Текст книги "Электрический остров"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Однажды ребята затащили его на городской базар, куда вход Андрею был заказан строго-настрого. Базар находился в Нахаловке – поселке шалашей и землянок, в стороне от строящегося городка. Поселок населяли сезонники, ловцы длинных рублей, спекулянты. Орленов-отец считал, что школьнику на базаре делать нечего, разве карманному делу учиться, и взыскивал за бесцельное шатанье туда строже, чем в тех случаях, когда Андрей портил его инструмент или пережигал пробки в доме, проводя свои первые опыты с электричеством. Но на этот раз ребята обещали показать Андрею «изобретателя», что звучало как сумасшедшего.
Ничего неожиданного, на первый взгляд, в жилище изобретателя не оказалось… Он жил при маленькой часовой мастерской, сквозь окно которой были видны часы разных систем: и ручные, и стоячие, а дальше, как в омуте, едва проглядывали настенные, будильники и огромные, похожие на шкафы, кабинетные счетчики времени. Впрочем, одного этого было достаточно для влюбленного в механизмы парнишки, чтобы простоять под окном хоть сутки.
Однако опытные разведчики, не первый раз навещавшие часовщика, рассудили по-своему. У дверей остался самый быстроногий бегун, остальные крадучись пробрались во дворик, куда выходило еще одно окно. Оно было освещено, там виднелся силуэт старика, склонившегося в обычной позе часовщика – левым плечом вперед. Один глаз часовщика как бы вырос, удлинился благодаря черной трубочке, прижатой под бровью, превратился в выдвижной. Неожиданно в комнате раздался оглушительный звон,– отвлекающий отряд совершил нападение – пытался открыть дверь мастерской. Скрытые сигналы докладывали часовщику, что его требуют в переднюю комнату. Старик встал, положил на столик трубочку и вышел. В ту же минуту ребята прильнули к окну.
В первую минуту Андрей ничего не увидел. Но его уже толкали со всех сторон: «Да смотри же!», «Вон в углу!», «Да вон та мельничка!» – и парень различил наконец странную машину: колесо с прикрепленными к нему маленькими черпачками и желобом наверху. Над черпачком были еще наклонные планки, на которых лежали, удерживаемые закраинами, металлические шары. Андрей только собрался спросить, что это за машина, как предводитель всей компании восхищенно прошептал:
– Вечный двигатель!
Старик меж тем возвратился, раздраженный озорным вызовом, увидел в окне приплюснутые носы, протянул руку к какому-то рычагу. Ребята прыснули во все стороны. Андрей, заглядевшийся на вечный двигатель и уверенный, что старик его не поймает, остался у окна и получил полную порцию наказания за недозволенное любопытство. Из окна вырвалась мощная струя воды и окатила его с ног до головы. Ребята смеялись, стоя в отдалении, а Андрей, рассвирепев от этой коварной ловушки, нагнулся, ища камень потяжелее, чтобы хлестнуть в окно. Но кто-то из ребят схватил его за руку и увлек в сторону. Другой, настороженно оглядываясь, не выбежал ли часовщик за ними, примирительно сказал:
– Он же изобретатель! Вечный двигатель делает!
– Ни черта у него не получится! – со злостью крикнул Андрей, но желание бить стекла у него уже прошло.
О том, что сделать вечный двигатель невозможно, Андрей слышал от отца, а слова отца всегда оправдывались и в конце концов стали непререкаемы. Однако с тех пор он частенько заглядывал в заднее окно мастерской часовщика, ожидая, а не свершится ли чудо? Иногда он видел, как таинственное колесо вращалось, вода из желоба наполняла нижние черпаки, со звоном падали металлические шары, ускоряя движение колеса, и казалось, что машина с вечным двигателем изобретена. Однако проходило какое-то время, старик уставал от напряжения, с которым он подбирал тяжесть этих дополнительных грузов, и отходил от своего механизма, и тогда колесо начинало двигаться все медленнее и медленнее и, наконец, останавливалось. А часовщик сидел тем временем за столом, сжав виски ладонями, и тогда Андрею становилось жаль его.
Когда о невыполнимости идеи вечного двигателя сказал и учитель физики, Андрей поделился с отцом своими наблюдениями над часовщиком. Отец вскинул голову, серые глаза его заискрились усмешкой.
– А, этот! – пренебрежительно промолвил он. – Ну, этот загубил себя! А был хорошим механиком когда-то! Вот тебе, Андрей, пример! Никогда не берись за дело, которое выше твоих сил. Помнишь историю Святогора-богатыря? Тот тоже взялся за непосильное дело, хотел поднять тягу земную, а кончилось все тем, что тяга эта втянула его в землю.– И, подумав немного, добавил: – Если уж ты интересуешься изобретательством, так сходим тут к одному мастеру. Он тоже взялся за трудное дело, но этот покрепче, может и выдюжит!
Андрей знал, что отец даром слов не бросает. Была у него одна любимая поговорка, которую он произносил, замечая, что Андрей торопится, стремится поскорее сбыть с рук дело:
– Думаешь, – тяп да ляп и вышел корап? А корабли-то годами строятся!
И не было более презрительного осуждения, чем то, что звучало тогда в его голосе. Зато, если кто-либо из товарищей находил верную придумку, от которой станок или механизм начинал работать лучше, отец гордился ею так, словно и сам принимал участие в деле. И Андрею захотелось как можно скорее увидеть настоящего изобретателя, который заслужил одобрение отца.
К мастеру Свияге Андрей попал не так скоро, как хотел. Видно, и этот изобретатель, как и часовщик, не жаловал гостей, отрывавших его от дела, Только в последний год учения в школе Андрею удалось упросить отца познакомить его со Свиягой.
Мастеру было под шестьдесят, и он управлял одним из самых важных цехов завода – листопрокатным, но принял он посетителей дома, как бы подчеркивая этим, что то дело, каким он занят, еще не вышло за пределы его личных забот, к заводу отношения не имеющих.
Еще до того, как Игнат Орленов заговорил с мастером об изобретении, Андрею уже понравился этот человек. Свияга носил очки и был чем-то похож на учителя физики, пристрастно влюбленного в свою науку. Он был бородат, и это придавало ему необычную значительность. Редко кто из заводских носил усы, а Свияга отпустил еще и пышную рыжую бороду, которую изредка оглаживал, выражая свое удовольствие. И казалось, что он доволен всем и всегда, так мягко касалась обожженная, грубая рука Свияги этой рыжей бороды.
– Вот сына привел, – несколько стесненно сказал отец, – тоже в науку рвется!
Было удивительно, что гордый, непреклонный отец разговаривает с мастером чуть ли не искательно, но потом Андрей понял – то было уважение к труду Свияги, от которого они оторвали хозяина. И еще было удивительно и не совсем понятно: изобретатель Свияга трудился не в мастерской, не с инструментами и деталями в руках, а сидел за большим письменным столом, заваленным книгами и чертежами, и что-то писал. И повадки его поразили Андрея: Свияга был больше похож на учителя, чем на мастера. Позднее Андрей определил более правильно, кем был мастер,– он был ученым, хотя учился всего четыре года в земском училище и, наверно, о многом знал куда меньше, чем Андрей, кончавший десятилетку.
– Доброе дело! – сказал Свияга мягким баском и погладил свою пышную бороду. – И какая же наука тебя привлекает, молодой человек?
Андрея очень редко называли так. Обычно – называли паренек, Андрюша, Андрей, а тут «молодой человек»?! Андрей невольно смутился и невнятно ответил:
– Электричество…
– А такой науки и нет—физику вот знаю, химию знаю.. А между прочим, надо бы, чтобы была такая наука! – с усмешкой сказал Свияга и вдруг подмигнул Андрею. – И знал бы ты тогда больше! Я бы давно уже перестроил ваше образование. Ввел бы курс мотора внутреннего сгорания. Учи при этом случае свою физику и химию! Ввел был курс электротехники. Изучай при этом ту же физику. Завел бы предмет – синтетические материалы. Учи химию! А там, глядишь, из десятилетки-то выходили бы сразу знающие люди! А теперь жди, пока вы еще пять лет в институте протрубите! Эх, не те люди школьные программы составляют! Сами они сроду на производстве не бывали, вот и выпускают людей после целых десяти лет обучения ни к чему не пригодных!
Это было так неожиданно, что Андрей чуть не рассмеялся. Однако отец вовремя взглянул на него, и юноша придержал свое мнение при себе. И опять-таки значительно позднее он сообразил, что Свияга понимал в образовании куда больше, чем вчерашний школьник.
Но при первом знакомстве Свияга показался ему таким же ограниченным человеком, как и часовщик. Впрочем, скоро Свияга провел их в свою мастерскую, и там Андрей понял, почему отец относится к мастеру с таким почтением.
Свияга пытался найти новый метод прокатки металла.
До этого Андрей полагал, что изобретатель – это тот, кто стремится улучшить сделанное другими. Как-то не укладывалось в голове юноши, что вот сейчас, в двадцатом веке, существуют люди, которые умеют начисто отбросить все, что уже сделано, и увидеть предмет или явление как бы снова, своими глазами. Да, Андрей знал, что было время, например, когда человек впервые применил пар как механическую силу. Но это было так давно, на заре техники! А теперь уже все придумано, и изобретателям, считал он, осталось лишь исправлять отдельные недочеты в механизмах. В таких мыслях было что-то от детского представления о писателях. Ведь думал же он, что писатели – это классики, они давно умерли, а сейчас писателей нет. И хотя на столе лежат новые книги, все-таки не верится, что рядом с тобой могут жить люди, похожие на тех, чьи мысли тебя волновали с первой прочитанной тобой книги…
Андрей уже раз или два был в листопрокатном. Он знал, как из тяжелой, почти квадратной, раскаленной розовой болванки получается лист. Болванку гонят из вальцов в вальцы прокатного стана, и она делается все тоньше, остывая и постепенно превращаясь в багрово-красную ленту металла. Потом эту ленту разрежут, прокатают снова и получат металлические листы.
Ничего подобного не было в мастерской Свияги. Андрей увидел вращающийся железный круг, а над ним – железную скалку, которую пресс прижимал к поверхности круга, не мешая ей в то же время вращаться, как вращается скалка в руках у матери, когда та «катает» тесто для пирогов. Примерно то же самое делал Свияга с куском металла. Он клал металл на подогретый круг и расплющивал его, как плющила тесто мать, с помощью железной скалки, получая круглый лист, который как бы стекал к краям круга, превращаясь в ровную, отшлифованную пластину.
Нельзя было смотреть на работу машины без удивления! И вдруг Свияга выключил станок и вышел. Андрей увидел, как странно сгорбились плечи изобретателя, как опустилась голова, и ничего не сказал из тех похвал, что распирали его. Отец с сожалением еще раз осмотрел станок и хмуро пояснил:
– Для мягкого металла хорош, а для сталей – нет. Вот он и думает над ним одиннадцатый год!
Тогда Андрей не понял значения этих слов. Пусть для отца и для Свияги одиннадцать лет мерило подвига, думал он, сам Андрей мог бы придумывать такой станок и двадцать лет, лишь бы он заработал. Лишь позже стало понятно, о чем говорил отец: Свияга боялся, что никогда не доведет дело до конца. Однако он не прекращал работы! Все свободное время он отдавал своему изобретению! А ведь Свияга уже стар, и ему, наверное, иной раз хотелось отдохнуть…
С той поры прошло много лет, изобретатель давно умер, станок его стоит в городском музее. Но Андрей часто с трепетом вспоминает о человеке, который бескорыстно отдал всю свою жизнь одному делу. И когда он бывал в родном городе, непременно осведомлялся, кто приезжал в музей, кто интересовался станком Свияги. И терпеливо ждал, что кто-то примет из охладевших рук мастера эстафету и продолжит работу над станком. А в те дни, когда Андрей работал над своей диссертацией, он рассказывал о станке Свияги не одному электрику-металлургу, стремясь заронить в их сознание добрую идею старого мастера.
Идеи всегда владеют изобретателями и направляют их жизнь. Неправильная идея сделала часовщика сумасшедшим. Нужная, хотя и неожиданная идея помогла Свияге сделать первый шаг вперед.
Свияга не прятал свою идею, он готов был отдать ее любому, кто смог бы продолжить его работу. Не в этом ли разница между настоящим изобретателем и маньяком, между трудом для народа и для себя?
Сожаление о смерти старого мастера вдруг словно бы подтолкнуло Орленова. Свияга хотел воплотить свою техническую идею в самых совершенных формах. А что привело Андрея сюда? Улыбышев может сколько угодно говорить, что его трактор совершенен. Но Андрей точно знает, что это не так, а несовершенство не имеет права на существование! Свияга был одиночкой. Рядом же с Улыбышевым десятки людей, и каждый из них готов помочь ему. Какое же у него право отказываться от этой помощи?
Орленов снова вошел в проходную, где боролись затихающие шумы города с наступающими звонко-металлическими звуками завода, сунул голову в окошечко и опять попросил сторожа вызвать к телефону секретаря. Сторож, давно потерявший всякое уважение к нему, – нужный для завода человек получил бы пропуск немедленно, – зевая и закрывая рот широкой рукой, не спеша снял трубку, зажал ее плечом и начал набирать номер. Кто-то зашагал мимо Орленова по проходной завода в город, затем остановился, и Орленов, почувствовав на своей спине чужой взгляд, сердито обернулся. Перед ним стоял Пустошка.
Да полно! Пустошка ли это? Вот уж никогда бы Орленов не поверил, что человек может так измениться! Как будто тот же коротконогий, с животиком и апоплексическим лицом человек, но сколько в нем сейчас было живости, какой-то грации даже, сколько уверенности в каждом жесте! И одет он был иначе, Орленов подумал – красивее, пока не разобрался, что это всего-навсего спецовка из темного полотна со множеством карманов, в самых, казалось бы, неподходящих местах, где-то на коленях, на животе, может быть, даже и на ягодицах? Так и захотелось повернуть Пустошку и посмотреть. И каждый карман был набит чем-то до отказа, из прорезей торчали инструменты, мерительные приборы, карандаши, книжки… Нет, сейчас инженер выглядел просто мило, этакий толстячок-бодрячок, знающий себе цену…
– Товарищ Орленов! – воскликнул инженер, разглядывая посетителя с простодушным удивлением.– Какими судьбами? Интересуетесь нашим заводом?
– Нет, вами! – холодно сказал Орленов. – А вы, видать, важная персона! Целый час жду пропуска к вам!
– Пропуска? Ко мне? Так что же вы мне-то не позвонили? Вы, наверно, в дирекцию звонили? Там этого не любят. Да пойдемте, ради бога! Маркелыч, запиши, товарищ Орленов со мной.
Сонное лицо сторожа вдруг изменилось, он торопливо высунулся на зов, глянул, швырнул трубку на рычаг, что-то записал на листке бумаги и вполне уважительно сказал Орленову:
– Проходите, пожалуйста.. .
Орленов чуть не плюнул с досады! Надо же было потерять целый час на это нелепое ожидание!
– Вы, кажется, куда-то направлялись? – сердито спросил он.
– Что вы, что вы! Не так уж часто к нам ученые заглядывают! Прошу! Вы хотите весь завод осмотреть?
– Нет, – несколько мягче сказал Орленов.– Я хотел осмотреть трактор. Вы, кажется, говорили, что уже начали сборку?
– Начинаем, – вдруг увянув, сказал Пустошка.– Да вы не волнуйтесь, мы успеем к сроку. – И, не сумев скрыть досады, добавил: – Не испортим парада…
– Ну и плохо, если все это только для парада! – опять становясь угрюмым, сказал Орленов.– Я, признаться, думал, что вы последовательнее в своих поступках…
Пустошка, потупив глаза, как-то особенно засеменил ножками, став опять похожим на такого, каким его запомнил Орленов, и извиняющимся тоном сказал:
– Я тогда, извините, погорячился…
– Плохо горячились, – сухо сказал Орленов,– Еле тлели.
Пустошка вдруг приостановился, выпрямился, глянул на Орленова, уперев ручку в бок, и насмешливо сказал:
– Однако вас-то поджег!
Опять это был новый человек, и Орленов смотрел на него уже не без удовольствия. Он согласился:
– Верно, подожгли! Только пока, кроме дыма, ничего нет…
Пустошка весело засмеялся, сказал:
– Сюда, сюда! – и вошел в раскрытые двери цеха. Орленов последовал за ним.
Несколько слов, сказанных мимоходом и в то же время прозвучавших, как удар сабли о саблю, вдруг каким-то образом не только примирили его с Пустошкой, но и, если можно так сказать о двух фехтовальщиках, сблизили их. Он шагал теперь позади коротконогого инженера и улыбался: у Пустошки сзади на штанах и в самом деле были карманы! А по тому, как уважительно взглядывали на инженера рабочие и мастера, как торопливо гасили окурки, приступая к прерванной работе, Орленов понял еще, что Пустошка в цехе не только хозяин, но и уважаемый человек. Между тем Пустошка, торопливо делая какие-то замечания, шагал все дальше, пока наконец не подвел Орленова к огромной раме, начинавшей обрастать деталями.
– Вот он, ваш красавец! – сказал он.
– Почему «ваш», а не наш? – недовольно спросил Орленов.
– Общий, общий! – успокоительно ответил Пустошка, словно бы стараясь снять какую-то вину с Орленова.– Может, пройдем ко мне?
Но Орленов стоял над тракторной рамой, примеряя, что и как на ней будет расположено. Теперь трактор Улыбышева нравился ему все меньше. Рама была узка, не соответствовала высоте корпуса, машина будет не маневренной. Кабельный барабан впереди опасен, лучше бы ему находиться за будкой тракториста. Для мотора отведено так мало места, словно конструктор забыл о назначении трактора…
– Ну, пойдемте теперь к вам, – согласился он наконец, когда Пустошка повторил свое приглашение.
Они вошли в светлую, на уровне второго этажа, с окном во всю стену конторку. Орленов спросил:
– Какие же недостатки есть, по-вашему, у трактора?
– А вы их и сами увидели, – пожав плечами, сказал Пустошка. – Имеющий очи чтоб видеть, да видит…
– Имеющий уши, чтоб слышать, да слышит,– передразнил его Орленов.
– В том-то и дело, что те, кому надо слышать, заткнули уши! – печально сказал инженер.
– А вот мы им покричим! – снова поддразнил его Орленов.
– Голос у меня слабый.
– Не сказал бы – для меня он прозвучал, как труба архангела! – грубоватым тоном напомнил Орленов, и инженер окончательно смутился. – Вы говорили с директором?
– Возницына не переубедишь, – вздохнув, ответил Пустошка. – Он, кажется, искренне уверен, что лучшей машины на свете не бывало, а что она не похожа на обычный трактор, так это, по его мнению, даже и лучше, поскольку это трактор электрический…
– Да, так иногда случается! – усмехнулся Орленов, вспомнив, как с первого взгляда влюбился в машину за одну лишь вложенную в нее идею. Но сам-то он разобрался в ее недостатках, почему же директора завода, несомненно крупного инженера, нельзя убедить в их существовании. – В парткоме были?
– Я ведь человек беспартийный!– с беспокойством в голосе сказал Пустошка.
– У нас все дела партийные! – резко ответил Орленов. – Идемте!
Получилось, что на первый план выступил Орленов. Каждое его слово было как удар парового молота, тогда как слова Пустошки разве что могли царапать, как напильник. Федор Силыч все с большим недоумением смотрел на молодого ученого, пытаясь понять, откуда тот берет этакую уверенность? Уже не Пустошка призывал кого-то к действию, его самого толкали головой вперед…
Такое ощущение испытал он и в парткоме, когда Орленов, властно отстранив Пустошку, принялся высказывать секретарю сомнения по поводу трактора, те самые, о которых говорил инженер. Пустошка только поддакивал, вытаращив свои маленькие глазки.
Но секретарь был не так слабоволен, – с каким-то даже удовлетворением признал Федор Силыч. Секретарю было мало их критики, сомнений, он требовал деловых предложений. И тут Орленов спасовал.
– Федор Силыч, – смущенно обратился он к инженеру, – вы можете составить предложения, что надо изменить в конструкции и как изменить? И сделать нужные расчеты?
– Без обоснованных предложений, – сухо сказал секретарь, – заказ, оформленный, утвержденный министерством, с бухты-барахты нам не остановят! У нас ведь есть акты испытательной комиссии, которые говорят, что машина работает удовлетворительно.
– Сколько времени вам понадобится, Федор Силыч, чтобы подготовить предложения? – взмолился Орленов.
– Два-три месяца, – ответил инженер, с удивлением поглядывая на молодого ученого.
Секретарь парткома неожиданно присвистнул, услышав этот ответ, и сконфуженно притих, поглаживая пальцами худые виски с синими жилками. Он казался очень расстроенным всей этой историей. Бледный, с каким-то устало-скучным лицом и редкими бесцветными волосами, секретарь не понравился Орленову. Ученый поглядывал на него с недоумением, убежденный, что осилить его – пустяки. Но тут секретарь снова заговорил горячо, гневно:
– С чем же вы пришли на завод, товарищ Орленов? Что говорит филиал по поводу конструкции электротрактора, его Ученый совет? Разве можно на основании одних общих замечаний и сомнений губить такое дело? Я согласен, что в конструкции есть еще недостатки, я сам инженер. Но вы были обязаны прийти на завод с готовыми предложениями! И вам, Федор Силыч, должно быть стыдно, что вы до сих пор только охаиваете конструкцию, вместо того чтобы предложить исправления! Пожалуйста, приготовьте свои предложения. И я уверен, никто вам не помешает улучшить машину, если даже конструктор станет сопротивляться. Но задерживать выпуск трактора на основе одних только сомнений вам, думаю, никто не позволит.
– Вот тупой формалист! – с чувством сказал Орленов, когда они вышли из парткома, условившись, что Пустошка займется подготовкой необходимых предложений.
Вдруг инженер, усмехнувшись, спросил: – А чем вам так насолил Улыбышев?
Орленов удивленно оглянулся.
– Почему вы думаете, что он мне насолил? А чем он вам насолил? Возвращаю вам вопрос…
– Ну, у меня другое положение! Я – инженер, начальник цеха, я обязан блюсти государственные интересы. А вы по долгу службы должны защищать Улыбышева.
Орленов стоял ошеломленный, словно его внезапно ударили. Пустошка, испугавшись действия своих слов, заговорил о чем-то другом, но Орленов перебил его:
– Значит, вы думаете, что я действую из личных побуждений? Вот как! И вы считаете, что другие тоже могут так думать?
Пустошка нерешительно пожал плечами, словно не хотел давать ответа за других. Орленов покачал головой, буркнул:
– Ну и пусть думают! – сунул инженеру руку и зашагал от завода, опустив свои широкие плечи.
А Пустошка еще долго стоял и смотрел вслед ему, хотя ученый уже давно скрылся.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В кабинете Улыбышева сидел Сергей Сергеевич Райчилин, преданно глядя на директора своими добродушными, похожими на маслины глазами.
Улыбышев давно уже заметил, что в присутствии Сергея Сергеевича обретает какую-то особенную твердость духа. Он не пытался проанализировать, почему появляется эта твердость, но едва Райчилин входил, улыбаясь почтительно и дружелюбно, у Бориса Михайловича становилось легче на душе.
Может быть, такое ощущение бывает у командира, который знает, что он не один, рядом верные солдаты. А может быть, Райчилин заменил ему, одинокому и непривязчивому к людям человеку, друга, которого иногда не хватает и себялюбцам. Во всяком случае, появление Сергея Сергеевича успокаивало Улыбышева: день казался хорошим, солнце – ярким, кабинет – уютным.
Именно потому, что у него не было ни друга, ни семьи, Улыбышев давно уже научился проверять свое настроение по окружающим его вещам, он, так сказать, сосуществовал с ними. И, может быть, поэтому он любил вещи, понимал в них толк и умел окружать себя ими с таким же искусством, как умеет это делать иная увядающая женщина, если у нее, конечно, хватает средств.
Кабинет директора филиала института был обставлен и украшен с единственной целью – дать добротную оправу его владельцу. Над украшением кабинета потрудился и сам Улыбышев и еще больше – Сергей Сергеевич. Кабинет был велик и светел. Два окна почти во всю стену позволяли директору окидывать мечтательным взглядом и город за рекой и остров. Солнце гостило в кабинете с утра до вечера.
Стены кабинета были увешаны картинами местных художников, которые Райчилин скупал по дешевке, приобретая при этом славу мецената. Известно, что хозяйственники относятся к картинам пренебрежительно, а если и покупают, то только в Москве и только копии известных картин, как бы плохи и дороги они ни были. А Борис Михайлович раз навсегда приказал Райчилину не покупать копий и навещал все выставки местных художников, чтобы отобрать самое ценное… Затем наступал черед Райчилина уговорить художника предать свой шедевр подешевле.
Таким образом, картины на стенах были и хороши и дешевы, мебель и хороша и дорога. Были в кабинете и ковры – не хорошие и не дорогие, и кадки с растениями, а все вместе создавало особый стиль.
Впрочем, сегодня хозяин не обращал внимания на окружавшие его вещи.
– Что же вы будете делать дальше, Борис Михайлович?– спросил соболезнующе Райчилин.
– Это Орленов считает, что мне больше ничего не остается, как поехать в деревню, пить парное молоко и отращивать бороду медвяного цвета. Но он ошибается! – желчно сказал Улыбышев.
– Ай-ай-ай! – покачал головой Райчилин и потянулся к коробке папирос, которую Улыбышев, закурив, оставил на столе. – Как же вы не подумали о характере человека, которого приглашали на работу? Анкета анкетой, но характер тоже надо знать! От характера и происходят все неприятности. У нас и так немало вздорных людей, возьмите хоть Чередниченко, хоть Горностаева…
– А что Горностаев? – резко выпрямившись в кресле, спросил Улыбышев. Потом, должно быть, решив, что жест этот можно истолковать неправильно, лениво откинулся на спинку. – Горностаев занят своими делами…
– Не скажите! – предостерегающе поднял брови Райчилин. – Как секретарь партийной организации, он прислушивается ко всяким разговорам. И если до него дойдет слух о вашей размолвке с Орленовым, он обязательно заинтересуется… Если уже не заинтересовался! – с ударением закончил он.
– Не думаю, – сухо сказал Улыбышев, однако на этот раз в его голосе не было обычной уверенности.
– Ну, а если принять предложение Орленова? – осторожно спросил Райчилин. У него была отлично зарекомендовавшая себя тактика соглашаться в мелочах и никогда не уступать в главном. В конце концов то, чего требовал Орленов, – изменить кое-что в тракторе, – было мелочью по сравнению с главным – созданием электротрактора.
– Вот уж не ожидал от вас такой глупости! – сердито проворчал Улыбышев.
– Но я ничего такого не сказал! – воскликнул Райчилин, и в каждом звуке его голоса был белый флаг капитуляции.
– То-то же! – с удовлетворением заключил Улыбышев. – Поймите: принять предложение Орленова – это значит отсрочить бог знает на какое время выпуск машин, опытную пахоту и, следовательно, сдачу нашего трактора. А мы должны представить все показатели к пятнадцатому сентября! На этом настаивает сам Петр Иванович! Ну, что скажете?
Пятнадцатое сентября как раз и было торжественной датой, когда праздновалось шестисотлетие со дня основания города. Райчилин вздохнул. Ему не надо было дополнительных объяснений. Но Улыбышев с жестокостью победителя продолжал:
– А если мы опоздаем хоть на один день, представление на соискание премии может не состояться. Конечно, нас поддержит институт, но, во-первых, над созданием электротрактора работает не одна наша группа, во-вторых, тогда мы будем проходить по Москве, а в Москве и без нас много жаждущих чести быть представленными, в-третьих, список к награждению тогда, несомненно, сократят, и ваше имя может из него выпасть, как бы я вас ни отстаивал.
– А если намекнуть Петру Ивановичу, что его имя, так сказать, возглавит список? – со страхом в голосе спросил Райчилин.
– С ума вы сошли! Хотите получить «асаже»?– И на безмолвный вопрос своего заместителя с удовольствием процитировал: – «А вот если кто заважничает, очень возмечтает о себе, и вдруг ему форс-то собьют – это «асаже» называется»… В театр, мой милый друг, надо ходить, Островского смотреть…
Райчилин снова закурил. Глаза его стали сосредоточенными, помутнели, словно их заволокло бельмами. Вдруг он ударил ладонью по столу.
– А ведь есть выход, Борис Михайлович. Есть! – воскликнул он и поднял голову. Теперь глаза его засветились, в них появился младенческий синий блеск.
– Ну! – нетерпеливо спросил Улыбышев.
– Сколько времени надо для того, чтобы завод выполнил работу?
– Месяц-полтора от силы. А если нажать на Пустошку,– вот еще кретин, прости господи! – так в месяц обязательно закруглимся, – ответил Улыбышев, уже не обращая внимания на то, что Райчилин сказал о тракторе «наш», словно и в самом деле был соавтором. Впрочем, тут уж ничего нельзя было поделать. Если бы не Райчилин, который мог добыть все и вся, Улыбышеву вообще надо было бы бросить работу над конструкцией: он никогда не успел бы к назначенному сроку. А какой смысл вступать в соревнование со множеством неизвестных? В математике есть удобная истина: иная величина столь незначительна, что ее можно не принимать во внимание. Но не принимать во внимание несколько групп, усиленно занимавшихся созданием электрических тракторов, было невозможно.
Удача Улыбышева была в том, что он заинтересовал обком партии и добился выпуска не одной машины, а целой серии машин. Когда же серия выйдет на поля, никто уже не осмелится говорить о приоритете и о всяких прочих неприятных вещах. При том узковедомственном размежевании институтов, которое существовало с благословения Академии наук, конкуренты не могут подозревать, как близок Улыбышев к окончанию работы. И он в своих сообщениях намеренно преувеличивал трудности конструирования, вводил коллег в заблуждение, а тем временем мчался галопом вперед. Ведь, кроме премии, впереди была докторская степень, а за ней, чем черт не шутит, место заместителя Башкирова, а может быть, и просто место Башкирова!
– Я слушаю! – еще нетерпеливее сказал он, видя, что глаза Райчилина опять погасли.
Должно быть, тот взвешивал препятствия и сомневался, может ли Улыбышев обойти их. На той стадий работы, на какой находился их трактор, роль самого Райчилина заметно уменьшалась, на первом плане опять был Улыбышев.
2
То, что хотел предложить Райчилин, было слишком рискованно для изложения. Он не боялся, что Улыбышев поссорится с ним и вычеркнет его начисто из предполагаемого списка будущих соискателей,– для этого директор слишком умен и знает, что Райчилин может крепко хлопнуть дверью, если его заставят уйти. Но, с другой стороны, Улыбышев чертовски заботился о своей репутации. Коснись дело самого Райчилина, он не стал бы долго раздумывать, а вот как Борис Михайлович… И заместитель директора держал про себя свою идею, подогревая любопытство начальника.
