Текст книги "Электрический остров"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Как раз в это время и состоялся обещанный уже давно визит руководства.
Улыбышев не приехал. Он направил в лабораторию Райчилина.
Прошло так много времени с того дня, когда Райчилин обещал навестить лабораторию, что испытатели забыли о нем. Пол, стол, тщательно вымытые тогда Мариной, были снова засыпаны стружками, обрезками меди и свинцовым блеском, возле небольшого токарного станка стояла лужа масла. В последние дни работникам лаборатории некогда было оглядеться вокруг. Они и сами-то были не бог весть как хороши. Орленов забывал побриться, а Нина давно уже перестала напоминать ему, что пора переменить сорочку и выбить пыль из костюма. Она все это время как бы и не жила дома. Когда он возвращался, она уже спала или лежала без света в запертой спальне, а когда он вставал, ее уже не было, и только горячий кофейник да приготовленная к завтраку булка, масло, сыр напоминали, что она еще существует. Марина Чередниченко выглядела не лучше. Халат ее был прожжен кислотой, руки покрылись ссадинами, ожогами, лицо в масляных пятнах. Но ни тот, ни другая не замечали этого до тех пор, пока однажды не раздался настойчивый, требовательный стук в дверь лаборатории.
– Начальство! – шепнула Марина, и они вдруг увидели один другого.
Такое внезапное видение бывает нестерпимо ясным. Они взглянули друг на друга и расхохотались, не торопясь открыть дверь. Затем она умоляюще кивнула в сторону двери, за которой опять послышался дробный, сердитый стук.
– Придумайте что-нибудь, чтобы задержать инспекцию! – шепнула она. – Мне надо хоть умыться и причесаться!
Орленов крикнул:
– Подождите минуту, я выключу ток! Неторопливо подойдя к двери, заслоняя широкой спиной Марину, бросившуюся к умывальнику, он приоткрыл ее и выглянул в щель. Перед дверью стоял Райчилин.
Сергей Сергеевич выглядел начальственно и покровительственно. Однако он не торопился войти в лабораторию. Тогда Орленов вышел к нему.
– Почему не соблюдаете технику безопасности? – спросил Райчилин. Он умел вдруг делаться неприятно строгим, как будто начисто вычеркивал старое знакомство, имя, отчество и фамилию стоящего перед ним подчиненного. Он и смотрел на Орленова так, будто видел его впервые. И голос у него был скрипучим, сухим, словно звуки, издаваемые им, терлись один о другой, как деревья в лесу при ветре. – Почему над дверью лаборатории отсутствует красный сигнал: «Включен ток»? А если кто-нибудь нечаянно войдет?
– Дверь всегда закрыта на ключ, – мягко ответил Орленов, прислушиваясь к плеску воды. «Кончила ли Марина свои приготовления?»
– Сигнал поставить! – безапелляционно заявил Райчилин. Затем он протиснулся мимо Орленова в дверь и встал на пороге, расставив ноги, словно боялся упасть.
Было смешно видеть, как он трусит. Он боялся всего – проводов, приборов, кабеля, включателей – и стоял так, словно показывал, что его дальше не заманишь. Он – стреляный воробей и знает, что может случиться с человеком, если тот шагнет за положенный предел.
– Почему дефицитные материалы валяются без призора? – спросил он голосом чревовещателя, рождавшимся как будто где-то в утробе и совсем не похожим на его обычный веселый, частый говорок. Орленов даже вздрогнул, хотя Марина привычно любезно улыбалась Райчилину, как будто не замечая, что он совсем не тот, каким они его обычно видели. Она успела вымыть лицо и сбросить халат и выглядела вполне прилично, чего нельзя было сказать о самом начальнике лаборатории.
– Испытания закончены, Сергей Сергеевич,– почтительно ответила Марина, – и завтра мы сдадим все излишки материалов обратно на склад.
– Закончены? – строгое лицо Райчилина приобрело иное выражение, которое проступило внезапно, словно с портрета смыли подрисовку. В нем появилась какая-то хищность, стремительность, как будто Райчилин готов был кинуться к прибору, обхватить его обеими руками и забрать его немедленно.
Орленов увидел, как зашевелились на его руках пальцы, неприятные толстые пальцы, обросшие черными волосами так, что казались бородатыми.
Выражение хищности сохранялось на лице Райчилина какую-то долю секунды, затем он стал опять строго-сонным, величественным, как будто никакого пробуждения и не было, и приказал:
– Покажите прибор…
– В действии? – спросил Орленов, с любопытством наблюдая, как меняется человек, которого он, казалось, давно уже знал.
– А это не опасно?
– Мы для того и создали его, чтобы было не опасно…
– Хорошо!
Райчилин огляделся, словно ища безопасного места в комнате, но ничего не нашел и встал к окну. Тут хоть можно выпрыгнуть, – угадал его мысли Андрей и рассердился: Улыбышев мог бы поручить ревизию какому-нибудь знающему человеку, нельзя же посылать дворника, это, черт его возьми, неуважительно! Однако он сдержался, слишком уж откровенно умоляющими были глаза Марины, она предостерегала его от скандала, который был бы только на руку директору.
Оставив Райчилина в выбранной им позиции, Орленов подошел к пульту управления трактором и включил прибор.
Ток хлынул в кабель.
Он мчался волнами с такой скоростью, которую можно вычислить, но нельзя представить, как невозможно увидеть те частицы, из которых он составлен. В остальном все в лаборатории оставалось прежним, хотя невидимые электромагнитные волны, пробившись сквозь броню кабеля, постепенно наполняли помещение.
Орленов сидел за пультом управления трактором, а Чередниченко стояла у трансформатора, и по желанию конструктора по силовому кабелю мчались высокочастотные импульсы и то включали, то выключали трансформатор.
– Можно выключать! – сказал через минуту Райчилин. Он был удивлен и восхищен.
Незаметно для себя он увлекся показом и стоял уже за спиной Орленова. Андрей повернулся и взглянул в лицо обследователя, с недобрым чувством вспомнив, как заместитель директора только что прятался у окна. Столько-то знать о токах надо, чтобы не бояться их! Тут он вспомнил, что Райчилин кое-что все-таки знает. Он же сам, как он рассказывал, отремонтировал в подарок Нине знаменитый торшер. Но, как видно, знать электрический звонок или устройство электролампы еще не значит не бояться электрических машин!
– Отлично, отлично! – воскликнул Райчилин. – Борис Михайлович будет очень рад! – и осекся, словно испугался, что обидел Орленова. Но Андрей молчал, и тогда он уже с вызовом спросил: – А вы все еще воюете против электрического трактора? Зачем же вы тогда делали свой прибор?
– Я воюю против несовершенной модели трактора, а общие принципы конструкции меня вполне устраивают,– холодно ответил Орленов.
– Тогда зачем же вы воюете? – удивился Райчилин.– Ведь за последние сто лет паровоз Стефенсона претерпел столько изменений, что теперь эта машина совсем не похожа на своего прапрадеда. Однако принцип его работы остался неизменным!!
– Право же, наша техника так богата, что может создать лучшую машину, чем предложенная нашим директором, – любезно сказал Орленов. – Впрочем, он скоро и сам убедится в этом… – не удержался он.
– И как скоро? – полюбопытствовал Райчилин.
– О, я со дня на день жду звонка из обкома, чтобы сообщить наши предложения, – непринужденно ответил Орленов.
Меж тем Райчилин постепенно вновь приобрел непроницаемое начальственное выражение и с какой-то, чуть ли не отеческой мягкостью заговорил:
– Отлично, отлично! А я-то думал, что мне придется утешать вас, успокаивать. Оказывается, вы относительно легко переживаете свои личные неприятности. Рад за вас, Андрей Игнатьевич, очень рад! А что вы на меня напали по линии трактора – это даже лучше. А то, чего доброго, еще устроили бы скандал. Ну, я пошел. Так можно сказать Нине Сергеевне, что вы ничего не имеете против ее ухода?
– Какого ухода? – сдвинув брови и весь как-то напрягшись, спросил Орленов.
– А как же, – вкрадчиво сказал Райчилин, – ведь все знают, что она уходит. Я, собственно, и зашел по ее просьбе, так сказать, выразить вам свое сожаление и приободрить вас. Она не хотела, чтобы вы, с вашей горячностью, попали в какую-нибудь неприятную историю…
– Яснее!– вскрикнул Орленов, чувствуя, что ему надо немедленно за что-нибудь ухватиться, чтобы не упасть. Под рукой оказался переключатель, он машинально нажал на него, и в то же время тракторный мотор загудел. Райчилин отступил – Андрей не понял, из боязни ли перед электричеством или от его взгляда.
– Зачем вы, собственно, так? – пробормотал Райчилин.– Нина Сергеевна сегодня ушла от вас. Умалчивать об этом, по-моему, смешно… Всем известно, что вы затеяли борьбу с Борисом Михайловичем только из ревности…
Может быть, он и боялся, но держался спокойно. Ему доставляло удовольствие отщелкать по носу изобретателя, и Орленов понял, чего добивался Райчилин – скандала. Однако владеть собой Андрей уже не мог. Оттолкнувшись от стены, он бросился к двери, проскочив так близко от Райчилина, что тот, побледнев, отшатнулся. В это время зазвонил телефон.
Марина, наблюдавшая сцену с таким лицом, словно у нее на глазах убивали человека, взяла трубку. Орленов уже закрывал дверь, когда она крикнула:
– Андрей Игнатьевич, вас из обкома.
Орленов, пошатываясь, вернулся. То, что случилось, должно было произойти. Он это знал, ждал этого, только боялся сказать себе, что такое может случиться. И вот – случилось! Тут ничего не поделаешь. Он видел лица как в тумане. Райчилин смотрел на него даже с соболезнованием. Марина стояла у телефона, опустив голову. Андрей взял трубку.
Помощник Далматова спрашивал, не может ли товарищ Орленов приехать на прием завтра к восьми часам вечера.
– Да… – хрипло ответил Андрей и положил трубку.
Он взглянул на Райчилина. В глазах у него прояснело, словно холодный свет рассудка прогнал весь туман. Он ненавидел Райчилина, ненавидел Улыбышева, он знал, что это обманщики, жулики, которые пытались нечистыми руками ухватить удачу, а попутно украли у него жену. Они могут натворить еще много дурного, если он не остановит их! Пусть потери будут невозместимы – воры не всегда возвращают украденное, – но он не даст им обкрадывать других. И странное торжество было в его ненавидящих глазах, когда он сказал:
– Слышали? Завтра я буду в обкоме…
– Очень рад, очень рад,– невнятно пробормотал Райчилин. Казалось, он думал о другом. Потом он взглянул на Чередниченко. – Вам, Марина Николаевна, придется пока передать ветростанцию Велигиной. Борис Михайлович распорядился, чтобы она продолжала ваши наблюдения. Когда вы начинаете работу? В восемь? Отлично! Так приходите на ветростанцию к половине восьмого, Велигина вас будет ждать… – Потом он снова взглянул на Орленова и добавил: – А вам следует побриться, Андрей Игнатьевич. Нельзя так распускаться! И, пожалуйста, обратите внимание на технику безопасности в вашей лаборатории. Вы работаете не один! Да и ваша жизнь дорога! Если не Нине Сергеевне, так всем нам, государству! Посмотрите, кругом листы меди, провода, а ток у вас напряжением две тысячи вольт… Ну, пока! Я доложу Борису Михайловичу, что прибор готов.
И он вышел легкой походкой, больше он не боялся ни медных листов, ни проводов, так как самое трудное было позади. Но едва он оказался за дверью, как прислонился к стене, словно боялся упасть.
Итак, Орленов обогнал его. В то самое время, пока Райчилин ходил вокруг да около, Орленов готовил самый сильный удар. И вот он скоро нанесет его!
Странно, почему так болит под ложечкой? Тошнит и кружится голова. Райчилин чувствовал себя так, словно удар был уже нанесен и нанесен физически, прямо в солнечное сплетение, и он никак не мог оторваться от стены и выпрямиться. Орленов сыграл более правильно. Завтра в обкоме будут присутствовать и Горностаев, и Марков, а когда соберется столько разных людей, им не заткнешь рот одним обвинением в ревности. Да и само это обвинение может стать опасным. Улыбышев член партии, пусть и плохой, такой, какой только и был нужен Райчилину, но вдруг Далматов спросит, как произошло, что один коммунист разбил семью другого? Улыбышев струсит и начнет каяться, кто-нибудь скажет, что два эти вопроса надо разъединить и обсуждать отдельно, а что будет тогда…
Опять это проклятое предвидение! Больше всего Райчилин боялся вопроса: а что будет тогда? Предвидение плохого выбивало его из колеи, тут он становился похожим на Улыбышева и начинал рисовать свое будущее самыми мрачными красками. Вот и сейчас, когда оказалось, что Орленов не упал и они, наоборот, только рассердили его, и он поднялся на дыбы, как таежный медведь, будущее потускнело…
Райчилин долго простоял у двери, прислушиваясь к невнятным голосам Орленова и Чередниченко. Как видно, Марина Николаевна пыталась успокоить Орленова. «Навряд ли ей это удастся, – со злорадством подумал он, – но этого мало, мало! Нам ведь надо выбить Орленова из игры, а это не удалось!»
Мрачными, потемневшими глазами оглядывал Райчилин дверь, на которой торчал страшный знак: череп с перекрещенными костями, и думал, почему Орленов, даже сраженный его новостью, не ухватился по ошибке за какой-нибудь обнаженный провод? Было бы так хорошо для всех, кроме, может быть, самого Орленова, если бы он лежал сейчас распростертый, почерневший от удара молнией, которых так много спрятано в его лаборатории. Райчилин горько усмехнулся: жаль, что представившееся не сбылось! И, втянув голову в плечи, словно боясь, что его кто-нибудь тут увидит, он пошел к выходу. Нет, ему никогда в жизни не везло! Никто не приходил ему никогда на помощь в серьезных делах, ни природа, ни бог, ни люди. А сейчас ведь все его будущее зависит от того, сможет ли Орленов завтра быть в обкоме. Если он туда не придет, тогда…
Это «тогда» было лучше предыдущего! Тогда… испытания начнутся своим чередом, а потом, потом придет исполнение желаний, потому что победителей не судят, как объяснял ему не однажды Улыбышев. Жаль только, что никогда и никто не делал за Райчилина грязной работы, и если наступало время делать ее, браться за вилы приходилось самому…
4
Когда дверь за Райчилиным закрылась, Андрей вдруг охватил голову руками и тихо спросил:
– Что он сказал? Что он сказал?
– Идите домой, голубчик! – плачущим голосом посоветовала Марина. – Может быть, все это сплетни?
– А если нет? – отчаянно вскрикнул Орленов.
– Тогда разыщите ее, остановите! Она поймет…
Он знал, что Нина не поймет. И Чередниченко тоже знала это.
Однако он оделся, вышел из лаборатории и поплелся домой. Он шел, как тяжелобольной, не замечая ни погоды, ни людей, которые обходили его, заметив опущенную голову, волочащиеся ноги. Одни думали, что Орленов пьян, другие уже знали о его горе. Но ни те, ни другие не осмеливались подойти к нему.
Квартира была пуста. Не было ни Нины, ни таких милых мелочей ее обихода. Шкафы были раскрыты, бельевые полки пусты. Не было ни ее чемодана, ни ее пальто на вешалке! Не было привычного воздуха счастья. Он упал на стул и застыл в странном оцепенении, которое не являлось ни сном, ни смертью, но находилось где-то на грани между тем и другим.
Ночью он попытался позвонить Улыбышеву, чтобы узнать, где Нина. На звонок никто не ответил: по-видимому, директор покинул остров. За стеной слышались тихие голоса Орича и Велигиной, и Андрей понял: они со страхом прислушиваются к тишине, которая давит и оглушает в той комнате, где еще так недавно все жило, смеялось, трепетало. Тогда он поднялся, походил, попытался даже что-то насвистывать, но бросил на полутакте. Если он хотел успокоить соседей, так достаточно и того, что они слышат его шаги, значит он еще жив.
Пройдя в свой кабинет, он лег, не раздеваясь, на уже привычную для него тахту и снова затих. Да, он уже привык спать один, думать один, работать один, но втайне еще надеялся, что Нина вернет ему свою душу и все наладится… И вот все кончилось! Отныне ему остается только одиночество. Нет, не раздуть угасшие головни того большого огня, который когда-то бушевал в его сердце…
Утром, измученный, невыспавшийся, он побрел на работу. Ничего интересного и важного в мире больше не было. Оставалось только держаться за свое дело, как утопающий держится за обломок мачты. Держится не потому уже, что еще надеется спастись, а потому, что не может выпустить обломок, – руки свело судорогой. Даже и утонуть трудно, пока не иссякнут последние силы.
Андрей и сегодня не замечал людей, не видел их сожалеющих взглядов или усмешек. Встречные представлялись ему тенями, которые проскальзывали мимо, не оставляя следов в сознании. Это, впрочем, к лучшему. Он остановился перед дверью лаборатории. Здесь обычно уже слышался голос или пение Чередниченко. Сегодня ее в лаборатории не было. Ах, да, она ушла сдавать ветростанцию! Впрочем, и это к лучшему. Вряд ли он сумел бы скрыть от проницательного взгляда девушки свои переживания, а показать их – значит увидеть сострадание в ее глазах. А он пока еще не искал сочувствия, оно становится нужным тогда, когда человек уже начинает поправляться от боли. Вот почему на похоронах посторонние стараются не говорить об умершем. В первые мгновения горя чужое вмешательство кажется грубым, бестактным, оно вызывает даже озлобление, потом его принимают с благодарностью.
Андрей открыл дверь, и воспоминание о том, что когда-то шаг через порог вызывал в нем чуть ли не благоговение и уж во всяком случае необыкновенную радость и сознание гордой самостоятельности, еле шевельнулось в опустошенной душе. Пожалуй, он уже никогда не переживет этого волнующего чувства: ты пришел в свою лабораторию, ты будешь заниматься тобой любимыми и тобой продуманными проблемами! А теперь и здесь для него все было пусто, ложно, как будто он вернулся сюда стариком. Воспоминания о прошлом еще хранятся в душе, но ощутить их уже не можешь…
Внезапно он вспомнил, что осталось нечто важное в жизни, чего он не успел сделать. Сегодня он должен пойти в обком! Как бы ни встретили его там, что бы ни придумал Улыбышев для своего спасения – пусть он даже растрезвонит всем и каждому, что его преследует обманутый муж,– Андрей пойдет! Это будет его последним делом здесь. Потом он может покинуть остров, может даже уйти из института, никто, наверно, не станет удерживать его. Разве что Башкиров пособолезнует, но он ведь так занят своей работой, что может и не вспомнить о нем.
Орленов шагнул в лабораторию и удивился, что листы меди, аккуратно составленные вчера Мариной вдоль стены, упали на пол – один даже сполз к самой двери… Еще шаг… В то же мгновение внезапный удар молнии пронзил его тело от пяток до волос. Он хотел что-то крикнуть и, не успев, начал падать вперед, как падают убитые во время атаки. Умирая, он все еще чувствовал безумную боль умирания. Окостеневшие руки его во что-то уперлись и словно сломались, а он еще жил. Если бы он знал, что от молнии умирают так долго!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
Чередниченко зашла за Верой в семь часов утра. Сегодня она особенно торопилась, ей не хотелось опаздывать к началу работы в лаборатории. Орленов был слишком плох, чтобы оставлять его одного.
– Как он? – спросила она, едва Вера вышла на ее осторожный стук.
– Не спал всю ночь, – ответила Вера. Глаза у нее были красные, словно и она в эту ночь не спала.
– Идем скорее! – нетерпеливо сказала Чередниченко.
Вера как будто поняла ее беспокойство. Они оставили Орича еще в постели и пошли на ветростанцию.
Они тоже не замечали красоты утра. Обе молчали: Марина – потому, что боялась заговорить о трагедии Орленова, Вера – по привычной молчаливости. О том, что Нина решила оставить Орленова, она знала уже давно и хмуро следила за развитием неприятных событий. Ей было жаль Андрея, но еще больше жалела она Нину. В конце концов, Андрей мог поступиться перед Улыбышевым, его правдоискательство было похоже на истерию. Она не очень разбиралась в технической стороне спора, но Орленов ведь не отрицал важности идеи, которую пытался воплотить Борис Михайлович. Значит, можно было и не спорить так круто, особенно, если в спор ввязалась жена. Орич, например, никогда не спорит с Верой. Конечно, и он упрям, как все мужчины, – это Вера поняла, когда столкнула его с Орленовым и чуть не поплатилась за это. Тогда Орич не разговаривал с ней два дня. Но тем правильнее ее принцип, что худой мир лучше доброй ссоры.
Они довольно быстро добрались до холма, где стоял ветряк, однако передача заняла больше часа. Вера была пунктуальна до придирчивости, она хотела уяснить, в каком порядке проводить наблюдения, чтобы потом Марина смогла извлечь пользу из ее работы, и как Марина ни торопилась с официальной частью, выбралась она с ветростанции только после восьми часов. Орленов, должно быть, уже приступил к работе. Но как он сможет сегодня работать?
Марина сбежала с холма. Если бы не астма, она, вероятно, пробежала бы во весь дух недлинный путь до лаборатории. Но ей пришлось замедлить шаги, сердце стало стучать угрожающе. Как нехорошо все это вышло! Надо же было Райчилину назначить передачу как раз тогда, когда ее помощь необходима Андрею! Отдышавшись немного у входа в здание, она привела в порядок растрепавшиеся волосы и взялась за ручку двери.
Дверь лаборатории не была на замке, как обычно. Так она и знала! Конечно, Орленов не в себе! Никогда он не позволил бы оставить дверь открытой. Что он делает? Наверно, сидит, уставившись в одну точку, а вокруг бушуют токи, бесцельно растекаясь по проводам и кабелю. Хорошо еще, что вчера она включила свой предохранитель и если Андрей не отъединил его, то в лабораторию поступает ток напряжением не больше ста – ста пятидесяти вольт.
Она открыла дверь и пошатнулась, хватаясь за косяк. Затем раздался ее пронзительный крик, которого сама она не слышала и не поверила бы, что какой-нибудь человек может кричать с таким выражением ужаса. Где-то захлопали двери, кто-то спросил:
– Пожар?
Другой голос крикнул, чтобы выключили ток в здании,– Марина ничего не слышала. Она все еще держалась за косяк и смотрела на мертвое тело, лежавшее перед ней лицом вниз на медном листе, под который, струясь и извиваясь, предательски проползал маленький, тонкий обнаженный провод…
Когда за спиной ее затопали шаги, она, не оборачиваясь, тихо сказала:
– Орленов кончил самоубийством… Сначала она произнесла эти слова и потом только осознала их. У нее было странное ощущение, что все ее тело одеревенело, что она не сможет сдвинуться с места, между тем внешне она казалась спокойной. Вероятно, так бывает с человеком, которому врачи сказали, что он скоро умрет. Она тоже знала, что скоро умрет. Ей незачем жить. Раньше она знала, что рядом существует человек, которому она никогда бы не сказала, как любит его, но она могла дышать с ним одним воздухом, могла видеть его, слышать его голос, ворчливый или добрый, улыбаться его остротам, горевать его горестями. Уход жены от него ничего не менял. Она все равно не осмелилась бы сказать: «Я могу заменить вам друга, жену, любовницу». Она слишком больна, чтобы навязывать другому заботу о себе. Но, может быть, он не стал бы прогонять ее из лаборатории, может быть, она сумела бы стать настолько полезной, что и дальше они работали бы вместе. И если бы он покинул остров, она нашла бы мужество последовать за ним, конечно без его ведома, устроилась бы на работу туда же, где стал трудиться он. И вот теперь все кончено…
Как же случилось это с Орленовым? Очевидно, он ступил на лист, к которому подвел ток, был отброшен ударом и, падая, задел рукой выключатель. Для чего ему понадобилось подводить ток к листу, когда он мог просто прикоснуться к оголенному проводу? Это было неясно. Может быть, мозг, затуманенный мыслью о смерти, подсказал излишнее действие, как некоторую отсрочку? Может быть, он ждал, пока придет Марина, может быть, он потому именно и умер, что она опоздала?
А что он делал в лаборатории перед смертью? Она не видела никаких следов работы. Приглядевшись к полу, она заметила на нем тончайший след пыли, которая всегда оседает к утру после охлаждения воздуха в рабочих помещениях. Там, где лежала правая рука Орленова, остался даже след на пыли – рука конвульсивно двигалась, пока он умирал. Она перевела взгляд на пульт. Да, он даже не отключил ее предохранитель или не заметил, что сила тока ограничена… А вот еще странное… Нет, страшное – он не сделал даже шага в лабораторию, когда попал под ток, ведь на полу нет его следов!
Кто-то грубо отстранил ее, намереваясь войти в комнату. Она оглянулась. Это был Райчилин. Следом за ним шли начальник отделения милиции и врач. И вдруг Марина решительно протянула руку, преграждая вход.
– Это убийство! – громко сказала она. Вне ее воли в голосе прозвучало нечто торжественное, как будто этими словами она снимала оскорбительное подозрение с Орленова. Нет, он не мог кончить самоубийством! Он был сильный человек, такой, какого она только и могла любить. Не нытик, не трус, не истерик! У него было в жизни много дел, кроме личных! Что из того, что от него ушла жена? У него была наука! Был нерешенный спор! Он не мог кончить самоубийством! Да, его убили! И это снимало оскорбительные подозрения с него! Он умер как солдат на посту!
Лицо Райчилина поразило ее. У заместителя директора вдруг отвисла нижняя губа и лицо стало похоже на маску. Начальник милиции и врач выдвинулись вперед, оглядывая комнату. Врач наклонился и приподнял руку Орленова. С минуту он стоял согнувшись, отвернув лицо, славно прислушивался к чему-то, потом быстро выпрямился.
– Его еще можно спасти! —торопливо сказал он. – Это типичный несчастный случай. Но никогда бы я не поверил, что человек, какую-то долю секунды побывавший под напряжением в две тысячи вольт, останется жить!
– Напряжение было ограничено! Тут было всего полтораста вольт! – звонко сказала Марина.– Убийца не знал, что ток ограничен! Вы видите, Орленов наступил на лист и замкнул подведенные под лист провода. И ток был включен раньше, чем Орленов открыл лабораторию!
– Что вы говорите! – закричал Райчилин. – Я сам видел, я вчера еще предупреждал, что вы не соблюдаете правил техники безопасности! Эти листы так и валялись на полу…
– Перед дверью? На оголенных проводах?
– Не знаю, не знаю! Он вчера был в отчаянном настроении. И Орич говорит, что он не спал всю ночь… Если доктор считает, что это несчастный случай…
– А вы уже собираете свидетельские показания? – спокойно спросила Марина. – Что для вас удобнее? Несчастный случай или самоубийство? И то и другое – очевидно! Ну, а я утверждаю, что это убийство! И прошу вас, – она резко повернулась к начальнику милиции, – записать мое показание…
– Вас вызовут, – холодно сказал начальник. – А пока посторонитесь, тело надо вынести…
Она вскрикнула, когда Орленова перевернули. Черное, словно обожженное, лицо. Потеря гибкости в суставах. Выносили не человека, а труп. И нельзя было поверить врачу, что он еще хранит в себе какой-то остаток жизни.
Лабораторию закрыли. Начальник милиции пошел в соседнюю комнату звонить по телефону, он хотел сохранить в лаборатории полную картину того, что в ней произошло.
Вскоре пришел фотограф. Он долго снимал лабораторию, медный лист на полу, предательские провода, предохранитель на пульте. Затем появился следователь.
Он допросил сотрудников, пришедших в здание раньше Орленова: выяснял, кто видел начальника лаборатории, как он себя чувствовал, как выглядел? Потом пригласил Чередниченко.
Лаборатория, превращенная в следственную камеру, вызывала в Марине Николаевне злое желание мести. Здесь Марина работала, здесь работал он. И здесь он умер. Она не верила, что его еще можно спасти. В юности, живя в деревне, Марина видела погибших от ударов молнии. Тогда, по старому знахарскому способу, пораженных людей закапывали в землю, веря, что целебная сила земли спасет человека, «оттянет» электричество. Орленова в эти минуты пытались спасти в городской больнице какими-то усовершенствованными методами. И Марине хотелось быть там, видеть его, услышать, может быть, его последнее слово, последний вздох. Пусть этот вздох будет обращен к ней, если его покинула жена…
– Как убийца мог выйти из помещения, если он подстроил такую ловушку? – спросил следователь.
Это был молодой человек с гладко зачесанными волосами, с темными усиками. Марина подозревала, что он знал об электричестве ровно столько, чтобы без страха включить настольную лампу, и злилась, что такой неосведомленный человек должен разобраться в столь сложном и зловещем деле. Она упрямо тряхнула головой.
– Медный лист был положен углом к двери. Убийца, подведя провод и включив ток в ловушку, мог выйти, держась за косяк, как бы, например, проходя между лужей и забором. Около двери было достаточно места, чтобы поставить ногу.
Следователь раскрыл папку – у него уже было «дело» с какими-то бумажками в нем,– долго смотрел на что-то, не показывая ей, потом вдруг сказал:
– Может быть, вы и правы. Смотрите!
Он положил перед ней фотографию. «Уже успели проявить!» – неожиданно одобрила она работу следователя. На фотографии она увидела то, что запомнила с такой же фотографической точностью. Лист меди, лежащий на нем человек, косяк двери, узкое пространство пола около нее, куда можно было поставить ногу. Между тем следователь, перебирая бумаги, мимоходом спросил:
– Орленов знал, что поставлен предохранитель?
– Он должен был увидеть его! – воскликнула она. – Но к чему этот вопрос? Неужели вы думаете, что он сам сделал это?
– Если он выживет, мы все выясним… – холодно ответил следователь. – И прошу вас, не распространяйте больше вашей версии об убийстве! – Увидев, как изменилось ее лицо, он пошутил: – Напугаете всех, никто не захочет работать… – И так как она не приняла его шутливого тона, сухо добавил: – А вы хотели бы, чтобы возможный преступник скрылся до того, как его изобличат? Вы и так наговорили при всех слишком много…
Марина вдруг испугалась. А что, если своими неосторожно высказанными подозрениями она поможет преступнику скрыться? Этого она никогда не простит себе!
Следователь, прощаясь, кивнул головой:
– Вот так, товарищ Чередниченко! Спокойнее!
И она вдруг поняла, что он не так уж молод и не так уж беспомощен…
В коридоре ее ждали Велигина, Орич, Райчилин. Они должны были тоже ответить на вопросы следователя. Райчилин взглянул на нее вопросительно. Она с трудом ответила:
– По-видимому, действительно произошел несчастный случай…
– А я думаю – это самоубийство! – строго сказал Райчилин.
Марина чуть было не взорвалась снова, но следователь в это время вышел, чтобы вызвать следующего свидетеля. Она увидела упрямое выражение в его светло-серых глазах, напоминавшее, что она не имеет права помогать возможным преступникам своими подозрениями, и низко склонила голову.
– Я не верю, но… все может быть…
