюсь потеплее, беру кусок хлеба, бросаю прощальный взгляд на до«родовое» гнездо» и едва

не со слезами на глазах …покидаю оное навсегда.

Прошагав с километр, решаю: бежать одному …жутко неинтересно. Поэтому возвращаюсь, но не

домой, а к Левандовским. К счастью, дома оказывается младший – Володя. Необыкновенную

жизнь без родительского прессинга расписываю столь красочно, что мой товарищ по детским

играм, отбросив последние сомнения и прихватив со сковородки пару котлет и коробок спичек, уходит со мной. Жить решаем в «катакомбах» (сооруженная под камерами обжига широко

разветвленная сеть дымоходов, где передвигаться даже нам, детям, можно лишь едва не вдвое

согнувшись) модернизирующегося кирпичного завода.

День проходит в изучении нового «ареала обитания» и в мечтаниях-разговорах. Несмотря на то, что хлеб с котлетами съели, все сильнее тревожит чувство голода. Да и усталость «подземной

жизни» дает о себе знать! Настроение – все хуже. Единственная радость – во время ползаний по

«катакомбам» я нашел рубль, чем неизмеримо счастлив.

Младший на год Володя все чаще заговаривает о том, что он пойдет домой. Мое красноречие

удерживает его все меньше. Идее ва-банк:

– Если останешься, отдам тебе найденный рубль!

«Призовые» греют того недолго. И, наконец, потупив глаза долу, друг меня оставляет одного. Мне

тут же делается страшно. Да и спички заканчиваются. Холодает. Вокруг – лишь остатки раствора

да кирпичей. Как на них спать?! Начинаю осознавать, насколько непроста самостоятельная

жизнь...

Проходит еще полчаса, если не меньше, и я решаю возвращаться. А чтобы сильно не влетело, планирую первым делом отдать родителям найденный рубль. Понимаю: компенсация за

сожженные рушник и занавеску – недостаточная, но все же какое-никакое, а финансовое вливание

в семейный бюджет. С тем и отправляюсь в обратный путь.

Заходить сразу во времянку – опасаюсь. И для начала пытаюсь хоть краем глаза заглянуть в

окошко – разведать обстановку. И, надо же, упираюсь взором в лицо отца, смотрящего на улицу.

Он меня узрел тоже. И вид его мне ничего хорошего не сулит. Поэтому я изо всех бросаюсь прочь.

Едва набрав скорость, слышу позади топот – это на всех парах летит разозленный отец.

Оглянувшись на мгновенье, вижу в его руке вожжи. И, естественно, пытаюсь поддать ходу. Но

куда там мне, ребенку, соревноваться в беге, да еще на длинные дистанции, с взрослым?

Расстояние между нами сокращается прямо на глазах. И я от страха начинаю что есть мочи орать, не прекращая, кстати, бега. Отец тоже не молчит:

– Остановись – я тебе говорю!

Сзади бежит перепуганная мать (как бы отец в ярости не искалечил неразумное чадо) и …тоже

кричит.

Для скучающих соседей – диорама маслом!

Что же финала истории, то избежать наказания, уплатив найденный рубль, мне не удалось. Но оно

оказалось не смертельным: на полчаса поставили в угол голыми коленями на щедро посыпанную

соль.

***

1 января 1961 г. Хрущевская денежная реформа 10:1. Но… Монеты достоинством в 1 копейку

обмену не подлежали – в обороте их было ничтожно мало.

И, надо же произойти такому счастливому совпадению! Года за два до этого я начал собирать, да-

да, копеечные монеты. В спичечный коробок входило ровно 100 штук. Таких «копилок» у меня на

момент реформы набралось ровно восемь – и столько же рублей. Новой, удесятеренной, покупательской способности!

Иными словами, если еще 31 декабря моя мечта – лыжи в универмаге стоили 80 рублей, то 1

января – только 8. То бишь, сумму, имеющуюся у меня на руках. Можете не сомневаться, едва

дождавшись открытия магазина, я уже был в нем со своими спичечными коробками. Попросил

продавщицу подать мне лыжи и вывалил всю наличку на прилавок. Безусловно, чтобы

пересчитать 800 монет понадобилось время, а я спешил. Спешил скорее придти домой, надеть

лыжи и рвануть на карьер. На собственных, на блещущих лаком! Вот будет фитиль друзьям.

Увы, по плану прошла только первая часть задуманного: домой я пришел, лыжи надел и на картер

рванул. Но, переезжая через сточную канаву, неудачно сманеврировал и одна из лыж сломалась в

аккурат пополам – под ступней. Когда я оную снял, вкупе ее держала лишь рифленая резиновая

штуковина, на которую ставится нога.