Текст книги "Электрический остров"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Райчилин улыбнулся своей победоносной улыбкой:
«А что я говорил!» – и, подчиняясь знаку следователя, прошел с ним. Орич и Велигина потрясенно молчали.
– Она знает? – спросила Марина.
– Нет, – сказал Орич. – Улыбышев увез ее из города, как только ему позвонили. И не захотел видеть Андрея. Выживет ли он? Bepa только покачала головой:
– И зачем мы оставили его одного!
Она не должна была говорить это. У Марины задрожали плечи, и она, еще ниже опустив голову, пошатываясь, пошла по коридору к выходу…
Когда она добралась до больницы, ее не пустили. Орленов находился на грани смерти. Кто-то пытался спасти его, а она ничем не могла помочь. Цветы, которые она принесла, должно быть, выбросили, как только она перешагнула обратно порог больницы.
Весь вечер Марина проблуждала по городу возле больницы, сама похожая на умирающую, так что встречные пугливо отшатывались от нее. Это был самый тяжелый из дней ее жизни. И много позже Марина так и не смогла вспомнить, как она вернулась на остров, что было с нею в другие часы обреченной бездеятельности, тоски и ожидания. И только потом она поняла, какое предательство совершила тогда, забыв, что у Андрея, жив он или умер, были еще дела в жизни, оставленные ей в наследство.
2
Известие о том, что Орленов покушался на самоубийство и едва ли выживет, потрясло Бориса Михайловича и напугало его. Это было уже нечто очень опасное в той цепи обстоятельств, которые он выковал сам или предвидел до их появления. Райчилин, передававший ему по телефону страшное сообщение, уловил испуганное молчание своего шефа и сердито сказал:
– Вы забываете, что для вас это лучший исход! Умнее он не мог поступить! Ведь на сегодня вас вызывали в обком партии…
– Голубчик, пойдите туда один! – плачущим голосом попросил Улыбышев. – И как я скажу об этом Нине Сергеевне?
– А ей и не надо ничего говорить! – не скрывая своей злости, ответил Райчилин.
Он сидел в кабинете Улыбышева на острове. Шеф находился в городской квартире, которую Сергей Сергеевич сам подготовил для его медового месяца. «Этот хлюпик даже не понимает, как шикарно изменились обстоятельства в его пользу, – думал Сергей Сергеевич. – Орленова нет, а без него ни Пустошка, ни Марков не посмеют продолжать борьбу. Теперь корабль Улыбышева крепок, паруса наполнены ветром, только веди его к надежной гавани! А он, кажется, готов даже штурвал своего корабля передоверить другому…»
Однако пышные сравнения, которым Сергей Сергеевич научился у того же Улыбышева за три года совместной работы, сейчас не радовали. Он слышал прерывистое, учащенное дыхание шефа, слышал его молчание и готов был швырнуть трубку. Но позволить себе это он не мог. Надо было настойчиво внушать Улыбышеву, что ему делать, раз уж штурвал доверен Сергею Сергеевичу.
– Вы можете помолчать несколько дней? – грубовато сказал Райчилин. – Я не думаю, чтобы вашу новую подругу интересовали дела покинутого мужа. Уж если она и спросит, так только из вежливости. А вы можете ответить, что он закончил свой прибор… Кстати, он его действительно закончил, и завтра я передам его в производство…
– А как же обком?..
– Хорошо, я пойду сам, только вам придется, хотя бы для приличия, оставить вашу курочку и уехать сегодня же в колхозы. Причину найти не трудно. Вызов не застал вас, вы были в пути, только и всего!
– Хорошо, хорошо, я уеду! – с облегчением в голосе сказал Борис Михайлович.
Райчилин понял: директор так боится сказать Нине о самоубийстве Орленова, что убежит из города немедленно.
– А, черт с ним! – Райчилин швырнул трубку на рычаг, не заботясь о том, все ли сказал ему шеф.
А Улыбышев, держа в руке противно пищащую трубку, думал, как же он попал в столь большую зависимость к своему скромному помощнику?
События последних дней нагнали на него странную робость. Даже победа над Ниной не давала радости. И вдруг еще – самоубийство!
Измученный неясными подозрениями и злобой на Орленова за то, что тот «сделал это» только для того, чтобы доставить неприятности ему, Улыбышеву, Борис Михайлович был даже рад выехать в колхозы. Райчилин, несомненно, найдет нужные слова, чтобы объяснить его бегство приличным образом. Для себя же он оправдание нашел быстро: он не любил покойников, никогда не ходил на похороны, обойдутся без него и на этот раз. А если он в чем-то и виноват перед покойным, так сама трусость Орленова, – а иначе самоубийство воспринять нельзя, – вполне оправдывает действия такого сильного человека, как Борис Михайлович Улыбышев. Но Нину он не оставит, неизвестно, как она поступит, если вдруг узнает о смерти мужа. И в половине дня Борис Михайлович вместе с Ниной ехал в дальнюю дорогу, нетерпеливо гоня машину, как будто там, куда он стремился, его ждало полное успокоение.
Отправив директора, Райчилин почувствовал себя свободнее. Присутствие шефа было опасно. С характером, склонным к истерии и самообвинению, Борис Михайлович мог наговорить черт знает что и погубить все дело. Самоубийство Орленова, которое было так на руку Сергею Сергеевичу, для Улыбышева могло стать роковым. Кто знает, не отказался ли бы шеф от своей затеи с трактором под влиянием этого возбуждающего события? И Сергей Сергеевич со спокойной душой и уж, конечно, с большим умением принялся вершить дела филиала…
Прежде всего он позвонил в больницу. Сведения были неутешительны: Орленов был еще жив, но никакой надежды на спасение его не было. Прилично повздыхав в трубку, Райчилин позвонил Горностаеву и попросил его навестить больного от имени общественности, как только Орленов поправится, а если он умрет, то подумать над тем, как его прилично похоронить. Он с удовольствием выслушал возмущенную реплику Горностаева: «Не вы ли с Улыбышевым помогли ему придумать это идиотское самоубийство?» – и положил трубку. То, что версия о самоубийстве распространялась по острову, было полезно для дела. Человек, павший столь низко, что покушается на самоубийство, всегда вызывает возмущение. Вот и Горностаев возмущается поступком Орленова, значит в обкоме секретарь парторганизации не поддержит критику Орленова и его друзей в адрес создателей трактора. Представление о тракторе как о своем детище окончательно растрогало Сергея Сергеевича, и он с удовольствием попросил подобрать ему данные об испытаниях машины, чтобы показать их Далматову.
Райчилин сидел в просторном кабинете директора, с удовольствием замечая, как почтительны к нему подчиненные, и сознавая, что, в сущности, у него теперь больше прав на этот кабинет, чем у Бориса Михайловича. Кем был бы Улыбышев без его помощи, тонких советов, дружеского участия? Жалким изобретателем-неудачником! Не будь Орленова, нашелся бы другой критикан, Улыбышев не умеет обезвреживать людей. Для этого надо обладать сильным характером, высоким знанием интриги. А Борис Михайлович вел себя как мальчишка! Отбить жену у ближнего своего, на это он еще способен, а защитить самые кровные свои интересы – он еще мальчик! И Сергей Сергеевич с чувством собственного достоинства подумал о том времени, когда именно он станет здесь настоящим хозяином. До этого назначенного им самим срока осталось уже немного.
В самом деле, кто из его знакомых мог совершить такую блестящую карьеру? Никто! Они по-прежнему оставались мелкими хозяйственниками, снабженцами. А он? Да если его пиджак украсит золотая медаль, он станет недосягаемым! А что медаль может скоро оказаться на его груди, теперь уже ясно. Осталось только провести испытания тракторов в полевых условиях, разрекламировать их, и тогда…
Райчилин потянулся, выпячивая грудь. Он знал, как произойдет награждение премией, недаром он любил расспрашивать удостоенных этой чести людей. Что же касается того, имеет ли он право на высокий знак отличия, тут сомнений не было. Случалось и раньше, что премии делились между автором и его помощниками, которые заслужили награды, пожалуй, меньше, чем заслужил Сергей Сергеевич. Деньги ему не нужны, ему важен только почет. Потом, когда он провернет дырку в пиджаке, будет уже поздно спрашивать, по какому праву получил он медаль? Ради такого будущего можно потрудиться и не столько!
Мечтания Райчилина нет-нет перебивала одна неприятная мысль: а что, если Орленов, вопреки всем его предположениям, выздоровеет? Он не очень отчетливо понял слова Чередниченко о предохранителе, который был подключен к пульту управления. Конечно, досадно будет, если самоубийство Орленова окажется неудачным. Как ни жаль этого талантливого человека, но было бы лучше, если бы он умер, не причиняя никому хлопот. Но если он все-таки, вопреки всем предположениям, выздоровеет, то и тогда это никому не повредит. Не все ли равно, было ли самоубийство или несчастный случай? А пока он будет находиться между жизнью и смертью, Сергей Сергеевич уйдет сам и уведет Улыбышева так далеко по пути успеха, что их не догнать…
Он поморщился немного – собственный цинизм не доставлял ему большого удовольствия. Однако, если на тебя нападают, ты должен защищаться, и уж тогда выбирай такое оружие, которое может поразить противника. Распускать нюни, как делает Улыбышев, ни к чему!
Это утешительное сравнение придало Райчилину новые силы, и он, взглянув на часы, не спеша отправился домой, чтобы успеть пообедать и переодеться. Он хотел быть сильным и должен был казаться таким.
3
Письмо Орленова и Пустошки было одним из тех неприятных сигналов, которые не вызывают сочувствия. «Ученые что-то не поделили!» – так охарактеризовал это письмо докладывавший Далматову инструктор обкома.
Так как в письме порицалось и опровергалось то, что вызывало большой интерес у всех жителей города, то инструктор был склонен к тому, чтобы заранее объяснить нападки на Улыбышева простой завистью. Но Далматов невольно вспомнил одного из авторов письма, молодого ученого, с которым он разговаривал однажды и доклад которого, полный такой влюбленности в науку, слышал.
Было не похоже, чтобы такой человек мог оказаться завистником. В его жалобе следовало разобраться немедленно. Славы у Бориса Михайловича Улыбышева, на трактор которого нападал в своем письме Орленов, не убудет, а всякие раздоры надо гасить сразу, потом и пожарная команда не поможет.
Инструктор пожал плечами по поводу того, что секретарь обкома беспокоится из-за какой-то мелкой драки между учеными. Готовя совещание, он не мог отделаться от чувства раздражения: какими только мелочами не затрудняют первого секретаря! И вот из-за неприязни к самому делу, из-за того, что до инструктора уже дошли слухи, будто Орленов затеял всю историю из ревности, он поторопился сбыть дело с рук как можно скорее. Все его сочувствие было на стороне Улыбышева уже потому, что Улыбышев крупнейший ученый в городе, а Орленова никто не знал, и потому еще, что Улыбышев собирался прославить их область, тогда как автор заявления унижал этого выдающегося ученого.
Если бы кто-нибудь упрекнул инструктора, что он подошел к жалобе формально, он был бы искренне удивлен. Нет, он сделал все, что от него требовалось. Он даже сам спросил у Бориса Михайловича, кого тот желает пригласить на совещание, записал имена Подшивалова, Райчилина, Горностаева, Возницына и выписал каждому из них пропуск. Он позвонил и Орленову и Пустошке, вот только когда какой-то Марков прислал телеграмму с просьбой о вызове, то не ответил ему, но людей и так уже было вызвано достаточно.
В назначенный час приглашенные явились. Не было только главных участников спора – Орленова и Улыбышева. Инструктор пришел к окончательному выводу, что вся эта история не стоит выеденного яйца. Каждый из пришедших держался особняком. Даже Горностаев, секретарь партийной организации филиала, сидел наедине с какой-то своей грустной думой, покусывая висячий чумацкий ус.
Вот проследовал Райчилин с печально-таинственным видом, прошел Возницын, с таким недовольным лицом, словно его оторвали от решения мировых проблем. Последним появился какой-то меднолицый, шумный великан, так отличавшийся от бледных горожан, что все оживились, шепотом спрашивая, кто это такой и как он попал на заседание?
Оказалось, что это председатель колхоза «Звезда» Мерефин.
Мерефин и сам с любопытством рассматривал ученых и все кого-то ждал. Он оборачивался на каждый скрип двери, но постепенно оживление его падало, и он наконец затих в своем уголке, положив загорелые натруженные руки на колени и склонив голову.
В назначенный час Далматов вышел пригласить посетителей к себе в кабинет.
Поздоровавшись со всеми, он нетерпеливо спросил:
– А где же Орленов?
Поднялся Райчилин и сказал приличествующим случаю трагически-осуждающим тоном:
– Андрея Игнатьевича бросила жена, и он, поддавшись состоянию аффекта, пытался покончить жизнь самоубийством. В настоящее время он находится в больнице. Состояние здоровья тяжелое.
Если бы здание вдруг качнулось от землетрясения, это, вероятно, не вызвало бы такого волнения. Пустошка схватился за голову. Подшивалов вздернул подбородок, как будто хотел отомстить неудачнику своим презрением. Горностаев, наоборот, опустил лицо вниз, только пальцы его нервно двигались по столу. Мерефин вскочил на ноги, резко поворачивая голову, смотрел то на одного, то на другого, бормоча упавшим голосом: «Не может быть! Не может быть!» Один Райчилин держался спокойно. Он с достоинством подождал, не зададут ли ему какой-нибудь вопрос, показывая, что может ответить на любой, потом медленно склонил голову в сторону Далматова и сел. Секретарь обкома посмотрел суженными глазами на Горностаева. Тот, казалось, не мог видеть взгляда Далматова, однако послушно встал и сказал срывающимся голосом:
– Факт покушения на самоубийство не установлен. Возможен несчастный случай, тем более что Орленов был действительно в тяжелом состоянии. Товарищ Райчилин не сказал, что жена Орленова ушла к Улыбышеву, против которого Орленов и выступал…
Сергей Сергеевич поднялся над длинным столом.
– Какое это имеет значение? – с возмущением сказал он. – Это их личное дело! Как говорит русская пословица: «Антонов есть огонь, но нет того закону, чтобы огонь всегда принадлежал Антону…»
– Это не пословица, а одна из улыбышевских цитат!– холодно сказал Горностаев. – Партийная организация филиала еще рассмотрит поведение товарища Улыбышева в свете происшедших событий…
– Победителей, Константин Дмитриевич, не судят!– сухо ответил Райчилин. – Улыбышев крупнейший ученый! Он создал электротрактор. Не будем подходить к нему с обывательской меркой. Он одинок, он свободен, и его счастье, что такая очаровательная женщина, как Нина Сергеевна, полюбила его…
– Сядьте!– тихо сказал Далматов.
Этот разговор, происходивший, в сущности, над гробом, был так нелеп, что Далматов испытывал странное ощущение, словно его лично обидели, разрушили его веру в человека. Орленов понравился ему своей независимостью суждений, своим острым умом, и Далматов не мог поверить, будто человек этот сам ушел от жизни и от борьбы. И он с удовлетворением услышал, как председатель колхоза Мерефин вдруг пробормотал:
– Не верю я, чтобы Андрей Игнатьевич мог наложить на себя руки…
Да, Мерефин сказал то, о чем подумал сам Далматов. Секретарь обкома живо обернулся.
– Вы его знали прежде, товарищ Мерефин?
– По фронту, товарищ секретарь обкома! – вытянувшись и опусгив руки по швам, ответил Мерефин.– А здесь вот – опоздал обнять!– и, внезапно утратив выправку, опустился на место.
Далматов внимательно посмотрел на Мерефина. Открытое, в щербинах оспинок лицо председателя колхоза было таким печальным, будто он знал, что мог остановить Орленова на краю смерти, и жалел, что не успел сделать этого. Только Мерефин и смешной толстяк, инженер Пустошка, искренне выражали свое горе. Инженер даже говорить не мог, так он был ошеломлен тяжелым известием.
– Но вы, кажется, выступаете против Орленова в его споре с Улыбышевым, товарищ Мерефин? – спросил Далматов.
– А спора-то еще не было, товарищ секретарь,– тихо ответил Мерефин. – Мы подготовились к электрической пахоте, а товарищ Орленов стоял за то, чтобы отсрочить ее, вот мы бы и установили – надо ли отсрочить или начинать помаленьку. Какой же тут спор, тут производственное совещание. По такому поводу люди за веревку не хватаются…
– Никто не говорит, что Орленова довели до самоубийства спорами! – резко воскликнул Райчилин.– Я искренне жалею, что он не может присутствовать на нашем заседании. Он бы первый понял свою ошибку…
– Подождите, подождите, – остановил его Далматов. – Товарищ Пустошка, вы, кажется, поддерживали Орленова? Что вы скажете по существу спора?
Инженер был бледен, угрюм. Он вяло встал, махнул короткой ручкой и сказал:
– Что ж без него говорить? Тракторы почти готовы, а время покажет, кто прав, кто виноват. Не могу я говорить, товарищ секретарь! Разрешите мне уйти?
– Что же, идите, – задумчиво глядя на него, сказал Далматов.
– Гора родила мышь!– тихо, но очень внятно констатировал Райчилин.
Пустошка, неверно шагая по длинному ковру, медленно шел к двери. Там он обернулся – то ли понял наконец слова заместителя директора филиала, то ли захотел объяснить причину ухода.
– Может, Орленов еще выздоровеет, – сказал он. – Тогда он вам сам скажет, а я не могу, извините.
– Вот чудак! – неодобрительно пробурчал Подшивалов. Он сидел важный, равнодушный, привычный к серьезной, тихой атмосфере, где каждое слово должно быть взвешеио и размерено, так как от него часто зависят судьбы людей, производств, научных решений. Ему было безразлично все, что мог сказать Пустошка, так как теперь он был уверен, что честь филиала никто больше не унизит. Остальное его не занимало.
Далматов внимательно и как-то задумчиво взглянул на старейшего ученого, на подавленных и притихших Горностаева и Мерефина, хотел что-то еще сказать, но только кивнул головой, давая понять, что разговор окончен. Райчилин живо вскочил и подбежал к нему:
– Можно продолжать испытания, товарищ Далматов?
– Вы же слышали, Пустошка сказал, тракторы почти готовы, – угрюмо ответил Далматов.
Райчилин поклонился три раза подряд и важно прошествовал к двери. Там он добродушно пошутил:
– Сражение прекратилось за отсутствием сражающихся!
И неожиданно в ответ услышал резкий голос Горностаева:
– Опять улыбышевские словечки?
Далматов подождал, пока закрылась дверь, взял трубку и позвонил в больницу. Дежурный врач на вопрос о здоровье Орленова ответил:
– Очень плохо. Едва ли выживет…
Грустное сожаление тронуло лицо секретаря. Подумалось, что, будь Орленов здоров, спор, пусть и мелкий, не остался бы нерешенным. И вдруг захотелось вернуть всех обратно, стукнуть кулаком по столу, выяснить, но на память пришло виновато-испуганное лицо Пустошки, важно-поучающее Подшивалова, подобострастное Райчилина, угрюмое Горностаева. Эти товарищи не хотели спорить. Да и был ли спор?
Он с усилием отодвинул от себя «дело Орленова», записал в дневнике: «Поехать на испытания электротрактора», вздохнул и вызвал помощника. Были еще сотни других дел, которые требовали его немедленного вмешательства. Но «дело Орленова» осталось в памяти, как остается ссадина, нет-нет и напоминая о себе.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1
Марину по-прежнему не пускали в больницу, но она упрямо приходила туда каждый вечер. Орленов не умирал, но и не жил. И, работая в лаборатории, она часто думала о том, что ведь так легко ошибиться и взяться рукой за находящуюся под током деталь…
Прибор, над которым Марина и Андрей так много поработали, был сдан в производство. Но в лаборатории осталось еще много такого, что напоминало об Андрее, о его мыслях, о его надеждах. Марина могла пока продолжать работу над отдельными узлами прибора, как бы заменяя отсутствующего. Но что будет потом, позже, когда он совсем исчезнет из жизни, когда и последние, оставленные ей в наследство мысли будут воплощены в металл и пластмассу приборов? Как бы ни было трудно, она справится с ними, хоть бы ей пришлось работать вот так всю ее жизнь! Орленов никогда не брался за невозможное. Все, что он продумал, было выполнимо. И, выполняя его замыслы, ничего не имея, кроме его работы, она жгла свою свечу жизни с двух концов, с каждым днем приближаясь к окончанию оставленных им дел…
Она не встречалась с Ниной. Марина не хотела такой встречи, да и Улыбышев постарался куда-то спрятать бывшую жену Орленова. Нина не появлялась больше ни в лаборатории, ни в вычислительной. Висел приказ об увольнении ее в отпуск, и только. Никто не знал, где она живет, о чем она думает. Улыбышев ежедневно уезжал куда-то, но так как он сам водил машину, то не у кого было даже спросить, как далеки его дороги. Слухи об убийстве Орленова замолкли. Перестали говорить и о самоубийстве. Теперь почти все думали, что произошла одна из тех ошибок, нелепых ошибок от неосторожности, против которых бывают тщетны все средства техники безопасности. На очередном партийном собрании Горностаев похвалил прибор Орленова, высказал надежду, что Орленов выздоровеет и когда-нибудь еще вернется в их коллектив, и поручил Оричу и Велигиной, как самым близким его друзьям, заботу о нем, пока он находится в больнице. В связи с этим о Марине никто не вспомнил. Но ей и не нужно было напоминаний, она продолжала ежедневно ездить в город и ежедневно получала отказ в пропуске к умирающему.
Однажды она встретила в приемной Пустошку. Инженер тоскливо сидел на белой скамье, услышав такой же ответ, какой ежедневно слышала Марина. Как видно, он не верил тому, что услышал. Федор Силыч сидел склонившись, словно надеялся рассмотреть на кафельном полу свое отражение, как рассматривают его на поверхности тихой воды. Он не заметил Марину, пока она не села рядом. Равнодушно отодвигаясь, чтобы дать ей место на скамейке, он на мгновение поднял глаза и вдруг вскочил на ноги:
– Марина Николаевна! Что там у вас произошло?
Ее не обидело, что он даже не поздоровался с нею.
Она сразу почувствовала нестерпимое волнение, которое сжигало его, и коротко рассказала о происшедшем в то страшное утро.
– Что же, несчастный случай? – спросил инженер.
Ей очень хотелось высказать ему свои подозрения, но она помнила слова следователя и только кивнула головой:
– Да! Может быть!
Он опять недоуменно уставился в пол, будто ему не нравилось то, что он там увидел.
Она вспомнила, что Пустошка приходил к Орленову, что у них было общее мнение о работе Улыбышева, и спросила:
– А как вы?
Он недоуменно взглянул на нее,
– Ну, как с тракторами?
– Ах, вот вы о чем… – он пожевал губами, соображая, стоит ли говорить, потом сказал:– Тракторы выпущены. Проходят производственные испытания в колхозах.
– Как же так, – вдруг обиделась Марина, – ведь Андрей Игнатьевич…
– Что Андрей Игнатьевич? Он заболел, и все…
– Но вы… вы… Ведь вас вызывали в обком!
– Я, Марина Николаевна, тихий человек… – Пустошка сказал это с усилием, и она поняла, что ему трудно признаваться в своей слабости. – Один я, понимаете, в поле не воин…
– Вы могли позвать меня. Объяснить. Я работала вместе с Андреем Игнатьевичем.
– Я пробовал позвонить вам…
Она вспомнила, что все эти дни не подходила к телефону. Ей не хотелось ни с кем разговаривать. Особенно с начальством. Если она начальству понадобится, ее разыщут и без телефона. Но сказать об этом было так же стыдно, как и Пустошке признаться в своей слабости. Она промолчала.
– Что же будет теперь?
– Не знаю. Из района сообщают, что машины работают хорошо. Может быть, мы ошибались. Подождем, пока Андрей Игнатьевич выздоровеет.
– А если он не выздоровеет?
Пустошка испугался, лицо его побледнело.
– Не говорите так.
Он торопливо распрощался и вышел. Она посидела еще несколько минут, пока няня, пропахшая карболкой сухонькая старая женщина, не заворчала на нее:
– Ходят и ходят! Покоя от них нет! Бессознательный он, а вы и вовсе без сознания! То одна, то другая! Вот пойдет на поправку, тогда приходите хоть с цветами, хоть с конфетами! А что так-то тут сидеть? Это вам не парк отдыха.
До Марины сначала не дошло, что няня говорит не только о ней. Потом она выпрямилась, взглянула на нее и спросила:
– А кто еще ходит?
– Откуда я знаю? Каждая женой называется. Совсем нет у людей приличия. Хоть бы перед смертью-то постеснялись. Человек не живет, не умирает, чего же его делить?
На глазах у Марины выступили! слезы стыда и негодования. Она делила с кем-то Андрея? Нет! Она ни с кем его не делит! Она ни на что не претендует! Она приходит к другу!
На няню ее слезы не произвели впечатления. У нее был устоявшийся взгляд на эти визиты. Протирая кафельный пол большой мокрой шваброй, она согнала Марину со скамейки, продолжая ворчать:
– Одна придет, от цветов не продохнешь, другая придет, все больные конфетами объедаются! А взять в толк, что больному только покой нужен, не могут…
Марина не приносила конфет. Значит, Нина тоже знала обо всем. Но зачем же она ходит?
А зачем ходит сама Марина? Зачем приходил Пустошка? Что произошло бы, если бы Андрей вдруг, чудом, выздоровел, пожелал бы увидеть Марину или Пустошку? Что они могли сказать ему? Что они беспокоились о состоянии его здоровья? Но разве боец, очнувшись после ранения, спрашивает о том, кто интересовался его здоровьем? Он прежде всего спросит, чем окончился бой, в котором его ранили…
Это была такая страшная мысль, что Марине почудилось, будто она видит спрашивающие глаза Андрея. А что могут ответить она и Пустошка? Что Улыбышев победил?
«Значит, – спросит Андрей,– если бы я умер, то никому не было бы дела до той борьбы, которую я вел?» А если он действительно умрет? Тогда окажется, что люди, которые довели его до смерти, останутся безнаказанными? Они будут наслаждаться своим успехом, будут, может быть, с усмешкой вспоминать о человеке, который пытался поймать их за руку, когда они шли своими кривыми путями к успеху, и радоваться тому, что этот человек вовремя умер. Вот что произойдет, если и Марина отступится от Андрея, как отступился Пустошка…
Это были страшные мысли. Они навевали тоску, от них становилось холодно на душе. А что могла сделать Марина?
И она сказала себе – все!
В этот день она не стала ждать конца приема. Из больницы она поехала на квартиру Андрея.
Пустая половина дома пугала пыльной мутноватостью закрытых окон и мертвой тишиной. Марина знала, что ключ от квартиры Орленовых хранится у Веры. Вера удивленно пожала плечами на вопрос о ключе. Марина торопливо объяснила, что ей нужно просмотреть записи Андрея по его приборам. Вера прошла вместе с ней в пустые и уже пропахшие затхлым, нежилым запахом комнаты.
Со стороны это могло бы выглядеть кражей, но Марина знала, что пришла за завещанным ей наследством. В первом же ящике стола она увидела папку с надписью: «Трактор Улыбышева».
Не стесняясь, Марина наскоро перелистала бумаги. В папке были отдельные страницы замечаний, чертежи Пустошки, копия докладной записки в обком. И она вдруг с уверенностью подумала, что если бы Улыбышев знал об этих бумагах, он попытался бы украсть их….
Эта странная мысль все поставила на свои места. Да, Улыбышев был вором. Ведь он уже украл жену Орленова и даже его жизнь, что ему стоило совершить и квартирную кражу со взломом? Ошибка Улыбышева заключалась только в том, что он считал Орленова единственным человеком, способным бороться с ним. Но это неверно! Не может у нас в науке быть такого положения, чтобы вор мог свободно наслаждаться украденным покоем! Что из того, что Орленов выбит из боя, есть еще тысячи других людей, которые станут продолжать борьбу. Что из того, что Пустошка временно отошел? Но где-то там, в районе испытаний, Марков. А здесь Марина. И в тот день, когда Орленов спросит: «Что вы сделали, чтобы помочь мне в моей борьбе?», они ответят: «Мы сделали то-то и то-то…» И он поблагодарит их как товарищей по оружию.
Она не сказала Велигиной ни слова о своих горьких и в то же время гордых мыслях. Вера уже давно устранилась из борьбы, она объявила себя нейтральной. Но нейтральной была и Марина, пока не поняла, что нейтралитет тоже может быть одним из видов предательства. Зато уж теперь она никогда не будет нейтральной в любой борьбе против ловкачества, хитрости, подлости и подлога.
Весь вечер она изучала бумаги Орленова. О, у Андрея был ясный и прямой ум. Его возражения, чертеж и даже краткие заметки мог бы понять каждый, а ей так хотелось понять! Для сравнения она разложила на столе чертежи трактора и копию пояснительной записки, которые когда-то Улыбышев, в дни своего ухаживания за Мариной, дал ей для того – как она поняла, – чтобы еще больше уверить ее в своем таланте. Тогда она верила и без чертежей. Зато сейчас они пригодились для того, чтобы окончательно развенчать его.
Нет, Орленов никогда не будет одинок в своем стремлении разоблачить надувательство. Науку можно двигать только чистыми руками, она не терпит фальши! И если Марина не сделает всего, что надо, найдутся другие люди, которые доделают за нее.
Утром она пошла в дирекцию.
Улыбышев вызвал на испытания Райчилина, Горностаева, Орича и еще несколько человек. Полевые испытания тракторов стали таким важным делом, что филиал почти опустел. Замещал директора Подшивалов.
Иван Спиридонович сам только что вернулся из южных районов области. Он хмуро выслушал просьбу Марины о поездке туда же, сказал:
– Это не цирк, всем смотреть не обязательно.
– Но там испытывается и наш прибор.
– Прибор не ваш, а Орленова. Вот если бы он наконец воскрес, ему я дал бы командировку, пусть бы он там додрался с директором.
В его брюзгливом голосе было какое-то новое непонятное Марине выражение.
– А если я хочу заменить Орленова?
– Силенки у вас, Марина Николаевна, не хватит! – ответил Подшивалов.
И опять Марина не поняла, сожалеет ли старик об этом или насмехается над нею.
– Впрочем, вы не жалейте, – вдруг сказал он, – там Марков и так во все глаза смотрит…
Она приводила довод за доводом, но Подшивалов был неумолим. Она готова была расплакаться, когда вышла от него, как вдруг снова вспомнила его слова о Маркове.
Как же она забыла! Ведь Григорий Алексеевич не сдался даже тогда, когда его загнали туда, как в ссылку. Значит, надо только указать Григорию Алексеевичу, какие вопросы больше всего занимали Орленова, когда он думал об испытании трактора, и он соберет материал для ответов на них.
Никогда еще Марина не писала таких длинных писем. Вопросы Орленова заняли несколько страниц.
После того как письмо было отправлено Маркову, она задумалась о Пустошке. Федор Силыч чувствовал себя плохо. Должно быть, он поставил все несчастья Орленова в связь с борьбой против изобретения Улыбышева и теперь казнил себя за то, что вовлек молодого ученого в опасную борьбу, в которой противники ничем не гнушались. Пустошку надо было ободрить, показать, что он не один, что борьба еще не кончена. На следующий же день Марина поехала на завод.
